Два рассказа

Накинув на голову розовый капюшон, я вышел на улицу. Небо синее, из окон бьет отраженное солнце. В клумбе тают корки снега, стекая на тротуар черными ручейками. Снег цвета слежавшегося пепла, усеянный накопившимися за зиму бычками. Гигантская пепельница потекла. Едкий запах нитрокраски — рабочие в оранжевых спецовках красят лавку в ярко-желтый цвет. Почки разбухают. Вроде как Господь набрал полный рот зеленой краски и сбрызнул мир, как хозяйка сбрызгивает белье перед глажкой. Снова апрель.

Если бы мне нравились лошади, я бы ходил на ипподром. Мне нравятся женщины, и я хожу на Тверскую. На ипподроме надо платить за вход, на Тверской смотришь бесплатно. Тут женщины на любой вкус: молоденькие, зрелые, фигуристые и унисекс. Они цокают каблуками и шпильками, шуршат балетками и кедами, переступают ногами, держат осанку. Я люблю разные ноги: смуглые и с накачанными икрами, полненькие и чувственные, со щиколотками тонкими и с крестьянскими широкими, с острыми коленками и с округлыми, длинные, короткие, стройные и кривоватые, любые. Лучшего зрелища, чем пара ножек, на свете нет.

В кафе огромные окна от пола до потолка. Зал заполнен солнцем. Напротив меня сидит парочка: она — рыжая немка-голландка, он — шатен, москвич. Обоим по девятнадцать, не больше. Держатся за руки. Он сидит ко мне спиной, она — боком. Прекрасно виден ее бюст, едва не выплескивающийся через края декольте. Она мягкая. Я ее не щупал, но мягкость бросается в глаза. Чрезмерная женская мягкость не в моем вкусе. Предпочитаю определенную степень упругости. Чтобы не как старая подушка, а как накачанный пляжный матрас. Но не перекачанный. Несмотря на весь мой критический анализ рыжей иностранки, глаза от ее буферов оторвать невозможно. Хочется туда нырнуть. И оставаться там некоторое время. Пока воздуха хватит. Больше ничего и не требуется, только нырнуть. И вынырнуть.

Шатен длинноволос, интеллигентен, кругловат и мешковат. Я был на него похож лет десять назад. То есть в его возрасте. Кругловатым не был, а вот мешковатым был. И остался. Только у меня бедра поуже и плечи пошире. И волосы покороче. И интеллигентности поменьше. Шатен от перекатывающихся в декольте буферов в отпаде. Они его заворожили. Они бы всех тут заворожили, если бы рыжая сидела ими внутрь кафе. Но рыжая сидит ими в сторону окна, так что весь кайф достается шатену, мне и нескольким рабочим, которые очень уж медленно тянут трос из канализационного люка. Встали друг за дружкой, согнулись и тянут, точно бурлаки на Волге. А пялятся все в окошко кафе на ее буфера. Так они долго трос тянуть будут. Пока буфера не уйдут.

Шатен от буферов не отрывается, то пылинку с них сдует, то голову свою обросшую к ним приклонит, прислонит трепетно. Прикладывается, будто к святым мощам. Парочка то и дело целуется. В лобик. То она его, то он ее. Прямо мама и сынуля.

Не каждый решится иметь постоянно перед глазами такое декольте, но мальчику явно требуется сильная зависимость. Некоторые выбирают героин, другие — белые, колышащиеся, в едва заметных веснушках сиськи.

Время от времени официантки вопят “добрый день” или “всего доброго”. Каждый раз вздрагиваю. Кажется, что официантки специально выкрикивают эти слова неожиданно, над самым моим ухом. Я и нежничающая парочка сидим за выступом стены, мы не видим входящих и уходящих, да и звука двери не слыхать. И никто официанткам не отвечает. По крайней мере так же ретиво. Может, они просто так орут? Чтобы шатен с рыжей не расслаблялись, да и я чтоб контроль над собой не терял.

Рыжая заказала трясучку с сиропом. Принесли. Трясучка дрожит в унисон буферам. Она что, специально? Со стороны и не скажешь, что чувство юмора ее конек. Впрочем, с чего я так решил? Рыжая поглощает трясучку, срезая ее ложечкой. В трясучке остаются выемки с идеально гладкими краями...

Тут она поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза. Я даже опешил от такой ее решительности. Вроде я только что был за наглого, а она этим взглядом расстановку сил переменила. Чувствую, краснею. А она смотрит, усмехается и вдруг говорит мне на чистом русском языке с интонацией приволжской буфетчицы:

— Ну… припади. — И очередную ложечку с трясучкой в свой ротик отправляет…

Уф! Ну и примерещится же! Рыжая по-прежнему смотрит на шатена, шатен смотрит на рыжую. С обожанием. Мне видна часть его профиля. Даже если бы не было видно, нетрудно угадать, как он на нее смотрит. Животик рыжей немного нависает над ремешком джинсов. Если будет и дальше увлекаться трясучкой, дело примет необратимый характер. С мягкими людьми всегда так.

А еще она наверняка вся покрыта пухом.

Отправляю эсэмэску милашке — продавщице каталогов. “Привет, хочешь выпить кофе вместе?” Эсэмэска не доходит, ее телефон отключен.

Наступил вечер. Сижу в “Солянке” на подоконнике. С давней подружкой сижу. Место модное уже не первый год. Мы оба здесь впервые. Нам по двадцать девять. Чувствую себя старшим братом, которого родители попросили присмотреть за вечеринкой младших членов семьи. Я привык думать, что я и есть молодежь. Теперь вижу, что больше не я. Мальчики в джинсах, скроенных, как клоунские галифе с отвисшими задницами, словно хозяева обделались. Некоторые и вовсе в рейтузах. Всклокоченные девочки с ярко подведенными ресницами. Все моложе меня лет на десять. Они никогда не жили в Советском Союзе. Не коллекционировали стаканчики от заграничных йогуртов. Для них норма, что везде продают колбасу и яркие шмотки. Американские муви принято презирать, а не гоняться за новинками. Повсеместное наличие жвачки их тоже, кажется, не колышет. Десять лет разницы в нашем случае — пропасть.

Я, вроде всегда считавшийся модным парнем, теперь ощущаю себя простаком, любером, Брюсом, блядь, Уиллисом, который приперся на пати к соплякам-мажорам. Вместо пушистой челки у меня бритая башка, вместо бледности — загар, вместо рубашки с кружевными манжетами и бабочкой под горлом — розовая олимпийка с капюшоном. Стоит ли говорить, что джинсы на мне прямые, как у работяги, а очков в черной прямоугольной оправе вообще нет. Чувствую себя даже не голливудским мачо, а лоховатым чиновником-взяточником, которого молоденькая телочка вытащила в свет и он приоделся модненько. В итоге выглядит как безнадежная вчерашка, жалкий от собственных попыток понравиться. Тянет крикнуть: “Мне еще тридцати нет, только двадцать девять! Я могу рейтузы натянуть, если надо! И бабочку…”. Тридцати нет, а я уже ископаемое. Хоть в рейтузах, хоть без рейтуз. Время летит, мать его! И пускай какая-нибудь семнадцатилетняя телочка с всклокоченной гривой, обнимая своего изящного мальчика, глянет на меня через плечо, пускай вспорхнут ее ресницы, все равно я старпер. Дядя. Чужой.

Впрочем, я малолетним прелестницам не навязываюсь. Я со своей бабой пришел. То есть с подругой. Мы просто давние друзья. Моя детка сейчас далеко. Мы поцапались слегка, и она улетела. Ничего, через недельку-другую вернется. В окне, из-за крыши дома напротив, луна показала свой краешек. Так, задирая на мгновение юбочку, кубинские кокетки показывают попку. Увлекшись наблюдением за игривой луной и размышлениями о наступившей старости, я стал слушать невнимательно. А давняя подруга между тем заявила, что выходит замуж. Через месяц. Хотели для празднования виллу арендовать в Турции, или пароходик в Греции, или какую-то ферму в Болгарии, но с доставкой гостей затык выйдет. Гости-то в основном голодранцы, никто не сможет оплатить билеты, а те, кто смогут, — поленятся. Приглашать же за свой счет молодожены никого не собираются. Решили, короче, дом отдыха снять. На Десне. Автобус закажут и гостей туда от метро отвезут.

— Тебе как? — То есть как мне их идея про дом отдыха. Честно? Мне все равно.

— Ты что, охренел?! Это же моя свадьба! — завелась подруга. Голос у нее визгливый. Когда она говорит, это еще можно стерпеть, но когда орет — хоть вешайся. А слова-то какие! Раньше я такие только в кино слышал. “Это же моя свадьба!” Женщины склонны преувеличивать. Возможно, из-за этой склонности и визгливого голоса я сам никогда даже не думал сделать ей предложение. Да она бы и не согласилась.

— Я тоже женат, между прочим, — остудил я ее пыл.

— Что???

Разве я не говорил? Забыл. Пять лет живу с моей деткой, которая сейчас далеко. Год назад расписались. Без всяких вилл и пароходиков греческих. Думал, что рассказывал. Значит, не рассказывал. Память не самая сильная моя черта.

— И ты мне не сказал?! МНЕ!!! Когда?! Где?!

Какая ей, на хрен, разница! Она ревнивая, моя давняя подружка. Все должна знать. Почему я должен был ей сказать? Наверное, потому, что мы друзья. Я эгоист, ЕЙ не сказал. Надо было сказать. Просто я не придаю такого значения бракосочетанию, как она. Я придаю значение отношениям. Призываю ее не сгущать, треплю ее тяжелые сливовые волосы. Потихоньку она остывает и с новой силой принимается терзать меня вопросом, как мне идея отпраздновать заключение брака на Десне.

— Нормальная идея. Главное, чтобы с погодой повезло, — мне по-прежнему все равно, но я всячески себя раззадориваю. Она вроде не особо-то любит своего будущего мужа. Просто пора определяться. Детей пора заводить. Возраст. Я не ревную, не радуюсь за нее. Я искренне ничего не чувствую. Мы с подготовительных институтских курсов дружим. Она поступила, я нет. Хоть с ней-то я могу не притворяться после стольких лет?! Могу быть настоящим? Быть собой. Радоваться, только когда мне хочется. Быть безразличным, когда все равно. Не говорить: “Вау! Какая крутая идея! Дом отдыха, пляж, шашлычок и бухло!”. Мы здесь сидим вместе только потому, что нам не надо притворяться. Очень не хочется разрушать эту гармонию. Но ей приспичило. Моей давней подруге. Чтобы не расстраивать ее окончательно, я беру себя в руки и старательно выговариваю: “Вау! Какая крутая идея! Дом отдыха, пляж, шашлычок и бухло!”. Фальшиво, но она удовлетворена. Тараторит что-то о программе мероприятия, а мне становится страшно за свои атрофированные чувства. Как же непоправимо мне все равно, где пройдет празднование ее свадьбы! В какой-нибудь пропахшей баклажанной икрой и лечо болгарской дыре, на подмосковном замусоренном пляже или на Марсе. Я точно знаю, что от места никак не будет зависеть качество гостей и самого праздника. Гости окажутся мелкотравчатыми и чванливыми. Парни будут говорить про автомобили в кредит, про ночные уличные гонки, про литые диски, про КАСКО и ОСАГО и кто сколько отдал гаишнику за встречку. Будут говорить “мы покупаем” и “мы продаем”, описывая сделки компаний, где они занимают ничтожные должности. Бабы похвастаются детьми и отдыхом в отеле “все включено” в Турции, где они с утра до ночи бесплатно объедались, хамили обслуге и жарились на пляже. Мы как-то незаметно вступили в тот возраст, когда все разговоры только об этом да еще о прикольных роликах из youtube. Я страдаю в таких компаниях. Ни одна из тем меня не интересует. А если учесть, что все будут отчаянно преувеличивать собственный успех, подкручивать счетчики благополучия, то праздник превратится в сборище хвастливых неудачников, которые весь день будут понтоваться и наносить друг другу раны. Человеческая свадьба...

…Перед кабинками туалета скучает охранник. Его задача — контролировать количество заходящих в каждую кабинку. Больше одного нельзя, а то очередь образуется. Давняя подруга осталась сторожить подоконник. Не успеешь отойти, как кто-нибудь из борзых молокососов обязательно пристроит туда свою тощую задницу. Ищи потом правды.

Перед зеркалом мальчуган с тонким длинным галстучком тщательно смачивает пепельную челку водой. Придает волосам нужную форму. Брызгает, укладывает. Ближайшая ко мне дверка распахнулась, выпустив изящную девчушку в платье и низких сапожках. Я зашел в освободившуюся кабинку, заперся. Пришлось слить воду. Не люблю пользоваться унитазом после того, как кто-то до меня не спустил. Испытываю едва уловимое разочарование; всегда думал, что изящные девчушки в платьях обязательно за собой спускают. Почему я так думал? Типа, изящные девчушки не люди и поэтому не ведут себя по-людски. Мужской шовинизм. Все одинаковы, изящные девчушки не исключение. Они тоже не спускают за собой в сортирах. Искренне радуюсь, что еще не утратил способности удивляться. Значит, старость еще не целиком меня сожрала. Лет пять назад я громче всех орал, что не боюсь ее. Старости. Теперь боюсь. Не очень-то морщины пугают, пугает отчужденность. Не берут стариков в компанию, хоть ты тресни. Разговаривают со стариками только из вежливости. Уверены, что старики ничего не поймут, чего с ними болтать лишний раз.

Мою руки. Мальчуган с галстучком продолжает совершенствовать форму челки. У меня сильно выделяются носогубные складки. Как у Брюса, блядь, Уиллиса. Старею. Точняк. Пора уколы омолаживающие делать. А может, просто верхний свет слишком яркий?..

…Проталкиваюсь через толпу. Целуются. Одинокая девочка яростно танцует с закрытыми глазами. По лицам, затылкам, плечам бегут растительные узоры светомузыки и “снег” от зеркальных шаров под потолком.

На стойке бара ведра с нарциссами. Каждый цветок — белая звезда-блюдце, а посередине гофрированный желтый стаканчик с оранжевой каемочкой. Острый запах прелести, наглости, ранимости и весны. Я так пах десять лет назад.

Я тоже был хрупким. Тоже вертелся перед зеркалом подолгу. Грудь гладкая, безволосая. Редкие волоски я тщательно выщипывал, если они появлялись. Тогда в моде были хрупкие мальчики. Я изо всех сил старался быть хрупким. Хрупкие мальчики нравились девчонкам, а мне было важно нравиться девчонкам.

За спиной барменов огромное зеркало. Вижу себя. Передо мной спины снующих барменов, за мной волнующееся море танцующих. Теперь я смотрю на это море, а в другой раз я танцую в этом море и кто-то смотрит на меня. По моему лицу бегут растительные узоры и буквы видеопроекции. Господь что-то пишет на мне. Не разберу что.

Привлечь бармена целое дело. Надо работать локтями, орать, опережать конкурентов. Все как на тонущем корабле. Лучший способ обратить на себя внимание и не быть неудачником — показать бармену сложенную крупную купюру. Бармены, как женщины, если увидят деньги, то сразу понимают, что у тебя серьезные намерения.

Заказал два лонг-айленда. Это наша с подругой традиция — убираться лонг-айлендом. Я ни с кем больше не пью лонг-айленд, только с ней. Не потому, что “святое”, просто больше никто не предлагает пить лонг-айленд. Может, у меня круг общения узковат, а может, просто любителей лонг-айленда в Москве мало. А сам я не заказываю. Предпочитаю чистые напитки. В прошлое наше подобное свидание, несколько лет назад, выхлебав штук по восемь лонг-айлендов, мы долго целовались, и я облапал ее всю. Она тоже дала волю рукам. Все шло к пьяному траху в подъезде, у пыльной решетки лестничной шахты, но у меня в какой-то момент сработал тормоз. Подруга до сих пор уверяет, что тормоз сработал у нее. В любом случае хорошо, что он сработал у кого-то из нас и ничего не случилось. Те, с кем у меня тормоз не срабатывал, не составляют мне компанию по питью лонг-айленда. А ведь с кем-то его нужно пить.

Теперешний лонг-айленд — четвертый по счету за вечер. “Вот, сучка, — думаю. — Замуж она выходит. Жених в командировке, а она шляется. Перед свадьбой проводит ревизию друзей мужского пола. Сегодняшний вечер выделила мне”. Забираю лонг-айленды. Посмотрим, чем дело закончится.

Вокруг много молодых девчонок. Взгляды ласкают, тела касаются. Может, влюбиться? Любовь — настоящее чувство, не светское. Мне так не хватает настоящего. Весна, свежесть вокруг, прелесть. Да ну… Лень и, кроме того, я уже люблю мою детку. Мне интересно с ней, и я хочу ее. Это ведь называют любовью? Только апреля в сердце нет... Ни в ее сердце, ни в моем. Хочется просто хорошо провести вечер…

…Разговор переключился на кризис. На политику. На уроки истории. Говорим о волках и баранах. Русские, как накатят, сразу о политике начинают. Или о войне. Как будто других тем нет. Травмированые мы. Даже женщины. Подруга говорит, что нам царь нужен, сталин какой-нибудь. Мы без пастуха не можем, быдло мы. Наши спины по кнуту скучают. Я даже не спорю. Такая банальщина, новенькое бы что-нибудь придумала.

Подруга, хоть и накирялась уже, хоть и притормаживает, хоть глаза у нее и остекленели малек, но тормошит меня активно. Типа, давай, выскажи мнение, нельзя быть общественно пассивным, аполитичным. А я не люблю всякую дребедень по сто раз обсасывать. Лично мне сталин не нужен, я из тех баранов, которые сами, без конвоя, могут выходить утром на пастбище, а вечером возвращаться в хлев. А подруге сталин нужен. Маленький какой-нибудь. Малюсенький, но сталин. Она из тех, кто может утром выйти пастись, а вечером не вернуться. И вообще никогда не вернуться. Увидела барана из другого стада и про своего прежнего барана забыла…

…Громкая музыка. Каждое слово приходится в ухо орать. Это сближает. То губами непроизвольно мочки коснешься, то щекой щеки, то ее прядь за мою щетину зацепится. Приходится отцеплять. Детка моя в отъезде, вот я и не бреюсь.

После четвертого лонг-айленда глаза подруги перестали быть стеклянными, а стали чувственными. Губы приоткрываются чаще, чем надо бы. Я тоже пьян и только догадываюсь, как выгляжу. Наверное, один глаз у меня открыт широко, а другой, наоборот, прикрыт. У меня с лицом всегда такое творится, когда нервничаю, устану или выпью. Что-то с мускулами. От рождения. Перекашивается морда. Вид довольно дикий. Одних пугает, других заводит.

Интересно, скоро ли мы поцелуемся?

Апрель, как совершеннолетие, ждал, ждал, а когда дождался, не сразу понял, что вот оно, наступило. А когда понял, не знаешь, что делать. То надо успеть, это. Пока метался, бах, уже пятнадцатое число, а потом дни сыплются камнепадом, закручиваются воронкой. Пасха, нарциссы, тюльпаны, первые ливни, молнии, пухлые кисти сирени клонятся, набухшие от влаги, шмели, похожие мехом на почки вербы, цветущие яблони — помазки, обмакнутые в пену для бритья. Белыми лепестками с синими заломами усеян асфальт. Старая липа за окном скрипит, как кровать… Только вошел во вкус, и тут трах-тарарах, здрасьте-приехали. Майские праздники закончились, и тополиный пух уже лежит на черной глади прудов, как пыль на крышке рояля.

На Тверской женщины лучшие, отборные. Как в императорском манеже. Все идут по солнечной стороне. И я среди них. Женщины текут вокруг меня, как струи райского источника. Проехала поливальная машина, погудела, но я не расслышал, замечтался. Облачко влаги село на лицо.

Похрустев пылью на зубах, сворачиваю в кособокие переулки. За кованой решеткой детского сада стоит девочка и пускает мыльные пузыри. Пузыри разлетаются в стороны, как перья из разодранной подушки. Кто куда. Летят к верхним окнам домов, парят над тротуаром, чиркают об асфальт и исчезают, струятся над головами прохожих, впархивают в открытые окна автомобилей, вылетают через противоположные окна и летят дальше, между ветвей с набухающими почками. Один, лазурный, величиной с яблоко, завис перед моей физиономией. И не дает пройти. Я влево, пузырь влево, я вправо, пузырь туда же. Нарывается. Переливается. Оплывает мыльной пленочкой. Сверкает. В пузыре преломляются вся улица, небо и я. Один взмах моей руки, и нет его. Я взмахнул. Он увернулся.

Позвонил отец, просит помочь поменять зимние колеса на летние. Обещаю сделать все в выходные. Воспользовавшись тем, что я отвлекся, пузырь совсем обнаглел и стал на меня наплывать. Накатывает, как омоновец на митинге. Неохота связываться. Слева распахнуты пышные двери старинного особняка. Отступаю в эти двери…

…Внутри выставка фотографий, иллюстрирующих один великий русский роман. Главную женскую роль исполнила очаровательная в былые годы, но в настоящее время разжиревшая французская актриса. Главная мужская досталась мужчине с русой бородкой. Такие мужчины обычно сводят с ума засидевшихся дома домохозяек с книжно-журнальными требованиями к интиму.

Фотографии мне не понравились. В романе есть мощь и сила, красота и роскошь. А фотографии выглядят так, как если бы плохо развитые, малоприятные люди решили поиграть в королевский двор. Нарядились в арендованные костюмы и давай куролесить. Мужчины напоминают курортных разводил, женщины — подвыпивших секретарш.

Зато сам особняк не подкачал. Пышная белая лепнина, мраморная лестница, старинные мутные зеркала. Кое-где потолки начали расписывать: лесок, крестьяне, облачка. Вовремя я зашел, роскоши того и гляди придет конец, будут здесь цветастые залы.

Поднимаясь по лестнице, я встретился глазами с продавщицей буклетов. Она со своим лотком стоит на площадке второго этажа. Ленивая такая крошка. Исподлобья посмотрела. Темно-шоколадные волосы, такие же глаза. Стояла и смотрела. Хорошенькая. Я ей кивнул. Ответила. Все дело в моем розовом капюшоне. Мне идет розовый цвет. Капюшон, торчащий из-под куртки, привлекает женщин. Да и мужчин тоже. Но меня интересуют только женщины. Мужчины меня не интересуют.

Стало ясно, что, когда лестница закончится, я окажусь рядом с хорошенькой продавщицей. Надо будет что-то предпринять. Я замедлил шаг. Надо успеть придумать, что предпринять. Мне ничего от нее не нужно. Но моя детка ведь в отъезде. Надо соответствовать. На последней ступеньке я замешкался, но все-таки решился:

— Когда вы обедаете?

— Я не обедаю. — Довольная. Отшила меня, сама не знает зачем. Я ведь ей понравился.

— Тогда я куплю у вас буклет. — Выбрал самый дешевый. Все равно выброшу в первую урну.

— Возьмите чек.

— Мне чек не нужен… Разве что вы напишете на нем что-нибудь полезное.

Милашка поразмыслила секунду и написала телефон…

…Сидя спустя час в кафе и изредка отрываясь от буферов рыжей немки-голландки, я решил набрать номер с чека. Может, эсэмэска не дошла по какой-то своей причине. Набираю. Такого номера не существует...

Некоторые, когда просят у девушки телефон, сразу его прозванивают. Удостовериться, что номер правильный. Я так никогда не делаю. Не хочется мне никого за руку ловить, захочет — даст телефон, не захочет — все равно не заставишь. Рассмотрел чек повнимательней. Цена, дата, номер чека. 399. Интересно, многие из этих трехсот девяносто девяти покупателей просили у милашки номерок? И многих ли она киданула? Преувеличил я магическую притягательность своего розового капюшона. Или она почувствовала мою неуверенность? Или мое глубоко спрятанное безразличие?

Рыжая доела трясучку. Облизала ложечку. Чувствую холод этой ложечки, будто не рыжая, а я ее облизываю. Шатен нежно утер ей губки. Пока утирал, она преданно смотрела на него зелеными глазами. Я с трудом сдерживался, чтобы не гоготнуть. Чтобы не фыркнуть громко. Щенячьи нежности! Нечего там утирать, она аккуратно ела! Яркий солнечный луч упал на ее лицо, и стало заметно, оно заметно напудрено. Протестантская Европа не научила рыжую пудриться так, чтобы в глаза не бросалось. А она ведь наверняка презирает московских телок за чрезмерный загар, показную роскошь и продажность. Зато эти курочки умеют пудриться. Поучилась бы у них. Заодно диету правильную подскажут. Ха! Накачав себя иронией, я усмехнулся. Рыжая все смотрела своими зелеными глазами в карие глаза шатена. Смотрела и смотрела. Чего вы тут передо мной разыгрываете?!.

Я осекся. Вспомнил. Когда-то и мне так смотрела в глаза одна девочка. Только ее глаза были другого цвета. А сиськи тоже видные. Только поплотнее, как я люблю. Я так же трепетно касался ее. Хоть этот и поинтеллигентнее... И не знал, что делать. Страдал, мучился, ее мучил. Потом была другая, тоже смотрела, потом… Потом еще несколько разных, не знакомых друг с другом женщин смотрели, но особого значения я уже этому не придавал. А может, и не смотрела так больше ни одна. Если бы смотрела, я бы запомнил. Первая любовь… Не считая Машеньки в детском саду, которой показал пипку в обмен на то, что она покажет свою…

Господи, как же я стар! Старый-старый. Обидно до ужаса. От любви сердце уже не замирает, смотрю на подростков и брюзжу, как долбаный пенсионер. Все я видел, все знаю. Не ждет меня судьба за поворотом. Не мечтаю я о дальних странах. Все помыслы о том, как бы хорошо провести вечер… А что у меня запланировано? Не могу же я так бездарно провести время, пока моя детка в отъезде. Мне того и гляди стукнет тридцать, в мои годы уже нельзя упускать шансы. Я обязан гульнуть.

Позвонил одной парикмахерше. Мы раза два переспали к обоюдному удовлетворению и потеряли друг друга из вида. Как дела? Давно не виделись. Согласна пригласить меня в гости. Вечерком, после закрытия салона.

Я воодушевился. Ощущения, что мне необходима эта встреча, у меня нет. Но надо. Положение обязывает. Точнее, возраст.

Накупил всякой жратвы. И себе, и на вечер. Даже клубнику купил, бабы любят романтику, а клубника, пожалуй, самая бронебойная из всех существующих романтик. Я никогда не придавал этому значения, а теперь решил придать. Первый раз в жизни на свидание с клубникой пойду. В двадцать девять лет. Авокадо купил. От авокадо стоит хорошо. Сожрал этот авокадо вместе с банкой печени трески. Не знаю, влияет ли печень трески на стояк, но мне очень захотелось печени трески. Давно не ел. Сразу целую банку навернул. Начал ждать вечера. Перевозбудился даже немного от ожидания. А может, от авокадо с печенью. Даже подрочить пришлось, чтобы пар выпустить. И тут позвонила давняя подруга, предложила повидаться. Парень ее в командировку уехал. Пришлось отказать, вечер-то уже занят.

Только трубку положил, как от парикмахерши эсэмэска пришла. “Сорри, не могу, затрахалась на работе”. Слила меня. Я впервые в жизни клубнику заранее заготовил, а она меня слила. Ну, я сразу давней подруге перезвонил, типа, планы изменились. А она уже со своим одноклассником забилась. Пришлось постараться, чтобы этого одноклассника долбаного отжать. Уж я постарался. Не жрать же мне клубнику дома перед телевизором. Раз уж я решил хорошо провести вечер, я его проведу хорошо...

Наступил вечер. Сидим мы на подоконнике в “Солянке” и напиваемся. Вот-вот случится поцелуй. Зачем он мне? Зачем ей? Незачем, но все к тому идет. Да и лонг-айленд опять же. Я спорю сам с собой. Делаю ставки. Вот сейчас. Нет, на новый круг. Теперь. Опять нет. Если бы нас комментировал футбольный диктор, было бы так: “Он опять склонился к ней… что-то говорит… бурно жестикулирует… отвлекающий маневр… притворяется, что увлечен беседой, а сам бросает хищные взгляды на ее плечи, грудь, губы… Она поправляет лямку футболки, крутит прядь пальчиком… Он отклонился, прицелился… Смотрят друг на друга… Хороший момент! Передача! Ну!.. Она положила ему голову на плечо”.

После нескольких опасных передач я целую ее. Комментатор орет “Гол!”, но тут же отказывается от своих слов, сославшись на бокового арбитра, зафиксировавшего офсайд. Она на поцелуй не ответила.

Моя попытка придает подруге огонька. Она становится бодрее и веселее. Трезвеет. Принимается болтать о грядущей свадьбе с новым задором. В ее голосе появляются знакомые интонации, теперь она хочет понравиться мне как женщина. Включился ее охотничий инстинкт. Появились интонации, журнальные улыбки. Как только я улавливаю это, становится скучно. Ее желание мне понравиться отталкивает. Не люблю, когда женщина пытается мне понравиться. Две вещи не люблю: когда женщина долго вертит хвостом и когда пытается понравиться. Целоваться расхотелось, но дело надо довести до конца. Пацан сказал, пацан сделал. Я сегодня никому ничем не обязан, ни моей детке, ни будущему мужу давней подруги. Я намерен хорошо провести этот вечер.

Слушаю ее вполуха. Хочется, чтобы она поскорее заткнулась со своей светской болтовней. Мы же старые друзья, зачем этот тон салонной вертихвостки. Глажу ее затылок, почесываю за ухом, как у кошки. Наматываю ее волосы на руку. Немного вьются, местами выгорели. В Египте недавно была, дайвинг. Длина волос, до лопаток, идеально годится для наматывания на руку. Прекрасно наматываются. Притягиваю ее к себе. Теперь уж ты никуда не денешься, моя курочка. Игрок один на одни с вратарем. Удар.

На этот раз комментатор орет “Го-о-о-о-л!”, подскакивая со стула. Мы долго-долго целуемся. Мы оба научились это делать к нашим тридцати годам. К двадцати девяти. Лично мне, если и будет за что не стыдно на том свете, так это за качество поцелуев. Она закрыла глаза. Я тоже. Я первым глаза открыл. Из нас двоих неврастеник я. Не могу расслабиться. А может, дурное предчувствие. Открыл я глаза и вижу, шагах в десяти, приятельницу моей детки. Не приятельницу даже, так, знакомую. Болтливая бывшая модель со шведским лицом. Она смотрит на меня…

— Ты почему целуешься без языка?! — спросила давняя подруга.

Я не знаю, что ответить. Почему без языка? Я всегда с языком целуюсь...

Пятый стакан, последний. Давняя подруга решила всерьез изменить свою жизнь. Молчим. С кем я отныне буду пить этот лонг-айленд?.. Придется ждать, когда подруга начнет погуливать или разведется. Луна катится по небу вверх, и кажется, что земля наклоняется, как корабельная палуба. Еще немного, и стаканы поедут со стойки, бутылки посыплются на пол, танцующих прибьет к нашей стене, а мы с подругой выпадем в окно. А следом машины, дома и прочие украшения, придуманные людьми, попадают за край Земли, как хлебные крошки с доски…

…В такси давняя подруга достает из пачки последнюю сигарету, закуривает, сминает пачку и бросает в окно.

— Подняться? — спросил я, когда “Волга” остановилась возле ее дома. Сам не знаю, зачем спросил. Спросил и прикусил язык.

— Не надо.

Еду домой, покачиваясь на заднем сиденье огромной старой колымаги. В приоткрытое окошко влетает свежий ночной ветерок. Так и стоит жить, чтобы свежий ветерок всегда обдувал лицо.

Следующим утром я поднимался на эскалаторе со станции метро. Там, где ступени катятся под стальные зубчики порога, бился крупный розовый пион. Дрожал в прибое бесконечно набегающих ступеней. Так на море к берегу намывает всякий сор: окурки, пластиковые бутылки, кокосы, трупы. Торопливые ноги переступали через пион. И я переступил. Переступил, оглянулся, замешкался. Жалко пион, но соваться навстречу людям глупо и смешно как-то. А, черт с ним! Юркнул, нагнулся быстро, выхватил цветок из-под непрерывных ног.

Пальцы первыми почувствовали подставу. Не трепетный материал спасли они, а сухую бездушную синтетику. Пион оказался искусственным. Но вполне красивым. На губку для душа похож.

Покручивая фальшивый цветок в руках, я вошел во вчерашнее кафе. Как будто еще разок хотел подглядеть счастье рыжей и шатена. Их, конечно, не было. Зато перед входом дымила и пахла сладковатыми помоями урна.

На месте влюбленных сидели три девицы, похожие на рослых беспородных кобыл. Я занял тот же столик, что и накануне. Девицы похохатывали, поглядывая на меня, и наворачивали салаты, как овес из яслей. Официантки по-прежнему гаркали “добрый день” и “всего доброго”.

Девицы доели и ушли. Вместо них остался солнечный луч.

За окном прошла парочка. Свидание. Оба одеты парадно. Он в костюме из серой переливающейся ткани и в длинных туфлях под зебру, только полоски раскрашены леопардовыми цветами. Сама кожа туфель чешуйчатая, вроде как змеиная или крокодилья. Под рептилию, короче. Скулы хозяина туфель побиты прыщами. В руке он держит малюсенькую сумочку своей спутницы. Спутница же коряво ковыляет чуть позади на шпильках. В одной руке у нее откупоренная банка слабоалкогольного сладкого газированного коктейля, в другой — бордовая роза в целлофане.

Влюбляться расхотелось окончательно.

Рассматриваю искусственный пион. Может, второе пришествие скоро случится? Иран наконец начнет ядерную войну? Или хотя бы голодающие безработные устроят бунт, и привычный мир погрузится в хаос. Нам всем нужен хороший удар током, как человеку с остановившимся сердцем. Чтоб тряхнуло как следует. Чтоб реальность перестала двоиться, а цели стали просты и ясны. Жизнь и смерть. Все станет настоящим, искусственные пионы исчезнут.

Правда, от ядерной войны и помереть можно, но при этом никто не гарантирует, что на том свете будет иначе, не так, как на этом…

А пока ни один псих не нажал на кнопку, я наслаждаюсь утром и тем, что накануне мне целых три леди дали от ворот поворот. Я не больно-то их хотел. А они почувствовали. Им тоже небось надоело прикидываться. Эти девчонки и без ядерной войны могут быть настоящими. Если бы давняя подруга не сказала “не надо”, этим утром я бы чувствовал себя гадко. Я обязательно чувствую себя гадко, если просыпаюсь рядом с девушкой, которая имеет привычку выкидывать сигаретные пачки в окно такси. Все равно что на ночь наесться жареных сосисок с кетчупом, запить вином с водкой и не почистить зубы. Когда я просыпаюсь рядом с моей деткой, я никогда не чувствую себя гадко. Я любуюсь ею спящей, нюхаю ее волосы, осторожно, чтобы не разбудить. Слушаю ее посапывание, и хочется, чтобы утро никогда не заканчивалось. Может, все это я чувствую потому, что она сигаретные пачки в урны бросает. Может, это и есть любовь…

Небо синее, из всех стекол бьет отраженное солнце. Некоторые почки распустились. Типа Господь набрал в рот зеленой краски и наплевал на мир.

Вечер я провел прекрасно, только одно беспокоит: почему я все-таки целовался без языка?.. Наверное, просто забыл про язык на четвертом лонг-айленде.

Был на съемках программы о литературе. В студии кабельного телеканала. Название канала больше бы подошло приюту для бездомных животных или центру реабилитации наркоманов. Студия располагается в одноэтажном бараке из белого силикатного кирпича. Барак стоит во дворе заглохшего заводика. Двое охранников на входе, видимо, самые сообразительные рабочие бывшего заводика, никак не могли найти мое имя в списке гостей. От охранников меня отделяло зажиренное, замурзанное стекло. Охранники склонялись над списком, как солдат и матрос, читающие по слогам “Правду” с ленинским декретом. Список лежал на столе, ко мне вверх ногами, но я и то увидел свою фамилию и указал на нее. Всего в списке пятеро, я последний.

Тесно, душно. Старушка-уборщица добросовестно заполняет пухлую тетрадку социологического опросника. Вчитываясь в вопросы и ставя галочки, старушка проклинает час, когда она дала согласие соседской девочке-студентке заполнить этот опросник. “Чтобы я еще раз!..”

Ждем, когда закончится съемка предыдущей программы. Координаторша заговорила о литературе. На выходных была на даче у подруги, читала Донцову. Загибает мизинец, безымянный палец, средний и указательный. Большой палец не загибает. Всего четыре романа Донцовой успела прочесть за выходные. Я уважительно кивнул. Я только познакомился с координаторшей и не хочу казаться умником и снобом. Я Донцову не читал. Однажды попробовал и отложил. Не покатило. Может, потому, что не на даче. Был бы на даче, может, и покатило бы.

Костюмерша перебирает цветные тряпки и жалуется на цены. Кризис.

Гримерша спит на диванчике. Ее растолкали и познакомили со мной. “Она всю ночь кого-то гримировала”, — пояснила координаторша. Я тут же пошутил про то, что мы все по ночам кого-то гримируем. Дамы не рассмеялись. Промолчали. Даже каким-то космическим молчанием меня наградили. Выходит, что она всю ночь именно что кого-то гримировала. В прямом смысле. А я, как всегда, со своим пошлым юморком. Озабоченный.

Мой лоб, нос и щеки закатывают ровным слоем тонального крема. Под кремом похоронены дефекты кожи и синяки под глазами. Я становлюсь еще красивее. Копошимся мы все в маленькой проходной комнатушке перед съемочным павильоном. Съемка очередной программы заканчивается, и к нам выбегает ведущая. Следом выходит гость. Ведущая — стареющая от времени и невысокой зарплаты высокая блондинка. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, почему она ведет программу на кабельном канале с названием приюта бездомных животных или клиники для героинщиков, а не на федеральном монстре с цифрой один и миллионами зрителей. Она похожа на положительную провинциальную учительницу из советских фильмов. Будь в ней порок или цинизм, карьера взлетела бы. Но ни того, ни другого нет, только усталость красивой небогатой женщины. Выше головы не прыгнешь. Гость — старичок-писатель. Мне знакома его внешность. Я этого старичка видел несколько раз среди других литературных старичков. Маленький, седенький, ладненький такой, аккуратненький старичок. С востренькими глазками и топорщащимися бровками. Губки у старичка бантиком и выделяются особо, видать, гримерша их подчеркнула одной из своих кисточек. Глазки у старичка стреляют. Шнурочки на ботиночках аккуратненько завязаны, брючки выглажены, узелок на галстучке маленький-маленький. Клянусь, что старичок не повязывает галстук каждый раз заново, а просто узелок ослабляет и снимает через головку. И в шкафчик кладет. А когда надо парадный вид приобрести, обратно петлю себе на шейку накидывает и потуже затягивает. Там, в складках, наверное, можно найти давнишние крошки и пыль десятилетней давности. А может, и сухую мушку. Если через века археологам достанется этот галстучек, то они смогут сделать химический анализ пыли начала двадцать первого века. А если повезет, и конец двадцатого захватят. Весь целиком старичок похож на делового ежика, который в сомнительных предприятиях не участвует и всегда не прочь кому-нибудь присунуть. Если случай представится.

Старичок подарил координаторше свою плохо изданную книжку. Он никому не известен. Он вряд ли обретет славу после кончины. Я пока еще молод, хорошо одет и, разумеется, уверен, что в его годы буду живым богом литературы, лауреатом всех возможных наград, и матери будут выстраиваться в очередь, чтобы я благословил их детей. Пока я никому не известен, так же, как и старичок, и мне неловко за свою яркую, изданную крупным издательством книжку, которую я только что подарил координаторше. Моя книжка рядом с его выглядят, как распущенная шмара и очкастая работница химической лаборатории. Стараюсь незаметно сдвинуть свою куда-нибудь в сторону.

Координаторша, хихикая, просит старичка подписать томик. Старичок кокетливо сообщает, что уже подписал. Он очень рад, что его покажут по телику. Он ласков, как старый песик, которого держат в конуре, в дом не пускают, но он всякий раз с благодарностью лижет руки, когда ему кидают объедки.

Поприседав перед старичком в реверансах, координаторша собирается переключиться на меня, но старичок культурно справляется, как бы ему отсюда выбраться. Окраина все-таки. Заподозрив старичка в рвачестве, в желании выбить денежку на такси, координаторша перестает хихикать, будто ее из сети вырубили, и меняется лицом. Начинает что-то бубнить про помощницу, мол, она проводит. Мне неловко до щекотки. Начинаю ерзать на диване и делать изо всех сил вид, что меня здесь нет. Если принять во внимание микроскопические размеры помещения, то стать незаметным дело непростое. Хочется разъяснить координаторше, что старичок не намекает на денежку, а просто спрашивает номер автобуса, но я, естественно, ничего не разъясняю. Тут почему-то рождается мысль, что весь этот телеканал, весь район, город и, может, даже вся страна — длинный поезд, давно идущий в концлагерь. С разрешения начальника поезда самые инициативные обустроили в своем вагоне — старом заводике — телестудию, чтобы вещать на другие вагоны. Это, наверное, от тесноты такие мысли. Уж больно комнатка, где мы толчемся, на купе похожа.

Отвлечься удается простым способом. Напротив, через пару шагов, закуток, там переодевается ведущая. В зазоре между занавеской и стеной хорошо видна ее голая спина. Спина красивой сорокалетней учительницы. Красивой ровно настолько, чтобы вести программу на кабельном канале с названием собачьего или наркоманского приюта. Красивой настолько, чтобы выступать перед парой десятков тысяч скучающих старушек с окраины. Ведущая смотрится в зеркало, видит в нем свою грудь и мои глаза. Я глаз не прячу. Она не просит задернуть занавеску, но в ее лице нет кокетства. Ей плевать. Мне, впрочем, тоже. Наш обмен безразличными взглядами похож на секс между уставшим клерком и невыспавшейся проституткой. Оба смирились с жизнью, обоим все равно.

Старичка тем временем потихоньку выпроводили.

— Какой я туалетной бумагой пользуюсь?! — неожиданно громко задала сама себе вопрос старушка-уборщица.

Она так тихо заполняла свой опросник в последние минуты, что про нее забыли. Координаторша и гримерша вздрогнули. Уборщица пустилась в воспоминания:

— Вот раньше газеткой подтирались. Буковки-то в газетах свинцом напечатаны, а свинец, говорят, полезен, — последние слова уборщица почему-то адресовала мне. Я даже подумал, не отражается ли на моем лице недостаток свинца. Чего она мне про свинец этот сказала?

Пока мозг анализировал неожиданный выпад уборщицы, задница сжалась при воспоминании о гладких, угловатых на сгибах газетных листках. Были в жизни ситуации, как говорится. Руки от газетных страниц серые.

Координаторша вспомнила времена дефицита, когда туалетную бумагу покупали сразу помногу, нанизывали на бечевку и надевали на шею. Не в руках же нести. Женщина с набитыми сумками и ожерельем из рулонов туалетной бумаги вполне может стать символом Москвы восьмидесятых.

Ведущая нарядилась, но тут обнаружилась пропажа “уха”. Маленького наушника телесного цвета. Без “уха” ведущая не услышит подсказки режиссера. Без “уха” никуда. Ведущая заметалась. Координаторша и костюмерша принялись ахать и охать, передвигать стаканчики с недопитым чаем, пакетики с печеньем. Приподняли ноги гримерши, которая снова засопела на диванчике.

— Какими тампонами я пользуюсь?! — со смаком прочла вопрос старушка-уборщица. И тут же на него ответила: — Не пользуюсь я вашими тампонами уже лет тридцать!

Координаторша с гримершей перешептываются, судачат о ведущей: “Она сегодня не в духе, уйти хотела”. — “Сдурела, что ли?! Куда уйти!”. Ведущая вбежала с криками “Нашла, нашла!”. Координаторша и костюмерша похвалили ее и назвали “моей хорошей” и “умницей”. Меня пригласили в павильон.

В павильоне, небольшом ангаре с высоким потолком, один угол ярко высвечен и украшен разноцветным пластиком. Из других, темных, углов на этот светлый угол таращатся три камеры с мертвыми глазами-объективами. Ведущая уселась за оранжевый стол, изгибающийся волной, я расположился в красном крутящемся кресле напротив. Пока ведущая изучала бумажки со сценарием предстоящей программы, я таращился по сторонам, крутясь в кресле. Углы декоративных пластиковых панелей махрились от пыли. Легкий сквознячок заставлял короткие серые клочья дрожать, на манер водорослей в речке. Потолок, прямо над головой ведущей, покрывали желтые пятна, свидетельствующие о текущей крыше.

— А что, если на вас во время съемок вода будет капать? — спросил я.

Ведущая посмотрела на потолок и искренне оживилась. Впервые с момента нашего знакомства в ее глазах мелькнул интерес.

— Вы знаете, у нас тут однажды муха летала. Вот такая! — Ведущая показала руками форму, напоминающую средний арбуз. — То на гостя сядет, то на меня, то на стол. Представляете?! Мы ее никак поймать не могли!

Я в ответ рассказал про знакомого, который тоже работает на телевидении, так у них там по павильону крыса бегала, съемки сорвала. Услышав про крысу, ведущая посмотрела на меня уже не просто с интересом, а даже с каким-то уважением. Но тут голос в громкоговорителе сказал “работаем”, и нам пришлось вспомнить о поводе нашей встречи.

Ведущая зачитала приветствие и перешла к вопросам. Они оказались довольно формальными, но одна деталь придавала всему происходящему привкус авантюры. Речь шла о любовных романах. Пиар-служба издательства, недолго думая, отправила меня на съемки программы о любовных романах. Я когда узнал, засомневался поначалу, но меня убедили. Главное — реклама, остальное неважно. Вот я и пришел. Теперь, сидя перед родившейся не в свое время советской учительницей, я строил из себя специалиста по любовным романам.

— Как вы, такой молодой мужчина, уже успели стать автором трех любовных романов? — спросила ведущая.

— Любовь — мое призвание, — беспардонно заявил я, не уточняя, какие именно три любовных романа имела в виду ведущая. Книжек у меня всего две, одна из которых — сборник рассказов.

— Расскажите, где вы черпаете вдохновение?

— В любви, — не задумываясь, ответил я, твердо решив вести себя как мастер этого дела.

Спросив еще что-то дежурное про любовные романы, ведущая проникновенно посмотрела в одну из камер и сообщила выпуклой линзе номер телефона, по которому телезрители могут задать мне вопросы. Номер тут же высветился призывными красными цифрами на электронном табло на стене. На таких табло в Амстердаме бегут рекламки секс-шоу, где можно посмотреть на совокупляющиеся парочки и целые группы. Не моргнув своим честным учительским глазом, ведущая перешла к вопросам от телезрителей. Тут я, впервые за день, удивился. Ведь программа будет показана минимум через месяц, и нет никакого прямого эфира, никакой комнаты с коммутаторами, принимающими звонки взволнованных зрителей, а телефон, номер которого сообщила ведущая, стоит где-нибудь в вахтерской со снятой трубкой. Да и нет никакого телефона вовсе. Это бессовестное надувательство меня искренне развеселило. Я подумал про аудиторию канала, про одиноких старушек с окраин, которые через месяцок-полтора увидят меня по телику и начнут крутить диски своих устаревших телефонов, чтобы спросить про любовные романы.

Итак, человек, притворяющийся автором любовных романов, начал отвечать на вопросы, присланные несуществущими телезрителями. К счастью, меня не увидит никто из знакомых. Мое поколение такие передачи на таких телеканалах не смотрит...

Сочиненные сценаристом марьиванны и верконстантинны негодовали: одна требовала к ответу современных безграмотных писателей, ляпающих в своих сочинениях многочисленные ошибки, другая вопила: “Где великий русский роман девятнадцатого века?”, третья спрашивала, отчего так беден язык и фантазия молодых авторов. Судя по всему, сценарист, мужчина он или женщина, был человеком немолодым. Я добросовестно отвечал на вопросы, стараясь быть серьезным, но меня так и подмывало заявить марьиваннам и верконстантиннам, что писатели безграмотны, язык беден, а великий русский роман вообще неизвестно где, в том числе и потому, что телефон, заявленный на табло, не работает. Но моей книжке нужна реклама, и я сделал вид, что все так и должно быть. Притворился, что ничего не замечаю…

Вечером, проверяя почту, я наткнулся на письмо-рассылку от организации помощи детям-инвалидам. Ищут добровольца для посещений маленького мальчика, от которого отказались родители. Я удалил письмо, так и не разобравшись в графике посещений. Я пошел смотреть телик, притворившись сам перед собой, что не получал письма вовсе.

Интересно, долго ли я еще смогу жить и делать вид, что ничего не замечаю? Не замечаю окружающей мерзости? Однажды я сделаю выбор. Это случится, когда я начну захлебываться. Тогда я или смирюсь, пойду на дно старичком с губками бантиком, вострыми глазками и намертво завязанным галстучком, или начну барахтаться и еще некоторое время продержусь на плаву…

…через месяц позвонила координаторша и сообщила, что эфир будет в четверг. Канал с названием приюта у меня не ловится, и своего появления на экране я не видел. В пятницу, когда я стоял, облокотившись на стойку, рядом нарисовались две поддатые девицы. “Ваше здоровье”, — сказал я, кивнув девицам стаканом. “Мы знакомы”? — прищурились девицы. “Нет, но это легко исправить”, — лихо заявил я, произнося слова низким сексуальным голосом. “Вспомнила! Ты бабские романы пишешь!” — воскликнула одна, и они обе принялась хохотать, скаля ровные зубы и растягивая красивые, обведенные помадой рты.