на Орловщине, то ли Смоленщине…

В музее войсковых фигур
стоят фигуры войсковые,
висят раскаты полковые
застыл вприсядку балагур.
Взлетел и замер гордый флаг,
под ним осыпался Рейхстаг.
Рычат приваренные танки.
Взошли салюты и кометы.
Над неподвижною победой
парят солдатские ушанки

Идут по полю,
едут поездом.
Эта баба ест его
поедом.
Он повёртывается
к лесу передом,
к бабе задом.
А там за городом
ждёт-пождёт его яма тёмная,
в ней растёт повилика томная,
ежевика,
малина-ягода
и большая от этого выгода.
Там трава колосится
сорная.
Там водица дымится
серная.
Но когда соберёшь всю ягоду,
заплетёшь повилику в бороду
да воды попьёшь,
не поморщившись,
да травы накосишь,
не скрючившись,
всё случится так, как захочется,
засмеётся, а не заплачется,
станешь жить без забот до пенсии.
И потом ещё,
после пенсии.
Так сказала ему одна женщина
возле станции, что на Брянщине,
на Орловщине, то ли Смоленщине,
так сказала и глазом зыркнула.
И его, мужика, как торкнуло!..
Всё сидит он, про яму думает,
яму тёмную, воду серную,
повилику, малину-ягоду
и про страшную,
страшную выгоду.
Уж он бабы своей не слушает,
чай не пьёт,
бутерброд не кушает,
за вещами не смотрит брошенными,
не бежит за девками крашеными,
только смотрит в окно вагонное
и молчит как чучело сонное.
Ночь проспал, а утром получше,
вроде, что говорят ему, слушает,
отвечает, сумки таскает.
Не похоже на то, что тоскует,
что по ком-то, по чём-то скучает.
Ну, иногда невпопад отвечает,
пошевелит губами,
башкой покачает,
да и делает то, что велено.
Вот вернулись опять на Брянщину,
на Орловщину, то ли Смоленщину,
походил три дня, в лес поглядывая,
да поплевывая, да посвистывая,
и пошёл искать яму тёмную,
воду серную, выгоду страшную.
Эта баба ждала, ждала его,
в церкви тамошней свечки ставила,
да уехала к дочке в Кинешму.
С той поры о них и не слышали.

Прав человека, прав! —
когда он юн и минздрав,
когда он стар и сортир,
беженец, дезертир,
голоден и пожрав.
Прав человека, прав! —
когда он что-то соврав,
когда он кого-то кинув
или, напротив, разинув,
раззявив и проморгав.
Прав, человека, прав! —
когда торчит, как жираф,
голову к небу задрав,
когда ревёт, как ишак,
когда стоит на ушах,
как волшебный кролик-удав, —
всегда человека прав!
Когда улепётывает стремглав,
когда сражается аки лев,
когда лежит с дырой в голове,
когда стоит на своём
или когда приходит с ружьём
и говорит: я прав,
а ты, говорит, неправ,
а ты, говорит, слазь,
передержавший всласть,
так уж некуда,
так что уж некуда класть…
И он, как всегда, прав.
Такой у него нрав,
такие у него понятия
и особенности восприятия,
такие у него представления
о себе как о смысле творения.
И как бы он ни был бурав,
углублён или, может, возвышен,
усмирён или, может, задушен,
озверев, одурев, заорав,
взлетев или убежав,
он прав, человека, прав.
Ведь нет никого другого,
третьего и даже второго,
кто сказал бы, не просто ав-ав,
му-му, чик-чирик и мяв-мяв,
а что человека, к примеру, мудрав,
или, там, перелев, переправ,
или же он пережив, перемёртв,
и потому проиграв.
А значит, он прав, прав,
что бы он там ни сказав…

Стихотворение на двух перфокартах* 

Как много снега в этом декабре!
Какая в этом всём необходимость? —
и в декабре, и в снеге, и вообще...
На улицах депеши и бумаги:
метёт из приоткрытых канцелярий.
Но девушки, приправленные перцем,
гуляют по таинственному саду.
Они несут зонтичные охапкой
и кипы розоцветных бесконечных.
А юноши с орехами и тмином
в лице и теле 
смотрят непотребно.
У них зима, а девушки в цвету,
и всё несоответствие двоится,
троится, умножается на два,
на три, на пи — и тем тревожит власти.
Властям легко ли? Меры принимать,
когда одним принять хотелось водки,
другим валокордину и еще —
поехать в Диснейленд и умереть.
И власти смотрят грустными глазами:
бумаги завалили нас по горло,
пусть Моссовет грузовики выводит
и дворников с уборочным комбайном —
пусть чистят снег и возят документы.
И дворники выходят постепенно.
Но столько снега — это чересчур.
И нечего ссылаться на Госплан,
Минфин и то же метеобюро…
В сердцах и лицах полыхает лето,
а ветви голы. Кружатся бумаги
да валит снег.
Какое время года?
Конец какого-то, какого-то начало,
точней не сформулировать пока.

Угомонилась птица Гамаюн,
умаялась и надоела публике.
Разговорилась птица Говорун —
о мире, вере и моральном облике.
Раздухарилась птица Какадуй.
Поёт и скачет. Поёт и скачет.
В большом почёте птица Козодой:
берёт и доит, кого захочет.
С оттяжкой тарарахнул Зензивер.
Привычно опечалилась Зегзица.
В дымящейся золе от барбекю
опять зашевелилась Феникс-птица.
Ушёл куда-то страшный кот Баюн,
не бает песен, баек не лабает.
Пришёл из лесу серенький Молчок,
молчит и скалится, рычит и лает.
И пристальная птица Карачун
круги сужает.