Иосиф Гальперин

Крики во сне

Об авторе | Иосиф Давидович Гальперин — поэт, прозаик, публицист, журналист-расследователь, публиковавшийся в центральной прессе во всех этих амплуа. Последняя публикация в “Знамени” — повесть “Страдательный залог” (2009, № 8).

Мужик, в майке без надписей и в спортивных штанах, дорожная сумка выглядит маленькой в его руках. Короткая стрижка, взгляд исподлобья, поэтому кажется хмурым. Бандит? Бригадир? Сейчас не разберешь — доминирующая защитная маскировка. Улыбается провожающей жене — неожиданно широко и мягко.

В купе он вошел с другой улыбкой, собранной, будто устанавливающей правила общения. А взгляд-то прямой, просто глаза глубоко посажены. Привык видеть все четко, разглядывать подробности мигом, а не тратить время на рассматривание искоса? Или это сейчас, когда записываю, проецируется на воспоминание о нем его история? Хотя и сразу, до разговоров, показался не пустым, видно по глазам, как много они набрали в запасники. Много всякого.

Сосед молчал. То ли переживал проводы, то ли обдумывал предстоящие московские хлопоты, то ли просто присматривался к попутчику. Вряд ли его интересовали волжские шлюзы, откосы гидростанции и меловые утесы, эти пейзажи ему примелькались. Но вот за окном пошли свежие, еще майские перелески, замершими праздничными брызгами в них замелькала сирень, а потом сплотилась в упругие яркие ленты. Как будто крупными светлыми стежками кто-то приметал луга и рощи, разрезанные железной дорогой. Идиллию нарушил пустой товарняк из вагонов, сделанных для перевозки легковушек, он долго, как дождь, черкал окно своими проволочными сетками.

— А полных что-то не видно, стоит конвейер? — хотелось найти общую тему для разговора с жителем автомобильного города. Подстраиваешься, пусть и примитивно, под собеседника, не молчать же вдвоем в купе пустого вагона. Невежливо получается. Да что там, интересен мужик, какой-то и простой, и непростой. С ним с ходу о природе и погоде — фальшиво выйдет. Хотя все здесь, наверное, уже устали говорить про автозавод. Без толку, но все равно волнует.

Он не повелся на вежливое сочувствие, жестко, с характеризующими деталями, начал рассказывать, как действительно много значит завод для земляков. В том числе — уворованное из-под его конвейера. Весь бизнес к этому привязан, отсюда и криминальные разборки. Теперь в городе все меньше работы, все, кто может, стараются уехать. Деятельные силы покидают его. И разборки ведутся по старым долгам, которые уже иначе не оплатить.

Говорит со знанием дела. Даже не хочется спрашивать имени — чтобы честно признаваться, что такого не знаю. На всякий случай, вдруг когда-нибудь спросят. Шутка. На самом деле, если не считает нужным представиться, если ему так легче выговориться — ради бога.

А о машинах — с удовольствием. Только не о здешних, а о тех, которые он перегонял с Запада. Становится понятно, что обеспечивал безопасность перегонщиков подержанных авто. Ясно, что служил в “органах”, в каких — пока непонятно, но с автокараванами путешествовал не в служебных командировках. Хотя, может быть, и по приказам прямых командиров.

— Белорусы здорово донимали. То ли жадные, то ли бедные. Пару ящиков баночного пива с собой из Штутгарта брал, оно у нас тогда редкостью было. До дома довозить не удавалось, каждый гаишник тормозил: дай хоть что-нибудь! Давал пиво.

О прошлом — охотно и улыбаясь, о нынешних заботах — скупо и морщась. Полунамеками — пойми сам, если втравливаешь в разговор. Так рассказывают о чем-то постоянно заботящем, давно разобранном по косточкам, упуская необходимость объяснять детали, пропуская связи между событиями.

Ясно стало, что из милиции, но не из постовых. Уволился. Да не сам, а под нажимом, когда начались гонения на его шефа и, соответственно традиции, на связанных с ним людей, на тех, кого они “крышевали”. Обещали посадить, копали под бизнес-связи, удалось уйти на больничный — и полтора года протянул, пока все, что положено, не вытянул из родной системы. Такой здоровяк — круглый, плотный, ни капли жира, интересно, что он лечил полтора года. И вот едет в Москву. Понятно, чтобы найти там гарантии безопасности от дальнейших наездов.

По нынешним понятиям, выходит, он борется за справедливость. Ежели же по законам… Кто ж в милиции по законам работает. Попробовать высшие мерки применить к его рассказам — все равно какая-то правда за ним обнаружится. Средневековая, как у верно служившего наемного дружинника. А не у гражданина какого-нибудь, прости господи, государства, или члена, извините, общества. Если в стране бардак, который я не в силах исправить, так что же мне, нельзя попытаться устроить единственную свою жизнь и жизнь своей семьи? Хотя, конечно, бардак противный…

— Рыбу на станции покупать будете? Лучше вяленую чехонь, жереха не берите, они его неправильно коптят, скороспело, быстро портится.

И попутчик подробно, называя неслыханные прежде имена, по рыбьим косточкам перебрал достоинства и недостатки околоволжского рыбного меню. Вот бы и сам взялся не для себя, а для товарного насыщения готовить здешний специалитет. Да кто ж ему даст! Несмотря на накопленный им административный ресурс. Все давно поделено. Вряд ли и сам захочет. Один приятель так объясняет подобную ситуацию: “Хотел бы просто печь булки и продавать. Не получится — не смогу поддерживать привычный образ жизни, не хватит прибыли. А управлять теми, кто печет булки, неинтересно”. Сейчас этот приятель — директор управляющей компании, которая на чужие деньги строит жилье.

Так он хотя бы в реальном производстве головой работает, участвует в создании матценностей. А большинство наших мужиков или служит, или охраняет. Необязательно в госорганах, одних “частников” несколько миллионов. Друг от друга охраняют. И попутчик, уйдя из милиции, юридическую фирму открыл. Учит клиентов, как оберегаться от коллег и партнеров, причем, как ранее близких клиентам, так и ранее близких основателю фирмы. Хватит, поишачил в юности на заводе! Только вот куда теперь денутся мужики, увольняемые с конвейера?..

Попробовали рыбки и местного пива, пусть грубоватого, но не такого водянистого, как раньше. Потом выпили чаю, стемнело, общие темы исчерпались, интерес утолился. Можно укладываться на свою полку, заодно определяя попутчика на какую-то полку в голове.

— Извините, я хочу предупредить. Я ночью буду кричать во сне. Я прошел четыре командировки в Чечню. Служил в спецназе МВД.

Ч-черт! Так вот чем он оплатил свою фирму. Кровью? А ты, понимаешь, пустил рассуждения по привычному кругу.

Во сне он действительно кричал, а не стонал или плакал. Открытым, довольно высоким голосом. Несколько раз за ночь. И так-то с годами спать в дороге стало несладко под меняющийся стук, под свет станционных фонарей в лицо, под радиоголоса сортировщиц и диспетчеров, а тут еще крики в метре от лица, ожидание их, а потом — обдумывание, скорее — гадание. Что он видит во сне, какую невыносимую картину, какую неотвратимую опасность, чью смерть, чью жестокость? Свою и чужую? Что бередит, не отпускает душу в общем-то благополучного еще молодого мужчины, уже свободного от службы, любимого мужа и отца?

Никакой досады по поводу неудачного спутника не было. Было жалко большого мужика, тем более — младшего, да еще ворочалась в груди неопределяемая, но упрямая вина. Будто ты его посылал в Чечню. Утром, поняв по глазам, что прогноз сбылся, и, скорее всего, не сомневаясь в этом с вечера, он решил объяснить. Вечером было не к месту. “Не к ночи будь помянут…”.

— Мой отряд разыскивал и вытаскивал из ям и подвалов пленных, наших солдат.

Санька, наш сосед по лестничной площадке, не писал матери полгода, мы знали, что из волгоградской учебки его послали в Чечню. Может, из той же учебки, которую за десять лет до него окончил Шамиль Басаев, как известно — успешно… Только через знакомых военных корреспондентов удалось выйти на командование, разузнать, что Санька жив. Хорошо, его мать не поехала, как многие в те годы, искать своего новобранца — кормила годовалую дочку, младшую Санькину сестру от нового мужа. А то и сама могла сгинуть. Некоторым, рассказывали ребята в Назрани, помогал “Мемориал” и другие люди, не боящиеся имени “правозащитник”. Оказывается, и МВД занималось спасением пленных…

Попутчик покивал головой. Глядя, прищурившись, в окно, будто просматривая свои ненавистные запасники, обузу глаз, обузив глаза, он рассказал, какими изувеченными доставал на свет мальчишек. Как преследовал по горам, лесам и степям республик, соседних с Чечней и внешне лояльных Москве, отлеживавшихся раненых боевиков. Как, открытые в убежище, сначала они притворялись, что плохо говорят по-русски, а потом внятно кричали, что их не надо пытать, что это — нарушение прав. Очевидно, такими оперативными методами он и узнавал, где искать плененных солдат. Заложники, аманат — толстовско-ермоловские мотивы, времена Хаджи-Мурата…

А было и другое. Обидевшись на дедов, пацан бежит из части в соседний аул. Просит у стариков провести его к боевикам. Те парня кормят, укладывают спать, а утром сажают на машину и увозят обратно в часть. Одним дезертиром меньше, одной зачисткой с поисками пропавшего — тоже. Правда, парню это впрок не пошло. Нет, в части с ним ничего особенного не сделали. Но с глузду он съехал, вернувшись домой, при любой ссоре с матерью или бабушкой поджигал квартиру. И сел в тюрьму по редкой статье — за зверское издевательство над животными. Кота прилюдно расчленил. Тренировался? А теперь его обвиняют в поджоге торгового центра в родном городке, при пожаре погибло двадцать пять человек, двадцать четыре из них — женщины.

Попутчик как бы в ответ сказал, что жалеет, что не получил приказа стрелять, когда его снайпер держал на прицеле боевика, который теперь командует в “мирной” Чечне. И вспомнил, как задерживал будущего руководителя, а тогда — почти пацана, с грузом наркотиков. Для оперативной игры его отпустили. С тех пор так с ним и играют. Да и вообще, во многом боевые действия служили прикрытием разного рода торговли “в черную” — от бензина до героина. Обе стороны, участвующие в войне, принимали это как условия игры. А гибли всерьез.

У него орден Мужества, медали и четыре ранения. Он лежал в госпиталях, лечился, приезжал домой, а потом его снова посылали — он стал необходимым профессионалом, его ждали пленные мальчишки. Последнее ранение сделало его инвалидом тяжелой группы и позволило полтора года тягаться с начальством за условия выхода на пенсию. Скорее всего, он такой не один — не пес войны, не раб ее, но ее работник. Который ничего не создает и ничего не в силах сберечь, трагический подвиг расплодившихся охранников. В Беслане, в Назрани, в Слепцовской, в Черкесске, в Сухуми, в Кодори, в Махачкале я видел таких — и русских, и кавказцев.

Они не противятся злу насилием, они без насилия, добровольно почти, его распространяют, втягиваясь в борьбу различных фракций зла, увеличивая его количество и создавая новые фракции. Да и качество меняется с их включением в борьбу, добавляются новые резоны и новые объективные и субъективные обстоятельства. Чистое зло, как спирт, — смертельно ядовито. А разбавленный водой спирт, чьи молекулы облеплены всякими другими, не вредными, а то и полезными веществами, добавленными в водку, легче проникает в кровь, легче и незаметнее делает человека неадекватным.

Но ведь не вырваться, не уйти в сторону, когда, по личному долгу, или по долгу службы, или по обычаю, или защищая стаю, или спасая от настоящей или будущей опасности своих — жену, детей, друзей, установки, — ты уже поставлен перед злом. Как в дурном сне, когда, пожелав проснуться, ты не можешь открыть глаза — и еще потому, что не можешь оставить там, во сне, на дне глаз, кого-то дорогого. Проснуться — как предать. И ты кричишь!..

Вряд ли он кричал или плакал наяву там, на рельефе “контртеррористической операции”. Он умеет держать вожжи, стараясь сохранять голову холодной. Всё, надо думать, как жить дальше, чем кормить семью.

Через пару месяцев мне приснилось, что назначенный из Москвы на Кавказ знакомый предлагает мне ехать с ним, занять пост мэра Грозного. Я проснулся оттого, что кричал во сне.