Первочеловек

Годах в 70-х к Черчецкому берегу вместе с прочим таежным тальником-плавником, отцепившимся от лесосплава, прибило гигантского деревянного человека. Дело в том, что выход к морю имел в этих водах некое отстойное горло, куда скапливался промышленный материал на радость береговому люду. Лесосплав был бесхозным, он мог нести в себе все что угодно. Никто не удивился — предмет, в общем-то, деревянный, водоплавающий. Мало ли что плавает по большой воде; почему бы не плавать по ней и деревянным людям? Парень был сделан из какой-то ценной древесины и к тому же хорошей выделки, в работе и быту пригодится. Народ здесь жил пограничный, рыбачий, организованный и неорганизованный, партийный и беспартийный. Про религию думать забыли, хватало других дел. Простые, приятные люди. Держали медведя в пожарке, научили его играть в карты. Поставили у правления доску почета, но портретов передовиков не разместили: не приехал фотограф. Мечтали достроить милицейский участок, но кирпич не плавает по воде… “Достроим как-нибудь” — это как лозунг жизни. Гражданские и военные, женские и мужские, сторожевые животные и малые дети. Перепутают одежду на какой-нибудь свадьбе да и ходят потом по полгода кто в военном, кто в штатском. Буквально так и ходят: кто в погонах, кто в фуфайках. Мне было легко с ними, они считали меня за столичного жителя, хотя я вроде из другого города. Проверки из центра были редки, а если случались, то всегда проходили празднично. Как же еще? Ведь так все хорошо. Люди жили дружной коммуной, в условиях Севера необходимой и естественной, секретов друг от друга не держали, но и себе цену знали. Процветание свое строили из приблудных бревен, доверившись волне и случаю: своим лесом коса была бедна. Дрова на зиму тоже заготавливали из плавника.

Деревянного парня нашли сразу: промысловики отправлялись за лесом с утра. Он лежал на животе, раскинув руки на два песчаных мыска, в узловине ладони трогательно торчала неповрежденная карликовая березка. Голый по пояс, он был одет в короткие холщовые штаны, похожие на армейские, но очень большого размера. Росту в нем было метра три с половиной, при таких габаритах обшиваться нужно у специального портного. Сапог на нем не было, почерневшие деревянные пятки возвышались, как круглые, чуть надтреснутые валуны. Ступни зарылись в песок: было видно, что он полз к берегу. Несмотря на качественность древесины, из которой он был изготовлен, распиливать его сразу не стали. Из-за наличия штанов. Штаны почему-то послужили основным признаком принадлежности этого существа к человеческой расе. К тому же прибило его в низинке, неудобной и болотистой, — без багров и веревок не вытащишь. “Отлежится, проспится, вылезет”. Решение удивляло циничностью, но главное — полным отсутствием любопытства к необычному явлению. Лес — он всегда лес. Сосновый, кедровый, березовый, пусть даже человекообразный. Говорят, мы произошли от человекообразных обезьян. Верится с трудом. Другие считают, что первый человек был из глины. Тоже странно. У местных народов Адам был сделан из камня. Уверен, что и это возможно. В иные времена я получал в редакции “Пионерки” письма, серию писем от маленького мальчика, считающего, что органическая пища вредна. Это гной, выдавливаемый из тел животных, — писал он о молоке, масле, мясе. Он жил среди камней, флора и фауна казались ему опасными. Приспособился к условиям: считал, что даже сгущенку можно делать из камня. Такое вот решение продовольственной программы. И никаких инструкций, рецептов.

Никто не заметил, как деревянный человек оказался глубоко на берегу. Несколько дней штормило, потом наступила жара, и вода могла отступить. Согласно росту, он должен был быть в своей жизни повелителем деревьев. Особенно здесь, в лесотундре. Великан Севера, хранитель тайного знания, пришелец с Полярной горы в потертых штанах. Если он был пьян, то мертвецки. За неделю не пошевелил ни рукой, ни ногой. Некоторые высказывали соображения, что он помер. В основном помалкивали, но соображения высказывали, даже не особенно об этом думая. Поляна вокруг его лежбища заросла погаными грибами и каким-то фиолетовым мохом. Цветочки — синенькие и желтенькие. Они в это время растут повсеместно. Мужики и раньше подплывали к нему на лодке, тыкали в спину рогатиной, но он не отзывался. Однако при всей затопленности было в нем что-то живое и теплое, не позволяющее для проверки пальнуть в голову из дробовика, закидать горящей паклей. Он был не совсем мертвец хотя бы потому, что был деревянным. Вскоре обнаружилось, что мох у его изголовья вытоптан, грибы повыкорчеваны или съедены. Положение рук бедняги тоже изменилось: карликовая березка торчала теперь между указательным и безымянным пальцами. На лице, густо измазанном илом, виднелись следы какой-то пищи. То ли подурачились дети, то ли большой человек начал приходить в себя.

Все в мире имеет свою скорость передвижения. Медленнее всего передвигаются континенты, горы, заброшенные города. Мы можем наблюдать за ростом деревьев, отсчитывать по распилам кольца зим. Если деревянные люди передвигаются со скоростью роста деревьев, то великан мог идти через тайгу со дня сотворения мира, пока не поскользнулся на берегу Западной Двины и не попал на наш берег. По простым расчетам, он должен был передвигаться со скоростью три сантиметра в год (если исходить, например, из скорости роста секвойи гигантской). Породы его, как и природы, мы не знали. Так, прикидывали. Чтобы вымолвить вразумительное слово, ему требовались годы. Чтобы поговорить с кем-нибудь, ему было нужно найти подобного себе человека. Даже деревянные, привычные в наших местах церкви не подходили. Проблемы возраста: судя по всему, он был намного старше. Он искал жену, потерянную когда-то в первоначальной мгле. Представить их соитие невозможно: целое поколение должно было следить за движениями любви наших пращуров, пока таинство не свершится. Планета несколько раз изменила бы свой лик, пока страшная сучковатая дриада не разрешится от медлительных родов мокрым лесовиком, непонятно для чего явившимся на свет.

Все могло быть гораздо проще. Его могли сделать от тоски и отчаяния беглые зеки. В их артелях попадались отличные краснодеревщики. Не все ли равно, на что тратить бессмысленные усилия? Назвать его “буратино” не поворачивался язык. Слишком монументален, архаичен, подлинен. Он лежал в позе предельно усталого, изнемогшего человека, и, когда начал подавать признаки жизни, бабы потянулись к нему со своею неистраченною заботой. Он благосклонно принимал их дары, но пил в основном молоко. Такого диковинного напитка он еще не пробовал. Ему нравилась его плотная белизна, непрозрачность, которую он хотел растянуть в своих пальцах на манер стекла и посмотреть на свет. Фокус не получался, но “мавр” (кто-то дал ему собачью кличку) не расстраивался. Он вообще был не очень-то эмоционален, и лишь особенно внимательные девушки могли уловить перемены его настроения. Любимых девушек у него было три или четыре. Знаки внимания, которые он им оказывал, были не всегда понятны. Обычно он демонстрировал какие-то древние складки на своей руке, беззвучно шевеля губами, позволял расчесывать нормальную вполне бороду, причем улыбался при этом омерзительно. При некотором допущении, “мавра” можно было считать красавцем. Серокудрый верзила на длинных ногах, обходительный, имеющий некоторое представление о любовной прелюдии, не то чтобы совсем дикий зверь… В минуты сладострастия его харя расплывалась слюняво и неопрятно, дыхание отдавало ядом грибов и змей, но женщины привыкли и к этому. Теперь, когда его уже нет, этот запах, иногда появляющийся на болоте или в лесу у гниющей волчьей туши, стал единственным, что зовет нас к возвращению в прежнюю, счастливую жизнь. Нам не хватает теперь этого Гулливера, а ведь он мог бы представлять наш поселок в выборных органах лучше любого депутата. Видный мужчина, немногословный, умудренный жизнью, свидетель нескольких геологических эпох…

С нашими мужиками его отношения не складывались, но он резонно не ввязывался в лишние передряги. Посидел с рыбаками на берегу, попробовал пива — не понравилось. С пивом он попытался проделать ту же глупость, что и с молоком, и только в очередной раз рассмешил односельчан. Пограничники грозились проверить его документы и вообще сообщить куда следует. Участковый предположил, что деревянный парень — троянский конь, укрывающий диверсантов. Взаимопонимания не получалось. Однажды притащил к нам баржу, застрявшую когда-то в протоке. Приволок ее в поселок практически один, оставил у сельсовета. Ребята брели сзади, потирая руки. Ее теперь выдраить, выкрасить, вставить иллюминаторы: и готова гостиница на двенадцать мест. Мужики шутили, что баржа эта была ему лучше любой супруги. Предлагали венчаться, но он все равно ничего не понимал или не слышал. Кто-то написал на борту посудины масляной краской слово “баба”. Думаю, “мавр” знал, что такое “баба”, лучше всех нас. На этих утехах “человеческие” отношения деревянного человека с людьми заканчивались. Встречу с ними он воспринимал как забавное недоразумение. Одно из недоразумений, встреченное им на его бесконечном пути. Первочеловека ждали новые города, страны, материки. У нас скучно. Лишь один книжный магазин с подпиской на Драйзера. Медведь в пожарке, баржа, маловато для масштабной личности. Исчез он так же неожиданно, как и появился.

В теле березового Адама заключалось все человечество: душа каждого, кто будет рожден на земле. Капилляры, волокна — он был устроен сложнее любого из нас и усыновил поэтому Черчецкий берег без моральных усилий. Смешно, что некоторые человеколюбивые бабы из поселка пытались взять его на поруки. Гигантский фитиль рожденных и нерожденных человеческих душ роился в его сердце, не давал покоя и вел его все дальше и дальше. Он знал свою медлительность и поэтому искал любую возможность ускорить свой ход: забирался в баржи, платформы товарных поездов, пользовался течениями рек и океанов. В Черчецке мы встретились с ним, нашли контакт, вернулись к его временной точке отсчета и незаметно для себя приняли ее навсегда. Теперь, чтобы сказать слово, и нам требуются годы. Столетия, чтобы зажечь спичку и прикурить на ветру. Я до сих пор стою, приподняв ногу, чтобы сделать шаг по лестнице у причала. Моя правая рука сжимает перила, обмотанные синей изолентой, чтобы не занозить руку. Я не знаю, сколько пройдет лет, пока мне удастся достать из кармана спички. Моя жена вышла из сельпо и склонилась в манекенной стойке, произнося “до свидания” своей подруге. Сколько Господних дней мне ждать, когда она наконец повернет голову в мою сторону и улыбнется? Сколько длится этот Господень день? Чтобы договориться с кем-нибудь, мне нужно найти подобного себе человека. Я почти дерево, несмотря на нормальный облик, здравость мысли и благородство намерений. Неужели теперь и мы, как он, будем без конца искать своих жен, потерянных когда-то в первоначальной мгле? Стоять в оцепенении, под густыми осадками лет и зим, судорожно ожидая, когда твой язык выговорит обычнейшую фразу “привет, Маруся”.