Запоздалое облако

Меня родители отдали
В логопедический. И вот.
Сижу на стульчике в печали,
Морскою галькой полон рот.

“Белеет парус одинокий” —
Диктует белый логопед.
“Веле ипалу овиоке” —
Я повторяю. Смысла нет.

“Веле” — и всё-таки белеет,
“Ипалу” — гнётся и скрипит.
Язык от счастия немеет
И дальше, дальше говорит.

Смеётся врач. Смеются стены.
Я засмеялся и постиг,
Что слово — необыкновенно,
И грешный высунул язык.

Мне приснился сон, что страны моей больше нет.
Есть леса и трущобы и гигантская автотрасса.
Города обесточены. Дикий и жёлтый свет,
Длинный свет фонарей летящих во тьме “КАМАЗов”.

Что случилось — неясно. Кризис или война.
Или то и другое. В общем, страну накрыло.
Между тем в деталях чёрная даль видна.
Инфракрасное зрение — чтобы всё видно было.

И все звуки тоже — издалека слышны
(У людей изменилось также устройство уха)
Так, что слышно даже потрескивание тишины,
Неживая возня почти на пределах слуха.
И мне стало обидно, что вижу я всё, что есть.
А того, чего больше нет, — мне увидеть не дали,
Ни великой страны, без которой так пусто здесь,
Ни волшебных людей, которыми мы не стали.

Всё было обратимо и цвело,
И солнце за пригорок опускалось —
Как будто птица прятала крыло.
И заново наутро распускалось.
Всё было обратимо и цвело,
Меня теченье под руки брало,
Жук умирал, но тоже обратимо,
Являлся он из голубого дыма
В сияющем от света пиджаке,
При усиках и котелке.

Отец мне подарил калейдоскоп,
И я смотрел тогда в него часами.
Путём пытливых бесконечных проб
Я заключил: цветы не исчезали.
Отец мне подарил калейдоскоп,
По телевизору показывали гроб,
Процессию подушек с орденами
И Брежнева с закрытыми глазами.
Я щурил глаз — и мёртвые цветы
Вновь разворачивались из пустоты.

Мы ехали в автобусе домой,
В нём пятна света плавали, как рыбы.
Я чувствовал, что это не со мной,
Я будто сплю, хотя глаза открыты.
Мы ехали в автобусе домой,
Отец и мать стояли надо мной,
И мне как будто наяву казалось,
Что ничего на свете не осталось,
Прошло свой круг — и круга не осталось.
Что ничего на свете — Боже мой.

Горел одноэтажный дом, и пламя
Всё хлопотало в нём.
Горячими, проворными руками
К отъезду будто прибирало дом.

Сдувало пыль с дубового комода
И наводило блеск
В тех уголках, где раньше год от года
Жил паучишка, да теперь исчез.

И в зеркале неровно отразилось,
Как в медленной воде,
Лицо в очках, руки неторопливость,
Снежинка в бороде,

Затем быстрее: чемоданы, сборы,
Мелькание дверей...
Стирай, огонь, беспечные узоры,

Стирай скорей.

Лес кончился. Мы вышли на пустырь.
На нём серела башня новостройки.
Гнилые трубы, редкие кусты.
Канава расцветающей помойки
В буквальном смысле радовала глаз
Беспечно-жёлтыми пустырными цветками.
Патлатый пёс поглядывал на нас,
Устроившись, как царь, в облезлой ванне...

Всё было будто бы построено само
И на гнилых гвоздях пускай держалось —
Оно души так явственно касалось,
Что сердце откликалось: “вот оно”.
Всего лишь надо было лес пройти,
Всего лишь тридцать лет прожить — и лето
Господне оказалось на пути,
В цветочках легкомысленного цвета.

Был человек, и даже если не был,
Ему вручили паспорт и пиджак,
Тарелку супа, полбуханки хлеба...

Поцеловал он паспорт натощак,
Пиджак надел, и хлебушек в тарелку
Как будто бы привычно покрошил,
И ложкой — быстро-быстро, мелко-мелко...
Как будто бы на самом деле жил.

“А он ещё любил жену...” — не верьте.
“А он ещё...” — не верьте ничему.
Носил он тот пиджак до самой смерти,
Носить пиджак положено ему.

Запоздалое облако
В наступающей мгле
Уходило из города
По размытой земле.

Задремало — и всё перепутало,
Неуклюже и медленно шло,
У завода бродягу окутало,
Постояло и дальше пошло.

И осколками острыми
От попоек и драк

Любовалось, как звёздами,
Зачарованно так.

И, дойдя до фабричного озера,
К маслянистой воде неживой,
Оперенье воздушное сбросило
И ушло прямо вниз с головой.

Кошка в доме появилась,
Просто села и сидит.
Тонкой лапкою умылась,
В сторону мою глядит.

Как вести себя — не знаю.
Как лежал — так и лежу,
Невнимательно читаю,
На животное гляжу.

Разве что-то изменилось,
В смысле, есть ли смысл в том:
“Кошка в доме появилась”.
Я не знаю, что потом.

Надо бы еды насыпать,
Надо бы ей имя дать.
Может, праздник. Может, выпить.
Может быть, гостей позвать.

Там, где раньше пусто было,
Стало мягко и светло.
Умываешься без мыла,
Выгибаешься тепло...

Однажды ангела я видел вдалеке,
Он уплывал на лодке по реке,
По Яузе. Стоял бесцветный полдень.
Осенний воздух, длинный, как туннель,
Вёл к выходу. С усталостью на морде
Хозяина выгуливал кобель.

Детали, вытесняющие суть.
Боялся я на ангела взглянуть,
Но странное молочное сиянье
Вокруг ужатой в плечи головы
Плыло, как сон. И слышал я дыханье
Листвы опавшей и живой травы,
И голос пса, ворчащего на свет.
И понимал, что чуда в этом нет.

Избавь меня от чуда, помоги.
Я доношу чужие сапоги,
Я съем чужой обед, и у чужого
Возьму взаймы, и всё потрачу снова,

И снова выйду на осенний свет.
И я на нём. И чуда в этом нет.

Как-то всё криво слеплено в этом районе.
Не авоська растёт из бабы, а наоборот.
Мне подстригает волосы тётя Тоня,
И тётя Тоня, как мир, надо мной плывёт.
У тёти Тони родинка на подбородке
И шея красная, как у портового мужика.
Но она не такая, как местные эти тётки.
У тёти Тони рука, как перо, легка.
Тётя Тоня мурлычет, подпевая радиоточке.
У неё глупый голос и никудышный слух.
Дыхание, пауза. “Какие делать височки?”
И руки твои, как лебединый пух.
Невидимо, мягко, как таинство, как спасенье,
Над этим убожеством, над мелким добром и злом
Твои руки плывут, и слышно иное пенье
На ином языке и в районе каком-то ином.
Мертвецы закадычные пиво пьют на балконе.
Окаянное небо сохнет в кривых ветвях.
Всё сравнимо со всем, кроме рук твоих нежных, кроме,
Кроме музыки тихой, выносимой сердцем едва.
Возвращаясь дворами в свои дорогие стены,
Слышу гул частной жизни в хрущобах и злой траве,
Понимаю бесценность, твою принимаю цену,
Прижимаю руки к разбитой своей голове.

За что я люблю стихи?
За то, что они не бывают плохи.
А если бывают плохи —
То это плохие стихи.

Едят они гниль и каких-то жуков
И не боятся совсем пауков,
В ладошки берут и смеются.
От смеха, как студень, трясутся.

Я был, как придётся, я жил, как умел.
За век свой немало я гадостей съел.
Но верю, но верю я всё же,
Что жизнь моя стала моложе.

И музыка та, что была мне слышна —
— Пусть это мне только казалось,
Серебряной вилкой звенела она,
Жуками она не питалась!