Тюрьма и любовь

Все говорили, что Мальвина — голубиная натура. Но до тридцати пяти лет оставалась все еще незамужней. На исходе своего тридцать пятого лета уехала в столицу. В надежде встретить там того — мы не знаем кого...

Встретила она славянофила-вьетнамца, аспиранта. Дело в том, что Мальвина устроилась буфетчицей в МГУ, и ей показалось, что вьетнамец вот-вот умрет от чахотки, желтый такой, маленький. Поэтому она первая с ним заговорила. Но когда он ответил, оказалось… в общем, оказался он такой живой кузнечик! Представьте себе.

И Мандельштама вьетнамец перевел так, что премию получил, а потом вообще губу раскатал: возмечтал на русской жениться, в основном на Мальвине, потому что у нее был рост метр пятьдесят два. Всего на сантиметр выше его.

Впрочем, у него были хорошие зубы — один к одному, как шлифованный рис. А мужчина, у которого хорошие зубы, не может считаться некрасивым.

Звали его Кы. Каждое утро приходил в буфет и начинал разговор так:

— И почему это мы печальные стоим? “И печальна так, и хороша темная звериная душа”…

Ей хотелось ответить, что звериная душа не может быть хороша, но у нее был принцип — не возражать мужчинам, которые — возможные женихи.

Вообще-то не одни вьетнамцы косяком в славянофильство пошли. Наши тоже не промах. И Мальвина была не так проста: она верила в силикатную форму жизни, процветающую в ядре земного шара. Запросто забивала нашего Кы рассуждениями:

— Летающие тарелочки — это аппараты для исследования нас. Силикатники их посылают через жерла вулканов...

Кы в первый же день сказал, что Мальвина похожа на Клеопатру. Такую уральскую, с редкими конопушками. Подумаешь — удивил. Да это ей все говорили лет так с двадцати, только замуж не звали. Один Кы наконец позвал, но что-то останавливало ее принять бодрого кузнечика в объятия.

Хотя московская кузина, у которой временно жила Мальвина, уговаривала идти за Кы:

— А чего тут думать? С русскими тоже трудно. И трудности нужны — в невесомости даже цыплята не вылупляются.

Эта кузина часто говорила:

— Не везет мне, как утопленнику. Вьетнамцев и то никаких нет.

Кажется, она не понимала юмора и вставала в тупик даже перед поговоркой “везет, как утопленнику”. Твердила, что разочаровалась в цивилизации, это казалось ей глобальнее, чем разочароваться в жизни.

От всего этого Мальвина бросилась в мечты с первой зарплаты снять комнату и видеться с кузиной в случаях крайней родственной необходимости.

В печали один раз стоит Мальвина у кассы и думает о вьетнамце: пусть бы он был еще на пару сантиметров повыше, еще бы поменьше говорил об особой роли русского народа и побольше о ней, Мальвине…

Вдруг входит пара каких-то дымящихся, как будто только сейчас после скандала. Девушка вообще без задницы, истощена. И главное: сразу видно, как ломает их — не могут достать дозы. Друг с другом не разговаривают, но объединены одной целью.

Наркоша взял кофе, а его спутница — ничего. Вдруг он страшно закричал:

— Вы специально их сюда набросали!

— Кого? — Мальвина нащупала в кармане фартука мобильник.

— Их!

А девушка стала умолять:

— Смените ему, пожалуйста, кофе, а то он меня побьет.

У обоих глаза были из какого-то раскаленного металла. Как будто их тела захватили выходцы из силикатного мира. Мальвина стала объяснять, что все порции сосчитаны и кто же будет платить?

Тут сразу ввалилась студенческая братия, напоминающая набег варваров. А эти две ходячие злобы исчезли.

— Когда мне дарят духи, я не знаю, духи? или ду?хи меня радуют, — говорила с претензией высокая студентка, стараясь закогтить синими ногтями какого-то ботаника.

Тот слабо отбивался, но видно было, что поглощение уже близко.

Гормонально вопя и суя во все стороны руки с деньгами, накупили студиозусы разного на две тысячи и унесли с собой.

А крупные купюры лежали у Мальвины в коробке в самом низу. Она наклонилась положить четыре пятисотки — коробки нет. Поняла, что уже похожа на своего вьетнамца: вот-вот умрет. Потом батарейки жизни снова заработали, смогла думать вслух:

— Наркоманы не наклонялись. Нижняя дверца полуоткрыта с той минуты, как выпечку принесли. Я сама виновата — забыла! Студенты? Тут вообще по нулям. Но почему эта дылда повторяла про духи? Подозрительно. Отвлекала внимание!

Мальвина прикидывала: можно ли у Кы попросить в долг и вложить тридцать тысяч?!! Так он потом будет ждать, сладостно таять и умрет от надежды.

То ей казалось странным многое из поведения студентов. То все же думалось на поклонников герыча… “А рискну я в ногах Францевны поваляться, чтобы разрешила в рассрочку выплачивать”.

Мальвина никогда бы не поверила, если бы кто рассказал: обнимает ее Францевна и говорит:

— Не плачь, все тридцать ты не будешь платить. Выпишем тебе тысяч семь премии и сразу вложим. Остальные на квартал — в рассрочку.

А в это время жизнь сидела на пластмассовом стуле, помешивала крепкий чай и говорила:

— Я здесь. Это ваше лучшее время на земле.

Надо куда-то после выплаты срываться, думала Мальвина, а то еще что-нибудь юзом подкатит… Салфетки закончились, да еще нужно лицо подрисовать. Сунулась она в нижний ящик буфета, а оттуда ей строит глазки знакомая коробка!

В ней тридцать тысяч!

Этого не может быть!!!

Когда она рассказывала про юркие деньги вьетнамцу Кы, он кивал впалой умной головой и говорил:

— ТвоЯ подсознаниЯ принялА решениЯ спрятать деньги от наркомов...

Мальвина сдала все, что на ней числилось, и уехала от кузины Вари, которая до последней минуты старалась просветить бедную родственницу из провинции:

— Почему ты забыла купить в дорогу влажные салфетки?

И еще много всего столь же ценного, незаменимого, спасительного и ослепительного.

А когда им было по шесть, они с Варей гостили у бабушки в Култаеве. Взбирались на две соседние черемухи, наслаждались вязкими ягодами и дурными голосами перекликались:

— Растут у забора колючки!

— Значит, будет верблюд!

— А если есть верблюд…

— Значит, есть воздух!

— А если есть воздух…

— Значит, есть жизнь!

— А если есть жизнь…

— Значит, есть коровы!

Потом они слезли с черемух, выросли, и куда что девалось.

Со стиснутым лицом славянофил Кы думал на вокзале: зачем Соловьев, зачем Аксаков, зачем все, если это не помогает жениться на русской вечной женственности?

Мальвина поехала домой — к чекалдыкающему папе и печальной маме, спасающейся йогой. Она, конечно, не придет на вокзал встретить дочь, потому что в этот день у нее запланирована шанкпракшалана.

А жизнь разносила по вагону крепкий чай и приговаривала:

— Вот вам на здоровье.

В Глазове за стеклом проплыло размазанное движением лицо. Тарас? Сбежал? Ему ведь еще сидеть пятёру…

Оставшуюся дорогу до дому кто-то в памяти нажимал на повтор.

Жили они тогда в Запруде, который называли Дикий Запруд. Обычно Тарас Безлепин ждал ее часами в школьном театре. На сцене грудами лежала яичная скорлупа. Она играла роль Всего Сущего. Режиссер (псевдоним его — Вишнёв) сразу, как пришел, вывесил объявление: “Хочешь стать участником гениального спектакля? Тащи из дома яичную скорлупу! Можно страусиную, перепелиную и от динозавров”. Все радостно понесли, и только уборщица была жестоким критиком. Она покрикивала:

— Ты думаешь, что Станиславский! Сраниславский ты! Мусору-то, мусору!

Уборщица тоже была непроста: училась на вечернем в институте культуры.

Вишнёв предлагал всем пройти через Все Сущее. Полина Понизова шествовала напрямик, с хрустом ломая Все Бытие, и казалось, что лопаются позвонки хрупких существ; Витька Гаврилов перепрыгивал через белые груды, стараясь все спасти; Оленюшка (Оля) лавировала, отодвигая ногой Все Сущее.

И только Мальвина потопталась-потопталась у кулисы и застыла: не могла решить, как себя вести. Тарас сказал, тогда ей показалось, очень здорово:

— Беги от деревянных Буратин к алым парусам!

А сам потом помчался в другую сторону: связался с компанией и еще до выпускного сел за хулиганку.

Пока она гоняла воспоминания туда-сюда, вагонный попутчик уже рассказал ей, как был когда-то крутой, допустим, в Хабаровске, как почувствовал дефолт в девяносто восьмом, как снял со счетов все деньги, даже те, что для зарплаты сотрудникам фирмы, слинял в Москву…

— Но не успел пустить их в дело — меня замочили…

Мальвина расширила глаза, а попутчик засмеялся:

— Проверка слуха. На самом деле денежки мгновенно обесценились, а остаток я с горя прогулял. Теперь зарабатываю вот как: снимаю свадьбы, недавно даже в тюрьме снял. Но конкуренция из-за кризиса оху… в общем, страшная! Еду в Чернокамск, прочел в тырнете: в чернокамской тюрьме сыграли девять свадеб. Свадебный вальс Мельденсона заключенным не разрешают, а на видео снять за небольшую взятку можно.

— В Чернокамск? — вздрогнула Мальвина. — Там один мой одноклассник сидит.

Протянул попутчик ей визитку и стал Юрием Викторовичем, хотя упорно пробивался в Юры.

Еще и поезд привязался: Тарас-Тарас-Тарас-Тарас.

Как известно, девушки, верящие в силикатную жизнь, рано или поздно приходят к мечте о ребенке.

Допустим, Тарас выйдет, а потом сядет в четвертый раз, но генный-то материал уже даст! А с ним придут (список открываем): рост высокий, плечи от стенки до стенки, глаза серые, честные, а с пути его сбили друзья; улыбка — да, лучше не вспоминать, зубы всегда были с промежутками, а если дочка будет — пусть лучше мои достанутся… Жизнь зародится, зашевелится. Потом ночами не спать, молока не хватит, визги младенца, опрелости, запоры, газы… Господи, неужели будет такое счастье?!

— Нонна Степановна, это я, Мальвина. Вы можете дать мне мобильный Тараса?

— Ой, Мальвиночка, как хорошо, что ты позвонила, я ведь ходила в храм. Молилась, чтобы хоть кто-нибудь обратил внимание на моего Тарасика. Ты же знаешь: на кафедре с кем поговоришь — там все философы, а у меня беда…

— Я приеду к вам вечером?

— Да-да, посидим, чаю попьем. Я потушила яблоки с крыжовником, добавила слив, сыпанула базилика и перца. Получился просто какой-то абсолют. К чаю на хлеб как намажем! И сверху положим колбаску.

— Пища боков, как говорил один знакомый вьетнамец.

Нонна Степановна положила трубку и вздохнула: не такая бы тюленья Мальвина нужна Тарасику… она же с полным параличом воли. Это подумать — ничего не добиться к тридцати пяти годам! Ой, не удержит мужа от плохого. Ну, выбора-то нет — попробуем что-нибудь слепить из этого материала. Наверно, краса этой Клеопатры износилась… На Урале такой резкий климат — не для нас, женщин… Но пора поискать в Мальвине что-нибудь полезное. И вот нашла! Мальвина — тип жаждущей земли, изнывающей без орошения, и когда Тарасик ее оросит, она внука мне родит.

Нонна Степановна тоже была непроста: вышла замуж на втором курсе, родила на третьем, но, закончив вуз, захотела учиться дальше. Поступила в МГУ заочно на философский, потом в аспирантуру. У мужа не хватило сил одновременно на нее и на философию поздних стоиков, и он сбежал к цветущей медсестре, а потом к секретарше, которая появилась у него вместе с фирмой. Тарасик весь пошел в него и спрашивал уже в шесть лет, как надо целоваться.

Мальвина устроилась дома работать в тот же книжный магазин, в котором работала до Москвы. Заканчивала в семь, значит, к восьми была уже у Нонны Степановны — с кришнаитским тортом в руках.

Тут сразу они начали с силой жертвовать друг другу. Нонне совсем нельзя было этот торт, но она съела один кусочек и стала каждые десять минут выходить из кухни и капать что-то в нос от аллергии.

А Мальвине совсем не показалась эта паста-абсолют, но она — давясь — ела гигантский бутерброд, проталкивая его внутрь чаем.

Вы думаете, сколько прошло до свадьбы? Полгода? Год? Но на этот раз Нонна Степановна и родители Мальвины стали волшебниками и ускорили время с помощью магических зеленых бумажек. Они так подействовали на тюремное начальство, что уже через две недели Юрий Викторович снимал на видео эту тихую свадьбу.

Среди трех заключенных, которым разрешили присутствовать, был невинно осужденный Фомин. На самом деле невинно осужденный. Все жадно смотрели на кольца, на фату, на цветы, на торт. “Вот так повезло! — говорили их ошеломленные глаза. — Эта мать жениха еще очень ничего. Тарас говорил, что отца давно нет. Вот бы ее… а то простаивает без толку. И сколько их на воле простаивает. Вот бы мы им техобслуживание устроили!”

Им и мать невесты показалась недообслуженной, но к определенному выводу они не пришли даже после длительной конференции, устроенной в камере после свадьбы.

— Отец этой Буратины, бля, Мальвины крепко понужает. Видно же по каждой клетке его красного хлебальника.

— Конечно, пей, мужик, и за нас тоже, кто же против. Но сильно не увлекайся, а то твою жену будет кто-нибудь другой окучивать.

— Га-га-га-га! Гы!

Фомину первое время было обидно сидеть невинно: не убивал он хозяйку, у которой снимал квартиру. А его отпечатки в другой ее квартире — так это он помогал ей мебель передвинуть. Он-то думал, что как бывший десантник все-таки через все пройдет и выйдет, но его три месяца били-пытали, и, когда побежала кровь из всех отверстий, он написал признание. Дали ему десять, и вот уже четыре позади. Вдруг с неба упало: задержали банду, у которой среди прочих злодейств было убийство той хозяйки, и ему начальник тюрьмы деловито сообщил, что готовятся документы на выход. Вот почему, расчленяя свой кусок торта подрагивающими руками, он не мог остановиться и рассказал историю из своей могучей цветущей юности. Короста лица его зашевелилась и расправилась. Хотя Тарас слышал этот сериал Фомина несколько раз и сейчас в его жениховской голове плыли горячие картины, он присвистывал, поддакивал и хлопал по колену — то своему, то Мальвины. Сейчас все было хорошо, об этом он догадывался по улыбке матери. Все шло вперед, к ослепительной вспышке, поэтому история Фомина легла естественно, как масло на хлеб.

— Вот как мы с вами сейчас сидим… сидели мы — десантники — с погранцами. Я поспорил: спрячусь в лесу так, что ни один пограничник с собакой не найдет.

— На сколько бутылок поспорили? — спросил отец Мальвины.

— На две, но спирта. Ночь я взял на подготовку. Утром в этот лес два погранца с собакой скользнули, ничего под ногой не хрустнет! Она сначала взяла след, привела к дереву, а потом встала в недоумении: аф, аф! Кинолог орет: “Падла, ищи!”. Она откликается и на падлу, хотя в паспорте была записана кличка Бояр.

— Боярский, в смысле?

— Нет, типа боярин — шуба у пса важная. А другой погранец верещит: “Заварили, суки, нюх у собачки — дали горячего вчера!”. Они потоптались, а потом кричат: “Выходи, Фома, бери свой спирт!”. Тут кусок дерева отваливается, и выхожу я. За ночь выдолбил ствол изнутри по своему росту. Пес обрадовался, запрыгал: вот он, вот он. А погранцы вызверились: “Мы и сами его видим, падла! Две бутылки придется отдавать!”.

Когда их оставили одних на трое суток, Мальвине хотелось поговорить о школьном театре со скорлупой, вспомнить о Станиславском-Сраниславском и как Тарас провожал ее по слабо светящемуся снегу, а лицо его почти пропадало в приполярной пермской тьме. Вместо этого он был механически неутомим. Правда, успел сказать одну фразу перед многочасовым мощным сопением:

— Я не убивал, я только мобильник до угла донес, меня друзья попросили.

Неутомимость Тараса утомила Мальвину до такой степени, что она по стеночке, как раненый, добиралась по коридору на кухню ставить чайник.

— Силикатники, родные! — звала она громкими мыслями. — На помощь! Усыпите вы его хоть на два часа своей продвинутой нанотехнологией! А то бедный зародыш не сможет завязаться.

Но жители земного ядра не вылетели из ближайшего вулкана и не помогли — они были заняты освоением параллельного мира. И с тех пор мысли о силикатниках никогда больше не захлестывали сознание Мальвины.

— Тарас, я фотографии тут привезла. Вот, смотри: здесь я нашла белый гриб весом четыре килограмма.

— Потом, потом.

— Мальвина, узнаешь? Это я, Полина Понизова. В “Одноклассниках” узнала, что ты вышла за Тараса. Поздравляю, конечно.

В этом “конечно” чувствовалось что-то не то.

Мальвина, начитавшись романов, говорила о Понизовой всегда воздушно:

— О, это роковая женщина. В нее все влюбляются, один топился.

— Ну, конечно, топился, — отвечали одноклассники. — Заразила его гонорейкой. Она же всем давала.

Мальвина зашла в “Однокласники” и прочла у Понизовой:

“Водила собаку к астрологу, сука плохо ест, сука, звезды для нее неблагоприятно сложились: Венера на Марс пошла. И астролог посоветовал ее три дня не кормить”.

Папенька Понизов был богат не только по уральским меркам.

Мальвина почувствовала: “не то” нарастает.

В школьном театре режиссер Вишнёв говорил:

— Понизова, дорогая, от тебя, как от кошки, невозможно оторвать взгляд. Ты всех забиваешь, Полина. Не уходи от нас!

Но Полина тогда закрутила роман со студентом политеха и из театра ушла.

Мальвина набрала номер Тараса. Химически красивый голос сообщил, что он недоступен, посоветовал позвонить позднее. Может, надзиратель наложил лапу на мобильник?

Недоступен неделю, недоступен две. Когда проползла бесконечная третья неделя, Мальвина позвонила Нонне Степановне. Та первым делом озабоченно спросила:

— Месячные были?

— Были.

— А! — не удержалась свекровь (и это был явно не крик разочарования).

— Почему-то я не могу дозвониться, и он не звонит.

— И у тебя течет, и во всем мире все течет и меняется, как сказал Гераклит, — лекторским тоном произнесла свекровь.

Не составило труда узнать через одноклассников, что Понизова обещает Тарасу подарить свободу уже чуть ли не через три месяца. Где-то на петлистых тропах власти ищется человек, на которого магические зеленые бумажки особенно действуют.

Вот так, значит, отбили тюремного мужа!

И Мальвине не удалось урвать генного материала ни для сына, ни для дочери. Ну и ладно, а то что: двухметровый красавец, плечи у Тараса от стенки до стенки, а все равно ощущение чего-то мелкого… Ну да, он говорил: встает на час раньше — в лагере — и тренируется до того, чтоб наполнение силы отступало. Но — может — родилось бы от него какое-нибудь… и сидело бы оно по будущим тюрьмам с кондиционером и киберментами.

Да еще звонили одноклассники Витька и Оленюшка и кисло-сладкими голосами рассказывали:

— Понизова настояла, чтобы он называл ее по телефону только “Зяблик”.

А в это время жизнь подносила кофе знаменитому режиссеру Вишнёву и подрагивающим горячим голосом спрашивала:

— Этот буфет ближе к рампе передвинуть? Но тогда бассейн не войдет…

Русский — очень откровенный язык. В слове “отбить” есть корень “бить”.

Все до развода не доходили руки. Сначала папа плавно соскользнул из юбилея в белую горячку, пришлось обе семейные заначки — Мальвины и мамы — просадить на частную клинику.

Потом в “Книгозоре” началась ревизия, Мальвине не давали отгул для загса.

И тут бабушка умерла, а дед девяностолетний переехал к закодированному сыну, то есть отцу Мальвины. Дед этот участвовал в выселении чеченцев, и Мальвина один раз ему проклокотала:

— Довыселяли! Теперь женихов в России нет.

Дед сверкнул глазом по приобретенной на Кавказе привычке, но смолчал и ушел на кухню, где готовил хинкали на всех.

Вдруг прошел слух, что колдовства мертвых президентов не хватает, и Тарас не просочился сюда, в наш мир. Будет досиживать. Поговаривали: начальник тюрьмы оказался честным человеком.

Впервые Мальвина задумалась о цене свободы: что бы она могла за нее отдать, а что нет? Но ничего не надумала, а позвонил Тарас:

— Ничему не верь. Знаешь, какие люди вообще, а здесь особенно. И не для мобильника это, приезжай, расскажу: сколько всего я перенес за это время.

— Что, сопли некому подтереть — схлынула освободительница?

— Бей меня, мне некуда деться, но прости.

Она вспомнила стихи Тараса, когда он встречал ее в школьном театре:

Тик, похожий на улыбку, прошил ее лицо.

— Позвоню через час, — сказала она и пошла в общую комнату.

Закодированный отец и мать смотрели телевизор, взявшись за руки.

— Я раньше этого инспектора разгадал, кто грабитель, — печально сказал отец.

— Давай до конца досмотрим — может, там хорошо закручено, — тихо попросила мать.

Отец посмотрел на Мальвину и стал ее успокаивать:

— Ничего, ничего. Врач сказал: это называется скорбное бесчувствие. Продлится еще месяц.

Мальвина ушла в свою комнату, села в позу лотоса и сказала:

— Это моя карма.

Потом вызвала на экранчик номер Тараса:

— Ты хочешь, чтобы я к тебе приехала? Приеду, что делать.