|
Марина Курсанова
Скоро журавли…
Об авторе | Марина Викторовна Курсанова родилась в г. Каспийске в Дагестане. Закончила Львовский полиграфический институт. Дебютировала как поэт в журнале “Родник” (1989); автор книги стихов “Лодка насквозь” (Львов, 1995), романов “Список мертвых мужчин” (АСТ, 2000), “Любовь пчёл трудовых” (АСТ, 2001) и др. Исполнитель рок-баллад и романсов собственного сочинения. Предыдущая публикация в “Знамени” — № 7, 2005. Живет во Львове.
Марина Курсанова
Скоро журавли…
* * *
Давай с тобой пройдём сквозь анфиладу комнат
в мой вымышленный мир с жасминовым избытком!
Природа скажет ключ — мы проскользнём в калитку.
И чашки расцветут на столике наклонном!
Тебя не будет здесь, хоть за руки держались,
и шахматный паркет заставлен пёстрым солнцем…
Как смотрят на луну старинные японцы,
так мы с тобой молчим о суетности жанра.
Кружится голова — так хочется июня,
но белая зима за вязью на решётках,
и в два моих окна качающейся лодкой
вплывает внешний мир старинной сеткой улиц.
Каникулы, и ель, и Книга Превращений,
и, может быть, Шекспир, и флейты звук унылый —
всё это для тебя, мой мир, — моё прощенье,
а для меня — Судьба и медленная сила.
Когда ты вновь придёшь, тебя я не узнаю —
ну, может быть, крыло плаща и рта надменность,
и ты молчи, молчи, не говори “родная” —
здесь для меня свои лишь дети, буквы, стены.
Но как твой жар забыть, когда в огонь бросаю
все флейты, все стихи, все дружбы и рисунки,
когда всегда одна, почти всегда немая? —
ты рядом проживи хотя бы эти сутки...
И там, в пустом дому, где ветер бесконечный,
где ласточка жива в гербовнике фамильном,
я отпущу тебя вдаль по аллее вечной,
и даже не скажу “вернись ко мне, мой милый!”
* * *
Кто смотрит на меня через бумажное оконце,
перебирая до-мажор так упоительно-уныло?
Уже ко сну твоя родня сняла с тяжёлых пальцев кольца,
уже для греческих комедий время ночи наступило…
Эллин — имя или пол? — гости будут совершенны.
Какое пьяное вино из молодых и нежных ягод!
Подруга, расстилая шёлк, мне имя тайное прошепчет:
играй на флейтах или пей, пока твои совсем не лягут…
Пульсирует плечо, и плащ, и ремешки сандалий.
Тот новый мальчик так поёт, что хочется улечься в ложе.
Сегодня внятен всякий зов — и всяк стремится на свиданье,
но разве можно взять звено так, чтобы слуг не потревожить?
Не поднять ни глаз, ни рук, не говори “какая полночь!”,
не размыкай своих цепочек ни на лодыжке, ни на талии!
Я за комнату боюсь, когда луна вздымает волны,
а мы так долго далеки, что хочется сказать “останься”.
Масло кончится, и ткань похитит алчущая челядь.
Я каждый взгляд и каждый смех перевела бы в поцелуи!
Но кто угадывает тайну, кто удерживает веер,
кому я выплачу позор свой, когда без памяти засну?
Для воды подходит всё. Чашка меркнет в изголовье.
Зачем я трогаю лицо, как будто что-то понимаю?
Подруга смотрит сквозь меня, как двор перетекает в море,
а я ни вслух не шелохнусь, от головы до ног немая.
Светлячок дрожит на складке неразвязанной одежды.
Так просидим, душа моя, на тёплых внутренних ступенях.
Наутро книг передадут и свитков из бумаги снежной.
Но это ничего не значит — и ничего не переменит.
* * *
Какая ранняя зима!
Как смерть недалеко, и страсть нас держит в доме,
но в книге каменного льва
есть роза на груди и запах на ладони!
И мне видится Венеция в слезах,
ледяной канал, ночь и арка,
ветер кавалькад и высокий зал,
и свеча дрожит так жарко!
Какая сладкая любовь
переполняет рот вином и вожделеньем!
Тот виноград — он прорастёт,
качнувшись на воде, очнувшись на коленях.
И мне видится Венеция в слезах,
ледяной канал, ночь и арка,
ветер кавалькад и высокий зал,
и свеча дрожит так жарко!
Какое время не для нас? —
мы словно облака легки и нелюбимы…
Но полон прелести алмаз,
страницы дневника полны тепла и дыма.
Какая ранняя зима!
Как нежно и темно в плаще и под мантильей!
Я всё придумала сама —
бесценное вино и сомкнутые крылья!
Какая полная печаль!
Моя луна, мой бред морозный трёхнедельный!
Есть только здесь и лишь сейчас,
а больше правды нет — вот опыт Возрожденья!
* * *
Не трогай ничего — ни кресла, ни тетради,
ни стебелька травы, ни чашки на столе —
тем более, свечи, что плачет, — Бога ради! —
тем более, руки, что вздрогнула во мгле!
Так раннее письмо писала с главной буквы,
так оступалась в “Ты”, так путалась в сердцах…
Непоправимый бред, знакомая минута,
мучительная связь без цели, без кольца.
Пусть карт не развязать, не разложить на память…
Что для тебя язык? — всего лишь сладкий сток
для ропота любви, для влажного дыханья,
для птичьего щелчка, что переходит в стон…
Меж нами облака, века и просто возраст,
надуманный сюжет, оплывшая свеча,
июньские дожди, тетрадь прелестной прозы,
чужие имена и кровь, что горяча.
Не нарушай покой беспечного владенья,
где детский смех и стол, что замела сирень,
но бьётся мотылёк в стекло, так слепо веря
в беспамятный огонь, в бессмертную свирель!..
Не трогай, говорю, судьбы не понимая, —
ни связи всех вещей, ни времени вразброд…
Я так тебя люблю, — молчу, едва живая,
в такой подвижной тьме зажав ненужный рот.
Маскарад
Изнемогая от длиннот холодных сумерек весенних,
и от томительного сердца, и от пустынных сладких сот,
что так растоплены в груди, — перечеркнуть легко страницу,
услышать запах прелой Ниццы, и “Нина” вдруг произнести.
И маскарада странный строй, как мрачный ряд фигурный, вспомнить,
и снова заглянуть за полночь, увлекшись карточной игрой…
Зачем нам юнкер говорил, курил, двоился, звал на гибель?
Неужто были мы другими? Неужто верить было сил?
И так летел автомобиль вдоль тополей, что вдоль дороги,
и белый шарф за горло трогал ещё чуть-чуть — почти как пыль…
И так горело море, и — неразделимые, глухие —
мы брали молча выходные от проторённой колеи.
И русый ток, что на пробор был разделён, и шаг метели —
всё-всё к погибельныя цели, и где судьбы понять узор
в тот ясный миг, когда рука не раскрывала перстень с ядом,
когда сводила губы сладость, и в Ниццу плыли облака? —
И мне казались так смешны надежды, боль, пустое завтра,
и только кони у театра так были в ночь обращены?
И бальный тальк, и белый снег, и свет, заполненный тобою —
всё было жизнь, и — о, не стоит жалеть тот бал, ту пыль, ту смерть!
* * *
Когда в пустынный день ты вспомнишь обо мне, когда завалит снег выходы и входы,
вдруг странно замолчишь, увидев на стене от снега тень, — и выдохнешь: свобода!
Когда последний лист вдруг отлетит во мглу, ты ляжешь на постель, не зажигая света…
Ненужная любовь — зачем нужна, кому? — куда нужнее снег с небес и веток!
Другие сны придут, сложней и холодней, — что может детский бред, когда
взрослеют перья,
и беспощаден бег таких коротких дней, и всё к зиме, и всё теплу не верит?
О, не смотри тогда в ту осень за плечом, не вспоминай простой мотив, нелепый
случай,
не говори, не плачь, не думай ни о чём — ведь будет снег, добрей меня и лучше.
Куда добрей, куда мудрее и свежей посыплются цветы из-под небесной чашки,
а я останусь там — в районе голубей, — где шумно от дождя и сердце чаще!
Там солнце над водой, там слишком резко жить, там больно кожей всей,
там весело до смерти…
Когда-нибудь, один, подумаешь, что был и Город, и театр, и пылкий Верди!
И я ведь тоже буду где-то там, пойми, пережидая эту зиму понемногу…
Ну, что ещё сказать? — Господь тебя храни когда-нибудь в пустынный день без Бога!
Постмодерн
И эти пчёлы возле красного вина,
и этот горестный обвал каких-то слишком поздних слов,
И дым костров как стена…
Как драгоценны эти дни!
Она молчит —
Моя последняя любовь, мой безнадёжный постмодерн,
Почти дитя, почти Карден!..
Уже ни будущего нет, ни прошлых лет —
один щемящий разговор, и шорох листьев на скамье —
Их жёлтый свет, их хладный сверк!
Ещё до выстрела пятнадцать полных дней,
ещё до снега весь октябрь, и весь Париж у наших ног —
и так летит твой платок!
И ветер столика, и дрожь пропавших губ,
и вкус тяжёлого вина — зачем ты любишь навсегда,
милый друг, мон амур?
И лишь в ладонях спрятать глупое лицо. Наверно, Божья Благодать…
Наверно, проще умереть, чем зарыдать…
Видишь, ветер?
И я опять сажусь в авто и еду в ночь.
Уже ничем нельзя помочь, моя последняя любовь —
такая ночь, такая ночь!
И эти пчёлы возле красного вина,
и этот горестный обвал каких-то слишко поздних слов, и дым костров…
Крым
Эти зеркала и вазы в старом доме…
Два павлина во дворе без тени,
свет луны вдоль коридора, горе без конца.
Веера и кастаньеты на ладони
ночи, тёплые от влажных трав ступени.
Подожди, не надо спорить, мой вчерашний царь!
Поздно! Быть со мной особо нежным поздно —
звёзды блещут, твой браслет не нужен,
рыбы наловить на ужин, трубку закурить…
В горы уплывают кольца дыма, милый,
пусть я буду словно кольца — мимо!
Хочешь, подарю на память старый тамбурин?
В море тонет безымянный парус. Парень,
я уже одна осталась — память
не хранит ни грома сердца, ни мерцанья рук.
Дай же нагадаю жён и денег — даже
если никуда не денусь — дальше
только врозь, и только время есть у нас, мой друг!
А-а-айяй-яй-яй, полёт орла не в силах перестать,
и плеск волны не может сам умолкнуть.
А-а-айяй-яй-яй, не надо, мой красивый! Умерла
моя любовь — и плачут звёзды в окна.Свет в лицо —
и море спит, и вещи спят — всё сон
мой, вещий, вечный, бесконечный сон!
Плечи — никому! И в степь уйти под вечер.
Звонче петь, и платьев подвенечных
не хранить, раскачиваясь в млечном гамаке.
Нечто выше даже слёз и страсти — нечто.
В травах змеи и кузнечик — месяц
проживёт твоё колечко на моей руке!
А-а-айяй-яй-яй, деревья зла не знают —
мне не знать подарков, свадеб и родни…
А-а-айяй-яй-яй, зачем же в небе знаки,
почему сегодня в мире мы одни? Свет в лицо —
и море спит, и вещи спят — всё сон
мой, вещий, вечный, бесконечный сон!
Китайский свиток “Прощальное письмо другу”
Огнедышащие горы, слабая вода…
Ни пловца, ни пешехода на твоём пути.
Нежный персик отцветает в голубых садах,
и в кувшинчике цикады мне поют “прости”.
Веер белоснежный, словно полная луна.
Видишь, яшмовый колодец — в небе коридор.
Как чиста река беседы с другом у окна! —
на оранжевом халате выпуклый узор.
Распусти свою причёску — скоро журавли!
Под мостом качнутся лодки, засветив огни.
В кабинете книги, списки…Что тебе до них? —
белый цвет не выбирают, оставляя мир.
Полированные кольца — трепетный нефрит —
подари соседским детям, шапку наземь брось…
Между губ зажат, как листик, лишь даосский свист…
Уходи, наследник лета, мой последний гость!
Нетерпенье неба ближе, чем твоя страна…
Каждый дождь я помню запах поздних хризантем!
Ну, пора! — и это больше, чем любви пора!
На столе вина разводы, как старинный текст.
Черепаховые гребни, ивовая ветвь…
Разве можно ждать ответа через Млечный Путь?
Чем быстрей челнок, тем шире и короче след.
Перевозчик смотрит в воду — постигает суть.
Вот уже луна бледнеет, в доме ступки стук,
тени около бассейна, птица Пен летит…
Может, в следующей жизни ты придёшь к мосту,
где фонарик из бумаги на ветру дрожит…
|
