Александр Цыганков

На улице Юровского

Об авторе | Александр Константинович Цыганков — поэт и художник. Родился в 1959 году в Комсомольске-на-Амуре, с 1992 года живет в Томске. Автор книг “Лестница” (1991), “Тростниковая флейта” (1995), “Ветер над берегом” (2005). Лауреат литературной премии имени Олега Алексеевича Афанасьева (2006), премии журнала “Юность” (2006). Участник многочисленных персональных и коллективных выставок, отраженных в электронной энциклопедии “Википедия”. В “Знамени” публикуется впервые. Живет в Томске.

Журнальный вариант трилогии “Сгоревшие корабли”.

Недалеко от реки, у подножия большого городского холма, на улице Юровского, стоял старинный двухэтажный особняк.

Этот особняк трудно вписать в число архитектурных памятников. В начале двадцатого века такие постройки были типовыми. Проекты разрабатывались в Петербурге. И подобные купеческие дома росли по всему необъятному пространству от Волги-матушки до Амура-батюшки. Дом как дом, да ходили и о нем свои легенды. Но все когда-нибудь проходит, а все, что из дерева, только век стоит...

В советские времена бывший купеческий особняк превратился в самый обыкновенный четырехквартирный дом со всеми элементами социалистического общежития. Каретник поделили на хозяйственные постройки, высокий забор разобрали на доски для перегородок, на месте цветущего сада разбили огороды. Само здание перестроили, приспособили под новую планировку. Лишние детали убрали. И если бы не крепкий лиственничный сруб на каменном основании да не высокие резные наличники на окнах, он ничем не отличался бы от бараков первой пятилетки.

История этого дома была драматичной. И дело не в погибели одного только Поликарпа Самохвалова, купца первой гильдии, который ушел в мир иной по естественной причине, то есть от рук большевиков. Настоящая трагедия случилась с новыми обитателями бывшего купеческого особняка и при их деятельном участии. Человек, как известно, сам кузнец своего счастья.

Можно представить, что люди эти действительно были счастливы, когда вселились в отдельные квартиры, и, наверное, большинство из них впервые в своей жизни увидели, как вода бежит из крана, а в огромной ванне можно не только стирать белье, но и самому искупаться после рабочей смены.

На улице Юровского таких домов больше не было. Казалось бы, живи да радуйся! Но вот парадокс. По мере роста ударных темпов строительства социализма непредсказуемо высоким оказался и рост коммунистической сознательности некоторых строителей. Тогда как жители прочих домов по улице Юровского таскали воду коромыслами, а зимой возили на санках, обитатели бывшего самохваловского особняка вели какое-то обособленное существование. Никто им не завидовал, многие даже и не знали, каким сокровищем владели их соседи, а кто заходил и видел, то обыкновенно радовался простой водопроводной воде, которой хоть залейся, полагая, что скоро у всех так будет. Только и всего.

Но кому-то из жильцов этого самого дома такое собственное положение не давало покоя. В общем, кто-то из них и проявил инициативу.

Субботним вечером было устроено собрание домовых комитетов улицы Юровского, на коем жильцы дома номер четырнадцать заявили, что они как сознательные товарищи больше не намерены жить как эксплуататоры, носить на себе позорное пятно старорежимного неравенства и вообще оставаться в стороне. Так прямо и кричали: “Если ни у кого нет водопровода, то и у нас пускай не будет! Либо всем — либо никому! Когда всем проведут, то и мы согласимся в ванных купаться! Будем солидарными, товарищи!”.

Сразу же после короткого митинга был организован субботник, и в какие-нибудь полтора часа с водоснабжением управились. Трубы разрезали и сложили в груду металлолома, краны и прочую сантехнику продали на другой улице, подальше от места действия. Отмечали как следует. Справедливость восторжествовала. Но до всего коснется и третья сила...

Как раз этот бывший особнячок с уютными квартирками на тихой улочке давно уже был на примете у городского начальства. Живут всего четыре семьи, дом еще новый, благоустроенный и благообразный, прямо во дворе — огородики, рядом погреба выкопали, в каретнике хозяйственные подсобки устроены — и всё почти в самом центре города!

И случилось так, что вскоре после знаменательного субботника жильцы одной из квартир на втором этаже совсем уж неожиданно и быстро куда-то переехали. В освободившейся квартире появился молодой и горячий партийный товарищ с красавицей-женой. Веселая загорелая комсомолка вошла в свое новое жилье, как в светлое будущее, и едва сдержала слезы. Не обнаружив не только ванной с никелированными кранами, но даже и ржавых водопроводных труб, молодой коммунист побежал к своему начальнику.

— Это как же, товарищ Венский, получается?!! Нам с женой-комсомолкой торжественно вручили ключи от благоустроенной квартиры со всеми буржуазными предрассудками, а выходит, что и помыться негде? Да?!! Выходит, что я, товарищ Венский, зря кровь проливал!!! Где же ваша революционная совесть?

— Да что вы говорите, товарищ Артем?! Я сам в этом доме бывал, и не раз. Делегатам районной партконференции этот образцово-показательный домик в пример ставил. Говорил, что скоро у нас все так будут жить! По квартирам водил. Вот, говорю, ванна, а вот — краны! А за окном, говорю, пролетарские огороды! И нет больше никакой разницы между городом и деревней! Стираются грани! Даже заборов больше нет, говорю! А вы, товарищ Артем, на счет моей совести революционной тень на плетень наводите!

— Да нет там никакой разницы с деревней! Я вам, товарищ Венский, слово коммуниста даю! За водой с коромыслами ходят! Товарищ Вера чуть не заплакала!

— Товарищ Вера?!!

Сердце товарища Венского дрогнуло.

На следующий день врагов народа, вредителей, шпионов, провокаторов и подстрекателей дома номер четырнадцать — всех до одного — в последний раз провели по улице Юровского, мимо колонки, из которой они так и не успели вдоволь напиться воды. Вернулся ли кто-нибудь из них, искупался ли в новенькой ванне после колымских лагерей — неведомо.

Прошло время, и многое изменилось. Другими стали и люди, и город на высоком холме. Совсем не изменилась только улица Юровского. Казалось, что какой она была во времена Поликарпа Самохвалова, хоть и называлась тогда по-другому, такой и осталась до новейших перестроечных времен.

В первые годы великих перемен в самой маленькой и самой запущенной квартирке на первом этаже старинного самохваловского особняка появился новый жилец. Разговорчивый, скромный и обаятельный Василий Федорович довольно скоро расположил к себе всех. Простоватые соседи не могли даже и предположить, что через каких-нибудь пару лет этот милейший человек выселит их друг за другом из собственных квартир. Как и другие жители улицы Юровского не думали, что будут обходить стороной логово нового томского миллионера.

Но все когда-нибудь проходит, а все, что из дерева, только один век стоит. И ничего случайного не бывает. Поэтому именно случай и свел меня с Василием Федоровичем.

Этим случаем оказался наш общий знакомый, историк.

К слову сказать, богемное местное общество тех лет было симпатичным и довольно ярким, если не сказать, что пестрым. Один Андреевский чего стоил — кораблестроитель по призванию и юрист по профессии. Андреевский годами выстраивал модели прославленных, овеянных легендами боевых кораблей, под парусами коих смело входили в историю великие флотоводцы. Он мастерил сильно уменьшенные копии фрегатов и бригантин с самой тщательной скрупулезностью и до мельчайших деталей, завершая некоторые из них под микроскопом. И если кто-нибудь заглядывал в судовую кухню, то посредством лупы обнаруживал в ней не только медный котел, но и поварешку. Бортовая артиллерия в любую минуту могла произвести именно то количество выстрелов, которое и значилось в убойной характеристике корабля. Однажды я присутствовал на учебных стрельбах и собственными глазами видел, как Андреевский заряжал маленькие пушечки малюсенькими стальными шариками и расстреливал подаренную ему деревянную скульптуру известного местного ваятеля. Эффект был потрясающим! На красном структурном полированном дереве шарики-ядра оставляли впечатляющие вмятины-пробоины и отскакивали на стол. Свои прекрасные, доведенные до совершенства модели величавых парусников, работа над коими иногда занимала годы, он сначала просто дарил в музеи, ничуть не жалея о том, как настоящий энтузиаст-романтик, но теперь уже и продавал. Иметь в коллекции корабли Андреевского почитали за честь. Никто не сомневался в точности произведенных работ. Чертежи и рисунки настоящих кораблей прилагались…

Так называемый тонкий слой был неоднородным как по силе страсти, темперамента и характера своих представителей, так и по их культурному уровню, образованию и вкусу, но все-таки единым, то есть еще советским по инерции. Традиция к этому времени уже разрушилась. Внезапно нахлынувшая свобода зияла такими пустотами, что многих ввергала в космический ужас. Перед каждым вдруг открылась дорога, огромная и неведомая, как Млечный Путь в ясную ночь. И всякий выходил на нее один, не зная, чем она обернется: фешенебельным Бродвеем, уютной улочкой на Монмартре или Владимиркой с одноименной картины Левитана. Многие пили. Многие куда-то уехали, ушли, приспособились, приняли все происходящее как должное и стали жить по диким законам прогрессивной рыночной экономики. Другие все еще лелеяли мечты, оживляли сердечные преданья и предавались мирным беседам о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви. И надо быть искренним, но за чашкой кофе или бутылкой вина говорили и спорили порой о вещах нешуточных и предметах серьезных. Иногда случайные собутыльники становились едва ли не близкими родственниками, если находили единство в вопросах самых абстрактных. И наоборот, лучшие друзья расходились врагами, не находя общей точки зрения в вопросах таких же отвлеченных. Как ни странно, но часто именно такие умозрительные вопросы и ставились ребром. На творческой почве случались не только простые ссоры. Громче и выразительнее других вели себя поэты. Почему-то именно их проникновенные и возвышенные беседы о современном стихосложении неумолимо стремились к рукопашной. Но в основном побеждало прекрасное! Было много девушек. И, в общем, это было приятное и веселое времяпрепровождение тех лет.

Я приехал в город всего несколько лет назад, но сразу же и попал в число, как говорят, своих. Поэтому мы забрели на огонек, который горел только на первом этаже, в еще маленькой квартире Василия Федоровича, и он встретил нас, как близких родственников, по которым долго скучал.

Он тогда еще только появился в особнячке на улице Юровского, жил более чем скромно и ночевал в спальном мешке среди голых стен. Но всем рассказывал о своих грандиозных проектах и был готов поддержать любое творческое начинание. Как только сели пить чай, он сразу повел разговор о собственной подводной лодке, которая уже ждет своего часа на судостроительной верфи в знаменитом приморском городе. Осталось только переоборудовать военную субмарину в научно-исследовательский подводный корабль, а также создать комфортные условия для коммерческих путешествий. Многоцелевая программа использования такой подводной лодки обещала быть успешной во всех направлениях: изучение глубин Мирового океана, поиск несметных сокровищ и банальное коммерческое предприятие по предоставлению туристических услуг богатым любителям приключений в стиле Жюля Верна. Не исключались и транспортное пассажирское сообщение подо льдами Северного Ледовитого океана, и сезонная охота на тюленей.

В арсенале были не одни только слова. Василий Федорович сначала показал папку с документами, удостоверяющими серьезность всего сказанного, а потом и вовсе завалил стол чертежами, рисунками, планами, конспектами, книгами и множеством фотографий. На большой географической карте мира были уже намечены предполагаемые маршруты, а синие моря и океаны изрисованы разноцветными фломастерами. Крестиками обозначались координаты гибели кораблей, звездочками — места выныривания лодки для осмотра акватории, флажками — длительные стоянки для отдыха, в основном в изумрудных лагунах южных архипелагов. Открылись и другие карты с пометками, где и что искать. Особенное внимание было посвящено гибели “Титаника” и вопросам поиска Атлантиды.

Я его слушал увлеченно — перебирал фотографии, листал книги; и, наоборот, историк сидел тихо, пил чай и тупо разглядывал красочные альбомы с рисунками глубоководных электрических рыб и прочих обитателей морского дна. Потому что все эти материалы он же и собирал. Покупал необходимые карты и книги. Регулярно ходил в научную библиотеку, составлял конспекты и делал ксерокопии. Например, о “Титанике” информация была полной. Достаточно подробно были изучены документы о загадочном исчезновении испанских торговых каравелл во времена великих географических открытий. От историка не ускользала ни одна мелочь, если она имела хоть какое-то отношение к предмету изысканий. Даже романы Стивенсона перечитал заново. Преуспел и во многом другом. Очень внимательно и детально изучил изрезанные берега Пелопоннесса и дно Эгейского моря. Собрал сведения о нравах местного населения мавританского побережья. Но вызывал огромное недовольство своего работодателя тем, что с каким-то бараньим упрямством никак не желал заниматься вопросами Атлантиды — Платону не верил.

Когда заговорили как раз об этом, историк очень старался остаться незамеченным. Василий Федорович бросил на него насмешливый взгляд и спросил почти в сторону:

— Кстати, что там у нас новенького по Североатлантическому шельфу на широте Португалии?

Историк, не отрывая глаз от живописного изображения морского монстра в атласе, ответил с полнейшим равнодушием:

— Да ничего особенного. Глубина большая. Да и другие уже искали.

— Мелко плаваешь. А как вы думаете, у нас есть шанс увидеть из иллюминатора колонны древнего храма в затонувшем городе? — обратился он ко мне.

— Конечно, есть! Но больше я надеюсь на другие находки. Статуи атлантических богов! Ну, если не атлантических, то древнегреческие куросы обязательно попадутся! Причем в лучшей сохранности, чем где-либо. Только море спасает от варваров!

— В таком случае я приглашаю вас в первое же подводное плавание! К тому же скоро найдется серьезное финансовое подкрепление. Еще свои фонды создадим. География большая все-таки. Так что ни в чем даже и не сомневайтесь.

Историк понял, что подводные рифы из гигантских руин легендарного города пройдены, и смело вступил в разговор.

— Да! Великое дело — конверсия! Глядишь, скоро не только подводные лодки можно будет в благородных целях использовать, но и самолеты начнут раздавать…

Василий Федорович посмотрел на него, как на ребенка, и заговорил со мной:

— Без авиации я бы вообще не взялся за такое дело. Это просто смешно! Как минимум по одному транспортному самолету надо держать на каждом континенте. Переговоры уже идут. Решим проблему. Главное, чтобы подводный корабль на верфи не застоялся.

— Главное — корабль, — сказал я и замолчал.

Василий Федорович заметил что-то в моем взгляде и спустился на твердую почву, заговорив о китайской философской поэзии эпохи Хань. Пересказав своими словами некоторые установления традиционного даосизма из древней книги “Хуайнань-цзы”, он стал читать стихи:

Подводная лодка все глубже погружалась в совсем уже бесплотные воды, пока не покрылась драконьими панцирями. Раскрыла огромные перепончатые крылья и полетела. Из тумана проступали колонны храма затонувшего города-государства. Между тем на землю незаметно спустилась ночь. Я пригласил миллионера на свою завтрашнюю выставку, и мы вышли под звезды.

Стало ясно, что я не успел на последний автобус. Приятель мой был одинок, жил в самом центре и отличался патологическим гостеприимством, на которое не всякий спешил ответить. Я заходил к нему на ночлег, но никогда не спал, а сидел до утра на кухне и что-нибудь читал из разбросанных на полу книг. Спать было страшно. Привидений в его доме не было, все-таки хозяин был атеистом, но он отличался такой изощренной нечистоплотностью, что разумнее было переждать ночь, сидя на кухне, чем возлечь на груду рваного и грязного тряпья, которое он весьма любезно предлагал:

— Постель готова! Можно, как говорится, и сновидениям предаться!

— Спасибо, спать что-то не хочется. Я, пожалуй, почитаю на кухне, если тебе свет не помешает…

— Мне? Да мне свет не помеха! Хорошо, что вообще горит еще. За электричество полгода не плачено…

Он либо ложился и стремительно засыпал, либо садился напротив и тоже читал какую-нибудь книгу. Яркая стоваттная лампа, ввинченная в патрон без плафона, разливала свет по обшарпанным серым стенам и потолку с обвалами в штукатурке и торчащей дранкой. Черные углы были покрыты многослойной паутиной. Неисправный холодильник с вырванной дверкой был забит немытым кухонным скарбом и пустыми бутылками. На потрескавшейся плите стояла кастрюля с круто заваренным кипятком. Рядом валялись пустые пачки из-под гранулированного чая “Вдохновение”. По металлическим емкостям, однажды сваленным в ржавый умывальник, ползали тараканы. Оконные стекла уже давно утратили прозрачность, и никаких занавесок не требовалось. И нет никакой надобности в подробном описании прочих деталей этого интерьера — у каждого свой порядок вещей, и каждому свое место. Историка такой порядок вещей устраивал. Он уже давно жил как философ. И всякий к нему входящий помимо своей воли не мог оставаться равнодушным к философии. Наглядный пример захватывал и побуждал к размышлениям. Размышления подводили к вопросам. Ответы же обыкновенно шокировали, парализуя волю. Оцепенение грозило всякому, преступившему сей предел.

У историка квартировала целая дюжина разношерстных котов. Однажды кто-то, уезжая в отпуск, оставил у него кошку, а забрать забыл. От нее и пошло поголовье ленивых паразитов, которым добрый хозяин скармливал тонны дешевой рыбы и предоставлял абсолютную свободу поведения. Они скребли когтями прямо у него под кроватью, и запах стоял даже на лестничной площадке. Каждую особь историк знал по имени и никогда не ошибался. Как и самого его в городе знали все. В сером демисезонном пальто, в красном потрепанном кашне вокруг волосатой шеи, в ботинках на босу ногу и с гордо поднятой головой он был заметен издалека. Несмотря на такой странный вид, к нему очень хорошо относились, уважали и обращались по имени-отчеству.

Он был добрым, общительным, хорошим человеком и как интеллектуал шизоидного типа обладал энциклопедическими знаниями. Впрочем, если бы он в одно прекрасное солнечное утро хорошо помылся, побрился, приоделся и зашел в парикмахерскую, то ничем бы и не отличался от заурядного университетского преподавателя. Но этого “чуть-чуть” как раз и не хватало.

В перестроечные годы он сменил несколько рабочих мест, но, в силу известных причин, нигде не задержался. Наконец едва ли не по блату устроился ночным сторожем, и все свое свободное время проводил в научной библиотеке, где и встретился с миллионером.

Эту звездную ночь я пересидел у историка, первым автобусом уехал в Шеломок и ближе к вечеру отправился в Сосновый Городок. Историк был уже там. Он стоял напротив лихо написанного осеннего пейзажа с разлапистой рябиной и красным автомобилем под ней и не мог понять, почему небо лиловое.

— Объясни мне, пожалуйста, откуда на твоей картине…

— Лучше не продолжай! — я развернулся и пошел навстречу довольно полной женщине с очень рельефным лицом.

Громкоговорящая заведующая выставочным комплексом вдруг заявила, что выставка должна открыться на час раньше, чтобы скорее закончили и, как она выразилась, не устраивали фестиваль. Грозно посмотрела и пошла искать уборщицу. Я спорить не стал и побежал на вахту звонить приглашенным. Дежурная девица поняла, в чем дело, и успокоила:

— Вы не волнуйтесь! Венера Самсоновна через полчаса уезжает в район со своими бардами, поэтому и дает строгие распоряжения. Сами понимаете. Сегодня ее здесь не будет.

— Да? Ну вы меня и утешили. Что не будет Венеры Самсоновны — хорошо, а вот бардов я хотел попросить, чтобы спели.

— Вам Евгений Александрович споет, из секции энтомологов. Он уже смотрел ваши картины. Хотел познакомиться. Если бы вы только видели, каких он бабочек в Непале наловил!

Через полчаса веселая ватага лохматых менестрелей с гитарами, подгоняемая Венерой, ринулась в подъехавший автобус. В залах стало тихо и спокойно, как и у меня на душе.

Между тем, приближался час открытия выставки. Я уже познакомился с Евгением Александровичем, который выглянул “посмотреть” из секции энтомологов. Стали подходить гости. В основном далекие от изобразительного искусства поэты и литературные барышни. Открывать выставку пришла искусствовед на вольных хлебах, с манерами, да и взглядами, рыночной спекулянтки и совсем не богемной наружности. Василий Федорович задержался. Он появился со свитой, когда публика стояла полукругом: искусствовед произносила дежурную вступительную речь. Узнав миллионера, она поняла, что пора передать слово кому-нибудь другому, и быстренько стала сворачиваться.

С гитарой на ремне вперед выдвинулся чернобородый энтомолог-любитель, ударил по звонким струнам и, охватывая взором всех, запел баритоном знаменитую песню Булата Шалвовича Окуджавы.

— Живописцы, окуните ваши кисти!

Литературные барышни стали подпевать. Вечер пошел непринужденно. Люди из свиты миллионера принесли большой стол и вместе с дежурной выставляли на него бутылки и другое содержимое картонных коробок. Венера Самсоновна как в воду глядела. Василий Федорович решил-таки устроить фестиваль.

Искусствовед отвела меня в сторону.

— Александр, у вас очень сильная красивая настоящая живопись, но продать ее невозможно. Почти невозможно. Не поймут. Но так уж и быть, я вам попробую помочь. Талантливым людям надо помогать.

И показала на несколько картин.

— Вот эти работы я у вас забираю! Когда закроется выставка, привезите их ко мне домой. Большие цены не называйте. Что-то и подарить придется для начала. Я, разумеется, буду говорить о вас…

— Извините, но я и не собирался продавать так сразу и неведомо кому все свои лучшие работы…

— Ну! Какие мы гордые! В общем, мой телефон знаете, а я пойду. Еще в одно место надо успеть.

Вокруг стола уже было тесно. Историк закручивал штопор и резко вырывал очередную пробку.

— Все не открывать! — скомандовал Василий Федорович. — Еще на Юровского поедем.

У историка отобрали штопор и отправили мыть яблоки.

Кто-то резал и раскладывал на тарелки колбасу, кто-то сбегал в театральную студию, где стоял мешок с разовыми стаканами. Другие топтались на месте и смотрели на миллионера, как будто он и был виновником торжества. Василий Федорович уже заметил, что привлек внимание, и взял слово. Он широко улыбнулся, поднял пластиковый стаканчик с красным сухим вином и начал.

— Друзья! Простите, но, кажется, я не ошибся, что обратился к вам именно так, потому что такой успех можно разделить только с настоящими друзьями! Я не буду говорить о том, что только время откроет истинный смысл творений поэта и художника. Время уже открыло — показало свое лицо! И оно перед нами! — он посмотрел на меня. — Поздравляю вас, Александр! И всем предлагаю немедленно выпить за нашего настоящего друга!

— Спасибо, что вы есть, Александр! — крикнула литературная барышня.

Я от смущения выпил сразу полный стакан.

Василий Федорович обратился ко мне совсем по-отечески.

— Саша! Посмотрим твои картины.

Мы пошли вдоль стен зала.

— Это, конечно, пост… По крайней мере, на основе постимпрессионизма. Заметно влияние и Сезанна, и наших русских кубофутуристов начала века. Я не большой их поклонник, но у тебя очень колоритная знаковая живопись. Постимпрессионизм постсоветского периода, позволю себе такое выражение. Синтез… Ты, Саша, как свои картины оцениваешь?

Я не понял.

— Ну, сколько бы ты хотел получить за одну любую свою картину? Примерно.

Подумав, я назвал сумму, в моем понимании довольно высокую. Василий Федорович даже и глазом не моргнул.

— Хорошо! Я покупаю у тебя семь полотен! — он остановился у триптиха “Осень в Горной Шории”. — Это мне очень понравилось! Еще — три алтайских и, пожалуй, натюрморт со статуэткой — тоже мое. Ну что? По рукам?

Я, немного ошалевший от вина, приличного гонорара и легкости совершенного, согласился.

— Я уже начал собирать коллекцию для собственной картинной галереи. Золотой фонд! Здания пока нет, но были бы экспонаты, а стены отстроим!

— Не сомневаюсь!

Мы вернулись к столу, и я усомнился в его словах, но ненадолго. “Что это я такой недоверчивый? Василий Федорович, прекрасный, отзывчивый человек. Благодаря ему и вечер такой веселый получился. Сколько угощения привез!” — подумал я.

Фуршет шел своим чередом. Евгений Александрович спел еще несколько популярных песен и вдруг охрип. Гитара пошла по кругу. Все чаще наполнялись разовые стаканы. И пока один румяный дяденька с круглым ямщицким лицом пел неожиданно высоким тенором воровскую “Мурку”, Василий Федорович велел откупорить оставшиеся бутылки.

Все стали пьяны и беспечны. В разгар веселья пришел ночной сторож. Дежурная девушка намекнула, что пора закругляться. Но гости и сами уже, глядя на пустеющий стол, закруглялись. Василий Федорович, опять по-отечески, обратился ко мне.

— Саша! Я предлагаю поехать ко мне и продолжить. Вызовем две машины такси. Кто не войдет, может отправляться домой. Если будут настойчивые, пришлем одну машину обратно.

Ночное небо над Сосновым Городком было усыпано огромными мигающими звездами. Веселая компания вышла на большую дорогу, где на обочине стояли только две машины такси. Румяный дяденька и некоторые его друзья немного засуетились, справедливо полагая, что им уж точно места не хватит. Автобусы уже не ходили. И на пути домой стеной стоял дремучий сосновый бор. Василий Федорович открыл дверку первой машины и, ни с кем не прощаясь, сел рядом с водителем. За ним немедленно последовали люди свиты. Я посадил во вторую машину историка и литературную девушку, с которой успел потанцевать, обратился к остальным:

— И кто-нибудь еще из девушек!

Но, как оказалось, все остальные барышни жили в Сосновом Городке и никуда больше ехать не собирались. Они схватили румяного дяденьку и со смехом затолкали в такси.

Во дворе особнячка на улице Юровского стояла непроглядная тьма. Тучи закрыли звездное небо. Только краешек луны проблескивал из холодного полуночного мрака.

— Антон! — закричал миллионер как только вышел из машины.

На первом этаже загорелся свет, отворилась дверь. Пассажиры обоих такси с пакетами и коробками пошли в дом. Историк громко прохлюпал по мелкой, но грязной луже. Василий Федорович сверкнул в его сторону линзами очков и попросил стоящего на крыльце Антона, чтобы тот подсказал исторической личности, где и как помыть ботинки.

После того как дверь квартиры закрылась, за ней всю ночь продолжалось обыкновенное пьянство. Миллионер называл меня не иначе, как триумфатором. Я много пил и потерял всякий контроль над собой, и Василий Федорович увидел меня, что называется, насквозь. Сначала я пустился декламировать стихи, которые хлынули потоком, потом доказал, что Атлантида — это поэтический вымысел… Под утро я пошел провожать историка до Перво-Стрелецкого переулка. Оба мы еле стояли на ногах, кое-как дошли, на рассвете вернулись обратно на Юровского и стали громко стучать: один в окно, другой в дверь. Антон вынес для нас сумку с вином и закуской по распоряжению своего патрона и повел обоих опять на Перво-Стрелецкий переулок. Завел прямо в квартиру и оставил на столе записку: “Саша! Когда протрезвеешь и приведешь себя в порядок, приходи. Буду очень рад тебя видеть. Доброго здоровья! В.Ф.”.

Еще в полусне я услышал какую-то нечеловеческую возню, открыл глаза и не сразу сообразил, где нахожусь. Вокруг резвились коты. Бегали друг за другом и катали по полу бутылку с вином. Они распотрошили сумку, которую принес Антон, сожрали бутерброды с красной икрой и с полкилограмма копченой колбасы. Разодранный когтями полиэтилен летал клочьями.

— Брысь! Бандерлоги! — крикнул я и поднялся с голого пола кухни историка. На столе стояла ополовиненная бутылка, чудом не сброшенная бандерлогами на пол. Из комнаты послышалось: “Ага!” — и в кухню с книгой в руках вошел мой приятель.

— Добрый день! Ну как ты? — не дожидаясь ответа и не обращая никакого внимания на полосатого бандита, который лез по нему, как по дереву, историк раскрыл книгу. — Ты только послушай! Это просто удивительно…

— Действительно, удивительно…— историк выглядел так, как будто накануне не пил вовсе.

— Оказывается, Колумб искал не Америку, и даже не новый путь в Индию, а врата Эдема на Земле! Вот строчки из его письма королю Испании: “...я верю — именно там находится Рай земной, и никому не дано попасть туда без Божьего соизволения...”.

Я налил себе вина, выпил и заторопился домой. Сбежал по лестнице вниз и вдохнул воздух золотой городской осени. На улице моросил мелкий дождь.

А вскоре над городом закружился снег. Наступила зима. Да такая зима, что, как ранешние сказители говаривали, замела метелями, завыла да завьюжила. И зияли по руслу реки Томи дьявольские черные полыньи-промоины. Хоть топись с перепугу! И говаривали сказители, что водяной зеленым пальцем из полыньи грозил всякому, кто на другой берег хотел уйтить.

Зимним утром пил я чай и слушал радио — ждал, когда начнется передача “В мире прекрасного” и Людмила Валерьевна будет рассказывать о моем многогранном таланте, об осенней выставке картин в Сосновом Городке, а сам я прочитаю новые стихи в музыкальном сопровождении.

Наступило назначенное время, и после короткой паузы диктор объявил торжественным голосом: “Вспомним тех, кто теперь далеко! Музыкальный привет! И сейчас по просьбе Маши Пироговой из города Медвежий Брод прозвучит песня для ее друга и любимого человека — Коли Бармалейчика! Нам в студию позвонила Маша и рассказала, что Николай, которого все его многочисленные друзья считают большим авторитетом и ласково называют Бармалейчик, находится в зоне строгого режима номер сто сорок восемь дробь восемьсот сорок один дробь Рэ и очень скучает. Из ее короткого рассказа мы узнали и о том, какой замечательный человек Николай Бармалейчик, и о том, какая нелегкая судьба выпала такой неординарной личности. Коля очень любит музыку, но не официальную эстраду, которую нам долгие годы навязывали сверху, а подлинные, настоящие песни, написанные под диктовку самой жизни. Что греха таить, такие песни не всегда нравились властям предержащим и прочим идеологическим соловьям. В нашем радиофонде есть эти песни! И уже только по вкусу и выбору репертуара таких людей, как Николай Бармалейчик, можно смело ставить в один ряд с нашими прославленными диссидентами. Итак, по просьбе Маши Пироговой, которая только что и так своевременно позвонила к нам в студию из города Медвежий Брод, для ее друга и любимого человека Николая Бармалейчика звучит легендарная песня в исполнении знаменитой группы “Лесоповал”!”.

Песня окончилась динамичным стуком колес стремительно уходящего поезда. И сразу же начались криминальные новости. Но и после них долгожданной передачи не последовало. Эфир заполнили дебаты о реформах, приправленные рекламой и криками экстрасенсов. Стало понятно, что “В мире прекрасного” отменили.

Я выключил радио. Подумал и стал собираться. Накануне как раз кончились последние деньги, и я решил навестить миллионера. Идти на почту и звонить больше не хотелось. После выставки Василий Федорович отвез к себе в особнячок семь приглянувшихся ему полотен и вручил мне в качестве задатка небольшую сумму. А остальное почему-то не отдавал.

Как раз к Новому году я по неопытности умудрился сжечь целую машину дров и уже задолжал хозяйке, у которой снимал дом ее зятя, рванувшего с семьей на Север еще до перестройки и застрявшего там: в Эвенкии продавать квартиру было теперь некому, а бросать не хотелось. Хозяйка брала с меня плату, как со студента, и приговаривала.

— Живи, Шура, сколько хочешь! Этот черт лысый увез мою дочь куды-то… Похоже, что не скоро воротятся.

Несмотря на добрый нрав, после того как я перестал платить за жилье и пустил на дым все дрова, она стала провожать меня долгим взглядом, но ни о чем не спрашивала, а только выговаривала в сторону.

— Вот и пришла зима! Итивашумать! Нежрамши, поди, ходит…

Пока я добрался до улицы Юровского, сгустились синие зимние сумерки. Издалека заметил светящиеся окна в квартире миллионера и успокоился. Значит, Василий Федорович дома.

Улыбчивый хозяин встретил меня, едва сдерживая слезы счастья.

— Александр! Заходи! Я уже хотел сам к тебе в Шеломок ехать. Думаю, что с ним случилось? Не звонил целых три дня! Ты больше так не делай! — он повернулся к своим гостям. — Вот он и есть — один из ярких представителей прогрессивного человечества! Слава Богу, что наш соотечественник!

Я рассеянно поздоровался и стал раздеваться. За столом сидели незнакомые люди с очень серьезными нахмуренными лицами. Один ответил на приветствие вслух, двое других только кивнули головами. На столе стояла еще не открытая бутылка с польским спиртом “Ройяль”. Я решил помыть руки. Из ванной комнаты как раз вовремя вышел историк.

— Ого! Кто пришел! Где это ты запропастился, Александр? Василий Федорович уже переживать начал.

Оказавшийся тут как тут Антон поставил на стол широкую тарелку с нарезанным салом, за ней — вторую, глубокую, с солеными грибами, и достал из холодильника банку с морсом. Василий Федорович сам открыл литровую бутылку, разлил в большие высокие рюмки спирт и предложил гостям “употреблять по вкусу”. Я разбавил спирт ровно наполовину и поднял рюмку. Гости церемонились, добавляя кто воды, кто морса. Историк решил обойтись без лишних примесей. Внимательный ко всем мелочам миллионер посмотрел на него иронично.

— Эллины даже вино водой разводили!

— У них спирта не было!

Василий Федорович отвернулся безнадежно. И широко улыбнулся с явным намерением сказать тост.

— Друзья...

Но его перебил довольно упитанный дядька в атласном костюме.

— Значит, так, Василий Федорович! Давайте выпьем за то, чтобы до Нового года никаких проблем с проплатами у нас не оставалось! Будем здоровы!

И дядька влил в свое широкое горло порцию синтетического польского спирта. Следом стали пить остальные. Историк наколол на вилку кусок сала с розовыми прожилками.

— Свинью, похоже, грамотно кормили! Прожилки равномерные!

Упитанный дядька проглотил малосольный груздь, уставился на тарелку с салом и ответил:

— Главное — свинью зарезать грамотно! Пока не зажралась…

— Свиней вообще-то колют! — поправил его историк, но дядька не обратил на него никакого внимания и поднял глаза на миллионера.

— Вася! Еще наливай! А то, как у нас в Мундыбаше говорят, не вовремя выпитая вторая делает бесполезной первую!

— Это верно, — ответил миллионер, нисколько не смутившись оттого, что его гость неожиданно перешел на ты, и стал разливать спирт.

Я после выпитого прояснел взором и стал разглядывать своих невольных сотрапезников. Василий Федорович заметил это.

— Разрешите, я вас представлю Александру! А то он, похоже, не знает, как обратиться.

— Ничего! Я, например, человек простой! — отозвался упитанный.

Оказалось, что простой человек приехал из Горной Шории, где занимался скупкой и перепродажей леса. Сидящий напротив него кудрявый и высокий работал заведующим гаражом областной психиатрической больницы. Последним был представлен зубной врач с широким лбом и выдающимся подбородком.

Простой человек вел свой успешный бизнес, пока не столкнулся с томским миллионером — Василий Федорович задолжал фирме сумму, превышающую годовой бюджет небольшого города. Двое других тоже за свою сознательную трудовую жизнь скопили немалые деньги. И вложили в его предприятие в надежде на их многократное преумножение. Но в начале зимы по городу поползли слухи о грозящей девальвации, многие занервничали и кинулись забирать вклады, чтобы успеть как-нибудь застраховаться от грядущего обвала национальной валюты.

В тот вечер все трое, не сговариваясь, пришли в дом Василия Федоровича забрать свои деньги. Еще до моего прихода у каждого из них с хозяином состоялся разговор, сведенный во всех трех случаях к тому, что это несвоевременно, да и невыгодно им как заимодавцам, но уж если кому не терпится, то пускай забирает. Проблема была только в том, что именно здесь и сейчас никаких денег не было. Двоим из них Василий Федорович говорил одни и те же слова, мол, надо делать запросы в Москву и другие столицы, чтобы “достать деньги из дела”, а такие серьезные проблемы быстро не решаются, и надо подождать. А простому человеку было сказано, что на его счет уже скоро “упадет” сумма, превышающая бюджет крупного города, но есть незначительные препятствия на их пути. Литровая бутылка коварного синтетического спирта марки “Ройяль” оказалась на столе миллионера неслучайно. Напиток действовал сокрушительно, даже на бывалых. Опьянение наступало внезапно, и очень сильное.

Пили за искусство. В том числе зубоврачебное.

Все расслабились, да и хотели этого, чтобы снять напряжение. Стали вспоминать озорные школьные годы и под веселые разговоры забыли, зачем пришли. Василий Федорович никого не перебивал и пустил вечер на самотек. Как и другим дорогим гостям, мне он не сказал ничего определенного. Но решил не дать умереть с голоду и вручил небольшую сумму, широко улыбаясь, похлопал по плечу.

— Скоро! Скоро, Саша, и ты станешь богатым! Пиши картины и помни о завещании великого Коровина!

— Начинай со светлого?

— Да нет... Впрочем, почти угадал.

— ?

— Думай о живописи! Деньги сами придут! И не заметишь, как!

— Да я и не замечал еще!

— Тогда начинай со светлого!

Прошло несколько лет с того ненастного осеннего вечера, как я впервые переступил порог особнячка на улице Юровского. С Василием Федоровичем мы давно разорвали всякие отношения, при выяснении коих однажды дело дошло и до драки.

К этому времени он стал довольно богатым человеком. Ему уже принадлежал весь двухэтажный дом, где он занял однажды самую маленькую квартирку на первом этаже, а потом все прошло по плану. Сначала своего законного жилья лишились ближайшие соседи за стеной, которые, от мала до велика, пили горькую, и с первого же дня появления Василия Федоровича в их некогда образцово-показательном доме называли его не иначе как Начальником. С ними Василий Федорович мудрил недолго. Посулами и подачками уговорил подписать какие-то бумаги, затем всех их выписал без их ведома. Окончательно спившегося не без помощи Начальника главу семейства высокий и кудрявый гость того предновогоднего застолья лично отвез в покои психиатрической клиники, где больной, еще не успев протрезвиться, был признан невменяемым и недееспособным инвалидом, нуждающимся в постоянном присмотре и попечении. Других членов его семьи переселили в какое-то глухое таежное село, на краю которого Василий Федорович купил по случаю заброшенную халупу на шести сотках земли.

Со вторым этажом пришлось повозиться. В конце концов потомки партийного товарища и красавицы-комсомолки так задолжали хлебосольному и отзывчивому соседу, что уступили свою квартиру за небольшие деньги и переехали на окраину. Другим пришлось продать свои квартиры, когда Василий Федорович приступил к реконструкции, восстановлению и перепланировке всего здания как архитектурного памятника — денег, чтобы “вписаться” в его грандиозный проект, не было.

Избавившись от последних жильцов, Василий Федорович сразу же полностью перестроил дом и навел свой порядок в усадьбе. Были воссозданы крепкие высокие ворота с рельефной резьбой, и тесовый забор, и некоторые еще дореволюционные надворные постройки — для колорита. На первом этаже особняка он устроил офис, второй занял сам, где и вдыхал из распахнутых окон вольный ветер эпохи великих перемен.

В конце деловой недели посреди внутреннего двора из дикого серого камня складывался первобытный очаг. На нем готовился шашлык. Иногда в ночь с субботы на воскресенье во дворе особняка на улице Юровского костер горел до самого утра. Я как-то взял и заглянул к нему на шашлычок с одним другом-поэтом, забыв про старую обиду.

Несмотря на прогрессирующий цинизм, Василий Федорович не разучился быть обаятельным. Улыбка его сверкала, как оружие. Шашлыком занимался историк, теперь уже штатный. Щебетали литературные девушки, между двух барышень удобно расположился энтомолог, румяный исполнитель блатного шансона был тут как тут — наш томский бомонд почти в полном сборе.

Невдалеке трапезничали более серьезные гости — Василий Федорович задолжал им за посреднические услуги при покупке антикварной мебели, николаевских самоваров и современной берестяной утвари промысловиков таежной кержацкой артели. Двое из них, как следует разжарившись от огня, вина и баранины, откатили свое бревно подальше и спорили в прохладном полумраке по поводу Курильских островов. Еще один рассказывал симпатичной поэтессе занимательные истории. Поэтесса смеялась во весь алый рот.

Антон и еще два человека стояли, как тени, за спиной Василия Федоровича. Другие его люди принесли и подбросили дров в догорающий костер. Пламя вспыхнуло вновь. На поэтессе словно загорелась оранжевая косынка, повязанная вокруг шеи. Яркое зарево охватило стены особняка, на которых тут же замелькали и забегали силуэты. В театре теней началось представление.

— Друзья! — громогласно выдохнул мой приятель-поэт, поднялся с бревна, посмотрел на пламенные лица и начал: — Я только что закончил новую книгу стихов “Во времени “Тире””. Обратите внимание, на чем вы теперь сидите, греясь у костра, и вам сразу станет понятно, почему она так называется. Это не бревна! Это огромные тире! Прочерки наших судеб, разбросанные в океане безвременья! И хорошо, что в такие редкие теплые вечера мы — хотя бы на мгновение! — благодаря нашему дорогому Василию Федоровичу можем собрать и связать их вместе!

Энтомолог и две барышни неожиданно громко запели.

— На маленьком плоту! Сквозь бури, дождь и слезы…

— Друзья! Прежде чем прочесть некоторые свои сочинения, я хочу торжественно объявить, что моя новая книга “Во времени “Тире”” уже отредактирована в электронном наборе и сдана в лучшую областную типографию! И все это стало возможным благодаря доброму волшебнику Василию Федоровичу!

— Вот и славненько! Я осмелюсь предложить, чтобы я предложил сказать хороший тост! — пропищал румяный дядька. — За кого мы сегодня не выпили? — Он лукаво посмотрел на девушек и подмигнул энтомологу. — Я предлагаю выпить за очаровательный пол!

Барышни закатились звонким смехом. Чернобородый энтомолог отложил гитару в сторону и пошел налить им вина.

Лесопромышленник, несмотря на купеческую тяжесть тела и косолапость, пошел вприсядку.

— Эхма! Гуляем с девками! Расскажу своим в Мундыбаше! Эхма! Раз-два! Жил-был у бабушки серенький козлик! Эхма! Эхма! Старый козел!

Вместе со всеми резвился какой-то северный гость с двумя березовыми поленьями в руках. Такими же поленьями колотил другой гость. Третий достал из кармана маленькую корабельную пушечку и начал палить из нее холостыми зарядами. Розовая, как фламинго, поэтесса в знак протеста сразу двум своим кавалерам — с которым пришла и с которым беседовала — составила танцевальную пару историку. Тот держал ее талию, как редчайший свиток времен второго триумвирата…

В окне первого этажа сверкали огненные очки Василия Федоровича. Он стоял неподвижно в черной глубине особнячка на улице Юровского и, словно из последнего логова, внимательно наблюдал за вакханалией в своем дворе.