Инна Булкина

Новый Пролеткульт

Наверное, имеет смысл начать с признания: я, точно так же, как Алла Латынина, никогда бы ни с какой радости эту книжку не купила и читать бы не стала. Но вот по случаю прочла. Более или менее добросовестно. По крайней мере, я пыталась уловить сюжет, который там угадывается (заслуга составителя Романа Сенчина) и понять, чем все же отличаются “новые критики” — не от “старых критиков” или “всех остальных критиков”, тут все более или менее ясно, — но друг от друга.

Сюжет там, в общем, простой. Сначала приходят одни люди и говорят: мы вам придумали новый реализм! У вас тут сплошь “глум и блуд” и бог знает что еще (есть такое бранное слово “постмодернизм”, оно уже давно ничего не означает, но авторы этой книги зачастую используют его как жупел), а мы вам покажем новое небо и новую землю. Мы вам всем покажем, короче говоря. Потом приходят другие люди и принимаются над этой — очевидно придуманной и пустой оболочкой — некоторым образом рефлексировать: где-то он (новый реализм) есть, где-то его не наблюдаем. Авторы здравомыслящие пытаются говорить не о нем, а о каких-то третьих вещах, но сюжет остается и слово сказано.

Самая неправильная вещь в этой ситуации — включиться в спор о пустых “-измах”, множа тем самым дурные сущности. В самом деле, мы ведь внутри литературы существуем (что бы там ни говорили новые проповедники “почвы-реальности”) и следуем — сознательно или нет, лукаво или простодушно — ее законам. Мы скажем некое слово, и вот оно существует, его повторяют, оно обрастает плотью и врастает в историю. Я скажу: нет никакого “нового реализма”, но я уже говорю о нем, некоторое количество критиков посвящает ему статьи и книжки, и завтра оно будет в учебниках.

В принципе, если мы заговорили о терминологии: школьные “-измы” хуже всего описывают литературу, есть инструменты гораздо более тонкие, — но все же, — какой смысл исторически вкладывали в этот самый “реализм” (кстати, первоначально его называли “литературой действительности”)? Исходно “реализм” (“литературу действительности”, бытописание, физиологии того-сего и прочие опыты) противопоставляли романтизму, литературе, утверждавшей первенство идеала над низкой реальностью. Потом поле “реальности”, подвластной литературе, разным образом обуславливали и урезали: реализм становился “критическим”, “социалистическим”, “магическим”…, был даже какой-то “метареализм” — я просто не знаю, что это такое. “Реализм a-la Пустовая” отталкивается от некоего невнятного монстра — “постмодернизма”, но идея, похоже, в том, что все эти “постмодернисты” (Пелевины—Сорокины и отдельный предмет ненависти критикессы Ирины Горюновой — Тимур Кибиров) утверждали первенство реальности литературной, словесной — над любой другой. На деле все обстоит гораздо сложнее, но если в самом определении “постмодернизма” искать смысл, то он таков. “Новые реалисты”, соответственно, ратуют за возвращение от литературы к “реальности-почве”. Оставаясь при этом в поле литературы, т.е. оперируя словами и литературными смыслами (приемами). Со словами и литературными смыслами у них слабовато, пишут они или школьно-протокольно (“вещи” автора N “напоены тонким философским дыханием”, авторы А. В. и С. “остро и ясно чувствуют свою связь с землей”) или плакатно, путаясь в метафорах и эллипсах, что тоже выдает известное ученичество. Самое примитивное представление о литературе предполагает, что это такой “красивый язык”, где слова стоят как манекены на витрине и должны “произвести впечатление”, — сейчас мы их этак вывернем и набросим на них цветастые тряпки. На читателей неискушенных в самом деле производит впечатление.

Что же до пресловутого “нового реализма” и “новой критики”, которая о нем возвестила, пространство это невелико, круг авторов и критиков практически совпадает: сама садик я садила, сама буду поливать. Иногда для представительства сюда пытаются подверстать Иличевского, Геласимова и Зайончковского, но эта картинка разламывается. В принципе, перед нами вполне аутичный круг людей, читающих друг друга, пишущих друг о друге, хвалящих друг друга и ругающих всех прочих. У них есть точка сборки, называется “Липки”. Что-то вроде пионерлагеря для упражняющихся в словесном творчестве. Внутри там есть два полюса: позитив — ура-реализм от Сергея Шаргунова, и негатив — своего рода минус-реализм от Романа Сенчина. Сенчин, скажем сразу, больше похож на писателя, даже если писатель этот — какой-нибудь Глеб Успенский. Шаргунов похож на младофункционера всяческих партий, впрочем, он и есть младофункционер. И декларативно спущенный Шаргуновым и Пустовой “новый реализм”, который зачастую сравнивают с “реальной критикой” 1860-х, больше напоминает столь же декларативно спущенный и выведенный в пробирке Пролеткульт. В нем тот же победительно невежественный дух культурной революции и та же рабкоровская беспомощность языка. А по сути, все эти разговоры о литературе и почве, о критических полемиках и о реальности за окном легко сводятся к известной цитате, выбранной, кстати говоря, Сергеем Беляковым для одной из подглавок “Субъективных заметок о современном романе”: