Я был подросток хилый, скучный, влюблённый в Иру Воробей,
но огнь естественнонаучный уже пылал в душе моей,
и множество кислотных дырок на школьной форме я прожёг,
ходил поскольку не в задирах, а на химический кружок.
Подрос, в сентябрьской электричке пел Окуджаву, жизни рад,
умел разжечь с единой спички костёр, печатал самиздат,
изрядно в химии кумекал, знал, как разводят спирт в воде,
и стал товарищем молекул, структурных формул и т.д.,
ещё не зная, что бок-о-бок с лисою, колобок-студент,
живу… Ах, мир притёртых пробок и змеевидных перфолент!
О, сладость ностальгии! Все мы горазды юность вспоминать.
Как славно б настрочить поэму страниц на восемьдесят пять
про доморощенных пророков, про комсомол, гб, собес —
пускай Бугаев и Набоков мне улыбаются с небес,
любуясь на миры иные (неповторимый аромат
лабораторий, вытяжные шкафы, и рыжий бихромат
аммония, от первой искры сердито вспыхивающий!). Нет-нет,
не память правит миром быстрым и ненасытным — только свет
надежды, а она, голуба, когда прощается с тобой,
склонясь над Стиксом, красит губы помадой чёрно-голубой.
Вагонная песня (подражание)
Жизнь провёл я в своё удовольствие,
прожил век без особых невзгод,
поглощал сто пудов продовольствия,
сто пудов продовольствия в год.
Был всегда избалован девицами
и, бывало, от счастья пыхтел,
окружённый их свежими лицами
и другими частями их тел.
Я им класс натуральный показывал,
приносил я им пиво в бадье,
в ресторанах шикарных заказывал
коньячок и салат оливье.
Поделюсь с вами участью горькою,
постарел я и сердцем обмяк,
много лет миновало с тех пор как я
жировал, как домашний хомяк.
Полюбил зато творчество устное,
и душой отдыхаю, когда
эту песенку, песенку грустную
исполняю для вас, господа.
В вашей жизни так много прекрасного,
пусть сверкает она, как брильянт —
наградите же барда несчастного
за его неподъёмный талант.
* * *
Ну что человече — родись, не родись,
один тебе выпал эдем-парадиз,
одна тебе вышла тропинка, пацан,
к отцовским слезам, материнским сосцам.
Кто ждёт тебя, бедный мой? что тебя ждёт?
И это прошло, и другое пройдёт,
и будет минувшее спать, трепеща,
окурком в кармане плаща.
Роится архангел, ворота встают
нагая бредёт в криворотый приют
душа, и бормочет молитву, любя
всё то, что ушло от тебя —
сиреневым дымом? грачиным двором?
Сначала — разряд, а раскаты — потом.
И эта молитва настолько проста,
что даже слепцу отворяет уста.
* * *
Гражданин в летах с потёртым членским билетом СП,
отхлебнув из фляжки, передает её молодым коллегам,
одобрительно крякнув. Дело, допустим, в душноватом купе
питерского экспресса. Взволнованным дымным снегом
занесена полоса отчуждения. Поезд, однако, так
тороплив, так огни за окном скудны, что новых
поводов для вдохновения нет. Плоские истины на устах.
Анекдоты, вирши, счастие мчаться без остановок —
сладостно разливается в жилах привычный хмель
сожаления об утраченном, жалкого страха перед
неизбежным. Глухие гроба вагонов. Всепрощающая метель
смерти, в которую только Господь не верит,
и пока мы спирт мировой в голубую воронку льём,
подступает время уплаты долгов бессловесной прозе
привокзального детства, что пахнет свежим бельём,
сохнущим на морозе.
* * *
Сколь чудно в граде каменном за чаркою вина
сидеть перед экзаменом в глухие времена,
когда с подружкой светлою, робея и ворча,
мы изучали ветхие заветы Ильича!
Икота шла на Якова. Как ясно помню я
абзацы с кучей всякого сердитого вранья!
И жаль, что по обычаям опричницы-Москвы
диплома мне с отличием не выдали, увы —
за тройку по истории ВКП(б), за ночь,
за строчки — те, которые не смог я превозмочь…
Прощай же, время логики и рукотворной мглы.
Фарфоровые слоники, подвальные углы.
Ах, как мы были молоды, как пели налегке,
то олово, то золото таская в кошельке!
Мы стали долгожители, а были — чур меня! —
живые похитители небесного огня.
А от того учебника остался хриплый прах —
как записи кочевника в воздушных дневниках...
* * *
Как многого, должно быть, не успею
дождаться. В детстве думал, что советской
науке всё подвластно. Спутник, Лайка,
потом Гагарин, а за ним Титов,
жужжание могучих ЭВМ,
мигающих зелёными огнями,
Ту-104 в реактивном небе,
капрон, транзистор, слайды, кукуруза.
Вот, повзрослел и ныне предаюсь
постыдной меланхолии, поскольку
ошибся. Да, ошибся! Полагал
что дружные, весёлые колонны
биологов и химиков, ликуя,
по Красной площади Седьмого ноября
пройдут однажды, хвастаясь рецептом
не вечной жизни, так хотя бы счастья.
А с улицы то рок, то рэп. Подросткам
плевать на смерть и вечность. Ну и слава
создателю. Довлеет дневи
злоба его. Мы в юности не ведали
ни экстази, ни изоамилнитрита,
и девам нашим, на манер Джульетты,
не приходило в голову уступать
ребячьей похоти до свадьбы.
Завидую ли? Мой отец не дожил
до скайпа, дед — до радио, а прадед —
до самолётов. До чего же я
не доживу? Мне пишут: расшифрован
геном неандертальца. То-то будет
веселье! Новорождённый наш кузен
зальётся плачем, улыбнётся — жаль,
что я уже об этом не узнаю…
* * *
Ты, юная смерть, воровской поворот, многократно целованный в рот!
Ты, добрый некстати — любовью взахлёб на счастье целованный в лоб!
Не я ли кого-то единственной звал, а сам говорил, голосил, воровал?
Не я ли весь век под кого-то косил, пока не остался без сил?
Пей, знахарь-астролог, юродствуй, монах. Мне всякое ах — вопросительный
знак,
Мне всякое ох — восклицательный знак, как синее зелье на похоронах.
Не остров, не остов, не бюстик Толстого. Открыть эту музыку проще простого.
Садни, безобразница, скалься, двоись — казнись, утекая в наскальную высь…
* * *
Может быть, стоит дождаться осени, когда верхний свет
постепенно кривеет, и ветра практически нет —
чтобы смерть обернулась хлыстом — сыромятным, длинным —
чтобы гуси худые снимались на юг довоенным клином?
Слушай, серьёзно, дождёмся благословенной. Так
вознаграждает Сущий тех, кто ещё первородства не пропил.
Будем гулять, советские песни петь. Известняк
городской будет приветствовать нас, порист и тёпел,
да и вправду сентябрь, родная. Чего мудрить.
Будем юродствовать, воду сырую пить
из нержавеющей фляжки. А всё-таки боязно, Боже,
Как же ты страшен! Как жизнь на тебя похожа!
