Рассказы

А вот казалось бы: ну какая же ерунда, какая же, в сущности, нелепейшая малость — коробочка с акварельными красками. И вот такие малости, такие — внешне — ерундовинки, подчас заставляют человека ступать в непонятное без абсолютного на то желания.

В коробочке с акварельными красками Алек хранил свои сбережения. Сберегались они ни на что, просто так, для уверенности. Денег там было вроде бы и немало, а вроде и не так много — как посмотреть. Меж тем Алеку минул двадцать седьмой год. А когда тебе двадцать семь, мир лежит перед тобой покорно, как добрая и сытая собака. Мир лежит перед тобой зовуще, садом расходящихся тропок: выбирай по душе. Алек же тропок не выбирал и вообще старался не думать. Работать он особо и не работал: решал контрольные по химии студентам; что года через два свелось к комплексу действий сугубо механистических, без выдумки.

По будням Алек приходил в институт, поднимался на второй этаж и вставал на привычное место. Здесь его все знали, да и он сам знал почти всех, и все ему было привычно и знакомо. Шумность сменялась патриархальной тишиной и нечаянной гулкостью сводов; большая перемена оглашалась рокотом дальней безвекторной силы. Ширясь и набирая вес, кипучий белозубый поток плавно огибал углы. Иногда от потока кто-то отделялся и шагал вбок, на ходу доставая тетрадь и мятые деньги. Тогда Алек получал работу. Много чаще этого не происходило.

И вот, в один из таких дней, Алек пришел домой, и захотелось ему пересчитать свои сбережения. Чего греха таить, любил он это дело. Он приставил колченогий табурет, залез на него, придерживаясь за стену; открыл антресоль. Встал на цыпочки, потянулся к коробке с елочными игрушками и гирляндами. Начал нашаривать, потея и отдуваясь от пыли, летевшей в лицо. Коробочки не было.

Алек выгреб антресоль допуста. Перетряс все коробки, разложив содержимое на полу коридора. Заводясь, стал перебирать все заново, сначала откладывая, а потом отбрасывая в сторону. Коробочки не было. Черное удушье подступило вплотную.

Алек подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. На стекле трепетали линзочки капель. За ним сквозь негустую листву тополей белел опустевший двор. Дождь прочеркивал угол неба наискось. Ветер бренчал гнилой жестью карнизов и водосточных труб, рябил верхнюю воду луж. Под провисшим навесом, запрокинув лицо и утопая в маслянисто-черном руками по плечи, сосед Коля копошился под капотом автомобиля.

И вот тогда Алек все вспомнил. Все вспомнил и издал ртом горестный фотоаппаратный звук.

Он оделся и вышел на улицу, чересчур аккуратно неся тело. Коля все возился под навесом.

— Сосед, — сказал Алек и сделал шаг вперед. — Сосед. Отдай деньги.

— Какие еще? — ответил тот, скосив набок лицо и насильно корчась.

— Я тебе дрель давал. Дрель давал с коробкой. Там были, внутри.

— Не было там ничего.

Алек молчал, опустошенный. Дождь спал. Подрагивая, поднималась примятая трава. Набухшая земля парила. Мир, огромный дружелюбный мир, проваливался в затянутость паузы.

— Не отдашь?

Коля разогнулся, вытер лицо нечистой серой ветошью.

— Не было никаких денег.

— Ты машину купил, — аргументировал Алек.

— Купил и купил.

— На какие шиши?

— Скопил. Скопил и купил. Тесть добавил.

Помолчали.

— Значит, не отдашь? — утвердил Алек. — Хуже будет.

Коля шевельнул пятнистыми пальцами, тронул бугристую шею.

— Смотри, сосед. Не по-людски…

Коля молчал, сопя и надувая щеки. Тогда Алек развернулся и вышел со двора.

Он двигался, подняв плечи и поводя руками, как кукла. Отповедные и проповедные слова без усилий ворочались на языке, в силе своей формируясь до убойности. Алек шел, продолжая разговор. Случайный свидетель мог услышать обрывки фраз: “всю жизнь дверями в аптеке хлопать”, “Христом Богом прошу”, “два часа драки”, и многие другие интересные словосочетания.

В полузабытьи, не прекращая усыпать обочину проклятиями и увещеваниями, Алек забрался довольно далеко и забрался бы и дальше, не повстречайся ему трое. То было классическое здешнее уравнение с тремя неизвестными, не имеющее ни решения, ни корней. И у Алека спросили закурить, и у него спросили прикурить, и у него спросили, почем куры в Кабарде, и у него поинтересовались, имеет ли он что-то против пацанов. Алек не имел и имел одновременно, но внешне обозначил первое, и, в общем, как-то все обошлось.

Отделавшись от троицы, Алек позволил себе оглянуться и обнаружить себя в районе, известном своей неблагополучностью. Кругом кособочились низкие полусгнившие дома. Кисло пахло нищетой и неустроенностью. Опускался вечер, придавливая неспешных прохожих и косые клубы малиновой закатной пыли. Мухи чертили ленивые дуги в широкой полосе низкого света. С тенистой стороны улицы, из открытых окон первого этажа, слышался неясный гомон. Над крылечком с обломанными перильцами висела побитая вывеска “Пивбар Сакунтал”. На вытертом порожке, закрыв один глаз и обернувшись хвостом, дремала грязная кошка.

— Достойный финал дня, — сказал Алек и шагнул в сыроватый полумрак помещения.

Внутри стояло с десяток столов с металлическими ножками. За ними, держась за кружки, как за штурвалы, выпивало разномастное мужичье. Под ногами шуршал нанесенный песок. Кругом валялись рыбные кости и жирные обрывки газет. За барной стойкой, склонив по-бычьи голову, смотрел исподлобья бармен.

— Сделай две, — сказал ему Алек.

Свободных столов не было. Только у дальней стены сидела одна за столом женщина лет тридцати. Стол перед ней был пуст. Она сидела, застыв, как птица, спящая на ветви. Руки лежали прямо и скорбно. С безразличным отвращением женщина смотрела вперед. Алек подсел и, оставляя дном влажный след, пододвинул ей кружку. Легкое движение прошло по широкому круглому лицу. Разгибаясь, дрогнули вялые пальцы.

— Вот житуха, — сказала женщина и медленно выпила кружку, не отрываясь.

Алек пил молча, втягивая холодное пресное пиво и ощущая его течение за ребрами.

Широко расставляя ноги, подошел один из мужиков.

— Пойдешь со мной, Оля?

— Нет такой причины, — ответила та, не поворачивая головы, и сморкнулась в угол двумя пальцами.

Мужик повернулся и вышел, ступая, как уставший конь.

— Я с отцом разругалась, уехала — сразу замуж вышла, зимой, — вдруг заговорила Ольга, утвердив взгляд на стене за Алеком. — Зимой приехала, а в августе уже жить с ним стала. Мне еще пятнадцати не было. А он на восемь лет меня старше. Так у меня мамка потом приехала туда, хотела его посадить… Ну так я-то — при формах уже, кровь с молоком. Бабушка мне все говорила, плакала: “Ольга! Еще цветок не успел расцвести, как ты уже с мужиком живешь”. Молчи, говорю, бабулька. Бабушка у меня самый замечательный человек на свете.

Алек молчал.

— В пятнадцать первую родила. Вот, считай, мне тридцать сейчас будет, четырнадцать — дочке. Младшую потом через год. Погодки они… Нас вообще посадили из-за его отца. Убили мы его. Он выделывался-выделывался — и довыделывался. Приходим с дискотеки, мамка ревет — ну это свекровь моя. Я говорю: чего плачешь? А она: он меня, сволочь, довел. Я к нему прихожу в комнату и говорю: слушай, может, хватит издеваться над мамой? И так всю жизнь издеваешься… А он выделывается. Я говорю: задушу тебя. А он: бери и души. И пришлось задушить. Вот если бы он мне не сказал. И не надо тут силы, он не сопротивлялся даже. Сказал — души, ну я и задушила, и все. Муж только рядом посидел, видел. А потом мы его взяли, унесли на чердак… Мамка нам помогла, свекруха моя, царствие ей небесное… Подвесили его. И я утром с понтом иду белье весить, и он — висит якобы. Побежала на телефон сразу. Участковый приехал, “скорая” приехала. Срезали его, все сделали… Уехали. Всё…

Алек достал сигареты, закурили.

— А об этом только мы трое знали. Я, муж, свекруха. И она взяла, дура, рассказала своей сестре, она в Архангельске живет. А та взяла и трепанула кому-то в деревне. И вот тебе — через семь лет — менты приезжают… Я тебе говорю: через семь лет. Поехали раскапывать, с экспертом. Купили “шила” пацанам нашим местным… А мороз, земля промерзла… Они копают там, выкапывают. Я дома сидела, с экспертом. Иду в отказную, мол, ничего не знаю. Приезжают — и сами-то пьяные. И тех напоили, и сами пьяные. Не могли, говорят, выкопать. Ну, меня за шкварник — и в ментовку. По деревне меня ведут — вот так, а не могу идти, тяжело, кошачьи тропки. Сейчас, говорят, выкинем тебя с моста. Кидайте, говорю… Дали шесть с половиной, мужу семь с половиной. Они потом второй раз ездили, кости там брали, не знаю. Семь лет давности, на момент совершения преступления несовершеннолетняя — я и отсидела только три года. Четырнадцать лет мне было. Сам выделывался. Молчал бы — было бы все нормально… Муж освободился… Приехал сюда, за мной. Мы встречались у моей тети. Ну, встретились, я говорю: пошли к моей тете. Приходим к ней, моя сестра ушла сразу же, даже разговаривать не стала. Его не любит никто. У меня же четыре ножевых ранения от него.

Ольга откинула тугой сноп русых волос, показала белый рубец на шее.

— Помню, я пришла к сестре, заревевшаяся вся, дочке месяца три было… А он как раз лося убил. Прихожу, говорю: Лида, проводи меня, пожалуйста, на автобус. Он у нас в восемь утра идет, на Березник. В город хотела, у меня тут мама жила и бабушка была. Не могу, говорю. А ребенок — знаешь же, он в чужом доме не может. Ладно, говорю, Лида, пошла я. Сумки оставила все, я же там мясо еще хотела в город привезти… Пошла к нему домой. Муж у меня деньги отбирает — и Лидка приходит. Ну Лидка ему тут сказала, он на колени встал, все, больше обижать ее не буду, и ничего. Короче, я обратно сумки все домой, с пеленками со всеми. Вот. Он говорит: больше пить не буду. Только Лида ушла — он мне по морде, деньги забирает и идет за “шилом”…

В черном проеме двери возник прежний мужик.

— Я в последний раз интересуюсь, — сказал он, клонясь белым непропеченным лицом. — Я в последний раз интересуюсь: пойдешь со мной, Ольга?

— Есть причина, — ответила Ольга и вышла, смотря насквозь.

Мужик безынтересно потянулся следом.

В одиночестве Алек сидел недолго. Вертлявый и суетливый старик, похожий на гнома, опустился напротив. Шапка его седых волос смотрелась инородно и неправдиво, пухло. В неровной поросли щек, колеблясь, желтели табачные крошки.

— Я вот думаю, человечество когда-нибудь через пьянство кончится, — сказал старик, подмигнув. Вопросительный знак в конце фразы хоть и был в треть обычного, но слышался явно и приглашающе.

— Чего вдруг через пьянство? — возразил Алек.

— Так ведь нельзя же столько пить. Возьмем, к примеру, русского человека…

— За что возьмем?

— Так вот в том-то и дело, что брать русского человека уже практически не за что, истончился русский человек, обтрепался, обветшал… Или вот можно еще, как в школьной задачке, взять за “икс”. Берем русского человека за “икс”, хорошо звучит?

— Хорошо. Ведь это же действительно “икс”, только географически определенный.

— То есть?

— Я имею в виду, что кто здесь живет — тот и русский, будь он хоть китаец. Следовательно…

Разговор прервался шумом бессильной драки. Двое покатились по полу меж столов, матерясь. Один лез другому в рот кривыми пальцами, словно пытаясь что-то достать.

— Во дают, — сказал Алек.

— Дела, — ответил старик.

Драчунов со смехом вынесли, не разнимая.

Алек рассказал старику историю своих злоключений.

— А ты его убей, — сказал старик и бросил щепоть соли в кружку. — Где, говоришь, он работает?

— Водитель он, на бензовозе ездит.

— Тю-ю-ю… Так тут случай чистый… На каждом бензовозе цепь до земли висит, статику снимать. Видел? Берешь провод, метров тридцать. Идешь на объездную дорогу, они все там ездят. Бросаешь “соплю” на ЛЭП… Сообразишь?

— Соображу.

— Ну и вот. Провод под напрягой поперек дороги прокидываешь. И сиди, поджидай.

Старик поднялся, крутанул кепку:

— Ну, бывай.

Немного спустя поднялся и Алек. Спускаясь с крыльца, прикинул: “А и в самом деле, убить бы его. Баба с возу — кобыле легче”.

Путь стоял неблизкий. В сумерках остывали пустынные улицы. Тишину нарушал лишь игольчатый комариный писк да перестук колес дальнего поезда.

“А все-таки человек — занятное существо, — подумал Алек, пройдя пару кварталов. — Не буду я его убивать. Поговорю с ним. Найду слова. Неужели не поймет?”

Жадно скурив у подъезда последнюю сигарету, Алек поднялся к себе, разделся и лег.

“Нет, даже говорить я с ним не буду, а напишу письмо. Так верней”.

Засыпая, Алек подбирал первые слова для письма. В голове почему-то вертелось “Податель сего,”; именно так — с запятой — и вертелось, и Алек хотел уже было тому раздражиться, но не успел, потому что заснул.

Олег женился на собственной сестре. И с этого, пожалуй, все и началось.

Вырос-то Олег в деревне. В город хотелось — хучь плачь. Бегать по прямым улицам, мороженое есть, костюм носить.

Но не получалось. Да и не могло: родители всю жизнь в колхозе, дальше райцентра носу не казали.

После армии окончил в райцентре курсы машинистов-трактористов. Вернулся домой — работать, с радостью взяли.

Женился. Дети. Рутина. Быт… Вовремя почуял: корнями врастает. Взял за свой счет, поехал к сестре, в город. В ожиданиях не обманулся: так и представлял.

Только вот на работу не брали без прописки, а прописку не давали — без работы. Олег ходил в отдел кадров завода, а от них в ЖЭК и снова на завод, где его опять устно посылали в ЖЭК, а мысленно — уже совсем в иное место, где ему едва ли могли помочь. Олег ходил и убеждался: никто, в общем-то, не против, все только за, милейшие люди, как на подбор, как с куста; но какого черта ничего не выходит?

Нахоженный километраж меж тем все рос, приближаясь к сорокам двум километрам. К марафонской дистанции, стало быть. В рамках традиции Олег должен был пасть замертво, вяло шевеля бледными губами, но это не входило в его задачи.

И вот тогда Олег женился на сестре. А буднично вышло: подали сначала на развод, он и она (она — с сохранением мужниной фамилии), написали заявление, выждали месяц и расписались. Теперь сестра могла прописать его у себя на законных основаниях, что и сделала. А после они развелись и переженились обратно. В ЗАГСе видали фокусы и похитрее, не удивились.

Олег уверовал, что все в мире решается очень просто. А раз нужда закон переменяет, так плохи законы, значит.

На заводе Олег быстро влился в коллектив. Трактористы-машинисты на судостроительном заводе едва ли могли надеяться на работу по специальности, и Олег окончил интенсивные курсы сварщика.

В первый же рабочий день начальник цеха, принимая свежую бригаду сварщиков, сказал:

— В тридцать пять вы, слепые, глухие, с подорванным здоровьем, уйдете на пенсию.

— Ура-а-а… — нестройно протянула бригада.

Ритм жизни спал, да он особенно и не бил никогда ключом: подъем-работа-домой, подъем-работа-домой. Выходной — отдушиной.

А ведь естественным считается, достигнув цели, оглянуться, осмотреться. Олег осмотрелся и увидел мало утешительного: надоевшая работа, с которой он идет домой к рано постаревшей жене и повзрослевшим детям, от которых знай сиди и жди какую-то пакость; и ничего-то в жизни особенно не сделано; а как сделаешь, ежели делаешь одно — а получается совсем иное?

И он зачастил в заводскую библиотеку, начал искать ответ в книгах, но нашел в них лишь одни вопросы: от общемировых вечных до сугубо российских и не менее вечных. Тесные ряды вопросительных знаков вставали из книг, выстраивались “свиньей” и маршировали по страдающему бессонницей Олегу.

— Прочь! — отмахивался Олег, путаясь ногами в одеяле. — Прочь, никчемушники!

Но во что-то это все должно-таки вылиться, — думал наутро Олег, дочитывая третий том истории Рима за завтраком.

И вот однажды, пребольно ударившись в суете с одеялом коленкой о стену, Олег сделал изобретение: металлический амортизатор из гнутой тонкой проволоки, на манер китайской лапши из пакетика. Такие как раз нужны на судах: не сохнущие, безотказные, дешевые. Себестоимость — тьфу: что, у нас проволоки не найдется, пресса, и женщины к нему — кнопку нажимать восемь часов подряд? Найдется, конечно.

Побрившись двумя движениями сверху вниз и сбрызнув лицо щепотью воды, Олег стартует в еще сумеречное утро и спешит на завод, первым встретить мастера, у вахты.

И мастер отзывается резко положительно и столь эмоционально-непечатно, что страшно становится за будущее выразительных средств русского языка. Мигом находятся проволока, пресс, женщина и кнопка, на которую надо жать. Пробный образец превосходит все ожидания, Олега хлопают по плечу и жмут руку разные люди, и двадцать пятого числа он получает премию сто сорок рублей, кою и тратит на покупку пальто с меховым воротником.

На этом изобретательская карьера завершилась. Совсем уж недалече замаячил выход на пенсию, и вот уж, казалось бы, можно и пожить в свое удовольствие. Для начала Олег развелся с женой и съехал на съемную квартиру. Какое-то время заняли хлопоты по обустройству, а потом вновь воспрезидентствовал вакуум.

Олег стал приглядываться к пенсионерам. Получалось четыре категории: пьяницы, дачники, коллекционеры, рыбаки.

Пьянство Олег оставил на крайний случай — не убежит; ковыряться в земле и латать хибарку привезенным на себе строительным мусором — не хотелось; часами сиднем сидеть на жестком металлическом коробе, на льду залива, подергивая короткой удочкой, — тем более. Оставалось податься в коллекционеры.

Выбрал нумизматику. Краеугольным камнем коллекции легли три юбилейных рубля и квадратная сингапурская монетка.

По воскресеньям Олег ходил на собрания местного общества коллекционеров. Быстро выяснилось, как жалок он и смешон со своими рублями, и даже сингапурская квадратная монетка шла здесь не более чем за, как говорится, шелупонь. Популярностью же пользовались старинные монеты, достать которые Олегу было решительно негде: обдуманы уже варианты от авантюрного кладоискательства и до менее изящного вскрытия могил. Выбирая между эффектностью и эффективностью, Олег вспомнил один обычай и сделал выбор в пользу третьего варианта, совмещавшего в себе элементы первого и второго.

Как изначально деревенский, Олег знал: при закладке дома под него кладут несколько монет, обязательно, — сколь ни была бы бедна семья, хоть пару медяков.

Олег рассказал про обычай на собрании. Вздохнули:

— Эх, были времена… А сейчас, наверное, строители под дома — просто — кладут: дикий век, дикое время… Как еще объяснить, падают и падают дома, ничто их не держит. Вот послушай-ка…

Дальше дискуссия пошла по теме современного строительства, современных же нравов, цен; неуклонно и неотвратимо стремясь к общему знаменателю всех здешних дискуссий: огромности цен и ничтожности, словно в противовес, пенсий.

Не выслушав и половины, Олег ускользнул и направился на вокзал.

Несколько лет дом стоял нежилой, с заколоченными крест-накрест окнами.

Давно уже умерли родители, до конца дней переживавшие на разные лады кульбит с женитьбой их детей друг на друге.

Подходя, оглядывая издали дом, Олег размышлял, цела ли крыша. Крыша у дома, равно как и у человека, самое главное, прохудилась — считай пропало.

У самого дома Олегу встретился Ваня Щуренок, старик лет восьмидесяти. Прозвище досталось ему от прабабки, Щуки, прозванной так сразу же, как кто-то из мужиков, шепелявя, сказал, глядя ей вслед:

— Вот так штука!

Сын ее был — Вова Щукарь, внуки — Щурята, правнук — Иван Щуренок. И, хвала небесам, бездетен-безвнучат Иван, а то пришлось бы придумывать новые уменьшительно-ласкательные суффиксы.

Ваня Щуренок посмотрел на Олега, на топор в одной его руке и багор в другой.

— На дрова, что ли?

— На дрова, — ответил Олег, хотя ясно было, что в городе дрова никому не нужны, нужны они — здесь, но зачем они здесь, если сам дом на дрова разобрать?

Щуренок покачал головой, сильно смял зачем-то шапку и ушел к реке. Впрочем, Олег не расстроился: ему и так хотелось мелко перекрестить спину назойливого старика и отправить восвояси, дабы не мешал.

Олег забрался на крышу, подошел к печной трубе. Толкнул слегка — и мягко осыпались кирпичи вниз, шебурша по шершавому толю и гнилым доскам.

Дом покорно стоял под ногами, безучастно приняв приговор. Но пошел разбор, заспорилось дело — и дом затрепетал обрывками толя, заскрипел натужно внутренностями.

— Оракулы веков, здесь вопрошаю вас! — изумленно воскликнул Олег, выставляя раму точными ударами топора. — Да что же я за скотина такая?

Очевидно, случился презабавный внутриличностный конфликт, невидимый внешне, а лишь слышимый через восклицания.

Растаскивая нижний ряд бревен, Олег с надрывом заговорил, не останавливая все же движений:

— Изувер, безбожник… Честное слово… Ни кола, ни двора. Дома не построил, а что был — и тот разобрал… Стыдно, стыдно.

Серебряную монету он нашел уже под вечер, роясь в глиноземе под отваленным камнем фундамента. Обтертый о рукав куртки рубль заблестел на солнце, как новый.

Шатаясь, Олег выбрался на дорогу и заковылял на остановку, на последний автобус. За спиной всхлипнули крикливо чайки, ложась в пике над рекой.

Весь обратный путь монета ощутимо жгла ногу сквозь толщу ватных штанов.

Вечером следующего дня добрался до своей квартиры. Грязный, в потеках глины на штанах, пропахший мазутом. Не разуваясь, прошел в комнату и обрушился в кресло. Но тут же встал и снял с полки книгу о денежных реформах на Руси. Из этой книги он и узнал, что такое был в те времена серебряный рубль. А было это — вот что: сто кружек лимонного кваса, два пуда мяса, три пуда муки или двадцать беличьих шкурок.

Олег сбросил сапоги и сходил на кухню. Принес из холодильника початую бутылку водки, рюмку, кусок хлеба и кружок вареной колбасы. Подопнул к трельяжу табуретку, сел.

— А предки-то мои были — не промах, — сказал Олег отражению.

— Это повод, — постулировало тройное отражение и клюнуло в рюмку горлышком бутылки.

Два сына растут.

Не у меня, у Гриши — соседа. Саша и Валя. Младшему пять, старшему семь. В подъезд захожу — стоят, от снега отряхиваются, с гулянки пришли.

— Дядя Миша, — спрашивают, — когда воздушного змея сделаете?

Я им соврал как-то, что умею.

— Кто же, — говорю, — зимой воздушного змея запускает?

А сам бочком-бочком — и до своей двери. На площадке уже с Гришей сталкиваюсь.

— Тебе бы, — говорю, — третьего завести. Метафорично.

— Зипун тебе на язык, — улыбается Гриша. — С этими-то еле справляюсь.

И скачет вниз через две ступени за шаг.

А я уже почти дома. Захожу, отгоняя ногой кота Ваську от броска на площадку. Бойкий больно. Пока разуваюсь, цепляет длинными лапами кончики шнурков.

— Цыц! — говорю. — Р-р-разбойник!

На улице его подобрали. Так и осталось в нем что-то уличное, бесшабашное. Бродячие кошки на “кис-кис” пулей убегают, им когда-то после “кис-кис” пинок достался; а этот — подошел: напористо, требовательно.

— Мальчики, не ссорьтесь, — слышим с кухни.

Васька бросает шнурки, я накидываю куртку на вешалку. Идем на кухню. Васька, конечно, быстрее. Подняв хвост, подбегает к Наташе, выгибается кругло, трется о ноги, прижав уши.

Сажусь у стола, боком: любуюсь. Хлопочет Наташа у плиты. Мешает на сковороде, подув и подставив ладошку — пробует; сыплет рублено-цветное в кастрюлю с доски.

— Наташа…

— Ммм?

— Нет, ничего.

Поглядывает искоса:

— От, глаза-то масленые…

Встаю, стараясь не скрипнуть стулом, ступаю мягко и — обнимаю.

Несколько кубиков с деревянной, почерневшей по краю, лопатки летят вниз и катятся по полу игральными костями.

— Смотри, “глаза змеи”, — пытаюсь отшутиться, — ты проиграла.

Наташа с полунаигранной серьезностью произносит краткую обличительную речь.

Такую яркую речь я слышал в последний раз несколько лет назад, от мамы, когда, споткнувшись, фуганул аж за холодильник кастрюлю свежего борща.

— Ничего не знаю, ты проиграла. Одно желание.

— Ужинать сейчас будем, никаких.

— Да подожди ты. “У-у-ужин”…

Выключаю плиту, накрываю крышками кастрюли. И мы идем.

А потом неистовствуем, взбивая и меся простыню василькового цвета.

В окне виден краешек неба. Лежу и думаю: нет там счастья. Из-под земли счастье бьет, невидимыми струйками. В лужицы собирается. Кто-то, как Саша и Валя, звонко по ним бегает, а кто-то — с опаской обходит.

Раньше я каждое лето ездил на Украину, в один хороший городок.

— Ты откуда? — спрашивала местная пацанва, не припоминая.

— Северодвинск, — отвечал я, — Белое море.

— Во дурак, — удивлялись они, — с моря в город приехал отдыхать…

— Так оно же Белое…

— И шо?

Я объяснял. И как-то сами собой приплетались белые медведи, гуляющие по городу, олени, на которых мы ездим в магазин, и застывающие на лету плевки. Истории пользовались популярностью, послушать приходили из соседних дворов.

Наш двор был большой, обнесенный со всех сторон, как крепостными стенами, многоэтажками. В центре, за забором из прогнившей жести, стоял побеленный известью домик. Как ему удалось выжить в этом урбанистическом мире — неясно.

Однажды домик и забор снесли. Поспешно, за одну ночь. И даже увезли их останки. Получилась ровная площадка, посреди которой торчала тонкая шипящая газовая труба. Про нее забыли, никто не пришел поставить заглушку. Я уезжал — газ шел, приезжал — а все еще идет, не сдается. Теперь, когда приезжаю, первым делом спрашиваю:

— Что там газ? Идет?

— Идэ, идэ! Що йому зробится?..

Вот и счастье так: ждет случайную искру.

Встаю, подбираю с пола успевшие остыть штаны.

— Ты куда? — спрашивает Наташа. И что-то еще говорит, неразборчиво.

— А?

— Я не проиграла.

— А, да. Да. Не проиграла.

Засыпает. Накрываю пледом.

Одеваюсь наскоро, накидываю куртку, не застегивая — жарко еще. Сбегаю вниз по ступенькам, прыгая с последних трех.

Выхожу. Ступаю на первый снег. Оставляю ботинками четкие, как иероглифы, нарисованные тушью на мелованной бумаге, следы.

— Распра-а-авь кры-ы-ылья… — слышится из окна отрывок песни.

Послушно расправляю. Прикрываю глаза. Взлетаю легко над земляничными крышами. Чувствую телом: бездонный океан надо мной, нет ему конца-края.

И полным идиотом надо быть, чтоб во все это поверить.