Светлана Шишкова-Шипунова

Ревизоры и городничие

Об авторе | Светлана Евгеньевна Шишкова-Шипунова по первому образованию — журналист, по второму — политолог. Работала редактором краевых газет в Краснодаре. Автор нескольких книг прозы и ряда критических статей о произведениях современной литературы. Лауреат премии журнала “Знамя” за 2007 год. В настоящее время живет в Сочи.

“Ревизор” — единственная русская пьеса, которая всегда актуальна.

Полтора века ее читают и играют, а она все не устаревает. В чем секрет не просто долговечности, а непреходящей злободневности этой великой комедии?

В том, что в России всегда брали, берут и, видимо, будут брать взятки?

В том, что в России всегда была, есть и будет власть чиновников?

В том, что в России никогда не жили, не живут и, наверное, не будут жить по закону и совести?

Гоголь вывел в “Ревизоре” некую формулу российской жизни. На удивление, она оказалась применима к любому государственному устройству — будь то самодержавие, советская власть или суверенная демократия.

Беззаконие, злоупотребление властью и взяточничество — извечные составляющие этой формулы.

Чиновников описанного Гоголем уездного города можно было бы привлечь к ответственности по многим статьям. За растрату казенных денег, ассигнованных на строительство церкви, которая якобы сгорела (а на деле и не начинала строиться). За аферу при строительстве моста, когда “написали” дерева на двадцать тысяч, а его и на сто рублей не было. За неисполнение прямых служебных обязанностей: больным не дают лекарств, и те сами “выздоравливают, как мухи”. За хищения: крадут даже провизию у арестантов. За превышение должностных полномочий: безвинно высечена унтер-офицерша. За бесхозяйственность: на улицах грязь, вдоль заборов “навалено на сорок телег всякого сору”…

Что касается взяток, то их еще надо доказать.

Строго говоря, деньги, которые, выстроившись в очередь, чиновники уездного города “заносят” мнимому ревизору из Питера, нельзя назвать взятками, и вряд ли суд признал бы их таковыми.

Взяткой полагается действие (или бездействие) должностного лица, использующего свое служебное положение в интересах взяткодателя. Хлестаков таким должностным лицом не являлся, судьба чиновников на самом деле от него никак не зависела. А деньги он брал взаймы, так, по крайней мере, он говорил каждому, и сам в это верил.

Он, небось, и не нюхал еще, что такое взятка, не дорос до таких чинов, чтобы ему давали, не за что еще давать, он ведь всего-навсего в канцелярии переписывает. Да он и не рассчитывал, чтобы ему здесь что-то вдруг дали, напротив, за минуту до появления первого чиновника с деньгами, говорит сам с собою: “Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса”. После каждого посещения он повторяет: “Судья — хороший человек… Почтмейстер, мне кажется, тоже очень хороший человек…” и т.д. Позже, уже войдя во вкус, говорит купцам: “…я не беру совсем никаких взяток. Вот если бы вы, например, предложили мне взаймы…”.

Скорее всего, суд расценил бы действия Хлестакова как мошенничество, потому что долги он, разумеется, никому не вернет.

Другое дело — чиновники. С их стороны, конечно, просматривается “умысел” на дачу взятки — об этом они говорят у дверей комнаты Хлестакова: “Подсунуть?.. Опасно, черт возьми!.. А разве в виде приношения со стороны дворянства на какой-нибудь памятник?”. Но наличие умысла еще не означает его осуществления. Судя по тому, с каким страхом и трепетом входят чиновники к Хлестакову, как, дрожа и теряясь, передают ему заготовленные бумажки (иные и вовсе вошли без денег, искали потом по карманам), нельзя сказать, чтоб поднаторели они в этом деле. Да и кому было давать, если в их уездный городишко никто из вышестоящего начальства сто лет не заглядывал?

Так что же: взятку они “подсунули” столичному ревизору или просто дали взаймы проезжающему?

Начни суд разбираться в этом вопросе, выяснилось бы, что ни о чем, касающемся их должностей и званий, чиновники Хлестакова не просили, ни о чем противозаконном с ним не договаривались, и он им ничего не обещал. (Курьезные просьбы Добчинского и Бобчинского в расчет не берем, эти двое даже на службе не состоят.)

Взятка — одно из наиболее трудно доказываемых преступлений. Ведь, как правило, все совершается без свидетелей; а, по выражению Артемия Филипповича Земляники, — “между четырех глаз… чтобы и уши не слыхали”. Недаром современные оперативники, чтобы все-таки поймать взяточника с поличным, иногда прибегают к провокации, используя подставных “взяткодателей” и меченые купюры. А иначе — поди докажи.

В “Ревизоре” сам Гоголь поступил, как опытный сыщик, с помощью “подставной фигуры” спровоцировав уездных чиновников на дачу взяток. Случись по этому делу судебное разбирательство, они уж как-нибудь, с помощью тех же взяток, открутились бы. Но Гоголь предъявил свою гениальную “провокацию” не суду, а всему обществу, и приговор российскому чиновничеству был вынесен раз и навсегда.

С тех пор, вот уже 170 с лишним лет мы считаем чиновников уездного города, придуманного Гоголем, классическими взяточниками.

Но время идет, и по сегодняшним меркам они если и взяточники, то совсем уж допотопные. Это “ревизору” они сунули деньгами — кто 500, кто 300 (а кто и 65 рублей на двоих еле насобирал). Сами же берут исключительно натурой, что называется, “борзыми щенками”, вошедшими с тех пор в поговорку. Идет городничий по городу, заглянет в лавку, на что глаз упадет, то и велит себе домой снести. “Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь”, — жалуются купцы. “Следовало взять сына портного… да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он ко мне…” — жалуется слесарша, у которой мужа в солдаты забрили.

Все эти “штуки полотна” и “головы сахара”… это и не взятки даже, потому что взятка — акт разовый, сокрытый от посторонних глаз, совершаемый по конкретному случаю: дал взятку — решил свою проблему. А тут — изо дня в день, по поводу и без повода, у всех на виду. Да это ж натуральные поборы — традиционные русские поборы со своей вотчины. А таковой провинциальные чиновники считают любое вверенное им заведение — будь то богадельня или тюрьма. “Сами посудите, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар, — говорит городничий, для которого вотчина — весь город. — Если ж и были какие взятки, то самая малость; к столу что-нибудь да на пару платья”.

Это — их уклад жизни, привычно ведущийся от века. Они крестят друг у друга детей, ходят друг к другу обедать, играют в карты. Здесь царят характерные для русской провинции патриархально-семейные отношения. Главное — не зарываться, не брать больше, чем положено. “Не по чину берешь” — мимоходом замечает городничий квартальному, который вместо двух аршин сукна на мундир прихватил всю штуку.

Эх, знать бы Гоголю, что далекие потомки тех чиновников, оказавшись в нужное время в нужном месте, прихватят не штуку сукна, а всю суконную фабрику, не головку сахара, а целый сахарный завод, и руку не в бочку с прокисшим черносливом запустят, а прямо в государственную казну…

И даже нежданно явившийся чиновник из Петербурга не сможет их ни напугать, ни остановить.

О масштабах коррупции, настигшей Россию в начале XXI века, разговор впереди, а пока уточним основные термины. Взятка и коррупция соотносятся как часть и целое, как один из элементов системы и сама система. А возможно (я не настаиваю), как малое зерно и большое, пышное растение, которое из него вырастает.

Выросла ли сегодняшняя коррупция из взяток советских времен, как те, в свою очередь, из поборов и подношений времен Гоголя? А до Гоголя, до того откровения, которое он явил обществу своим “Ревизором”, что было?

Приношение взятки, как и приношение даров, — традиция, идущая с незапамятных времен, быть может, от дани, которую платили орде, или от подати князю, или от еще более ранних форм мзды. В русском языке разные виды поборов даже обозначались по-разному: если брали по закону — это “мздоимство”, если по беспределу — “лихоимство”.

Взяточничество — одна из самых древних социальных болезней, которой подвержены отнюдь не только чиновники, но все общество, и не только российское.

“Административные злоупотребления в местах отдаленных и мало посещаемых существуют в целом мире, — писал в связи с выходом “Ревизора” современник Гоголя О. Сенковский, — и нет никакой достаточной причины приписывать их одной России…”

На это же указывал, разбирая “Ревизора” в своих лекциях по русской литературе, В. Набоков: “В России гоголевской эпохи взяточничество цвело так же пышно, как цвело оно и цветет повсюду в Европе…”

Но мы не будем забираться так далеко. Сделаем небольшой экскурс в наше недавнее прошлое.

В советское время слово “коррупция” практически не употреблялось. Говорили о взятках. Их квалифицировали как частный случай, “пережиток капитализма”, единичное преступление, которое совершает “кто-то кое-где у нас порой”. Взяточничество и в самом деле было не самым распространенным преступлением в то время. У людей не водилось больших денег, так что и давать-то было не с чего. А функцию взятки чаще всего выполнял так называемый “блат”. По блату, то есть по знакомству, доставали дефицит, устраивались на хорошую работу, решали многие бытовые вопросы. Не то чтобы блат был совсем уж бескорыстной формой взаимоотношений, тут действовало правило “ты — мне, я — тебе”. Ты мне билет на южное направление в разгар сезона, а я тебе — подписку на Дюма. Ты мне импортный гарнитур, а я тебе — детский сад для ребенка вне очереди. Самым же распространенным из корыстных преступлений было тогда хищение социалистической собственности. Несли всё, и несли все. Кто где работал, тот то и тащил со своего предприятия, хозяйства и даже учреждения. Их так и называли — “несуны”.

Блат и растащиловка — здорово помогали людям выживать и как-то решать свои житейские, бытовые проблемы в условиях тотального дефицита и низких зарплат.

Что касается взяток, то и их часто давали не деньгами, а натурой (совсем, как у Гоголя). Бутылка водки сантехнику, шоколадка секретарше — это ведь никто взяткой не считал. А армянский коньяк хирургу или коробка конфет классной руководительнице — это скорее подарок, подношение в знак благодарности за успешно вырезанный аппендикс, за хорошие оценки в дневнике сына. Как без этого?

Настоящие взятки начинались там, где решались судьбоносные вопросы жизни советского человека. Поступление в вуз. Отсрочка от армии. Получение жилья в обход очереди. Закрытие уголовного дела. Смягчение приговора суда. Сокрытие результатов ревизии.

Здесь уж было не отделаться бутылкой даже самого дорогого коньяка. За такие услуги брали только живыми деньгами.

Чтобы брать крупные взятки, нужно было занимать должность, от которой что-то реально зависело, — судьи, военкома, инспектора ОБХСС… Эти люди сильно рисковали, в случае разоблачения они лишались всего — должности, партбилета, свободы, иногда и самой жизни, ведь за взятки в особо крупных размерах была расстрельная статья. Поэтому сделки такого рода совершались тайно, как правило, без посредников, с соблюдением всех предосторожностей. Большинство случаев взяточничества никогда не были раскрыты.

Тем не менее, время от времени устраивались кампании по борьбе с расхитителями социалистической собственности и взяточниками, приносили кого-то в жертву, проводили показательный процесс, исключали из партии, позорили в печати, сажали или даже расстреливали (в зависимости от тяжести содеянного), потом на какое-то время все затихало. Взятки продолжали брать, только с еще большими предосторожностями и в еще больших размерах.

В сущности, это было не что иное, как теневой рынок услуг. Подобно тому как колхозные продуктовые рынки и вещевые “толкучки” компенсировали то, чего не могла дать государственная торговля, этот теневой рынок обеспечивал разнообразные потребности людей, с которыми государство не справлялось.

То же самое происходило и в производственной сфере. Плановая экономика и централизованное распределение материальных ресурсов создавали дефицит этих самых ресурсов. На предприятиях существовали поэтому специальные люди — “толкачи”, их задачей было “выбивать фонды” в соответствующих главках и министерствах. Как выбивать? С помощью подарков, подношений, взяток. Отвез дары, получил разрешение на отгрузку сырья, материалов, комплектующих деталей, чего там еще… — и предприятие работает. Кончатся эти самые комплектующие (какой-нибудь ничтожный винтик) — и предприятие снова встанет. Опять снаряжают толкача с дарами в Москву.

Что это было? Своего рода тендер. Кто смел, тот и съел, кто раньше поспеет и больше даст, того и фонды. То есть рыночные отношения в плановой экономике все-таки были, только теневые.

Была ли в эти отношения вовлечена партийно-советская верхушка?

В короткий срок правления Андропова успели расследовать несколько громких дел — рыбное, хлопковое, торговое, снять, исключить из партии и даже расстрелять несколько крупных чиновников. Тогда впервые стали очевидны признаки коррупции в самой властной системе. Проживи Андропов дольше, мы, возможно, узнали бы об этом больше. Но при Черненко расследования коррупции среди номенклатурных работников были приостановлены, а при Горбачеве процесс пошел уже совсем в другом направлении.

Не кажется ли вам, что в революционные периоды жизни общества коррупция затихает, уступая место более открытым и агрессивным формам корыстных преступлений, таких как грабежи, разбой, рэкет и прочий бандитизм? Но как только все стабилизируется, как только на место очередных “комиссаров” приходят (или возвращаются) профессиональные чиновники, как только устанавливаются более или менее понятные правила игры (законы), так тут же возвращается и коррупция — тихий, бескровный, цивилизованный бандитизм.

Но вернемся к Гоголю.

“Ревизор” был написан в 1835 году, в царствование Николая I — самый застой XIX века, после декабристов прошло уже десять лет, до демократов-разночинцев оставалось еще лет двадцать. В тексте пьесы содержится точное указание на время действия: судья говорит, что “избран на трехлетие” в 1816-м, а сидит он на своей должности уже пятнадцать лет — целых пять сроков. В свою очередь, городничий говорит: “Тридцать лет живу на службе”, — и признается, что трех губернаторов обманул за это время. Значит, три губернатора успели смениться, а он все сидит на своем месте.

Надо думать, и остальные чиновники так же.

Немудрено, что все они давно сроднились, стали как одна семья. Потому и появление ревизора городничий расценивает как угрозу не только себе лично, а всем вместе взятым, “семье”. “Просто плохо будет нам, а не туркам…” Почтмейстера он просит распечатывать письма “для общей нашей пользы”, а на предостережение судьи отвечает: “Ничего, ничего… ведь это дело семейственное”. Даже перед угрозой ревизии он вовсе не распекает своих подчиненных, а лишь по-свойски советует им, как лучше спрятать концы в воду. Ведь городничий прекрасно осведомлен обо всем, что творится во вверенном ему городе. Знает даже, что у больных колпаки грязные, что сторож суда завел в присутственном месте “домашних гусей с маленькими гусенками”, а квартальный крадет и прячет себе в ботфорты серебряные ложечки. Отчего же, если все знает, ничего не делает?

“Я и прежде хотел вам заметить, но все как-то позабывал…”.

Может, как раз оттого, что давно служит? Может, он смолоду и проявлял рвение, а после устал, увидел всю бесполезность своих стараний, махнул рукой и стал, как все?

На современном языке это называется несменяемость кадров, отсутствие ротации, застой. И это одна из главных причин коррупции, хоть в гоголевские времена, хоть в наши. Найдутся и в современной России чиновники, в том числе и высокого ранга, которые по три и четыре срока справляют свою должность. Обрастают за это время хозяйством, собственностью, всех родных и близких успевают как следует пристроить.

В советские времена “семейственность”, помнится, не поощрялась. Теперь ничего, можно. Окружение первого российского президента так и называли — “семья”. Сегодня это слово можно употреблять уже в буквальном смысле.

В одной из республик сын наследует президентскую должность отца. В правительстве России сидит милая супружеская пара. Родственные отношения связывают кое-кого из чиновников правительства и президентской администрации. Родные братья губернаторствовали до недавнего времени в двух соседних регионах…

Теперь вопрос: отчего это чиновники у Гоголя так сильно поражены известием о приезде в их город проверяющего? Они что, живого ревизора никогда не видели? Похоже, что так. “До сих пор, благодарение богу, подбирались к другим городам; теперь пришла очередь к нашему”, — говорит городничий, а он, повторяю, служит давно, даже постарел на службе. Вот вам еще одна причина злоупотреблений — отсутствие контроля со стороны вышестоящих властей. И не такая уж глубинка, если через этот город Хлестаков едет из Петербурга в Саратовскую губернию. Да сюда каждые полгода надо засылать ревизоров, тогда, может, какой-то толк и будет.

Потому что чиновник, он так устроен, что боится только начальства и только перед тем, кто выше чином, готов демонстрировать служебное рвение.

“…Нет другого помышления, кроме того, чтобы благочинием и бдительностью заслужить внимание начальства, — говорит городничий. — …Ложишься спать, все думаешь: “Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?”.

Но тут возникает еще вопрос: а ревизоры кто?

Гоголь настоящего ревизора публике так и не предъявил, оставив его за рамками пьесы. Можно только гадать, что там последовало за “немой сценой” — явился ли человек честный и неподкупный или — такой же, как все, взяточник, который содрал с городничего со товарищи еще больше.

Между прочим, фраза, которой открывается “Ревизор”, до сих пор имеет хождение в среде чиновников. Именно этой фразой пользуются не лишенные юмора начальники, когда хотят объявить своим подчиненным нечто чрезвычайное.

“Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие…”.

Далее — по обстоятельствам: “бюджет придется урезать… штаты будем сокращать… премии в этом квартале не ждите” и т.п.

Реже всего, как ни странно, звучит именно гоголевская концовка: “к нам едет ревизор”. А если бы она вдруг как гром среди ясного неба прозвучала, то подчиненные какого-нибудь из нынешних градоначальников (теперь они зовутся главами муниципальных образований) отреагировали бы точно так, как в бессмертной пьесе:

“…Как ревизор? …Как ревизор? …Вот те на!”.

Причина их удивления была бы ровно та же, что и у гоголевских чиновников. Они и не помнят, когда их проверяли, иные успели прийти на службу, хорошо нагреть руки и уйти, так ни разу и не увидев живого ревизора.

В советские времена практиковались, помнится, выезды “на места” межведомственных комиссий, которые “шерстили” регион вдоль и поперек, после чего летели головы, заводились уголовные дела, и, хоть ненадолго, что-то менялось к лучшему. Правда, и к комиссиям тогдашние чиновники умели находить “подход” — по той же схеме, что описана у Гоголя. Комиссию поселяли в лучшие номера гостиницы, а то и в какой-нибудь спецособняк, кормили-поили, вывозили на рыбалку, на охоту, преподносили “сувениры” с местным колоритом, загружали на обратный путь ящики с “дарами” — плодами трудов местных аграриев.

Но если комиссия, прибыв в регион, селилась в обычные номера, отказывалась питаться задарма в ресторане, не принимала даров и никуда не выезжала, а, запершись в кабинетах, работала с документами и вызывала по одному чиновников, все знали: будут серьезные оргвыводы.

Нынче про такие комиссии не слышно. А в роли главного ревизора, регулярно разъезжающего по стране и проверяющего состояние дел, выступает… сам российский президент. Но вот беда — президент никак не может быть инкогнито. С ним следует целая свита. Одна свита с ним, а другая, чуть поменьше, встречает; и так эти две свиты, не умещаясь в телевизоре, передвигаются по территории, где в городах и весях их встречают свои маленькие свиты, состоящие из муниципальных чиновников, а также местные жители в национальных нарядах, с хлебом-солью, казаки с баянами и дети с цветами. Надо ли говорить, что о визите всегда знают заранее, задолго? Надо ли объяснять, как к нему готовятся?

Даже городничий у Гоголя уж на что бездельник, а и тот, едва услышав о ревизоре, тут же приказал вымести почище улицу, по которой тот может пройти; да поставить на мосту самого высокого квартального — “для благоустройства”; да разметать старый забор и воткнуть на его месте соломенную веху, чтоб было похоже на планировку. “Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя”.

О, нынешние чиновники это правило хорошо усвоили! В иных регионах перед приездом первого лица государства успевают не то что забор снести, — дорогу новую вымостить и новые дома вдоль нее поставить. Прежде такие постройки называли “потемкинскими деревнями”, теперь — реализацией национального проекта по жилью.

А все-таки жаль, что не может президент хоть иногда отправиться куда-нибудь инкогнито, поездить по бездорожью, походить, как переодетый султан, по базару да по кварталам ветхого жилья, послушать, что говорят люди, а потом явиться неузнанным в городскую мэрию или в областную администрацию и попробовать там решить хотя бы один вопрос… бесплатно.

Коррупция в России достигла сейчас таких масштабов, что ее уже сравнивают с раковой опухолью, поразившей своими метастазами весь государственный организм.

Казалось бы, многие причины, порождавшие взяточничество в Советском Союзе, перестали существовать: нет дефицита, нет плановой экономики с ее распределением фондов, узаконены все формы частного предпринимательства, платными стали те услуги, за которые раньше приходилось давать взятки.

Ожидали, что с наступлением демократии и установлением рыночных отношений все само собой образуется, будет у нас честный, прозрачный бизнес и честная, прозрачная власть. Этого не случилось. Дикий рынок в сочетании с ущербной демократией породил новые формы коррупции, куда более изощренные, нежели примитивное взяточничество.

Вот что говорят ученые, изучающие эту проблему.

“Лоббизм, фаворитизм, протекционизм, взносы на политические цели, традиции перехода политических лидеров и государственных чиновников на должности почетных президентов корпораций и частных фирм, инвестирование коммерческих структур за счет госбюджета, перевод государственного имущества в акционерные общества… и т.д. являются завуалированными формами коррупции”. (В.В. Лунев).

Другой автор, Б.В. Волженкин, отмечает, что для российского управленческого аппарата характерны такие проявления коррупции, как “совместительство в коммерческих структурах… обеспечение им привилегированного положения; незаконное финансирование политических структур; использование… преимуществ в получении кредитов, ссуд, приобретении ценных бумаг, недвижимости и иного имущества; …получение за свою служебную деятельность или в связи с ней, за покровительство или попустительство по службе незаконного вознаграждения в виде денег или материальных ценностей и выгод” и т.п.1 

Как видим, современным российским чиновникам приходится проявлять большую изобретательность, чтобы обеспечить себе уровень жизни, достойный их статуса. Вот что думает по этому поводу американский профессор, специалист по российским реформам Маршалл Голдман:

“Поскольку горстка в прошлом обычных граждан чуть ли не в мгновение ока превратилась в миллионеров и даже миллиардеров, нетрудно понять, почему охваченные завистью госслужащие — от простого гаишника до высокопоставленного правительственного чиновника — сочли, что имеют право хотя бы на небольшую долю от этих богатств”2 .

Все правильно, только почему “небольшую”? Аппетиты растут, и сегодня государственная элита хотела бы контролировать едва ли не большую часть “этих богатств”.

Легче всего объяснить небывалый рост коррупционных настроений в России сугубо объективными факторами — появлением у нас частной собственности и хождением больших денег. Но есть факторы и субъективные. За время перестройки и реформ в стране выросло и вышло на сцену новое поколение государственных служащих, не отягощенное идеологией и моралью прошлых лет. Типичный представитель этого поколения хочет жить хорошо. Он хочет жить хорошо сегодня, сейчас, а не когда-нибудь потом. Никто не знает, что будет завтра, и он спешит извлечь максимум выгод из своей должности, пока он на ней сидит. При этом он не считает себя ни преступником, ни даже коррупционером. Он просто делает так, как делают все. Когда он пришел, все уже так делали. Что вы от него хотите, чтобы он был белой вороной?

Сегодня Россия — одна из самых коррумпированных стран мира. По некоторым оценкам, объем рынка коррупции превышает у нас 300 млрд. долларов. Наиболее коррумпированными структурами называют правоохранительные органы, суды, налоговые и таможенные службы, местные администрации, медицинские и образовательные учреждения. К наиболее “взяткоемким” сферам деятельности относят лицензирование и регистрацию предпринимательской деятельности; выдачу разрешений на размещение и проведение банковских операций с бюджетными средствами; выдачу кредитов, экспортных квот и т.д.

Все коррупционные отношения так или иначе крутятся вокруг собственности. Купля-продажа, перепродажа, отчуждение, банкротство, рейдерский захват — для осуществления любой из этих акций выстраивается своя коррупционная схема. Особенно угрожающие масштабы приобрело в последнее время рейдерство. Чтобы обанкротить законного владельца и забрать у него бизнес (а это может быть как торговый ларек, так и крупная корпорация), требуется сговор многих должностных лиц, начиная с налоговых инспекторов и кончая судебными приставами. Участниками подобных акций становятся не только суды, но и другие правоохранительные органы, а совершаются они, как правило, с ведома и согласия местных администраций. Сговор, распределение ролей, “постановка”, в результате которой происходит новый передел собственности, — это и есть коррупция в ее современном виде.

Но не только рейдерские, а и вполне законные сделки в отношении собственности совершаются в основном с помощью коррупционных схем. Это дорого, зато быстро, надежно и… совсем не опасно. В каждой такой сделке обязательно участвуют юристы, которые отрабатывают ее правовую сторону — не подкопаешься.

Может, это вид “естественного отбора”? Когда успешными оказываются только те особи, которые способны обеспечить себя необходимыми коррупционными связями и схемами. Не умеешь — не берись, займись художественным творчеством. Впрочем, кажется, вирус проник и туда. Своя коррупция есть в шоу-бизнесе, в кино, на телевидении, в прессе. Журналисты ведь открыто берут деньги — и за белый пиар, и за черный, особенно в период выборных кампаний, не так ли?

Другой не менее важный объект интереса коррумпированных сообществ — должностные назначения.

В новейшей истории России был недолгий период (при Горбачеве), когда почти на все должности — от начальника цеха до президента страны — выбирали, а не назначали. Избранные на должность руководители предприятий, хозяйств, учреждений, а также мэры городов и главы регионов переставали зависеть от верховной власти, а зависели от избравшего их коллектива или населения. Никто никому не подчинялся, и страна потеряла управление. Со временем все вернулось на круги своя. Теперь должностные лица вновь назначаются. Сведущие люди знают, сколько стоит назначение на пост руководителя того или иного ранга — от директора до министра. Но даже там, где формально еще проводятся выборы, все решается заранее в кабинетах чиновников — кому надо выдвигаться, а кому нет, кто должен пройти, а кто нет. Те же сведущие люди знают, сколько сегодня стоит мандат депутата Госдумы, сенатора, судьи, мэра. Это не значит, конечно, что поголовно все депутаты, судьи и мэры покупают свои места. Но те, кто хочет именно купить, могут это сделать. Цена вопроса известна.

Известны и схемы, по которым коррумпированные сообщества “проводят” на ту или иную вакансию своего человека. Не является ли обнародованная президентом Медведевым “резервная сотня” прежде всего попыткой противостоять этим схемам?

Между тем, появилось мнение, что коррупция — это по-своему позитивное явление, проявление здравого смысла в экономическом поведении человека, инструмент рынка, компенсирующий препятствия, создаваемые государством (Л. Тимофеев); “смазочное средство” в системе государственного управления (Г. Сатаров, М. Левин).

“…Без нее, коррупции, развалилось бы государство российское: не смогла бы власть ни одно решение провести в жизнь, бизнес — ни одну сделку провернуть, а граждане — ни один бытовой вопрос решить. Надо наконец понять, что коррупция — это наше все” (“Известия”).

Такая точка зрения делает бессмысленными все планы борьбы с коррупцией. Стоит ли в который раз пересматривать законодательство, реформировать и сокращать чиновничий аппарат, упрощать и компьютеризировать бюрократические процедуры, усиливать контроль, ужесточать наказание (вплоть до поголовного увольнения сотрудников некоторых госслужб, как это сделали когда-то в Сингапуре)?

Надо ли вводить строгие антикоррупционные меры, требующие к тому же немалых затрат, если все это — напрасно, если коррупция непобедима в принципе, если, как считает Г. Сатаров, процесс зашел так далеко, что лучше вообще ничего не трогать, чтобы не обрушить всю систему?

…Вот так окунешься в реалии наших дней, и покажутся после этого гоголевские персонажи милыми, безобидными старичками, которых проводить бы на пенсию и оставить доживать свой век там, где им привычно и уютно.

Но постойте, Гоголь ведь еще и о душах их грешных беспокоился.

“Грешен, много грешен”, — говорит о себе городничий. Он вообще частенько поминает Бога, обещает свечку поставить такую, “какую еще никто не ставил” (если все сойдет с рук). Оправдывается: “…нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом устроено. …Я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви, а вы…”. В авторском предуведомлении для господ актеров сказано об этом персонаже: “Он… даже помышляет когда-нибудь потом покаяться. Но велик соблазн всего того, что плывет в руки, и заманчивы блага жизни, и хватать все, не пропуская ничего, сделалось у него уже как бы просто привычкой”.

Значит, не так уж безнадежен этот персонаж, если хотя бы осознает, что совершает грех, и готов каяться.

Гоголь ведь вовсе не хотел, чтобы его пьесу воспринимали как карикатуру на российское чиновничество, а адресовал ее всем своим современникам, дабы каждый обратил ее смысл на себя самого. Недаром же, работая над второй редакцией пьесы (уже после ее постановки на сцене), он добавил эпиграф: “На зеркало неча пенять, коли рожа крива”, а городничему дописал реплику, обращенную к залу: “Чему смеетесь? Над собой смеетесь!”.

Сам он видел только два средства борьбы со злом — смех и страх.

“Есть средство, есть бич, которым можно выгнать их (“душевных лихоимцев” — С.Ш.). Смехом, мои благородные соотечественники! Смехом, которого так боятся все низкие наши страсти!”.

Но смех не подействовал или подействовал не так, как хотел автор. Удрученный первыми постановками и реакцией на них тогдашнего общества, Гоголь в своих многочисленных послесловиях и комментариях к “Ревизору” пытался задним числом придать другой, более высокий смысл развязке пьесы.

“…Страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться. Ревизор этот — наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя… Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повелению он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад”.

Набоков не без иронии заметил по этому поводу, что Гоголь “обладал способностью тщательно планировать свои произведения после того, как он их написал и опубликовал”. Но если Гоголь и придумал этот “замысел” постфактум, преследуя какие-то свои цели, игнорировать эту придумку мы не можем. Напротив, идея совести дает единственно достойный, хотя и наивный, ответ на вопрос, как противостоять греху, как сопротивляться соблазну. Ведь ни ужесточение законов, ни административные реформы никогда ничего не меняют. Одна надежда — на самого человека, если он верит в Бога, боится греха и имеет совесть.

Но где они, эти идеальные, чистые люди? Кто их видел?

Нынче всякий чиновник и всякий бизнесмен считают за долг ходить в церковь, стоять там со свечками. Но каяться никто не спешит, вышел из храма — и пошел свои делишки обделывать. Благо, церковь у нас добрая, всех впускает, всех окормляет, о покаянии лишь кротко напоминает.

Смех? В России нынче очень много и как-то нехорошо смеются. Половина телевизионных передач так или иначе рассчитана даже не на смех — на гогот. Лет тридцать назад функцию осмеяния общественных пороков, в том числе злоупотреблений властью, худо-бедно выполняли “Фитиль”, “Крокодил” и великий артист Аркадий Райкин. Нынче сатира как жанр в России отсутствует. Юмор же почти весь — ниже пояса.

А великая русская литература, однажды, в лице Гоголя, высказавшись на эти низкие темы, с тех пор, кажется, до них уже не опускалась.

Да и кого нынче удивишь осмеянием человеческих пороков? Кого испугаешь не Верховным, но Высшим Судом?

Кто все эти люди, о которых мы тут говорили?

Прежняя политическая и бизнес-элита давно разогнана, бал правит молодежь, жадная до жизни, до денег, до удовольствий. Образованная, самоуверенная, циничная. Не имея за спиной опыта черновой работы, трудного и долгого продвижения по карьерной лестнице, многие из них сразу, чуть ли не с улицы попали в высокие кабинеты Кремля, Белого дома, Госдумы, сели в кресла губернаторов, управляющих большими компаниями. Должность свою, упавшую на них с неба, они воспринимают в первую очередь как свой личный успех в жизни. Успех должен иметь адекватное материальное выражение, неважно, насколько оно законно и этично. Раз мне дают, значит, я этого заслуживаю.

Не кажется ли вам, что все эти “топ-менеджеры” российской бюрократии чем-то похожи на… Хлестакова?

“Чудно все завелось теперь на белом свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький…”.

Деньги, что Хлестаков собрал с чиновников, были нужны ему не на жизнь, не на кусок хлеба, он горел нетерпением тут же их промотать, спустить в карты, как до этого спустил и промотал отцовские. “Ведь на то и живешь, чтобы срывать цветы удовольствия”.

Не таков ли и нынешний наш “топ-менеджмент”? Много говорят, много врут, много берут, много тратят. Живут в свое удовольствие.

И вдруг посреди всеобщего упоения, всеобщей эйфории к ним входят и говорят: КРИЗИС, господа!

“Произнесенные слова поражают как громом всех… вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении…”.

  2 М. Голдман. “Государственная коррупция по-российски”. Опубликовано на сайте ИноСМИ.Ру