К У К Л И А Д А
Леониду Генриховичу Зорину, взявшему с меня слово об этом написать.
Дело было так.
Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: “Витя! Вам, конечно, нужны деньги”.
Горин, надо сказать, вообще очень мудрый человек, что видно хотя бы из вышесказанного. На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что этот замечательный драматург заработал где–то денег и хочет их мне предложить.
— Нужны, — ответил я, хотя никто меня не спрашивал.
— Тут мне позвонили, есть одна идея... — сказал автор того самого Мюнхаузена.
Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово “куклы”.
Их уже было сделано пять: парочка политиков, банкир, президентский пресс–секретарь и телеведущий. Почему слепили именно их, а не кого–нибудь еще, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто — и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу “ввязаться в бой, а там посмотрим”.
Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению мыслей это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего, они не сплетались ни в какую драматургию...
“Нужна концепция, — напутствовал меня у дверей классик. — У вас молодые мозги, думайте!”
Мы встретились через несколько дней.
“Ну? — строго спросил меня Григорий Израилевич. — Придумали концепцию?”
Я виновато развел руками.
“А я придумал”, — нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Затем посоветовал учиться у него, пока он жив. Наконец, значительно поднял палец и изрек: “Надо взять у них аванс — и скрыться”.
Эту концепцию я знал и без него.
Жена Горина позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.
“Придумывайте концепцию”, — строго ответил Горин.
Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире хорошего драматурга, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто, похожее на замысел.
К У К Л И А Д А
Леониду Генриховичу Зорину, взявшему с меня слово об этом написать.
Дело было так.
Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: “Витя! Вам, конечно, нужны деньги”.
Горин, надо сказать, вообще очень мудрый человек, что видно хотя бы из вышесказанного. На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что этот замечательный драматург заработал где–то денег и хочет их мне предложить.
— Нужны, — ответил я, хотя никто меня не спрашивал.
— Тут мне позвонили, есть одна идея... — сказал автор того самого Мюнхаузена.
Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово “куклы”.
Их уже было сделано пять: парочка политиков, банкир, президентский пресс–секретарь и телеведущий. Почему слепили именно их, а не кого–нибудь еще, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто — и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу “ввязаться в бой, а там посмотрим”.
Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению мыслей это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего, они не сплетались ни в какую драматургию...
“Нужна концепция, — напутствовал меня у дверей классик. — У вас молодые мозги, думайте!”
Мы встретились через несколько дней.
“Ну? — строго спросил меня Григорий Израилевич. — Придумали концепцию?”
Я виновато развел руками.
“А я придумал”, — нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Затем посоветовал учиться у него, пока он жив. Наконец, значительно поднял палец и изрек: “Надо взять у них аванс — и скрыться”.
Эту концепцию я знал и без него.
Жена Горина позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.
“Придумывайте концепцию”, — строго ответил Горин.
Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире хорошего драматурга, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто, похожее на замысел.
Придумал я некий провинциальный город — Глупов не Глупов, а, ну скажем, Верхнефедератск, где почти все, как в натуре, только резиновое: резиновый мэр, резиновые же депутаты всяческих фракций: от твердокаменных коммунистов до умалишенных либералов, просто обыватели... И писать себе сериал, эдакую бесконечную российскую “Санта–Барбару”, где все происходящее в России будет уменьшено до городского масштаба и опрокинуто в парадокс. Идея, естественно, требовала большого количества кукол — по количеству игроков в высшей политической лиге...
Горин с видимым облегчением благословил меня (“Вы придумали — вы и пишите!”), дал телефон режиссера Василия Пичула и самоустранился.
Пичул оказался малоразговорчивым, неулыбчивым брюнетом. Он с полчаса глядел, как я размахиваю руками, изображая в лицах собственную концепцию, после чего сообщил, что ничего этого не будет, потому что не будет никогда. Нету денег. Каждая кукла стоит чертову уйму долларов США, продюсер хотя и откликается на имя Василий Григорьев — практически француз, декораций никаких, и вообще...
В завершение встречи Пичул взял почитать мою книжку — на чем все и закончилось; по крайней мере, я думал, что закончилось. Никто не звонил, и, признаться, я воспринял это как должное: количество издохших в зародыше телепрограмм вообще значительно превышает количество выживших.
Но, видимо, “Куклы” появились под счастливой звездой.
Дело завертелось.
Не буду утомлять читателя подробным описанием первых внутриутробных мук. Были привезены — и тут же украдены с “Мосфильма” — куклы, приходили и уходили авторы; по телестудии “Дикси”, взявшейся снимать программу, целыми днями бродили неприкаянные сатирики, артисты–пародисты, журналисты, художники и кукловоды...
В целях промывки наших аполитичных мозгов непосредственно из Кремля был выписан консультант–политэконом; в минуту умственного затмения по его образу и подобию была сделана кукла с усами–пиками и бородой–лопатой.
Когда консультант перестал сотрудничать с программой, кукле была проведена операция по изменению пола, и она стала женщиной. Эта чудовищная трансвеститка играла в первых выпусках программы, наводя ужас на аудиторию.
От моей концепции к тому времени не осталось ровным счетом ничего; к образу будущих “Кукол” мы шли ощупью. Дата эфира маячила все ближе, а стиля у будущей программы не существовало. Одна злоба дня, на которой долго не протянешь. Но, как говорится, не было бы счастья...
Справедливо сказано у Шварца: человека легче всего съесть, когда он болен или в отъезде. В ноябре 94-го я уехал на несколько дней в Петербург, а вернувшись, обнаружил, что “Куклы” в моих услугах не нуждаются. Мой напарник, известный эстрадный драматург, оставшийся на хозяйстве, взялся писать все один. Что и делал в течение нескольких недель, пока не разругался решительно со всеми.
Причиной конфликта стали разночтения в оценке написанного им, а именно: драматургу написанное им нравилось, а остальным — нет. И он ушел, оставив в истории жанра великую фразу. Я повторяю ее всякий раз, когда написанное теперь уже мною не нравится режиссерам.
— Это очень смешно, — говорю я нравоучительно. — Очень! Вы просто не понимаете. Я тридцать лет в юморе!
Оставшись вообще без сценаристов, Пичул, человек без комплексов, достал с полки томик Лермонтова и экранизировал “Героя нашего времени”. Он смонтировал лермонтовский текст, распределил роли среди наших резиновых “артистов” — и это вдруг оказалось точным, злободневным и очень смешным!
Программа, до этого, по европейскому образцу, состоявшая из набора более или менее смешных сценок и реприз, вдруг обрела цельность и глубину.
Да и мне антракт пошел на пользу. Когда, не слишком убедительно извинившись за произошедшее, меня вторично пригласили поиграть в “Куклы”, я уже знал, что с этим со всем делать.
...В январе 1995-го я написал “Гамлета”. Вы скажете, что “Гамлета” в 1603 году написал Шекспир — но его авторство, как выясняется, еще надо доказать! А вот насчет моего никаких сомнений быть не может.
Впоследствии я написал также “Дон Кихота”, “Фауста”, “Отелло”, “Винни–Пуха” и “Собаку Баскервилей”... В столе лежат наброски “Дон Жуана”. Сумасшедший дом, если вдуматься. Впрочем, мне давно нравилось играть в стилизацию — лет за двадцать до “Кукол” я занимался этим с большим удовольствием, но, так сказать, для внутреннего пользования, на театральных капустниках... А тут — пригодилось.
Спасибо Пичулу. Ему хватило “чистого” классического текста, а уж при переделке открывались просторы совершенно немереные.
Так вот, о “Гамлете”. Не знаю, как принимали в “Глобусе” драматурга В. Шекспира, принесшего рукопись одноименной трагедии (не застал) — но, возможно, его принимали хуже. Я был с почетом отведен в “курилку” и посажен пред ясные очи художественного руководителя программы...
Художественным руководителем программы (и вообще начальником всей этой авантюры) был тот самый “француз” Василий Григорьев, о котором мне рассказывал когда–то Пичул. Многолетнее проживание в городе Париже придало григорьевскому языку мягкий, едва заметный акцент, а мыслям — свободу, плавно перетекающую в полную, как принято говорить нынче, отвязанность. Не исключено, впрочем, что последовательность была иной — может быть, именно возникшая среди родных осин отвязанность и привела Васю на постоянное место жительства в город Париж...
(Вы уже поняли, что в процессе создания программы меня окружали Васи. Для пресечения недоразумений продюсер отныне будет зваться, на французский манер, Базиль, а уж Пичул пускай остается, как есть...)
Продюсер, художественный руководитель и, как впоследствии выяснилось из титров, автор концепции Базиль задал мне вопрос, которого не забуду по гроб жизни.
— Ты каждый раз можешь так смешно писать, — спросил Базиль, — или это получилось случайно?
— Случайно, — ответил я — и тут же был зафрахтован до конца года на четыре программы в месяц.
Свое согласие на это могу объяснить только вредным воздействием чужого никотина на собственный мозг. До того времени я отродясь не работал “в режиме”: писалось — писал, не писалось — делал что–нибудь другое или просто плевал в потолок... Но выдавать по сценарию в неделю!.. Тем не менее, назвавшись груздем, я с энтузиазмом полез в кузов.
Кузов, как выяснилось впоследствии, мог запросто оказаться кузовком.
В общих чертах мой “творческий процесс” выглядит так.
В воскресенье, ближе к полуночи, приезжает за сценарием Пичул. Он погружается в кресло, я вкладываю ему в руки несколько листочков с текстом и с холодеющим сердцем сажусь напротив. После чего в тягостной тишине Вася минут пять задумчиво смотрит в листки, и каждый раз черт подмывает меня заглянуть ему через плечо и удостовериться, что читает он именно то, что я написал, а не подборку некрологов.
По прошествии пяти минут Вася поднимает голову и произносит приговор. “По–моему, ерунда”, — говорит он. Или: “Фантастически смешно”. И то, и другое произносится ровным печальным голосом.
После чего Вася выдает несколько фундаментальных соображений относительно того, как довести сценарий до кондиции, — и уезжает в ночь. А я завариваю чайник — и сажусь за переделку.
Утром приезжает Вася. Он печально просматривает переделанный сценарий, пожимает мою обессиленную руку — и укатывает в студию, где уже стоят на низком старте артисты. Теперь программа покатится по привычному пути — озвучание, съемки, монтаж... — а моя часть пути пройдена, и я могу с чистой совестью ложиться спать.
Сплю я вместе с моей чистой совестью минут пять, потому что через пять минут звонит телефон.
— Это Левин, — говорит трубка жизнерадостным голосом. — Какие идеи?
Левин — это директор студии “Дикси” и сменщик Пичула. Если бы и он был Васей, я бы застрелился — но он, слава Богу, Саша.
В первые два года существования программы режим у нас был простой: Левин и Пичул делают программы по очереди, а потом каждый отмокает от производственного ада неделю, пока парится напарник. Отдохнув же, они первым делом звонят мне и интересуются, что я думаю насчет следующего сценария.
Думаю я в это время об убийстве каждого, кто произнесет при мне слово “куклы”, о чем я и сообщаю.
— Ну хорошо, — говорит Левин, — я ж не зверь, отдыхай, позвоню через час...
И жизнерадостно смеется.
Откуда подпитывается энергией этот плотный человек, я не знаю, но выделяет он ее круглосуточно. Если, придя в студию “Дикси”, вы не застали Левина колотящим по клавиатуре компьютера, значит, он где–то снимает, или монтирует снятое, или только что уехал, или вот–вот будет. Ближе к ночи легче всего накрыть Левина в хорошей компании (со мной) в каком–нибудь проверенном ресторане: Саша — гурман и чем попало тревожить организм не будет.
(Кстати, Лев Толстой угадал с фамилией для своего положительного героя: наш Левин — вегетарианец. “Убоины” он не ест; официант скорее умрет сам — или будет убит Левиным, — чем директор “Дикси” притронется к салату с кусочком яйца.)
На меня его вегетарианство не распространяется. В процессе совместной работы я был убит и съеден неоднократно. Перед ритуальным убийством Шендеровича Левин, как правило, кричит. Текст крика несложен — и за два года я успел выучить его наизусть.
— Это полная херня! Полная херня! Аб–со–лютная! Я не буду этого ставить! У меня одна жизнь, и я не хочу тратить ее на пол–ную хер–ню!
— Вполне кондиционный сценарий, — хладнокровно отвечаю я, ища, чем бы ударить Левина по голове.
— Полная херня!
Минут за десять мне удается залить это пламя, и от крика Левин переходит к анализу, из которого следует: сюжет не простроен, характеры не развиты, парадокс отсутствует, шутки старые, все предельно банально, сценария нет, а за слово “кондиционный” я еще буду мучиться в сере и дыму.
Поскольку все тяжелые предметы из левинского кабинета предусмотрительно убраны, мне не остается ничего, кроме как забрать сценарий и увезти его на переделку.
Переделав текст до полной неузнаваемости, я снова привожу его в “Дикси”.
Это гораздо лучше, говорит Левин, но все равно херня. И смеется.
Ободренный похвалой, я приступаю к шлифовке, а именно: переставляю местами две–три реплики и меняю шрифт. Левин берет листки и начинает трястись от хохота. Он утирает слезы, созывает в кабинет сотрудников, читает им вслух мои среднего качества репризы и предлагает всем прикоснуться ко мне, пока я живой, потому что перед ними — классик и гений, а Гоголь — это так, детский лепет...
Путь от полной херни до гениальности я прохожу в среднем дня за полтора. Гоголь не Гоголь, но так быстро в русской литературе не прогрессировал еще никто...
Потом Левин везет меня ужинать.
Не знаю, что чувствовал Гоголь. Я чувствую себя цирковой обезьяной, честно заработавшей свой банан.
За три года существования программы она обросла некоторым количеством легенд, причем самые поразительные из них — чистая правда.
Например, история о том, как после очередного выпуска “Кукол” (снятого по мотивам “Белого солнца пустыни”) мне позвонил один парламентский корреспондент и, радостно хихикая, сообщил, что только что в Совете Федерации из–за меня произошел небольшой скандал, а именно: президент одной северокавказской республики публично объявил об оскорблении, нанесенном нашей программой его народу.
Как выяснилось, оскорбление состояло в том, что республика была изображена в виде женщины–мусульманки.
Я был ошарашен; разумеется, я ожидал негативную реакцию на программу, но совершенно с других директорий. Мне в голову не приходило, что мусульманка — это оскорбление. И потом, речь шла о стилизации на темы “Белого солнца...”
Я спросил, нельзя ли объяснить господину президенту республики содержание слова “метафора”. Мой собеседник помолчал несколько секунд и ответил:
— Не советую.
Кстати. Как говорят в Одессе, вы будете смеяться, но цензуры у нас не было. Ну, почти не было. Писал я что в голову взбредет, сюжет обсуждал только с режиссером будущей программы и, время от времени, с Базилем Григорьевым. (Иногда на Базиля накатывали волны болезненного интереса к своему любимому детищу — тогда он мог позвонить из Парижа и битый час выяснять мельчайшие подробности сюжета очередного выпуска, после чего снова уехать на остров Мартиник и пропасть на месяц. Тогда мы писали и снимали “Куклы” без художественного руководства вообще.)
Перед самым озвучанием очередной программы готовый сценарий отправлялся по факсу руководству НТВ, оттуда приходило “добро”, и артисты шли в студию. Первое пожелание относительно переделки текста мы услышали перед записью программы “Царь Султан”. Была там сцена, посвященная визиту одного российского реформатора в Арабские Эмираты, и начиналась сцена так:
Вот однажды из Дубай
Приезжает краснобай.
Вот как раз “краснобая” нас и попросили на что–нибудь заменить. Принципиального протеста это у меня не вызвало: русский язык, как известно, велик, свободен и могуч, синонимов в нем — ешь не хочу, но специфика случая состояла в том, что программа была написана стишками...
Рифму к слову “Дубай” личный состав “Кукол” искал минут двадцать и весь взмок. Не верите — попробуйте сами:
Вот однажды из Дубай
Приезжает....
Вот то–то. И поскольку этот тупиковый путь я прошел еще при написании программы, то, пока все мучились, попробовал исхитриться и убрать “Дубай” из рифмы совсем:
Из Дубая как–то раз
Приезжает...
М–да...
Кончилось тем, что своими лексическими проблемами мы честно поделились с начальством, поклявшись, что готовы оставить любую предложенную сверху рифму. Минут десять там, наверху, по всей видимости, рифмовали, а потом позвонили и сухо разрешили: “Оставляйте “краснобая”.
Что и было исполнено. И никто не умер.
В общем, серьезных проблем у нас с НТВ не возникало — и, забегая вперед, скажу, что почти за три года совместной работы (сто с лишним сценариев!) лишь один полежал пару месяцев на полке — да два других не были реализованы совсем.
Все три случая, впрочем, стоят того, чтобы о них рассказать.
На полку лег “Дон Кихот”. В этой программе дебютировала кукла, сильно похожая лицом на Александра Васильевича Коржакова. Телохранитель, да еще по имени Санчо, да еще, если помните, бравшийся управлять островом — мимо такого количества совпадений пройти было невозможно.
Не знаю, на что отвлеклось руководство, когда читало сценарий, но спохватилось, когда программа уже была готова к эфиру.
Любопытно, что регулярное появление в резиновом виде президента России к тому времени уже перестало вызывать у руководства особые опасения — нас только иногда просили соразмерять удар... — но при мысли о появлении на экране президентского телохранителя всех охватила крупная дрожь. Потребовалось два месяца для того, чтобы ее унять и выпустить программу в эфир, причем этот подвиг руководство НТВ приурочило к визиту в Москву президента США Клинтона — решив, по всей видимости, погибнуть на глазах мировой общественности.
Будущим историкам демократической России это соотношение страхов должно быть небезынтересно.
...Обращение к пушкинскому “Пиру во время чумы” произошло в ночь на третье марта 1995 года. За день до этого был убит Влад Листьев, и пускать в субботний эфир уже готовый веселый выпуск было совершенно невозможно: так сошлось, что именно в ту неделю, вдобавок к убийству Листьева, России было впервые показано наглое от безнаказности лицо фашиста Веденкина. И все это на фоне раскручивавшейся бойни в Чечне.
Надо было успеть написать и снять что–то, соответствующее температуре общественного гнева тех дней — или совсем убирать “Куклы” из эфира.
Стилизация “Пира...” была написана за ночь, утром в студии озвучания собрались актеры — но производство сценария было категорически остановлено руководством телекомпании. Никакие резоны приняты не были.
Я никогда не руководил никем, кроме самого себя — и, наверно, не представляю тяжести этого ремесла. Понимаю, что охотников придушить НТВ было в ту пору хоть отбавляй, и охотники эти были, как бы это мягче сказать, не последними людьми в стране, и они ждали повода... И все–таки смерть той программы переживал тяжело.
“Куклы” в эфир не вышли.
Недавно я перечитал тот, двухлетней давности, сценарий — и, кажется, понял, что в нем так напугало наших партнеров. Разумеется, не конкретная сатира — были у меня (и благополучно проходили в эфир) куда более злые шутки. Напугало, я думаю, полное соответствие духа пушкинской трагедии и пушкинского текста (которого в моем “Пире...” оставлено было больше половины) происходящему в России весной 95-го года.
Меня это напугало тоже — но именно поэтому я так хотел, чтобы программу увидели миллионы россиян.
История второго запрета — история, напротив, довольно смешная. Утомленное нервной реакцией прототипов, руководство НТВ напомнило мне, что “Куклы”, в общем, передача–то юмористическая, и предложило написать что–нибудь легкое, а именно: после “Пира во время чумы”, “Дон Кихота” и “Фауста” стилизовать какую–нибудь детскую сказку.
И чуть ли не само, на нашу общую голову, предложило “Винни–Пуха”. Через неделю я “Винни–Пуха” принес. Руководство обрадовалось мне, как родному, угостило чаем с печеньем — и минут пятнадцать мы беседовали на общегуманитарные темы. Руководство легко цитировало Розанова, Достоевского и Ницше, время от времени переходя на английский. Мы только что в гольф не играли в кабинете... Я разомлел от интеллигентного общества.
Наконец руководство взяло сценарий и начало его читать. Прочитав же первую строчку, вдруг тоскливо и протяжно прокричало несколько раз одно и то же, довольно демократическое отечественное слово. Я забеспокоился и спросил, в чем дело. Оказалось, дело как раз в первой строчке — известной всей стране строчке из одноименного мультфильма: “В голове моей опилки — не беда!”
И, конечно, в “Куклах” ее должен был спеть Самый–Самый Главный Персонаж — но скажите: разве можно было, фантазируя на темы “Винни–Пуха”, обойтись без опилок в голове?
Я доел печенье и ретировался, проклиная Алана Милна, Бориса Заходера и всех, всех, всех....
Конечно, теперь оба непошедших сценария можно опубликовать, но, как говаривал один персонаж у О.Генри, “песок — неважная замена овсу”...
Впрочем, случалось, что в невоплощении написанного были виноваты и первые лица страны. Так и не увидела экрана песенка про маркизу, у которой все хорошо, все хорошо... Написана песенка была зимой 96-го, когда рейтинг Ельцина ушел глубоко за ноль — и казалось, никогда не вернется обратно. Но места ей в текущих программах не нашлось, а пока мы думали, что с этим шансоном делать, Борис Николаевич вышел из ступора — и произведение стало совершенно неактуальным.
Пропал сценарий — но, как говорится, других бы бед не было!
...К лету 95-го программа набирала ход, и все складывалось для нее неплохо — хорошая пресса, высокий рейтинг — однако же для настоящей славы народной не хватало самой малости. Не хватало преследования со стороны властей.
Этот путь к славе — самый короткий и, пожалуй, самый российский. Не будем тревожить тени Полежаева и Герцена, есть примеры и ближе. Злые языки утверждают, что в начале шестидесятых молодой, но уже хорошо известный в интеллигентских кругах Андрей Вознесенский поил в цэдээловском буфете молодогвардейского критика Елкина, подталкивая последнего к написанию рецензии на себя.
А критик Елкин певца Гойи и треугольных груш не переносил и в трезвом состоянии. Долго уговаривать его не пришлось: Елкин все, что про Вознесенского думал, написал и отнес в “Правду”. И “Правда” это, разумеется, опубликовала. И Вознесенский проснулся знаменитым уже на всю страну, потому что, ежели у нас кого метелят в центральном органе, — тот, считай, на пути к Нобелевской премии...
Я готов присягнуть, что не поил бывшего и.о. Генпрокурора России Алексея Ильюшенко — хотя бы на том основании, что к телу последнего меня бы близко не подпустили. Уголовное дело против программы возбудилось само.
А впрочем, конечно, не само. Знавшие бывшего и.о. Генпрокурора утверждают, что тот моргнуть не смел без высочайшего одобрения... Конечно же, был ему звонок, да чего там! — мы знаем, из чьего кабинета звонок, и знаем достоверно.
От кого знаем — не скажем. Как писал Сталин Рузвельту, “наши информаторы — скромные люди”.
...Непосредственным раздражителем для уголовного преследования стала программа “На дне”. Горьковская пьеса пришлась как нельзя более кстати после повышения минимального размера пенсий — до 52 тысяч рублей в месяц.
Причем, что интересно, среагировала власть не на саму программу, а на появившуюся через несколько дней после нее рецензию в “Советской России”, где наши шутки со смаком пересказывал заместитель главного редактора этого органа некто Евгений Попов.
(К слову сказать, этой милой забавой — пересказом чужих шуток — этот Попов пробавлялся целый год. Понять “совраскиного” зама можно: классовой ненависти у “патриотов” навалом, а вот шуток своих Бог не дал... Целый год шутили мои.)
Так вот, тринадцатого июня было возбуждено уголовное дело, а четырнадцатого я узнал, что такое проснуться знаменитым. Встречи со мной вдруг возжелали все — от воркутинской многотиражки до Новозеландского телевидения. Вскоре я научился произносить фразу из кино про ненашу жизнь: “У меня есть для вас двадцать минут” — но разговаривал все равно до тех пор, пока не кончалась слюна. Я давал по пять–шесть интервью в день. Месяца полтора в буквальном смысле не отходил от телефона.
Даже странно, что в эти недели мы умудрялись еще и выпускать программу.
Признаться, происходящее мне нравилось. Человек я скромный и долгое время считал успехом, когда меня узнавала собственная теща, а тут... После интервью для Би–Би–Си я начал с уважением разглядывать отражение в зеркале. После череды презентаций купил жилетку. Когда моим мнением относительно перестановок в правительстве начали интересоваться политологи, завел специальный батистовый платочек под цвет галстука и начал подумывать о политической карьере...
Когда позвонили из газеты “Балтимор сан” и спросили, что я думаю о деле Симпсона, зарезавшего свою жену, я почувствовал, что выхожу на мировую арену.
Вылечила меня распространенным в России путем шоковой терапии корреспондентка родной молодежки. Позвонив, она с ходу начала умолять об интервью, хотя я и не думал отказываться. Мы договорились о встрече, и я уже собирался повесить трубку, когда она сказала:
— Ой, простите, только еще один вопрос.
— Да–да, — разрешил я, давно готовый беседовать по любому вопросу мироздания.
— А вы вообще кто? — спросил корреспондентка.
— То есть? — не понял я.
— Ну, кто вы? Артист?
— А вы кому звоните? — поинтересовался я.
— Да мне редактор сказал: вот телефон Шендеровича, поезжай, срочно сделай интервью в номер, — а кто вы, не сказал... А я тут, в Москве, недавно...
Сейчас я думаю: этот звонок был организован моим ангелом–хранителем — в профилактических целях...
Впрочем, мне в те поры не только звонили, но и писали.
Вообще обратная связь — вещь полезная. В этом смысле я очень уважаю демократические жанры типа цирка или мюзикла. Писатель может позволить себе “взгляд и нечто”, живописец — сесть голым под пустой рамой и назвать это инсталляцией... Актер либо имеет немедленный успех — либо немедленный же провал. На сцене и манеже нет простора для шарлатанства: там не увернуться от реакции публики. Эти условия жестче, но честнее.
Оценки своему телевизионному труду мы получаем в письменном виде. В период уголовного преследования программы почта, разумеется, многократно увеличилась. В основном это были слова поддержки, но иногда попадались и совсем другие слова... Перед тем, как их процитировать, оставив в неприкосновенности стиль и орфографию корреспондента, замечу, что бывают не просто письма, а письма–диагнозы. Причем главное заблуждение пишущего состоит в том, что диагноз ставит он...
“Господа — создатели программы “Куклы”!
Вы, безусловно, и сами знаете, что далеки от совершенства. Все согласны, что у вас первоклассные куклы и озвучивание... Что же касается текста и сценария, они — ужасны!
Я видела подобную программу в Англии, там она сделана умно, со вкусом, просто элегантно. Ваши же сначала были просто глупы, потом стали отвратительно злы.
Будучи связаны с заграницей, вы не можете не знать о существовании в журналистике закона о дефамации — опубликование материала, вызывающего ненависть, враждебные чувства, презрение к человеку и мешающего выполнению им своих обязанностей, карается, является наказуемым. Порядочные журналисты уважают этот закон, даже зная, что в суд на них не обратятся. Ведь демократия, уничтожая принуждение сверху, предполагает, что человек настолько развит, что контролирует свои действия...
Демократия же неразвитыми людьми понимается как анархия — со всеми негативными последствиями.
В России в рекордные сроки происходит переворот, который в других странах занял столетие. Естественно, мало кто готов к новому и знает, что как делать. Проблема кадров — одна из основных. Президент наш демократичнее многих западных демократов и терпит и прощает то, что они бы не простили. В его характере благожелательность, доверчивость и преданность друзьям — главные черты. Но он ищет, как сделать лучше. Кадровые смещения вынужденны и трудны для него... Поэтому представлять его убийцей, ищущим, кого бы убить еще, гадко и неумно. Также изображение его беспросыпным пьяницей.
Вам нужен хороший, умный сценарист.
Большинство людей, все, с кем я говорила, считают, что судебный иск к вам справедлив.
Киселева, от имени большинства телезрителей”.
Госпожа Киселева, надо отдать ей должное, отправила свое письмо на НТВ — некоторые другие граждане, поддерживавшие уголовное преследование телепрограммы “от имени большинства телезрителей”, направляли свои цидули непосредственно в Генпрокуратуру, и уже оттуда корреспонденции, содержавшие “народный гнев”, в одно касание переправлялись в телекомпанию.
На письмо госпожи Киселевой я откликнулся — и, поскольку наша переписка не носила интимного характера, позволю себе процитировать и ответ.
“Госпожа Киселева!
Получил Ваше письмо от 23.07.95. Являясь автором текстов программы “Куклы”, вызвавшей у вас столь острые чувства, считаю себя вправе на него ответить. Итак, по порядку.
“Вы, безусловно, знаете, что далеки от совершенства”, — пишете Вы.
Безусловно, знаем. Вот только допускаете ли Вы несовершенство собственное? Судя по тону письма, вряд ли.
Ибо в противном случае не позволили бы себе презрительных, сверху вниз, нотаций, не излагали бы с такой менторской важностью прописные истины, не рассуждали бы о “дефамации”, которая, кстати, пишется через “и”, с двумя “ф” и означает совсем не то, что Вы думаете. Но проверить себя Вам недосуг — Вы поучаете!
Не знаю, кто Вы по специальности, госпожа Киселева, но сильно похоже, что привыкли руководить.
Не буду вступать с Вами в спор о человеческих и профессиональных качествах Президента — каждый выбирает объект любви по своему вкусу. Отмечу лишь, что резкость нашей критики в его адрес никогда и близко не подходила к резкости столь полюбившегося Вам английского аналога. И если бы мы показали Вам, госпожа Киселева, резинового Б.Н.Ельцина, сидящего без штанов на унитазе, как сидел на нем резиновый Дж. Мейджор, Вы бы вряд ли посчитали это сделанным “умно, со вкусом, просто элегантно”. Не правда ли?
Далее. Ни в одной из программ “Куклы” (а их вышло более тридцати) Президент не был изображен “беспросыпным пьяницей”. Наверное, Вам почудилось. Или Вы действительно видели нечто подобное, но не в “Куклах”...
Далее. Рад сообщить Вам, что, рассуждая об интеллигентности и призывая к терпимости в отношении гражданина Ельцина Б.Н. (Президента России), вы употребляете в отношении граждан Шендеровича В.А, Пичула В.В. и Левина А.В. (создателей программы “Куклы”) следующие выражения: “ужасны”, “глупы”, “отвратительно злы”, “неразвиты”, “гадки и не умны”. Такова цена Вашей терпимости и Вашей интеллигентности.
И последнее. Вам не нравится программа “Куклы”, и Вы считаете, что судебный иск к ней — справедлив. Это Ваше право. Но, не указав на конверте своего имени–отчества, Вы не поленились объявить, что пишете “от большинства зрителей”. Очень характерная приписка для господ вроде Вас (те, что хвалят программу — а в таких откликах, уверяю Вас, недостатка нет, — хвалят только от своего имени; те, что ругают — ругают непременно от имени “большинства”: что поделать, партийная привычка, как, впрочем, и желание первым делом засадить оппонента за решетку).
Но прежде чем говорить от имени человечества, добросовестный человек обязан поинтересоваться статистикой. Я — поинтересовался и вот что узнал: по данным ВЦИОМ, возбуждение уголовного дела против программы “Куклы” поддержало 13 процентов опрошенных. Так что насчет “большинства” — это Вы, госпожа Киселева, попросту соврали.
В своем письме Вы дали нам много советов относительно программы, позвольте же дать Вам в ответ всего один: если захотите еще что–нибудь сказать — говорите от своего имени...”
Тем временем оказалось, что уголовное дело против “Кукол” — сугубая реальность и эту реальность нам дадут в ощущении. В один прекрасный день мне позвонили и попросили зайти в Следственное управление Генеральной прокуратуры.
Когда меня просят, отказать я не могу.
В кабинете сидел моложавый человек вполне интеллигентного вида. Я подумал, что сегодня иголок под ногти не будет, и не ошибся. Впоследствии в беседах с ним мы провели около десяти часов, и могу утверждать, что единственным явным пороком моего визави была излишняя любознательность.
Он хотел знать буквально все: кто придумал сделать куклу первого должностного лица, и зачем он это придумал, и не имелось ли в виду оскорбить этим первое должностное лицо, и сколько стоит изготовление одной куклы, и сколько получаем мы, и от кого, и...
Будучи внуком врага народа, я сразу встал на путь помощи следствию. Показания мои носили глубоко признательный характер, но никак не могли помочь молодому любознательному человеку перетащить трактуемые события в сферу действия статьи 131, часть вторая, УК РФ — “Умышленное оскорбление, нанесенное в неприличной форме”, — ибо для этого Генеральной прокуратуре надо было доказать сразу три вещи: сам факт оскорбления, умышленность этого оскорбления и неприличность формы, — а это было совершенно невозможно.
Судите сами. Во–первых, не было заявления со стороны как бы потерпевшего (человека, по моим наблюдениям, совершеннолетнего и довольно вменяемого) — и, по совести говоря, первым делом молодому человеку из Генпрокуратуры надо было бы допросить г–на Ельцина на предмет уточнения: а был ли г–н Ельцин оскорблен нашей программой?
За следователя это сделал некий тележурналист, и я своими ушами слышал, как Президент ответил: “Я этой программы не видал”. После чего, впрочем, посмотрел на журналиста в точности по Ильфу — как русский царь на еврея, что, впрочем, имело под собой некоторые основания с обеих сторон.
Во–вторых (возвращаясь к статье 131, ч.2) — если я говорю, что никого оскорбить не хотел, то доказать умышленность оскорбления можно только путем чтения мыслей, что перестало считаться доказательством со времен разгона святой инквизиции.
Что же касается “неприличности формы”, то способы определения оной УК РФ вообще оставляет без комментариев — и тут начинается праздник духа. В джемпере на королевском приеме — прилично? А во фраке в бане? Но это теория. А следователь прямо спросил меня, отдаю ли я себе отчет в том, что Президент России, одетый в обноски и с треухом на голове — это оскорбительно и неприлично. Я, разумеется, согласился — Президент России в обносках, какой ужас!..
Таким образом, по первому вопросу был достигнут стремительный консенсус, но он же оказался и последним, ибо следователь почему–то полагал, что в нашей программе таким кошмарным образом был одет именно президент России, а мне всегда казалось, что мы имеем дело с пятью килограммами крашеной резины и кубометром поролона.
Недоразумение заходило так далеко, что следователь, упоминая в протоколе допроса персонажей программы, регулярно забывал ставить кавычки вокруг имен собственных и просто писал: Ельцин, Черномырдин... Кавычки, перед тем как протокол подписать, аккуратно ставил я.
Весь этот совковый театр миниатюр происходил в Следственном управлении Генпрокуратуры в Благовещенском переулке, аккурат напротив дома, где многие годы жил Аркадий Райкин, что меня, безусловно, вдохновляло. “Думать надо... Сыбражать!”
Убедить друг друга в личной беседе нам со следователем не удалось, и однажды, в просветительских целях, я принес специально для него написанное эссе “Образ и прообраз” — и оно было приобщено к делу!
“...Прообраз — только толчок для фантазии, повод для литературной игры: реальный Нечаев — и Ставрогин (“Бесы”), реальный Федор Толстой–Американец — и герой репетиловского монолога, сосланный в Аляску и вернувшийся алеутом (“Горе от ума”). Это правило работает даже в случае, когда образ носит имя прообраза: так, реальный Кутузов не тождествен Кутузову из “Войны и мира”, а Сирано де Бержерак Ростана — реальному Сирано...
Примеров этому несть числа. У Петра Первого в скульптуре работы М.Шемякина — непропорционально маленькая голова... В одном из портретов Пикассо у портретируемого — вполне реального человека — при рисунке в профиль оказалось два глаза. “Миттеран” во французской телепрограмме “Гиньоль” вообще был резиновой лягушкой. Ни то, ни другое, ни третье не является оскорблением хотя бы потому, что демонстративное расхождение образа и прообраза подчеркивает художественную независимость первого.
Итак, образ отталкивается от прообраза и, в зависимости от силы толчка, может улететь от него весьма далеко — и даже стать вовсе неузнаваемым: скажем, “Вид на Толедо во время грозы” Эль Греко многие исследователи считают скрытым автопортретом испанского художника.
Образ может нравиться или не нравиться прообразу (некоторые крупные государственные деятели эпохи Возрождения даже узнавали себя в чертях на фресках “Страшного суда” Микеланджело), — но в цивилизованной стране судить это нельзя — можно лишь судить об этом...”
Насчет цивилизованной страны — это я, конечно, хватил лишнего, но, в общем, уголовное дело против программы “Куклы” по части “оскорбления величества” издыхало на глазах.
И тогда какой–то умник в прокуратуре придумал покопаться насчет финансовых нарушений.
Как говорится: так бы сразу и сказали! За финансовые нарушения у нас можно пересажать вообще всех. Обрадованный прорезавшейся принципиальностью, я тут же предложил следователю не мелочиться с четвертым каналом, а сразу закрыть первый, на котором со мною расплачивались “наличманом” году еще эдак в девяностом.
Я выказал недюжинное гражданское мужество в готовности во имя торжества закона заложить всех, начиная с себя самого, но на мой гражданский порыв следователь отреагировал подозрительно уныло. Его интересовала только деятельность телекомпании “Дикси”, производившей программу “Куклы”, — зато интересовала настолько сильно, что допросы в течение года дошли аж до наших шоферов и уборщиц.
Следствию не удалось допросить только художественного руководителя программы Базиля Григорьева. С первыми лучами взошедшего над нами уголовного дела он улетел “в Париж по делу срочно” — и художественно руководил нами оттуда.
Тут следует заметить, что следователь наш, несмотря на молодость, был следователем по особо важным делам, — и на борьбу с резиновыми изделиями был переброшен с дела об убийстве Листьева. Квалификации он был нешуточной, и сомневаться в том, что повод для закрытия телекомпании подчиненными и.о. Генпрокурора России рано или поздно будет найден, не приходилось...
Но тут взяли на цугундер самого и. о.
Такое мольеровское развитие сюжета показалось мне несколько нарочитым, хотя принадлежность г–на Ильюшенко к ломброзианскому типу бросалась в глаза.
Прокуратуру произошедшее застало врасплох. Сначала сменился следователь. Потом о нас попросту “забыли”, но дело, однако ж, закрывать не стали — глядишь, пригодится... Сменилось два Генпрокурора, прежде чем обнаружилось, что мы чисты перед законом: не то что состава преступления — события преступления, оказывается, отродясь не было.
Окажись на нашем месте какие–нибудь иностранные граждане, они бы тут плотоядно воскликнули, подали бы в суд на возмещение всяческих ущербов и хорошенько подразорили родимую прокуратуру. Но мы, внуки врагов народа, только прослезились от прижизненной реабилитации.
Нам, безусловно, повезло. Ни о каком торжестве закона, разумеется, речи быть не могло — просто конъюнктура повернулась к нам передом, а к г–ну Ильюшенко — задом. Такое иногда случается в переходные периоды...
Впрочем, не могу сказать, чтобы я опасался за свою судьбу слишком сильно, и вот почему. Кроме довольно прекраснодушной веры в справедливость, было у меня еще одно тайное подкрепление...
В самый разгар уголовного преследования “Кукол” я получил письмо из–под Пензы от одной женщины. Судя по почерку, моя корреспондентка была уже немолода и писать ей в жизни приходилось нечасто. Содержание письма поначалу поставило меня в тупик.
Женщина писала, как хорошо жить под Пензой. Она поведала, какой у нее просторный дом, какой рядом грибной лес и чистая речка. Потом подробно остановилась на хозяйстве: огород, куры, буренка... Дойдя до буренки, я отложил листок и перечитал адрес на конверте; я подумал — может, мне по ошибке передали письмо, адресованное в “Сельский час”... Но на конверте было написано: “в программу “Куклы”.
Простой и чудесный смысл послания разъяснился в последнем предложении. Обстоятельно описав все преимущества сельской жизни под Пензой, закончила женщина так: “Милый Виктор! Если что, приезжайте ко мне, здесь вас никто не найдет!”
Свою помощь после возбуждения уголовного дела предлагали нам лучшие адвокаты страны; я слышал слова симпатии и поддержки от частных лиц и организаций... Дипломаты нескольких стран передавали о своей готовности предоставить мне, если потребуется, статус политического беженца...
Но, ей–Богу, письмо из–под Пензы, от незнакомой женщины, с предложением крова и пищи и тайного убежища от властей — это то, ради чего стоит жить в России...
Снова наступили трудовые будни. Собственно, они и не кончались — параллельно с визитами в Следственное управление мы продолжали выпускать по программе в неделю — но, конечно, уголовное преследование добавляло нам в кровь адреналина, и в каком–то смысле работать было даже легче. Эффект, впрочем, давно исследованный...
Теперь, публично оправданные властью, мы остались наедине с творческими проблемами, и это оказалось серьезным испытанием; зрительский шок, обеспечивший нашу популярность в первые месяцы, прошел — теперь надо было удерживать симпатии собственно качеством программ.
К тому же братья–журналисты, дружно встававшие на защиту программы от Генпрокуратуры в первые месяцы преследования, потом, когда фарсовость этого преследования проявилась вполне, принялись нас покусывать, причем иногда довольно ощутимо. Психологически это понятно — вначале, по вполне благородным причинам, нас перехвалили, и теперь (может быть, и подсознательно) возвращали разницу.
Я не кокетничаю, когда говорю, что мне самому далеко не все в наших программах нравится — кое–что в них меня откровенно раздражает. Но на еженедельном конвейере штучная вещь не производится; сбои в таком деле неизбежны. Мы лучше других знаем, сколько там внутри всего недодумано и недоделано. Знаем и то, что на “нет” суда нет (на театре по этому поводу говорится: “Ты зритель — я дурак, я зритель — ты дурак!”).
И все–таки одно, наиболее часто встречавшееся обвинение в наш адрес хотелось бы прокомментировать. Во многих рецензиях, и практически одновременно, прозвучало слово “пошлость”. Слово для меня страшное, но, боюсь, понимаемое мною несколько иначе, чем понимали его писавшие.
Началось это после программы “Кровь, пот и выборы” — с моей точки зрения, одной из самых удачных стилизаций Василия Пичула под жесткое американское кино 90-х, а говоря точнее — под Квентина Тарантино.
До нее герои нашего кукольного театра целый год “косили” под персонажей Шекспира, Гете и Бабеля... говорили то в рифму, то белым стихом, то с одесским акцентом... — и критики были довольны. А тут услышали с экрана слова “мать твою”, “говно” и “вешать дерьмо на уши” — и немедленно завопили о пошлости.
А как должны были изъясняться герои Тарантино? Или понятие языкового стиля распространяется только на пятистопный ямб? При чем тут пошлость? Забавно, что некоторым докторам искусствоведения приходится объяснять примерно то же, что следователю Генпрокуратуры, пытавшемуся вменить мне в вину треух на голове резинового “Ельцина”.
Но если уж уточнять термины...
Пошлость — это, например, когда член Политбюро позирует в храме со свечкой. Когда малообразованный дядька говорит от имени народа. Когда за дармовым балыком болтают о духовности. Когда у стен Кремля лепят мишек и рыбок а–ля рюс. Вот что — пошлость! А Лука Мудищев, наряду с непристойной вологодской частушкой и “гариками” Губермана, — национальное достояние. Ибо талантливо. А талантливое не может быть пошлым — по определению (см. Словарь Даля, где в синонимах пошлости числятся “тривиальность, избитость, надокучливость”. См. также у Пастернака: “Ломиться в двери пошлых аксиом...”)
И вообще, путаница в понятиях кажется мне причиной многих, иногда довольно крупных недоразумений в современной России. Свободу здесь до сих пор понимают как пугачевщину, жулики величают себя либералами, националисты числятся коммунистами, а администрация претендует на роль носителя идеалов. Впрочем, это уже другая тема...
В борьбе за существование “Куклы” победили. Глуповатый “наезд” прокуратуры вылился в огромную и бесплатную рекламную кампанию. Марк Рудинштейн, по привычке ворочать в своей большой голове цифрами, как–то прикинул и сообщил мне приблизительную цену подобной акции по раскрутке телепрограммы. Вышло — около восьмисот тысяч долларов.
А нам все это паблисити организовал Алексей Ильюшенко — бесплатно, от чистого сердца. Чудны дела твои, Господи!
“Куклы” стали частью общественной жизни — и фактором жизни политической. Журналисты быстро растолковали власть имущим, что шарж для политика — не оскорбление, а признак популярности. Уголовное дело еще не было закрыто, а попадание в программу уже стало престижным.
Нам стали звонить и предлагать деньги на изготовление кукол — гораздо большие, к слову, деньги, чем требовалось собственно для изготовления, — оговаривая при этом полную нашу свободу по части шуток. Помнится, единственным требованием одного думского оплота нравственности было — чтобы его лысый резиновый двойник появлялся в “Куклах” не реже двух раз в месяц.
Согласитесь: человек, готовый заплатить за предстоящую пощечину, — это даже не из Салтыкова–Щедрина; это — Достоевский, если вообще не Захер–Мазох!
Упоминались суммы в десятки тысяч долларов, и неоднократно, и мы даже привыкли... Это — присказка. А вот сказка, хотя — какая сказка? Чистой воды быль.
Как–то зимой 96-го стою я у себя на кухне, мою посуду, рядом — ведро мусорное с горкой, по мне тараканы гуляют... В общем, идет нормальная жизнь. Звонок. Приятный баритон сообщает мне, что представляет интересы... — и называет фамилию, буквально ничего мне не говорящую. Ну, скажем, Сидор Матрасыча Пупкина. Так вот, этот Сидор Матрасыч хочет быть президентом России.
Тараканы на мне насторожились. Я спросил: чем, собственно, могу быть полезен Сидору Матрасычу в его благих устремлениях? Баритон ответил просто: он хочет увидеть свою куклу в вашей программе. Принес Господь сумасшедшего, подумал я — и терпеливо повторил баритону то, что неоднократно говорил другим гражданам раньше: что для попадания в “Куклы” надо быть известным всей стране, иметь узнаваемый голос, манеры, лексику — в противном случае... и т.д.
Баритон выслушал мою продолжительную лекцию и сказал: я очень уважаю ваши доводы — могу ли я теперь сообщить вам свои? Да, пожалуйста, ответил я, проклиная бездарно пропадающее время (ведь я мог уже домыть посуду и выбросить ведро!)
— Миллион долларов США, — сказал баритон. И помолчав, добавил. — Вам.
Тараканы на мне остолбенели. Я стоял, как ударенный пыльным мешком, причем очень пыльным и набитым толстыми зелеными пачками. Миллион долларов! США! Мне! В голове, как у Ипполита Матвеевича, поочередно пронеслись лакейская преданность, оранжевые, упоительно дорогие кальсоны и возможная поездка в Канны...
Но пустить Сидора Матрасыча на экран? Никому не известную физиономию, без повадок и голоса, с табличкой “Хочу быть президентом России”?
Я стряхнул тараканов и вежливо перевел стрелку, дав баритону телефон продюсера. Предупредив, что, по моему мнению и к огромному моему сожалению, размеры которого я могу даже назвать в долларах, появление Сидора Матрасыча в “Куклах” очень маловероятно...
Я повесил трубку и вернулся к раковине с посудой.
А мог бы швыряться сейчас той посудой в венецианские зеркала, потому что фамилия некогда безвестного Сидора Матрасыча была — Брынцалов! И лицо у него было, и голос, и повадки, и какие повадки! Пахан–фармацевт был рожден для нашей программы, но это выяснилось только через месяц после звонка. Поезд ушел.
Человек я жадноватый, и воспоминание об ушедшем миллионе еще долго дразнило меня. Утешался только одним: мыслями о грядущих выборах двухтысячного года...
Телефон я не отключаю.
Да, многие из тех, кого в программе не было, мечтали в нее попасть, однако некоторые из попавших “затаили в душе некоторое хамство”. Незадолго до того, как я почти что стал миллионером с фармацевтическим уклоном, случилось мне быть на одной тусовке...
(Исторический экскурс. Само понятие “тусовка” возникло в моем поколении и быстро прижилось в разных группах советского народа. Но тогда тусовки не пересекались. Была партийная тусовка, была тусовка художественная; отдельно тусовался андеграунд... Перестройка и последовавшие за ней каникулы логики перелопатили этот слоеный пирог. На званом вечере в начале девяностых можно было встретить одновременно правозащитника, генерала КГБ, поэта–концептуалиста, кутюрье с мальчиками и панка с серьгой.)
Так вот, на одной тусовке зимой 95-го я буквально уткнулся в вице–премьера Сосковца. Я немедленно слинял в сторону — но Сосковец был послан судьбой в предупреждение: рядом прогуливался с охраной генерал Коржаков.
Разумеется, я попытался сделать так, чтобы наши маршруты не пересекались — не из антипатии даже, а из соображений чистоты жанра: личное знакомство мешает в работе над общественно значимым образом, а резиновый двойник генерала активно фигурировал в программе “Куклы”.
При этом, разумеется, каждый второй гость на этом приеме ехидно предлагал мне: “Хочешь, познакомлю?”
Кончилось это тем, что хозяин вечера попросту подвел меня к генералу, представил нас — и тут же испарился. Как потом выяснилось, сделал он это по просьбе самого Александра Васильевича.
Так что, выходит, аудиенцию г–ну Коржакову дал я. Ха–ха.
Взявши под руку, генерал начал выгуливать меня по периметру банкетного зала, объясняя, что президента России Ельцина Б.Н. надо любить. Я, говорил, у вас из паровоза кукую, как полный дурак... ладно, говорил, я не обижаюсь — но президента трогать не надо! Генерал пытался играть простоватого, но преданного слугу, и в этом амплуа был бы очень хорош, если бы не хитрющие глаза, с которыми он ничего сделать не мог. На альтруиста генерал не тянул совершенно — и все–таки предположить, что через год этот лепорелло подаст на хозяина в суд, выволочет на свет грязное белье и перейдет в оппозицию, я не мог. С фантазией у меня плоховато.
Но дело было, повторяю, в декабре 1995-го, после парламентских выборов, когда рейтинг у Бориса Николаевича искала с микроскопом вся демократическая общественность, а перед Коржаковым и К уже маячил июнь 96-го.
В редкие мгновения, когда монолог удавалось перевести в диалог, я, как мог, пытался восстановить в мозгу генерала причинно–следственные связи и, стараясь не переходить на личности, объяснял падение президентской популярности Чечней, воровством и бездарностью, — но умудренный в высокой политике г–н Коржаков мягко разъяснил мне: Чечня и все остальное тут ни при чем, вся беда в канале НТВ, в журналистах и, лично, Елене Масюк.
Если бы не они, все у президента было бы хорошо.
Так мы гуляли под ручку битый час. Все это время мою жену, одиноко сидевшую за ресторанным столиком, странным образом пытались успокаивать окружающие: мол, не беспокойтесь, все будет хорошо...
Как будто увел меня на разговор не генерал безопасности, а урка какая–нибудь.
Наконец мой визави налил два стакана водки, и мы выпили за здоровье президента России Ельцина Б.Н., после чего генерал дал мне свою визитную карточку. Я выразил сожаление, что не могу ответить тем же (своей визитки у меня с собой не было), но Коржаков успокоил, объяснив, что в этом нет необходимости: надо будет — найдем. Признаться, успокоил он меня этим не сильно, но времени расстраиваться у меня не было: разговор стремительно выходил на куду. Александр Васильевич не стал тянуть кота за хвост и тут же предложил мне всякий раз, когда я соберусь пошутить что–либо о президенте России Ельцине Б.Н., звонить и консультироваться по прямому телефону, указанному в визитке.
Я живо представил себе проплывающий по телеэкрану титр: “Главный консультант программы — генерал–лейтенант Коржаков А.В.” — и выпитая водка пошла у меня ноздрями.
Когда галлюцинации кончились, я по мере сил тактично объяснил генералу, что писать сценарии “Кукол”, одновременно звоня в Кремль за консультациями, невозможно. Объясняя это, я бережно держал на весу генеральскую карточку, которую, по счастью, не успел убрать.
Что сделали бы вы на месте моего визави? Генерал молча забрал свою визитку и вернул ее в карман пиджака. Ибо в 1995 году квадратик бумаги с золотого тиснения двуглавым орлом и фамилией “Коржаков” — это была не визитка. Это была “окончательная бумага”, как сказал бы булгаковский профессор Преображенский; если не индульгенция, то уж точно — средство решения всех бытовых проблем.
Это была доверенность на безнаказанное совершение безобразий средней степени тяжести, и генерал знал ей цену.
...При расставании Коржаков сказал нечто настолько туманное, что прояснять смысл сказанного я боюсь до сих пор.
— Нам всем жить в одной стране, — напомнил он.
— Я надеюсь, — столь же туманно ответил я, на что стоявший неподалеку управляющий ХОЗУ администрации президента, писаный красавец Павел Павлович Бородин среагировал со всей искренностью главного завхоза страны.
— А нам отсюда уезжать некуда, — сказал он, — некуда!
Помолчал и добавил:
— А здесь у нас все есть!
До президентских выборов оставалось полгода.
Полгода для предвыборной кампании — срок большой даже в европах. А в России за это время может произойти вообще все что угодно.
В один прекрасный день выяснилось, что предвыборный штаб Ельцина возглавляют те, кого еще недавно охрана на глаза к нему не пускала. Борис Николаевич вообще мастер переворачивать часы, хотя поверхностным наблюдателям иногда казалось, что песок сыплется из него самого.
Первые на моей памяти политические похороны Б. Н. Ельцина состоялись в восемьдесят седьмом году — гулявших на этих “похоронах” он впоследствии сожрал не поперхнувшись. И уж сколько раз с тех пор аналитики объявляли начало послеельцинской эпохи, но скоро двухтысячный год, и не исключено, что аккурат к этому времени выяснится: демократия в опасности, а достойной смены нет...
Впрочем, я опять отвлекся.
С появлением у руля предвыборной кампании президента телекомпании НТВ Игоря Малашенко положение “Кукол” стало довольно двусмысленным. Вышло так, что мы находимся как бы в прямом подчинении у собственного персонажа. Кажется, это понимал и Игорь Евгеньевич. По крайней мере, за все время его командировки во власть ни одного руководящего указания в адрес программы произведено не было.
Впрочем, мы все понимали сами.
Понимали, что начиная с весны 96-го каждое очко, отнятое у Ельцина, по закону российской механики переходит к Зюганову, а своими руками приводить к власти Геннадия Андреевича со товарищи в наши планы не входило. Цену их социал–демократическому маскараду мы знали хорошо, благо живем не в Давосе.
Несколько слов о коммунистах — точнее, о тех, кто фигурирует под этим именем в России (а это большая разница).
К людям, исповедующим коммунистические идеалы, я отношусь с уважением и симпатией, замешанной на ностальгии. Коммунистом был мой дед, добровольцем пошедший на фронт и погибший под Ленинградом в ноябре сорок первого; коммунисткой была бабушка, нищенствовавшая с тремя детьми после ареста мужа.
Они верили, что мир можно в короткий срок изменить к лучшему, они были чувствительны к несправедливости. Они в жизни не взяли чужой копейки, да и своих им за жизнь перепало не особенно...
А сытые обкомовские дяди с националистическим уклоном, в процессе раздела имущества условно разделившиеся на “коммунистов” и “демократов”, — ничего, кроме брезгливости, у нормального человека вызвать не могут.
Но если “демократы” историей своего прихода к власти оказались связанными с демократическими идеалами (связанными, разумеется, на словах — но теперь на каждом слове их можно ловить, заставляя эволюционировать), то у “коммунистов” за душой не было и нет ничего, кроме обиды за отобранные кормушки и замшелого патриотизма лучших квасных сортов.
Впрочем, перейдем, вопреки диалектике, от общего к частному. На частном — лучше видно.
Ельцинская власть, пытаясь прикрыть программу “Куклы”, этого все же стеснялась и при первом удобном случае публично отмежевывалась от уголовного преследования.
Так называемая оппозиционная пресса задолго до г–на Ильюшенко открыто сулила нам сроки за оскорбление своих святынь (Ленина и Зюганова) — и в лучших талибских традициях прямо угрожала в случае своего прихода к власти разобраться с неверными.
А уж что я в этой прессе читал про себя самого, это просто уму непостижимо.
Самым мягким было обвинение в продажности: само собой подразумевалось, что если какая–нибудь реприза в программе “Куклы” перепадала резиновому “Геннадию Андреевичу”, то сделал я это, разумеется, по заданию властей. При этом в соседнем абзаце радостно цитировались шутки в адрес Ельцина и Черномырдина — и кому я продался на сей раз, не уточнялось.
Впрочем, продажность оказалась наименьшим из моих недостатков. И осквернением святынь, как выяснилось, я занимался в свободное от основной работы время. А главное задание было у меня от международных сионистских организаций. Глаза на это открыл мне журнал “Молодая гвардия”, из которого я узнал, что “шендеровичи правят Россией”. Правят, разумеется, тайно.
Я обрадовался: теперь я знал, где и с кого смогу слупить за Россию настоящие деньги. Ибо править ею тайно — это еще куда ни шло, но — на общественных началах?.. На радостях я занялся разжиганием межнациональной розни.
За этим занятием меня застукала газета “Завтра”, опубликовав фотографию из “Кукол”. Это был наш персонаж, Свинья, с огромным крестом на груди — с подписью для тупых: “Куклы” Шендеровича разжигают межнациональную рознь”.
...История появления в “Куклах” животных — забавная история. Делались они вообще для другой программы — некоего “Скотного двора” вроде оруэлловского... Но программа не вышла, а куклы остались. Две из них — Козел и Свинья — пригодились в качестве, скажем так, собирательных образов.
В нашей программе много политиков — должны же были появиться среди них представители электората!
Некоторых телезрителей появление Козла и Свиньи обидело. Нас спрашивали: уж не русский ли народ мы имеем в виду? Мы честно отвечали: не весь. Но многие узнавали себя и все–таки обижались. Это их право. А наше дело — точный социальный портрет, и тут все было предельно ясно: Козел у нас, по преимуществу, люмпен, а Свинья — “новый русский” (в бандитском варианте этого понятия).
Так вот, относительно разжигания межнациональной розни, г.Проханов! Золотой крест на “новом русском” имеет такое же отношение к православию, как перстень и шестисотый “Мерседес” — то есть: не имеет никакого отношения. Это предмет украшательства, и только.
Крест этот не имеет также никакого отношения и к национальной принадлежности владельца, ибо “новым русским” может быть и татарин, и немец, и еврей, и вообще кто угодно, а самым “новым русским” в России, согласно налоговой декларации за 1996 год, стал калмык.
Само же обвинение в разжигании межнациональной розни в связи с тем или иным использованием православной атрибутики — это, в мягком варианте русской пословицы, называется “пришей кобыле хвост”: в христианстве, как Вы, может быть, слышали, несть ни эллина, ни иудея, да и сам Христос был — не из славян.
В общем, Вы со своим органом духовной оппозиции опять опозорились. Впрочем, в вашем положении есть свои преимущества: после всего, что вы там понаписали, никакой позор уже не страшен...
Конечно, перегретые патриотическим квасом граждане живут в мире собственного абсурда, но сами они, увы, — сугубая реальность. И хотя читать про “Куклы” Шендеровича даже в таком контексте мне было приятно (честолюбие, знаете ли!), а подельников своих я на всякий случай патриотам заложу. Мало ли как сложится — что же, одному за всех отвечать? Нет уж, фигушки.
Итак. Первую портретную резину сделал для нас во Франции тамошний кукольник Ален Дюверн (ясное дело: без западного влияния у нас ни одна гадость не начинается). Всякий раз ввозить отечественные физиономии из Парижа было слишком накладно, и туда поехал на обучение наш левша — Андрей Дроздов. Все куклы, работающие в программе сегодня, — его рук дело...
От безбожной эксплуатации в совершенно нефранцузских условиях у кукол отваливаются щеки и носы, портятся внутренние механизмы, и Андрей, как папа Карло, все время строгает новых “буратин”.
При этом терминология у Дроздова абсолютно киллерская.
— Мне, — говорит, — вчера Лукашенко заказали.
— Ну и что? — спрашиваю.
— Заказали — сделаю.
— Когда?
— С первого раза, — говорит, — может не получиться, но ты не беспокойся — через неделю будет готов...
Да я и не беспокоюсь. Моя–то совесть чиста. Я пишу очередной, совершенно невинный сценарий, и он попадает на озвучание. Там в дело вступают четыре лицедея, по всей видимости, давно продавшиеся международному сионизму: Борис Шувалов, Александр Груздев, Василий Стоноженко и Сергей Безруков.
Этот последний (давно пора выдать его со всеми потрохами) озвучивает две трети наших персонажей. Резиновые Ельцин, Жириновский, Горбачев, Рыбкин, Явлинский, Зюганов, Клинтон... — это все он, он!
Притворяется русским и блондином, для отвода глаз играет Есенина, но при этом — натуральная сатана! Когда, стоя рядом со мной, он без предупреждения заговорил однажды голосом Владимира Вольфовича, я отшатнулся: у Безрукова изменились глаза. Голубые и веселые в жизни, они вдруг стали тяжелыми, оловянными, и в них маячила та самая “неизреченная бесстыжесть”, о которой за век до явления Жириновского России писал Салтыков–Щедрин. Клянусь, стоять рядом в этот момент было страшновато.
Не говоря уже о том, что на озвучании они все время импровизируют, а я отвечай за них перед патриотическими силами! Давно бы убил, наверное, за такие подставы, если бы восторженные почитатели программы все время не благодарили меня за шутки, которых я не писал. Приходится терпеть.
А “упал — отжался”, рожденное во время такого актерского баловства перед микрофоном, из программы сразу ушло в народный фольклор — и впоследствии стало одним из слоганов президентской кампании генерала Лебедя. Кстати, Александр Иванович! За такие вещи принято платить. Актеры — люди небогатые...
После озвучания начинаются съемки. Двенадцать минут эфира снимаются три полных съемочных дня, по десять часов.
Дело в том, что движутся куклы с огромным трудом, причем — трудом нескольких человек. На каждого из этих резиновых монстров работают трое: один актер–кукольник обеспечивает движение глаз, другой — артикуляцию, третий — жестикуляцию (предварительно всунув свои руки в рукава костюма и надев резиновые “руки” персонажа на свои).
Вот где начинается настоящее кощунство! Я, господа, просто паинька по сравнению с этими паяцами. Уважения к орудиям своего труда они не испытывают никакого. “Ты моего урода не видел?” — “Да вон он, твой дебил, в коробке”...
Поскольку три человека должны исчезнуть за одной куклой, а кукол в кадре бывает сразу по нескольку, то трудовой коллектив по десять часов в день валяется в пыльном павильоне под нашими резиновыми изделиями в позах, рядом с которыми блекнет любая камасутра. И хорошо еще, если валяются артисты — в павильоне...
А то, бывало, включишь компьютер и эдак влегкую пишешь: “Зима. Поле. Вьюга...” А потом десять несчастных кукольников лежат по твоей милости трое суток в реальном зимнем пейзаже, на полу разбитого, продуваемого насквозь автобуса.
Все, включая девушку с потрясающим именем Лилия Чекстер.
После съемок программы “Заложники”, где все именно так и было, бригадир кукольников Игорь Зотов начал регулярно звонить мне в конце недели и вежливо интересоваться: где происходит действие моего нового сценария? Не принесла ли мне моя Муза в подоле чего–нибудь происходящего на льдине или в Каракумах? Узнав, что в этот раз все будет сниматься в сухом и теплом месте, Зотов долго благодарит меня от имени трудящихся.
Когда–нибудь они просто меня прирежут в подворотне на радость трудовому коллективу газеты “Завтра”.
Одна надежда: может быть, у кукольников просто не останется на это сил. По крайней мере, я с моими коллегами третий год стараюсь не давать им времени для вдоха. Мы гоняем их — каждую неделю, по трое на куклу, по восемь дублей, пока артикуляция не совпадет с фонограммой, жест — с поворотом головы, взгляд — с жестом...
И при этом, повторяю, желательно, чтобы из–за куклы не мелькнуло чье–нибудь плечо или голова.
Пичул рассказывает, что за три года настолько настропалился, глядя в монитор, “ловить” эти моменты, что уже не в силах перестроиться — и когда видит на экране живых политиков, все время пытается рассмотреть: кто же там стоит за их спинами?
Тяжелое в моральном отношении “кукольное” время кончилось в ночь на четвертое июля 96-го года. Власть, за год до этого устроившая рекламную кампанию “Куклам”, шикарно отрекламировала просторные коробки фирмы “Xerox” — и пошла на второй срок.
Вместо самого опасного произошло самое противное, и демократия победила. Та самая демократия, про которую Бернард Шоу сказал, что это лучшая гарантия того, что вами не будут управлять лучше, чем вы того заслуживаете.
Теперь мы снова могли шутить, не опасаясь ничего, кроме неприятностей для самих себя.
...Как–то раз, зимой, Черномырдин захотел поохотиться на медведей. Охота была немедленно организована в заповеднике на Ярославщине; премьер–реформатор прилетел к берлоге непосредственно на вертолете. Обо всем этом стало известно журналистам; в “Огоньке”, а потом в других изданиях появились сообщения о премьерской охоте; программа “Времечко” даже устроила сороковины невинно убиенных медвежат...
В общем, Черномырдина, что называется, достали.
Накласть в карман любезному премьеру сподобилась и программа “Куклы”. В программе “Витя и Медведь” резиновые собеседники резинового ЧВСа не давали ему покоя медвежьими ассоциациями: то бюджетники сосут лапу, то у левых сил зимняя спячка, то Большая и Малая Медведицы плохо расположены...
Программа Виктору Степановичу не понравилась настолько, что оне позволили себе передать свои чувства руководству телекомпании. Мы, разумеется, были довольны, ибо уже два года считаем высочайший гнев лучшей похвалой программе. Но это все оказалось только завязкой. Жизнь продлила придуманный нами сюжет.
Рассказывают вот что: через несколько дней на заседании правительства, проходившем, как положено, под председательством многострадального ЧВСа, выступал главный таможенник страны г–н Круглов. И вот, рассказывая о трудностях таможенной службы, он позволил себе на голову метафору: мол, есть еще у нас медвежьи углы...
Тут Виктор Степанович рявкнул на таможенника так, что тот чуть язык не проглотил.
— Сядь! Все! Хватит!
Тот попытался объясниться: мол, про медвежьи углы — это он в порядке самокритики...
— Сядь на место! — крикнул реформатор.
И еще, говорят, минуту в страшной тишине перекладывал ЧВС с места на место бумаги, не мог продолжать заседание.
Бедный главный таможенник так и не понял, чем же провинился перед руководством. Будем надеяться, что, заглаживая инцидент, он не стал дарить Виктору Степановичу конфеты “Мишка”.
Закончу, однако, также на самокритике: ведь, готовясь писать ту программу, я выписал в столбец все, что смог вспомнить в русском языке на косолапую тему. Мне казалось, я ничего не забыл...
Но судьба приберегла “медвежьи углы” — для отдельной репризы в зале заседаний правительства.
Реакция прототипов на себя, любимых — вообще очень показательная вещь. И очень забавная. Почти никому из них не нравится свой портрет — все, от Гайдара до Зюганова, совершенно искренне считают себя симпатичнее, мужественнее, умнее, обаятельнее одноименного персонажа... При этом все остальные куклы (кроме своей) их устраивают вполне!
Пожалуй, только генералу Лебедю наше зеркало пришлось по вкусу — причем настолько, что он, по–моему, начал корректировать свой образ в сторону черного абсурда, дабы окончательно соответствовать страшноватому обаянию нашего Терминатора Ивановича.
Хотя надо признать, что при личной встрече с собственной куклой (а такое случалось) прототипы оттаивали — волшебная сила искусства!.. Особенно впечатляюще повел себя все тот же Виктор Степанович.
Многие, как и я, видели это на экране телевизора. Премьер, судя по всему, действительно не знал о привезенном в его резиденцию двойнике — по крайней мере, когда увидел того рядом с собой за столом, реакция была поразительной. Мы с Пичулом сошлись на том, что сыграть это невозможно, таких актеров нет. Отхохотавшись, Виктор Степанович несколько раз принимался говорить что–то судьбоносное, но не выдерживал и начинал хохотать снова. Как ребенок, он теребил своего двойника за рукав, спрашивал у него “ты чего мордатый такой?”... Потом, впрочем, признался: похож.
Многие обижались на меня за те или иные шутки — но одна обида стоит особняком.
...Одна из самых качественных наших программ вышла в начале января 1996-го, вскоре после безоговорочной победы коммунистов на парламентских выборах. (Вообще, я заметил, к “Куклам” вполне применимо мао–дзедуновское “чем хуже, тем лучше” — самые хорошие передачи появлялись в самые плохие для страны дни: после Буденновска, после победы коммунистов на парламентских выборах, между первым и вторым туром президентских; в дни, когда начались теракты на улицах Москвы. И наоборот — в периоды политического затишья мы порою сбивались на общие места, начинали играть на интонациях... Что поделать, в каком–то смысле мы — политические стервятники, питаемся политической падалью; как бы мы работали в какой–нибудь цивилизованной стране — вообще страшно подумать...)
Так вот, — в начале 96-го призрак Зюганова, въезжающего в Кремль, начал приобретать реальные очертания. Ситуация казалась довольно безнадежной, и не из–за Зюганова даже (как подтвердила практика, он и его команда — люди, к счастью, малоталантливые) — безнадежной она казалась из–за чудовищной практики действующей власти.
Народу так осточертели правящие воры и циники, что он, как показала зима 95-го, готов был променять их хоть на черта — и отморозить палец назло батьке, снова посадив себе на шею коммунистов.
Хорошая память не относится к числу достоинств российского народа, и нам показалось “чрезвычайно своевременным” напомнить электорату, что это такое — житье под коммунистами...
Программа называлась — “Воспоминание о будущем”. Действие происходило в России, в двухтысячном году, через четыре года после победы Зюганова. Прибалтика, разумеется, снова была оккупирована, в продуктовом магазине сплоченными рядами стояли пачки соли и банки томатов, изо всех репродукторов пел Кобзон... А резиновый Егор с резиновым же Григорием трудились, разумеется, на лесоповале. И, пиля бревно, вспоминали коллег–демократов — кто где. И была там у меня такая опасная шутка, что, мол, Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье...
После эфира программы прошло не больше недели, когда у меня в квартире раздался звонок.
— Алло! — сказал неподражаемый голос. — Господин Шендерович? Это Новодворская.
Я похолодел, потому что сразу понял, о чем пойдет речь.
— Виктор, — торжественно произнесла Валерия Ильинична. — В своей программе вы нанесли мне страшное оскорбление...
Возразить было нечего. Самое ужасное заключалось в том, что Новодворская была права. Шутка написалась сама, в последний момент, и я даже не удосужился проанализировать ее: просто хмыкнул — и запулил в текст. Внутренний контролер, обязанный проверять всякую остроту на этичность, видимо, отлучился из моих мозгов в ту злосчастную минуту...
Я начал извиняться; наизвинявшись, сказал, что готов немедленно сделать это публично, письменно, там, где она скажет... Новодворская терпеливо выслушала весь этот мой щенячий лепет и докончила свою мысль.
— Виктор, — сказала она, — неужели вы не знаете, что в уставе нашей партии записан категорический отказ от эмиграции?
Валерия Ильинична Новодворская — святая. И сдохнуть мне на этом месте, если я сейчас шучу.
— А что это, — спрашивали меня, — там в титрах не ваша фамилия?
— Это потому, — честно отвечаю я, — что был не мой сценарий.
За три года резиновые уродцы так приросли к моей фамилии, что теперь мне приходится регулярно выслушивать слова благодарности или критики за работу моих нынешних коллег: Ивана Киасашвили и Григория Любомирова.
Сегодняшние “Куклы” делаются новой командой авторов и режиссеров — под тем же, впрочем, художественным руководством. (Василий Григорьев в настоящее время живет в Москве, запуская новые телепроекты — и я бы посоветовал Международному Валютному Фонду обратить на это внимание. Смелее, господа, не стоит быть осторожнее Базиля!)
Кадровые перемены в “Куклах” произошли не вдруг, и им есть вполне материальные объяснения: Василий Пичул, кажется, нашел деньги на новый фильм (тьфу–тьфу–тьфу!) и собирается запускаться, Александр Левин с телекомпанией “Дикси” создал программу “Национальный интерес” и готовит еще несколько проектов... Я работаю на том же канале и все в том же еженедельном режиме — моя новая авторская программа называется “Итого”.
Я не писал сценарии для “Кукол” целых три месяца, прежде чем ностальгия и цеховые соображения взяли свое. Трехлетие программы я снова встретил в рядах ее трудового коллектива. И все же...
Некоторое время назад всех нас начало посещать ощущение исчерпанности сюжета — не сюжетных возможностей программы, а нашей собственной, внутренней драматургии.
Когда летом 94-го мы собирались в “Дикси” и придумывали первые, довольно примитивные сюжеты для нескольких случайно изготовленных кукол, нами двигали любопытство и, не в последнюю очередь, материальный интерес.
Когда своей коллективной волей мы преодолели вышестоящую опаску и в программе появились первые резиновые лица страны; когда зимой 95-го началась война в Чечне, проведя кровавую черту между всеми нами и властью, — в нашей профессиональной работе появился нравственный смысл.
В месяцы уголовного преследования наша работа была одновременно долгом и счастьем. Волей случая мы оказались на острие общественной жизни; может быть, я покажусь высокопарным, но мы знали, что говорим нечто, чего не имеют возможности высказать миллионы людей; что выполняем какую–то очень важную терапевтическую работу, помогая хотя бы немного сбрасывать через смех огромное социальное напряжение тех дней. Это было лучшее время программы “Куклы” и одно из самых счастливых в моей жизни. Я знал, зачем живу.
Потом, как–то незаметно, мы стали признанной и демонстративно ласкаемой программой; привычным субботним блюдом; частью пейзажа...К этому оказалось трудно привыкнуть. Мы снимали программу за программой и могли бы благополучно состариться за этим занятием.
Но это уже вопрос заработка, а не судьбы.
Мне и моим товарищам повезло: мы приложили руку к новому и веселому делу. Было приятно слышать от знакомых и незнакомых людей, что у нас получается смешно; лестно попадать в рейтинги и получать престижные премии; но дороже всего этого для меня слова, приватно сказанные мне одним известным шестидесятником. Он сказал: кажется, вы несколько расширили российские представления о свободе.
Дай–то Бог.
А что до известности, которую принесли нам “Куклы”, — что ж, известность вещь приятная... до известной степени. Недавно при выходе из московской пирожковой меня настиг и крепко схватил за рукав неизвестный мне молодой человек. Он радостно ткнул меня в плечо узловатым пальцем и прокричал:
— Вы — Шендерович!
Я кивнул, обреченно улыбнулся и приготовился слушать комплименты. Все это, как выяснилось, я сделал совершенно напрасно: немедленно по опознании молодой человек потерял ко мне всякий интерес и, повернувшись, крикнул приятелю, сидевшему тут же, за столом:
— Это он, я выиграл! Гони червонец!
