|
Павел Митин
Ода кроту
Об авторе | Павел Юрьевич Митин родился 16.03.1959 в Петербурге. В 1967 году его родители, ученые-химики, переехали в строившийся тогда научный город Пущино, отец является одним из основателей Института Белка. Павел Митин отслужил в армии, после этого работал книжным реставратором, в середине восьмидесятых продавал на Арбате собственные картины (живопись, графика). Первые стихи начал писать еще в восьмидесятых. В 2009 году вышла книга “Лимерики” (издательство “Фотон-век”, тираж 1500 экз.). Последнее время больше пишет прозу — в основном рассказы, готов к изданию обширный сборник стихотворенний, созданных за многие годы. Живёт в Пущине. Настоящая публикация — поздний дебют поэта.
Павел Митин
Ода кроту
Глядя на конский каштан
9 мая 2005 года
Всё полноценней и чудней каштан выстреливает свечи,
Здесь расположен Рай шмелей и пчёл, друг друга недалече.
Они, усами шевеля, сошлись на музыкальном ринге,
Перемешав Полёт Шмеля с Зиганшин-буги в плотном свинге,
Уже немного через край. Гудит-дрожит цветущий полог,
И тем чудесней этот Рай, что, как и наш, весьма недолог.
“Сабур джамиль”*, — учил Коран; блестя-звеня иконостасом,
Проходит ветхий ветеран, не очень трезв, не очень пьян,
И подпевает. Хриплым басом.
Накануне праздника гляжу в морозилку
Якобу Снейдерсу
Среди разнообразной расчленёнки: говяжьей вырезки, мозгов, свиной печёнки,
Бараньей ляжки, где в кровавой ране осколки кости, в мятом целлофане
Пупов куриных, в нём заиндевелых, вы так черны — глаза креветок оробелых!
Чудесное воскресение
Жена велела причастить хотя б детей,
И в воскресение входили в новый храм
Раб божий Константин, младенец Василиса.
Потом гуляли чинно. В качестве гостей
Зашли к знакомым неожиданно, а там —
Черепашонок, пара кроликов и крыса.
Пионерская весна
Вот хулиганы подожгли траву, но тут же их юннаты взяли в плен;
Носы поразбивали и, сквозь дым, ведут куда-то. Видно, на расстрел…
Да, память сердца всё-таки сильней рассудочной. Я этот сизый дым
Апреля нынче только лишь нюхнул, увидел убегающих детей —
Как мне включили древнее кино: примерно десять тысяч дней назад.
Героем я шагаю через дым,
Подравшись свеже (как саднит скула!), в большой команде, твёрдо через дым,
Летящий прямо в синеву небес.
Сквозь этот дым мы смотрим на разлив, подобный морю, и вдали парит
Речная чайка, чайкою морской; торчат деревья прямо из воды,
Двусоставные — кроны вверх и вниз, а может, это корни вверх и вниз…
И в голове смешались верх и низ,
Тогда, теперь. А кто, кого, куда ведёт — уже не помню. Помню дым.
На огороде отца Антония
Кресс-салат и лук порей, всё масоны… Мне милей
Не француз и не еврей, а без окон, без дверей,
Весь в пупырьях, молодец, православный огурец.
А тебе, Святой Отец? Рос — и вырос наконец!
Первый… Взрежь его скорей, достославный Иерей,
Посоли. Уж я налил и молитву сотворил.
* * *
Мой зуб лежит в земле Дальневосточной: сержант наехал, чтоб служилось веселей,
Я только сплюнул… Впрочем, если точно, не зуб — осколок, правда, крупный, до корней.
Хотя сегодня между нами море пространства-времени — и зим, и летних гроз,
Хорошей жизни и плохого горя, я вместе с зубом в край Приморский врос.
В таких местах не ставят монументов, само-то место нынче сложно отыскать;
В сырой земле до первоэлементов всё распадается, обратно не собрать.
Пускай себе, при всём при том при этом, круговорот веществ работает пока:
Я до сих пор делюсь своим скелетом с волнистым панцирем морского гребешка!
Демисезон
Рассвет был бледен и печален, мне повстречались мент и кот.
Фигур взаимный разворот был так щемяще уникален,
Что показалось, будто я не здесь воспитан и рождён,
Но вижу под косым дождём кусок из Книги Бытия.
В метро
Вот две старухи. Пахнут валерьянкой. И хорошо, что пахнут валерьянкой.
И правильно. Обычай их таков.
Мужчина. Тоже пахнет валерьянкой. Опохмелялся, что ли, валерьянкой?
Но может — это просто от носков.
А что ж девица пахнет валерьянкой? Накрасилась, а пахнет валерьянкой?
Видать, ошиблась в выборе духов.
Вот так и едем. Люди спозаранку бледны-смурны. Малец кота везёт.
И полосатый, чуя валерьянку, нечеловечьим голосом поёт.
Утро в сосновом лесу
Здесь мухи изумрудные легки, как бабочки, и нет от них докуки,
Но не сентиментальны пауки, творцы тенёт для насекомой муки.
Их методы старинные странны: сначала муху мягко пеленают,
И муха, засыпая, видит сны недолгие, затем её пронзают
И вводят разъедающий раствор (всего лишь миллиграмм внутрихитинно),
А дальше наблюдают — с этих пор она уже мертва наполовину.
И жизнь, за каплей капля, как вода, вся истечёт. С чуть уловимым стоном,
Душа отходит с Миром, и тогда становятся питательным бульоном
Её останки. Только дырочка в боку, а там, внутри, ни мышц уже ни нервов…
Я плюнул в морду пауку Крестовику, древнейшему любителю консервов!
Патриотические стихи. Написано в апрельском лесу,
не нашедши сморчков
О Русь! Меж ярких сполохов, взойдёт-таки заря,
А всех политтехнологов загонят в лагеря.
Тусовщики стусуются и в нефть сойдут на нет.
Повсюду образуется бесплатный Интернет.
Жаль, это время чудное твоё, уж не моё,
Нам трудное и нудное досталось бытиё…
Над первой медуницею нетерпеливый шмель;
Здесь некогда с девицею мы квасили в апрель,
Давно. И в вырез платьица, всей дланью, глубоко,
Я… Верится и плачется, и… В общем, высоко!
Середина лета
Краснеет вишня. Соловьи уже отпели. Мой друг уехал на шабашку в Татарстан.
Бомжам раздолье — отогрелись, загорели; издалека они похожи на крестьян.
14 сентября 1999
Красивая борзая, но с приветом, у умной таксы ноги коротки.
С тех пор, как объявили Бабье Лето, замёрзли и простыли мужики.
Всё более и более дуреет родной народ. Совсем уж мудаки
Дома взрывают. Может, потеплеет? Опять повысыпают на пеньки
Опята. Я всё думаю об этом.
Середина зимы
Холодный ветер дует, дует. Бродил, деревню навещал —
Крестьянин там не торжествует, уже торжествовать устал.
Средний возраст
Когда бы вздумал я устроить галерею из фотографий умерших друзей,
Формата среднего и с небольшим просветом —
То на одну из стен квартиры нашей, ту, что побольше, без дверей и окон,
Обои клеить не было б нужды.
Явленные стихи
Если собирать грибы вдоль оврага за институтами,
возвращаться удобно через больницу.
Как-то раз, проходя мимо морга, я, совершенно отчётливо,
услышал в своей голове:
“Не спи, патологоанатом, вставай, пей кофе и — ко мне!
Хоть вскрой, хоть выругайся матом… Мне очень страшно в тишине
И темноте. С собой извне. В усадьбе. Перед первым снегом
Листва опала — видно до реки,
И пахнет мокрым деревом, грибами.
Но нет грибов. Одни дождевики,
Готовы к взрыву, бредят сапогами”.
Крещенские морозы 2000
Рассвет в нетопленой квартире. Сосед за стенкой воет мантры,
Преподаватель школы Тантры, бессмертия и харакири;
Заря — пельмень в застывшем жире.
Чуть позже на аллеях парка, опять сосед — худой, бесстрастный,
В одних трусах. Беднягу жалко: плешивый, старый, безобразный,
И аскетично-сладострастный.
Зима, Россия, Кама Сутра, Россия, Лорелея, Лета,
И дай нам Бог дожить до лета. А впрочем — доброго всем утра,
Бессмертия, тепла и света.
Альберт Эйнштейн
Мне говорят: “Ширинку застегни. И постригись”. Они мне говорят.
А я молчу. Но думаю: “Навряд
ли соберусь, когда коротки дни, коль скоро Е равно Мэцэквадрат”.
* * *
Февраль, февраль… Достать портвейн? Мороз
мешает явь и сны, где стынущий читатель
Всё чает роз. Увы, анабиоз —
вот рифма верная, а Вы, мой друг, мечтатель.
* * *
Как славно в мире одному. Герасим, утопив Му-Му,
Сначала, точно, огорчался и регулярно напивался.
Мычал с похмелья, глух и нем, но мозговая ЭВМ
Вела подспудную работу, и, прорываясь сквозь зевоту,
Мелькнула мысль, что он свободен, хоть одинок, но благороден.
И Гера водку перестал, “Войну и мир” перечитал…
И вот, из пепла возрождён, суров и трезв шагает он.
Как славно в мире одному, топи скорей своё Му-Му —
Затихнет визг и грохот волн, мир тишиной и смыслом полн,
И наш герой шагает тут, целенаправлен, твёрд и крут.
И смотрит с гордостью Му-Му с небес на лысину ему!
Чем пахло лето в детстве
Землёй, асфальтом и грибами, сырой водою из Невы,
Арбузной коркой-огурцами от чахлой парковой травы.
Песочница — сырым песком да чёрным маленьким жучком.
А воздух с Финского залива наполнит ноздри иногда
Снетком, железом, вонью пива и всем, чем грузятся суда.
Мазутом, чаечьим помётом, матросами, матросским потом.
Зернь
Когда моряк сквозь зубы скажет, чуть дрогнув скулами: “КомпАс”,
Он тем своё различье кажет от скучных сухопутных масс;
Особой мовой разговоры ведут судейские крючки —
ВозбУжденные прокуроры, углУбленные следаки…
Крутой фотограф, вместо “цифра”, небрежно вымолвит: “ЦифрА”,
Посредством этакого шифра своё причастие к сакра-
Ментализации прогресса, днесь лестно выказать и мне.
Ну, например: над кромкой леса встаёт рассвет. Уже в окне,
Собой удваивая росы, нависли капли дождевые.
Не спят судейские, матросы, глядят на пиксели цветные.
И пусть немного шкалит шум, канонов строгих супротив,
Но сколь рождает чудных дум, сетчатку перлами набив!
Городу на Неве
Над речкой чаечка в полёте, кричит, снуёт вперёд-назад.
Я сразу вспомнил: на болоте есть странный город Ленинград —
Санкт-Петербург. Осклизлый невский, водой источенный гранит,
Где доставучедостоевский особый способ жить разлит.
Циклоидные стихи II
Родился мальчик в Ленинграде, на берегу большой реки,
Где за оградой в Летнем саде, стоят смешные голяки.
И восемь лет, согласно карме, глядел в колонны и торцы
Дворцов, похожих на казармы, казарм, похожих на дворцы.
Ещё он помнил: волны-клоны, потусторонний чайкин стон,
Дожди-вожди, опять колонны, пробивший камни шампиньон;
Как низким хмарам брюхо чешет и нудит дождь, остра и зла,
Истыкав их в подобье решет, Адмиралтейская игла;
Кутузов кажет на аптеку (здесь всё всегда у всех болит,
Будь хоть из бронзы) человеку, довольно кислому на вид;
Немецки выверенный Невский, но, чуть своротишь в глубь двора —
И вид и запах достоевский, и плесень и et setera;
Как, миновав дворы-колодцы, по праздникам, два раза в год,
Глядел кунсткамерных уродцев и думал: “Не был ли урод,
Тот, кто назвал Санкт-Петербургом гнилую стынь, Чухонский край,
Жестоким пьяным демиургом, перелопатив Ад и Рай?”
И, представляя небо Юга, где он по крови должен был
Взрастать, икая от испуга, он выживал. И он ожил,
Уехав на фиг! Здесь другие страна и время. Я другой…
Но, как накатит ностальгия — и вот опять, о, Боже мой…
Подъезжая к Ленинграду 17 августа 2003 г.
Ручьи, болотца, камыши из тины, большие ели хвоей шевелят,
Тучны их шишки, светятся осины, а вот берёзки желтизной пестрят.
Чухония! Не Ялта и не Киев, замшели сосен красные стволы;
Открой мне пиво, проводник Гаджиев, по имени Имран Алмаз-оглы.
Я видел цаплю, говорят, к удаче. Я пью за Вас, подпитерские дачи,
Косые сараюшки, огороды, столбы, туманы, свалки и заводы!
Ночь на Преображение 2006
Скользнув по невидимой нити, в проёме окна червячок
Завис, опрозрачнев. Глядите — вот вены, а вот мозжечок,
Иль что там у них? Впрочем, точно не кости, он беспозвоночный.
Вот так вот, живёшь неказисто, невзрачный с любой стороны —
И вдруг просияешь лучисто икринкою полной Луны.
Ода Кроту
М. Ломоносову
Вдруг, свежевзрытыми холмами всё лоно ровное травы
Взрывает. Дрожь, от под ногами и до верхушки головы,
Тебя пронзит. Сии живые толчки родит подземный крот.
Земля нам твердь, ему стихия, он брассом сквозь неё плывёт.
А зримые холмы и кучи, что на зелёном так видны, —
Лишь брызги. Словно кит могучий здесь порождает буруны,
Большими двигая руками. Он весь движенье, сила, пламя!
Вот, разве, пару червяков поймает — тянет меж зубами,
Их прочищая от говнов…
Сожрёт и дальше поплывёт, и будет плыть, пока живёт!!!
Ода Михайле
Сколь совершен предивный Крот, но он не лучший мастер од.
А кто ж есть сей? Да без вопросов! Да по-любому — Ломоносов!!!
1 сентября
Своё дитя, как будто на закланье, в узилище названием Лицей
Я проводил. И общее собранье, не слушая торжественных речей,
Бегом покинул. Хоронясь людей, бродил оврагами и рощами, холмами;
И замычал, как древний иудей, в раздрае с миром, поперхнувшийся псалмами…
Потом домой вернулся. С белыми грибами.
Мимо церкви к реке
Нам с богомольцами сегодня по пути,
под липами проходим. Я гуляю,
они спешат замаливать грехи.
Уже недолго, впрочем, вместе нам идти:
поближе уготовленным для Рая,
а мне подальше, через лопухи.
* Терпенье красиво (араб.)
|
