Г.г. Водолазов

Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

Прочитав книгу Леонида Шинкарева (с которым мы в годы нашей молодости работали в аджубеевских “Известиях”), я изложил свои впечатления в письме ее автору.

“Дорогой Леня! Вот и я уже активно рекламирую твою книгу.

Только что говорил по телефону с Сашей Волковым (собкор “Известий” на Алтае в 60-е годы, ныне доктор наук. — Ред.). Как водится между русскими интеллигентами, в течение полутора телефонных часов обсудили мы с ним все мировые (и отечественные) проблемы. Похаяли кого следует хаять, и попечалились в меру: что-то не светлеют наши горизонты… Правда, я, как более молодой (и потому менее обремененный грустным жизненным опытом — многознание, ведь известно, — юдоль печали), старался быть чуть более (по сравнению с Сашей) оптимистичным, и этим скромненьким оптимизмом и Сашу немного взбодрить и себя укрепить.

Вот и твоя книга… Закрываешь последнюю страницу — и такая грусть-тоска наваливается… Сколько погребенных надежд, сколько исканий, сколько разочарований и страданий выпало на долю описываемого тобой поколения. И все это — бесследственно? Все это — “напрасно, зазря”? Чтобы все это закончилось той, описываемой тобой, девицей из отдела культуры: “А кто это такие, все эти ваши Ганзелки, Дубчеки, Гаеки…?”? И ушли в небытие, провалились в песок времен Твардовский, Лен (Карпинский), Отто (Лацис), Юра (Буртин), Дедков (да и та “семерка” с Лобного места)…?

М-да, настроеньице… Как это Герцен писал в “Письмах старому товарищу” (то бишь Бакунину): вот-де и подходит к последнему рубежу жизнь — с декабристами, Станкевичем, Белинским, Бакуниным, Полярной звездой, Колоколом, — и по-прежнему всемогуще Третье отделение, и свирепствует цензура, и бесправен народ, и т.д. и т.д.

Но после минут (или м.б. — часов) печали после твоей книги — начинают в душе и уме потихоньку звучать и другие мотивы — более теплого, светлого содержания. Все-таки, черт побери, не совсем все это (от Герцена до Ганзелки и Шинкарева) было впустую, не совсем бесследно, не совсем “напрасно”. Все-таки накапливается потихоньку эта масса идей гуманизма, человеческого тепла и сердечности, высоких стремлений. Все-таки тлеет, горит этот костерок — не так, правда, ярко, не так согревающе (как хотелось бы), и все-таки приходят на его огонек один, другой, третий человек, и подбрасывают в него дровишки… Вот так я вещал слегка загрустившему Саше.

Много о чем есть смысл подумать и поговорить в связи с твоей книгой. Саша и предлагает навестить его (когда он через некоторое время вернется от дочки в свою осиротевшую — после кончины супруги — квартиру) — и, обогатив нашу компанию профессором Ю.К., повспоминать Былое, расцветив его, по возможности, своими Думами.

Только еще пара слов — общих впечатлений от твоего сочинения.

Тебе удалась вещь уникальная: написать Историю… с человеческим лицом! Историю не как движение исторических закономерностей, масс, классов (в котором неразличимы ни человеческие индивиды, ни человеческие лица) — как то у нас принято было писать. И, с другой стороны, — не как сумму занимательных биографий и судеб отдельных людей — где почти не просматривается Логика исторического дальнодействия. У тебя получилась Большая История, с ее тектоническими сдвигами, но воплощенная в людях (в их замыслах, переживаниях, в светлых надеждах и черных жестокостях, злодействах, солнечных успехах и рвущих душу разочарованиях) — от Брежневых, Шелестов, Гусаков, Биляков до потрясающей красоты персонажей Пражской Весны. Это органическое переплетение в твоей книге всемирно-исторического и личностно-индивидуального — это то, что будет порождать сильнейшее интеллектуальное и эмоционально-нравственное воздействие на читателя (во всяком случае, я это испытал на себе).

И еще одна особенность твоего сочинения, которую я очень ценю. Тебе удалось показать всю интеллектуальную и нравственную неоднозначность массового сознания, сознания людей, оказавшихся по разные стороны баррикад. Ты сумел сохранить ту степень спокойствия и объективности, так необходимую для осуществления справедливого нравственного и интеллектуального суда. Тут очень легко поддаться крайним эмоциям. Ведь ненависть к тем, кто послал танки в Прагу, кто давал идеологическое обеспечение этой подлой, это преступной акции, у всякого нормального человека столь велика и столь естественна, что она порождает реакцию сродни герценовской: “Проклятье вам, проклятье!! И если возможно — месть!!!”. А этого мало, этого недостаточно. Тот же твой Мазуров (из высшего руководства КПСС, координировал деятельность советских сил в Праге под псевдонимом “полковник Трофимов”. — Ред.) — на больничной койке, это же не просто “злодей”, “насильник”; есть в его аргументах, в его рассуждениях некоторый резон. И твой генерал Радзиевский — по-своему “честный” человек, верный присяге, “деревенский мальчишка”, воспитанный в системе координат своей страны. И многие другие, “простые”, что называется, люди, отнюдь не из трусости, не из корысти, не по “злобе” одобрившие акцию кремлевской номенклатуры… Иначе говоря, тебе удалось показать громадное сопротивление “человеческого материала” всяким реформам и нововведениям. И реформаторам следует, видимо, это учитывать и учитывать самым серьезным образом. Иначе они обречены на поражение, на те слезы бессилия, растерянности и горечи, которые так часто проливал симпатичнейший Саша Дубчек.

И в этом контексте — образ Новокшенова. Ведь и в его поведении — большой резон. Не всем и не всегда надо обязательно рвать на груди рубаху и бросаться голой грудью на штыки полицейских…

В общем, Леня, остановлюсь на этих, моих первых впечатлениях от твоей книги.

Да, пожалуй, еще только вот что. Есть в твоей книге одна очень важная линия. Подкрепляющая мой умеренный и слабенький оптимизм. Это твоя дружба (полувековая! в лихолетные годы!) с Зикмундом и Ганзелкой — когда через головы правителей, поверх границ, рубежей, идеологий, цензур, соглядатаев и т.д. и т.д. — люди протягивают друг другу руки и соединяют их в крепком, неразрывном пожатии (“это не советская, это моя водка”, “это не советский товарищ, а мой друг”…) — перед таким союзом не устоит ни одна деспотия, ни одна тоталитарная система.

Вот это “социально-политическое”, “духовно-нравственное” образование — и есть прообраз будущего человеческого общежития. Это — для меня — и есть главная идея и главный мотив твоей книги, дорогой Леня!

Обнимаю тебя. Твой благодарный читатель Григорий Водолазов”.

И адресат не замедлил откликнуться:

“Дорогой Гриша, я так взволнован твоим умным и сердечным письмом, что, боюсь, мне не хватит слов выразить всю меру благодарности за понимание, вернее — за наше сопонимание происшедшего. Я только корю себя за недогадливость гораздо раньше озаботить тебя знакомством с каким-либо предыдущим моим книжным опытом, не гордыни ради, а исключительно как предлогом, чтобы узнать ближе тебя и порадоваться обретению, как бы это произнести без юношеского пафоса, ну, скажем, единомышленника. По счастью, такое обретение не бывает запоздалым.

Знаешь, что особенно тронуло меня в твоем письме? На книгу были рецензии, отклики, в том числе уважаемых мною и близких мне людей, но ты первый из прочитавших книгу так тонко уловил самую суть, тревожившую меня, дойдет или не дойдет, — что это не об институтах власти, не о народах, даже не об идеалах, не столько обо всем этом, а об отношениях между людьми, об отношениях, на которых все остальное или держится или валится. А если совсем конкретно, я сел писать, чтобы — никак тут не избежать высокопарных слов — исполнить свой долг перед двумя дорогими мне людьми, для которых эти события оказались куда как мучительнее и разрушительнее, чем для моих друзей и для меня.

Вот, написал книгу, и как снял с души тяжелый крест, все эти годы мне не дававший покоя. Поверь, эти два человека — одни из самых порядочных, благородных, во всех смыслах красивых людей, каких я встречал в жизни. Иржи Ганзелки уже нет в живых, а Мирославу Зикмунду через три недели, точнее, 14 февраля, исполняется девяносто лет. Я счастлив, что он, хотя и подслеповатыми уже глазами, но прочитал мою книгу.

Впрочем, что я тебе пишу, ты все это прекрасно знаешь по опыту работы над своей книгой, так густо населенной близкими тебе чудесными людьми. Не помню, кто сказал, что самая красивая на свете поверхность — женское лицо. Я бы чуть расширил — лица людей, которых любишь.

Гриша, дорогой, я знаю, как ты чудовищно занят, и очень ценю, что ты все же нашел время не только прочитать, продумать, прочувствовать книгу, но и написать вдохновляющее письмо, которое для меня как неожиданная подзарядка моих старых и уже иссякающих батарей.

Разумеется, я буду рад повидать Сашу и познакомиться с вашим другом Ю.К., только договоримся о времени.

Сердечное спасибо тебе!

Самые добрые пожелания твоей милой семье.

Обнимаю, твой Леонид Шинкарев”

…И одно только маленькое примечание к нашей переписке — в заключение. Мне очень интересно будет узнать, кого высокая комиссия по “историческим фальсификациям”, сформированная из представителей ФСБ, Министерства обороны, МВД и других весьма уважаемых ведомств, назовет “фальсификаторами”: тех, кто прославлял (и продолжает прославлять) акцию танковой “интернациональной помощи братской стране”, или автора представляемой нами сегодня книги (а заодно с ним и нас, эту книгу горячо приветствующих)?