Анастасия Ермакова

Поколение: Проза. — Александр Зайцев. Старое общежитие; Кирилл Рябов. Стрельба из настоящего оружия; Моше Шанин. Я знаю, почему ты пишешь рассказы

Просто и изящно оформлена новая серия, представляющая рассказы молодых ав-торов, — самому старшему из них тридцать. Это, надо полагать, лучшее, что вы-ловлено из потока произведений, претендовавших в свое время на премию “Дебют”. Удачный и оправданный, на мой взгляд, издательский проект Леонида Костюкова и Виталия Пуханова.

Начинаешь читать слегка настороженно: не разочароваться бы с первой страницы. Не разочаровываешься.

Потом с надеждой, что тебя не обманет начало, уже смелее, пробуешь на эстетический вкус незнакомую прозаическую ткань: интересно? Интересно.

Через некоторое время, доверившись тексту, понимаешь: перед тобой — подлинное.

Авторы очень непохожие, у каждого собственный способ говорения и переживания, у каждого свой мир. Основных принципов серии, пожалуй, можно выявить два: индивидуальный взгляд-голос и экзистенциальный поколенческий подход.

Сначала о втором. Безусловно, три авторских взгляда отражают поисковый вектор нового поколения, направленный, если обобщить, на поиск основания бытия. Убедителен при этом отказ от готовых ответов.

С интонацией чуткого разочарования задает тревожащие вопросы в своей психологически тонкой, философичной прозе Александр Зайцев. Ностальгия по недостижимому душевному уюту — вот лейтмотив цикла рассказов, вместе образующих повесть “Старое общежитие”. Через неустроенный быт общаги передана вселенская бесприютность человека вообще, обреченность его на тотальный неуют одиночества, непонимания, неприкаянности. “Вопросы — вот предел мудрости, отведенной мне. Правильное нахождение слов для формулировки вопроса. (…) Жить с удачно заданным вопросом лучше, чем с псевдоответом на него. (…) Ты задаешь их, задаешь, задаешь… И, годы спустя, ощущаешь, что материализованный, облеченный в слова ответ не нужен”.

Короткие рассказы-осколки, ранящие чужой болью. Но — никакого надрыва и сентиментальности, скорее спокойная усталость. Тонкое и точное чувство времени, всегда разного в зависимости от наполнения, и рецепт счастья, зависящего от умения выстроить субъективные взаимоотношения со временем: “Сгущение дней, недель, месяцев в минуту, которое приводит к экстазу рождения блестящих мыслей, красивых образов и поразительных идей, доступно не всем. Разбавление дня до вечности — скажем, на морском пляже — тоже удел немногих. А ведь именно такие умения дарят человеку необходимую удовлетворенность, оправдывающую и анестезирующую его существование”.

Свой метод “оправдания существования” и у Кирилла Рябова. И своя попытка ответа на вопрос: возможно ли существование сделать безболезненным? Никакой анестезии нет и быть не может. Это звучит в одном из самых сильных рассказов “Погост”, где герой экзистенциально одинок, но, в отличие от героев Сартра и Камю, способен любить: от жены, оставившей его, до котят, умирающих на его глазах в зоомагазине, где он работает охранником. Защищаясь, он пытается быть циничным, что выражается лексически (матерится), но в чувствительности своей он еще более беззащитен, чем котенок, умирающий на его руках.

Проза Рябова, сдержанна, иронична. Стилистически проста и непритязательна, но эмоционально и интеллектуально насыщенна.

“— Выбросите их на помойку.

— Что?

— Просто отнесите и выбросите их на помойку, — сказала она (хозяйка. — А. Е.).

Я завернул трупики в полотенце, которое нашел в туалете, и вышел на улицу. Парк находился в полукилометре. Я пролез через кусты, прошел вглубь на сотню метров и выбрал место под молодой березой. Земля была твердая, я скоблил ее небольшой туалетной лопаткой, разгребал руками. Полотенце с котятами отчетливо белело в темноте, а я пытался отделаться от навязчивой мысли, что они там шевелятся”.

Стиль некоторых рассказов, например “Плевок”, “Проблемы с головой”, “Сексуальная жизнь писателя”, можно определить как ироничный сюрреализм, там отчетливы элементы гротеска и юродства. Мир их художественно убедителен, хотя и столь же неуютен, как реалистично изображенный у Зайцева. Однако слишком часто автор пытается сгустить (или, наоборот, разрядить) абсурдность происходящего ненормативной лексикой, а это, на мой взгляд, прием из разряда запрещенных, несмотря на то что бои у нас давно уже без правил… Это род словесного шулерства, без которого талантливый писатель, владеющий иными образными средствами, вполне может обойтись.

Третий автор, Моше Шанин, пожалуй, более стилистически причудлив, метафоричен и иносказателен. Этакая бытовая притчевость с привкусом абсурда. Обычные житейские истории, вывернутые наизнанку фантасмагоричностью взгляда. Мир-перевертыш, балансирующий на грани устоявшихся понятий. И — тоже ирония, только в отличие от иронии-отчаяния Кирилла Рябова здесь, скорее, ирония-карнавал, ирония-гримаса, эмоционально не отсылающая к печали, а оставляющая где-то на стыке улыбки и грусти.

Интонационный рисунок Моше Шанина — более запутанный, никогда не доходящий до крайних степеней переживания. Возможно, именно поэтому создается ощущение отчуждения от текста, и он не завладевает читателем полностью, дескать, ты сам по себе, а я сам по себе. Ну что ж, условия принимаются. И уже читаешь внимательно и спокойно, как будто слушаешь давнюю историю любви престарелой дальней родственницы. Правда, о любви здесь почти ничего. Не то что у Зайцева и Рябова. Они вроде бы и пишут совсем не об этом, а, скажем, о котятах (Рябов) или какой-нибудь тете Ане (Зайцев), а выходит — все равно о любви. Тексты Шанина же интригующие (стилистически), но прохладные (психологически). Откуда взять это внутреннее наполнение? Автор молод, и это еще, наверное, придет. Хотя напряжение экзистенциального поиска, тоска по ускользающему смыслу звучит у Моше Шанина отчетливо:

“Но нет сил. Во мне — усталость всего мира.

Я откидываюсь на подушку.

Жду. Я готов. Мне не страшно. Я спокоен.

Никого нет рядом. Но так даже лучше.

Мне не страшно. Я. Спокоен.

Потому что.

Спустя одну секунду.

Спустя одно биение сердца.

Спустя один выдох.

Все.

Потеряет.

Смысл”.

Так или иначе все три автора демонстрируют владение жанром рассказа с уплотнением текста, с использованием новых реалий и неожиданных стилистических и композиционных ходов. Не знаю, можно ли здесь говорить о новом направлении в современной прозе, но об индивидуальном подходе каждого автора к решению этико-эстетических задач в прозе — безусловно. Так же безусловно и то, что у всех троих — однонаправленные смысловые векторы: поиск обоснования собственного существования. И ответ кроется, по сути, в самом вопросе. Ответ, который для каждого поколения свой, но отчасти и одинаковый…

И Александр Зайцев, и Кирилл Рябов, и Моше Шанин — авторы с серьезным, будем надеяться, писательским будущим. А инициаторы проекта Леонид Костюков и Виталий Пуханов делают полезное дело, поддерживая, пусть первой и тонкой, но уже весомой книгой молодых перспективных писателей.