Алексей Холиков

Олег Клинг. Последнее утро Бабра

Эта книга будто не из нашего времени. Даже внешне она выделяется на фоне пестрых обложек-одежек. В ней нет ничего кричащего, вызывающего и провоцирующего массовый спрос. Строгий переплет, золотое тиснение. Неужели автор, выпустивший свой четвертый роман, записал себя в классики русской литературы? Не думаю. Будучи профессиональным филологом, он знает наверняка, что в настоящие классики не записываются. Даже по знакомству. Не будем искать злого умысла. Просто перед нами роман человека, который знает своих читателей — ценителей художественного слова. Таких людей не поймаешь на глянцевый крючок. Их привлекает текст — волшебное вещество литературы.

Время действия романа относится к началу лихих 1990-х, когда “рушилась-шаталась империя”, а люди между тем “смеялись — любили — рожали — растили детей — ходили в школу — пасли овец — доили коров — взращивали съедобные коренья и колосья — веселились — в общем, жили несмотря ни на что…”. А лучше сказать — вопреки всему.

Хотя по-настоящему действующих лиц в книге немного, все они вольно-невольно оказываются в центре романной российской истории, в центре вечно умирающей и вечно рождающейся “империи-самки” — в Москве. В городе, изменившемся до неузнаваемости. Особенно для главного героя романа со странным именем Дерево. Он только что вышел из сумасшедшего дома, и перед ним незнакомая, неведомая жизнь. Изменился мир. Всему надо учиться заново. Но главное — “…воздух стал иной; когда он проникает в грудь, то самые отдаленные уголки легких покрываются от холода изморозью…”.

Вот он — леденящий воздух свободы. Стены-заслоны остались в прошлом, но вместе с ними из жизни ушла опора, на которой зиждилось иллюзорное чувство защищенности. Обретенная свобода пугает, и Дерево “качает от страха перед неизвестностью”. У него нет денег, без которых новая жизнь может потерять всякий смысл. Зато есть дар — читать мысли других. И дар этот естественным образом притягивает к герою самых разных столичных обитателей.

Сразу находится благодетель-искуситель Вадим — лицо загадочное, из тех бывших интеллигентов, которые ухитрились приспособиться к новому времени с его торгашеской идеологией. Он хочет нажиться на волшебном даре Дерева и открывает фирму “Звездный мальчик” — “приют” для успокоения несчастных.

Все, кто приходит к Дереву, нуждаются в помощи. А приходят к нему люди, не менее странные, чем он. Люди, лишившиеся опоры в жизни. Они рассказывают свои истории, а точнее — Дерево делает это за них и тем якобы облегчает души. Каждый несчастный, как известно, несчастлив по-своему и прежде всего — в любви. Прав был Ницше (кстати, тоже не совсем нормальный и вряд ли счастливый): это актеры гибнут от недохваленности, а настоящие люди — от недолюбленности. “Страшна всечеловеческая нелюбовь” — точно вторит ему писатель и доверяет нам истории нелюбви, откровенные, но не пошлые.

Абсолютное нежелание жить и любить испытывает девушка Лина после встречи с альфонсом. Хотя, как выясняется, и ее когда-то любили по-настоящему, только поняла она это, увы, не сразу. От недолюбленности страдает Кей — мальчик-гомосексуалист. Но и в его жизни была взаимность. Выходит, не все так безнадежно. Понимают ли это герои, уже отчаявшиеся жить?

Осознавая, что идея Вадима — шарлатанство, Дерево не берет денег за оказанные услуги, но он берет на себя больше, чем может вынести: “Дерево устал… устал… Дерево устал носить даже свою отяжелевшую крону… устал от самого себя…”. Он тоже нуждается в помощи. Он тоже человек и, кажется, начинает понимать, что “дар даром не дают, и он неслучаен”.

Знает это еще один одаренный герой по имени Че…к, из всех гостей Дерева — самый близкий ему. Странный, почти не человек. То, что должно звучать гордо, “проглочено” до трех букв, до бумажки, которая, как мусор, валяется в кармане после очередного похода в магазин. “Проглочено” другими, но не им — писателем, который, несмотря на одаренность, хочет “остаться человеком”.

Перед нами новый для литературы тип героя-писателя. Не “гения со справкой” (по выражению Т. Бек) или гения непризнанного, а писателя с человеческим лицом, который жил где-то на окраине с К.-женой и тремя детьми, “знал секреты успеха, но жил — будто классик и уже умер”, “вычеркивал, сознательно вычеркивал себя из литературы”, писал для того, чтобы жизнь не прошла бесследно.

Че…к, как и Дерево, читает судьбы людей, “знает” будущее. Более того, между героями “происходит какая-то прямая трансляция”. “Писанина” Че…ка передается Дереву. Несмотря на свой дар, Че…к, как и Дерево, не в состоянии изменить жизнь людей, даже самых родных. Он тоже устал. Временами складывается впечатление, что есть только один герой с раздвоенной личностью. Вполне возможно, если вспомнить, откуда вернулся Дерево и кто есть Че…к. Но раздваивается все-таки не личность, а жизненный путь двух близких героев.

Из Безбожного переулка, в котором живет Дерево, Че…к приходит в храм. В нем тоже есть “утешитель” — священник. И эта ноша тоже не для него: “…я буду пригоршнями лить столько — целые моря — обманного утешения, что и сам поверю в то, что могу даровать прощение и утешение… А потом — потом снова начну выть от отчаяния и вселенской пустоты”.

Для Че…ка священник становится вторым после Дерева читателем романа о Бабре — диктаторе, настоящее имя которого все давно забыли и который уже наполовину не человек, а зверь. А бабр и есть “зверь, равняющийся по лютости и силе льву; тигр, полосатый, королевский тигр”. Но оказывается, что и он “как самый малый-малейший человек”, как Дерево, Вадим, Лина, Кей, священник, Че…к, подвержен “опасениям-страхам”. Он тоже устал от “утлой империи-суки”, “безошибочно почувствовал: нет на земле ни одного человека, кто любил бы его”.

Че…к не придумал Бабра, он его только угадал. Бабр знает, что “все делается просто и грубо”, а грубость — это не что иное, как страх, “который теперь готов всех нас поглотить и толкает к безумию”.

Одним из главных символов страха, издавна поселившегося в каждом из нас, становится Кремль — клетка, “из которой не выбраться целым — живым”. Клетка, в которой заперты герои романа. Так соединяются судьбы новых “маленьких людей” и уже бывшего властителя, который приносит спасение. Жаль только, что “не все в жизни заканчивается так, как должно заканчиваться в романах”.

Но истинно ли спасение, дарованное Бабром? Не является ли оно следствием очередного одурманивания? В последней сцене романа герои, так и не обретшие обещанного покоя, находясь под прицелом пригнанных танков, курят кальян, который Бабр, как волшебник, откуда-то вытащил. После нескольких затяжек они наконец обретают “долгожданный покой”. Все. За исключением одного — священника. Мы не видим его среди кремлевских пленников. Где же ему быть, как не в храме, битком набитом людьми, которые тоже хотят укрыться от своего страха, только под взором Его очей.

Олег Клинг пишет не только о начале 1990-х. Его роман о безвременье, о людях, потерявших опору, сбившихся с пути, остановившихся на распутье. Зачем мы живем в этом грубом мире, если “человек человеку бревно, стена” (Алексей Ремизов), если никто никому не может помочь и, по словам Дерева, “никто никому не должен помогать”? Ответ на этот вопрос есть в самом романе: “Прожить если не большую, то половину жизни, не умереть при этом с голоду — и не совершить подлости; это же по нашей жизни самый решительный поступок…”. Но автор не навязывает своей философии, он только указывает пути. Выбор остается за нами.

Роман не читается взахлеб, на одном дыхании. Он требует медленного, вдумчивого, нелегкого чтения, но труд читателя будет вознагражден. И это безоговорочное достоинство книги, написанной самобытным языком, который может отпугнуть любителя беллетристики. Возможно, Бабр прав: “Все делается просто и грубо…”. За исключением одного — качественной литературы.