Денис Драгунский

После войны и мира

После войны и мира

Три источника и три составные части нынешней ситуации

Распад СССР и роспуск Варшавского договора ознаменовали переход к постблоковому миру и, следовательно, устранение угрозы глобального конфликта, ядерного апокалипсиса и прочих кошмаров, которыми пугали детей и взрослых по обе стороны железного занавеса... Но прервем этот привычный запев. Не будем говорить, что это безусловно позитивный процесс, который, однако, поставил мир перед новыми проблемами, и вместо благостного "конца истории" (по Ф. Фукуяме) человечество угодило в "капкан демократии" (по Г. Фуллеру), и так далее, и тому подобное. Политическая реальность не только не нуждается в наших моральных оценках, но и по-своему жестоко мстит за такое, как сказал бы герой Достоевского, "высшее посягновение". Наша задача скромнее - попытаться понять, какова структура этой реальности и каков потенциал ее развития. Проще говоря, что день грядущий нам готовит в рассуждении мира и войны.

Потому что вздох облегчения, исторгшийся из коллективной демократической груди по поводу крушения коммунистической "империи зла", довольно скоро пресекся спазмою страха. И это не абстрактный страх перед столь же абстрактной возможностью советского танкового броска на Рейн или угрозой американских ракет средней дальности в Европе. Это вполне реальный, пережитой ужас Югославии и Таджикистана, Кавказа и Сомали, который проецируется на Украину и Молдову, Балтию и Калининград, Северный Казахстан и даже на благополучные страны Запада, где полно своих собственных сепаратистов, смуглокожих иммигрантов и белых расистов.

Противостояние двух гигантских военных блоков на сорок с лишним лет заморозило этнические и региональные конфликты в Европе (и отчасти в остальном мире, который так или иначе ориентировался на своих старших братьев). С наступившей оттепелью потоки национального насилия образовали глубокие промоины в дамбах мировой безопасности. Вместо аккуратной и предсказуемой "дуги нестабильности", возникшей в пору холодной войны, интенсивно формируются "пятна нестабильности" с расплывчатыми границами. Эти границы опасно сближаются. Балканы, Трансильвания, Приднестровье, Крым, Северный Кавказ, Закавказье, Ближний Восток, Центральная Азия и Восточная Африка могут в конце концов слиться в единое "пятно нестабильности", в огромную воронку, втягивающую в себя все новые и новые страны, ресурсы, человеческие жизни. Как бы то ни было, мирное демократическое развитие, на которое все так надеялись после окончания холодной войны, с каждым днем становится все более и более проблематичным. Конец блокового противостояния обозначил начало новой странной эпохи, когда само понятие о войне и мире изменилось до неузнаваемости, хот насилие и смерть остались все теми же.

Специфика постблоковой ситуации определяется не только распадом СССР самим по себе, хотя это событие и определило политический контур процессов, происходящих в мире. Однако распад Восточного блока сопровождалс - а может быть, был обусловлен? - тремя масштабными сдвигами в мировом политическом раскладе.

Во-первых, на наших глазах радикально меняются мировые структуры доминирования. Нравитс нам это или нет, но мировой порядок (а также национальный, региональный, социальный и любой другой порядок) основан на жестком принципе господства и подчинения. Кто-то контролирует и распределяет ресурсы, а кто-то вынужден этому подчиняться, при этом вынашивая или даже осуществляя планы переломить игру в свою пользу, заставить бывшего хозяина примерить кандалы и хлебнуть из рабского корыта.

Итак, прежняя система доминирования держалась на противопоставлении военных технологий малонаселенного Северо-Запада людским ресурсам слаборазвитого Юго-Востока. Эти факторы - грубо говоря, либо способность высокотехнологично уничтожать своих соседей, либо альтернативная способность заваливать вражеские танки телами своего чадолюбивого народа - делают нацию субъектом мировой политики. Равновесие между ними составляет основу политической стабильности и военной сдержанности. В настоящее время этот баланс претерпевает драматичные изменения. Страны, обладающие огромными людскими ресурсами и мощным потенциалом их прироста, начинают интенсивно развиваться экономически и, тем самым, овладевать современными военными технологиями. Тот момент, когда этот процесс завершится - то есть когда совершенная военная технология и практически неисчерпаемые людские ресурсы соединятся в одном субъекте (например, Китай или Индия), - будет началом новой исторической эпохи. Тогда под вопросом окажется реальная способность Северо-Запада играть в мировом процессе ту роль, которую он играл на протяжении последних столетий.

Что такое продажа российских атомных реакторов Ирану, а до того - продажа ракет в Индию, проблема ядерных планов Пакистана, Ирака, Северной Кореи и множество других, не столь ярких эпизодов "непозволительного поведения" стран, волей недавней истории занимающих нижние ступени на всемирной лестнице силы? Все это показатели изменения мировых структур доминирования. Этот процесс объективен и естествен, в его рамках идет индустриальное развитие Юго-Востока, а также интенсивная миграция оттуда на Северо-Запад. Но сам Северо-Запад столь же естественно заинтересован в том, чтобы заморозить или хотя бы притормозить столь резкие перемены. Но перестройка систем доминирования неостановима, и в мировом, и даже в локальном масштабе. Иллюстрация тому - события в Чечне, где небольшой, но густонаселенный и хорошо вооруженный регион оказался не по зубам федеральной армии.

- Второй момент - взрыв этнических конфликтов. Общенациональные модели консолидации, столь успешно работавшие в период индустриальной модернизации, практически повсеместно замещаются этническими и этнорелигиозными консолидациями.

На первый взгляд может показаться странным, что этносы борются за независимость, за собственную государственность в то самое время, когда свобода передвижения людей, идей, технологий и капиталов сводит на нет реальное значение государства. Однако на деле это не столько ирония истории, сколько естественный поиск новых "групп поддержки" и новых моделей консолидации в условиях разрушения старых.

Этнизация политической жизни ставит под вопрос классические ценности демократии, права человека, не говоря уже о таких базовых параметрах международной стабильности, как суверенитет существующих режимов и нерушимость границ. Хельсинкский Акт 1975 года, воспринятый как победа демократических идеалов и здравого смысла, на деле оказался последним актом государственной мудрости эпохи блокового противостояния. Эта мудрость капитулировала перед жестокой реальностью этнической вражды.

- И последнее. В конце ХХ века завершился длившийся почти двадцать пять столетий платоновский период мировой истории, период "этатизма", торжества идеи государства. Платоновские идеалы наиболее полно воплотились в советском тоталитарном государстве, а его гибель засвидетельствовала крах "этатизма" в мировом масштабе.

В условиях открытого мира, взрыва этнических конфликтов, крушени тоталитарных режимов и перестройки систем доминирования на смену "этатизму" пришла принципиально иная модель - "приватизм", бурная социальная активность вне контроля государственных институтов (я подробно писал об этом в "Знамени", № 5, 1994). В регионах, охваченных этнорелигиозными войнами, "приватизм" принимает форму "праздника непослушания", игнорирования любых законов, норм и запретов. Полевые командиры становятся деревенскими диктаторами. Целые регионы - Балканы, Кавказ, Центральная Азия - охвачены духом крестьянской войны с присущим ей аморализмом и беззаконием. Сюда же относится активность нелегального бизнеса, международный терроризм, отмывание денег, наркомафия. В этих условиях традиционные меры международного принуждения оказываются неэффективными. Например, в Ираке, несмотря на режим санкций, наблюдается настоящий торговый бум, созданный подпольными дельцами.

Новые актеры на старой сцене

К таким традиционным субъектам мировой политики, как государства и союзы государств, в постблоковом мире прибавился целый ряд "неклассических" сил.

Прежде всего это региональные ансамбли - неформальные, географически-культурно-национальные объединения (например, Балканы, Закавказье, Центральная Азия). Извне они традиционно воспринимаются как нечто единое, хотя внутри этих ансамблей с переменным успехом идет жестока борьба за доминирование. Такая двойственность не позволяет сформировать единую политику по отношению к региональному ансамблю как к целому, и мешает вести дифференцированную политику в отношении отдельных входящих в него стран. Поэтому региональные ансамбли легко превращаются в очаги нестабильности.

Кроме того, большое значение приобрели, так сказать, "метасубъекты" мировой политики - духовные идентичности высокого ранга. Таковы религиозные единства (исламский мир, христианский мир, шииты и сунниты, православные и католики. Именно эти общности склеивают региональные ансамбли в шаткое и опасное целое). Таковы большие расово-культурные общности (славяне, тюрки, чернокожие). Сюда же относятся идентичности чрезвычайно высокого ранга - "Восток", "Запад", "страны с рыночной экономикой", и так далее, вплоть до "мирового общественного мнения" и "всего человечества".

Конечно, это своего рода политические фантомы, одновременно реальные и неухватные. Разве можно быть славянофилом в точном смысле слова? Вряд ли можно любить одновременно православных болгар, поляков-католиков, униатов-украинцев, боснийских мусульман, а также тех русских крестьян, которые переселяются в Израиль, поскольку принадлежат к секте "субботников". Но славянский мир тем не менее существует не только в лингвистических атласах... Любой образованный мусульманин объяснит вам, что его религия не имеет никакого отношения к тому, что ежевечерне показывают по телевизору под названием "исламский фундаментализм" - который, тем не менее, существует не только как выдумка журналистов. Впрочем, фантомы часто оказывали на ход истории куда большее влияние, чем реальные вещи.

Значительную роль играют внутринациональные субъекты. Это этнические и этнорелигиозные единицы (этнические партии и движения, в том числе и вооруженные, организации диаспоры), криминальные организации, а также территориальные единицы, являющиеся отдельными действующими лицами на национальной сцене. Сюда же относятся политические и экономические организации, формально связанные с государством, а иногда и прямо являющиеся отростками от ветвей власти, но претендующие на самостоятельную роль во внутренних и международных делах. Это оппозиционные партии, активно действующие на международной арене как альтернативные представители своей страны, некоторые промышленные организации, а в пору смуты и борьбы за власть - отдельные государственные институты.

Кроме того, активизировались транснациональные субъекты. Это международные политические и экономические организации, либо вообще не связанные с теми или иными государствами, либо связанные косвенно (различные политические "интернационалы", легальные и нелегальные транснациональные корпорации, международная преступность).

Все эти субъекты - разного масштаба и разного качества. Про некоторые из них можно спорить, существуют ли они на самом деле, не являются ли они результатом политологических изысков или плодом излишней бдительности служб безопасности. Важно другое. "Неклассические" субъекты, вступив на политическую сцену, решительно изменили правила традиционной мировой игры. В старую пьесу поспешно вписываются новые роли. В конце концов пьеса оказывается переписанной до неузнаваемости - под новых актеров.

Война и мир в постблоковую эпоху

Сейчас трудно говорить о войне в понятиях первой и второй мировых войн, то есть о войне между блоками государств, которая ведется на нескольких региональных театрах, сопровождаясь масштабной мобилизацией населения и радикальной перестройкой экономики в военных целях.

Пародией на блоковую войну была война в Персидском заливе. Ирак выступал в роли маленького СССР, а Кувейт - маленького Афганистана. Но, поскольку реальное блоковое противостояние к тому времени уже практически отсутствовало, эта война не переросла в настоящий межблоковый конфликт. К нему могла бы привести, например, попытка США и части мирового сообщества наказать СССР за вторжение в Афганистан или, наоборот, попытка СССР и другой части мирового сообщества наказать США за блокаду Кубы. Война в Заливе была похожа на пролог, сыгранный после того, как спектакль окончательно сошел со сцены. Что же касается войны в Афганистане, то это была генеральная репетиция постблокового вооруженного конфликта. Советскому Союзу противостояло не единое государство, а множество этнорелигиозных партизанских формирований, которые, ко всему, враждовали между собой. Поэтому после ухода советских войск из Афганистана война разгорелась с новой силой и перекинулась на соседний Таджикистан.

Современные этнические и этнорелигиозные войны принципиально отличаются от войн эпохи блокового противостояния и вообще от классических межгосударственных войн.

Во-первых, субъектом войны (а значит, и субъектом мирного урегулирования, и субъектом систем безопасности) уже не выступает государство в целом, в единстве его институтов. Войну ведут иные, новые, "неклассические" субъекты мировой политики - этнические, этнорелигиозные, политические, криминальные организации и движения, как местные, так и трансрегиональные, или даже международные.

Если же в войну вовлечено государство как целое, то ему противостоит не другое государство или блок государств, а те самые "неклассические" субъекты мировой политики. Национальная армия ведет войну с этническими ополчениями, вооруженными политическими группировками или преступными синдикатами - таковы конфликты во многих странах Латинской Америки и Африки. Иногда ситуация становится еще более нестандартной. Международные организации (ООН и НАТО) воюют с полузаконными армиями (Югославия, Сомали).

Классические войны велись, в конечном итоге, за власть над территорией и живущим на ней населением. Постблоковые конфликты характеризуются множеством частных целей. Межплеменная резня в Африке, в Центральной Азии, в Югославии и на Кавказе - это перестройка локальных систем этнического доминирования, осложненная легальными и нелегальными экономическими интересами этнических элит. Эти элиты втянуты в клубок деловых операций как в своем регионе, так и далеко за его пределами. О государственном суверенитете речи уже нет.

Во-вторых, постблоковые войны являются не тотальными, а "частичными". Они ведутся вне рамок государственного суверенитета - поэтому законы военного времени устанавливаются по мере возможностей и разумения каждого отдельного полевого командира, и, естественно, только в подконтрольном ему районе. Всеобщая мобилизация и перестройка экономики проявляются в виде принуждения воевать и незаконных реквизиций в масштабах одной деревни или маленького городка. Возникает странный симбиоз воюющего и мирного населения, что характерно для гражданских войн в архаическом "деревенском" обществе. Бойцы легко превращаются в мирных граждан, и наоборот. Дело не только в том, что оружие можно закопать в огороде, а камуфляж и каску сменить на цивильный пиджачок с вытертыми счетоводскими локтями. Дело в том, что щелканье затвором становится таким же простым и привычным делом, как щелканье костяшками счетов в правлении колхоза. Работа есть работа. Такая ситуация затрудняет борьбу с этническими ополчениями, но одновременно затрудняет формирование нормальной дисциплинированной армии на базе таких ополчений. Справиться с дудаевскими отрядами оказалось практически невозможно - но и Дудаев не может привести своих командиров под единое начало.

В-третьих, постблоковые войны, как правило, локальны. Расширение зоны конфликта означает втягивание в войну все новых и новых групп, которые чаще всего действуют нескоординированно. Во всяком случае, степень их координации недостаточна дл того, чтобы говорить о единой войне на нескольких театрах. Поэтому фразы типа "абхазские и южно-осетинские сепаратисты вместе со звиадистами ведут войну против Грузии" - это не более чем метафоры.

Итак, постблоковые войны являются частными, частичными и локальными. Целью такой войны является удовлетворение частных интересов этнических, региональных или криминальных элит. Такая война захватывает лишь часть населения и ведетс на более или менее ограниченном плацдарме.

Эти черты лишь утяжеляют ситуацию, делая постблоковые войны практически неликвидируемыми. Классическая война - наряду со всем злом, которое она приносила - объединяла нацию и упрочивала государственные институты. Постблоковая война разрушает национальное единство, заменяя его множеством разнонаправленных, конкурирующих этнических или религиозных консолидаций. Такие консолидации не приносят народу ничего, кроме опыта ненависти. Что же касается государственных институтов, то постблоковая война разрушает старые и практически не создает новых - ведь вряд ли можно назвать государственным институтом диктатуру полевых командиров или систему контрабанды оружия.

Постоянное перемешивание боевиков и мирного населения, независимость полевых командиров друг от друга и от собственных лидеров, мародерство, грабежи, контрабанда оружия - все это создает атмосферу демонстративного, можно сказать, принципиального отрицания законов, норм и правил.

Блоковое противостояние создало военно-промышленные комплексы, об опасности которых говорилось много и справедливо. Но постблоковые войны попросту разрушают экономику. Зоны нестабильности - это самый привлекательный рынок оружия. Тем самым постблоковые войны препятствуют конверсии военной промышленности в третьих странах.

Само понятие о войне и мире радикально изменилось. Теперь речь идет о конфликтах внутри государств или об этнических конфликтах поверх государственных границ. Масштаб этих конфликтов выходит за рамки "домашних проблем" или приграничных столкновений. Нации, разрушенные внутренними войнами, все более теряют свой суверенитет. Вряд ли Босния и Герцеговина, Грузия, Афганистан, Таджикистан, Руанда или Сомали являются полноценными субъектами мировой политики. Тем самым мирное урегулирование по необходимости происходит "поверх суверенитета". Те лидеры и группы, которые еще недавно считались мятежниками в точном правовом смысле слова, теперь становятся полноправными участниками высоких собраний и переговоров.

Локальные военные конфликты, которые уносят тысячи жизней и огромные материальные ресурсы, мало-помалу начинают рассматриваться как некое неизбежное зло. Возникает симбиоз войны и мира на едином национальном или региональном пространстве. Поэтому трудно сказать, например, являются ли Грузия, Армения и Азербайджан воюющими странами.

Ревизия суверенитета

В постблоковом мире она происходит в двух направлениях.

С одной стороны, все более популярным становится пересмотр концепции "внутренних дел" государства. Мировое сообщество уже почти готово к тому, чтобы считать мир, международную безопасность, региональную стабильность и права человека областью глобального, всеобщего интереса. Наверное, это и есть переход к ответственному постблоковому мышлению. Создание международных миротворческих сил направлено именно к этому.

Прекрасная идея - окончательно вывести некоторые аспекты национальной политики из области "внутренних дел" и перевести их в область всеобщего ведения. Но в настоящее время она вряд ли осуществима, и вот почему. Некоторые страны и режимы весьма болезненно относятся к общеобязательным решениям мирового сообщества. Дл таких режимов традиционные понятия о суверенитете и невмешательстве во внутренние дела - надежный инструмент для сохранения собственной власти. В этой связи создаются мифы о "всемирном заговоре" с целью покончить с той или иной нацией, цивилизацией, религией. Но наряду с мифами раздаются и вполне резонные обвинения в применении двойного стандарта. В самом деле, если нет универсальной международно-правовой нормы, то неизбежно возникают конъюнктурные политические решения, которые в конечном итоге основаны на праве сильного.

- Кроме того, мировое сообщество проявляет вполне понятную нерешительность в проведении полномасштабных военных операций по установлению мира и стабильности. Дело не только в том, что идея глобальной ответственности еще не стала общепринятой. Военная миротворческая операция легко и незаметно перетекает в просто военную. "Несите бремя белых, восставьте мир войной", - призывал Киплинг. Но западные демократии - даже если отбросить все политические и моральные соображения - попросту не хотят жертвовать своими гражданами ради установления мира где-то за морями. "Президент Клинтон вряд ли решится послать американских солдат в Боснию сейчас, когда начинается предвыборная борьба", - писала газета "Вашингтон Пост" летом 1995 года. Рассуждение возмутительное с точки зрения прожженных геополитиков, привыкших воевать указательным перстом на карте. Но с обывательской точки зрения здесь все правильно. Босния? Чего ради? Если расширение НАТО утонет в бесконечных процедурах и согласованиях, то причиной этому будет не столько позиция российского руководства, сколько мнение американского избирателя-обывателя, для которого Варшава и Братислава - звук пустой. Пустой и страшноватый, отдающий гулким стуком комьев глины о крышку гроба. Кстати, российский обыватель точно так же боязливо-равнодушен к заморским трагедиям и к политическим играм вокруг них.

С другой стороны, наряду с ослаблением ценности суверенитета, происходит ее усиление в иной области. "Право народов на самоопределение", родившееся в эпоху кризиса европейских империй, сейчас получило новый импульс. В ходе распада СССР и Югославии антиимперский энтузиазм был усилен антикоммунистическим пафосом. В результате этнические группы стали носителями суверенитета. Катастрофа Югославии - это прямой результат безответственной и бездумной спешки в демонтаже маленькой коммунистической империи.

Но ведь право народов на самоопределение - это не право в строгом юридическом смысле, как, например, избирательное право. Его трудно сравнивать даже с такими, в общем-то, расплывчатыми категориями, как права человека или социальные права. Это некая международно-правовая ценность, своего рода синоним понятия "суверенитет". Оно возникает post factum, после того, как некий народ достиг независимости. "Смотрите на нас, аплодируйте нам - мы реализовали наше право на самоопределение!" Но до этого речь может идти лишь о сепаратистских поползновениях.

Ясно, что государственный суверенитет и право народов на самоопределение - это две конкурирующие концепции, и их использование всегда связано с политической конъюнктурой. Там, где желательна дезинтеграция противостоящего государства (случай СССР и отчасти Югославии), - признается суверенитет самоопределяющихся меньшинств. В противоположной ситуации делается упор на суверенитет существующего государства (позици Запада в курдском вопросе).

Новые агрессии

Классическая агрессия - полномасштабное нападение одного государства на другое - практически ушла из мирового обихода. Время от времени возникающие пограничные стычки не определяют ситуацию в области мира и безопасности. Но на смену традиционной агрессии пришли агрессии нового типа.

По справедливому замечанию Эдуарда Шеварднадзе, мир столкнулся с дотоле невиданным типом агрессии - с агрессией меньшинства. Этнические группы, стремящиеся к независимости, получают не только оружие из теневых источников. Они получают нечто более важное - поддержку мирового сообщества. Конечно, эта поддержка не всегда бывает прямой - материальной или политической. Иногда дело ограничивается своего рода "концептуальной поддержкой", то есть созданием благоприятной моральной атмосферы дл агрессии меньшинств.

Рискуя быть обвиненным во всех смертных грехах, хочу отметить следующее. Агрессия меньшинств в узком смысле - то есть вооруженная борьба сепаратистов - развивается в более широком контексте. Этот контекст - чрезмерный упор на права и интересы меньшинств, иногда в ущерб правам и интересам нации в целом. Не так давно в США возникла иде дополнить конституцию поправкой примерно следующего содержания: "Никто не может подвергаться дискриминации или получать льготы по причине расы, этнической принадлежности, страны происхождения, религии, пола и т.п." Этот проект подвергся яростной критике со стороны либералов, для которых вина перед меньшинствами превратилась в хорошо оплачиваемую профессию.

Но не может быть полностью суверенной нация, внутри которой идет бескомпромиссная борьба этнических, религиозных и других коммунальных групп ("коммунальная группа" - удачный термин Тэда Гурра для обозначения групп с отчетливой и прочной коллективной идентичностью). Хрупкое равновесие в любой момент может быть нарушено - например, несоразмерно жесткой реакцией большинства. Собственно, мы это уже наблюдаем. В национальном аспекте это создание специфических вооруженных группировок (американские белые "милиции", российское казачество). В интернациональном аспекте - сербский реванш на Балканах, возможный русский реванш на постсоветском пространстве, фундаменталистский реванш в исламском мире как реакция на десятилетия господства чуждых народу европейски ориентированных группировок.

С особыми правами меньшинств связаны проблемы миграции. Льготы для беженцев по национальному принципу ведут к резким переменам на мировых рынках труда. А суровые ограничения, которыми обычно заканчивается период широких льгот, вызывают политическую нестабильность и в странах-донорах, и странах-реципиентах. Яркий пример - иммиграция в США из Сальвадора (и некоторых других центральноамериканских стран). Об этом стоит рассказать чуть подробнее. Американская бюрократическая мысль сделала невероятный пируэт - нелегальные иммигранты получают удостоверения "нелегальных иммигрантов". Это открывает им доступ к страховой медицине, образованию и некоторым другим весьма скромным благам. Но льготы для "официальных нелегалов" вызвали раздражение и у социальных служб США, и у небогатых белых налогоплательщиков. На свет появилась так называемая "калифорнийская инициатива № 187", заталкивающая сальвадорцев в положение совершенно бесправных нелегалов - имеющих, однако, право трудиться на грязных работах безо всяких социальных гарантий. Лицемерие этой инициативы очевидно, она вызвала протесты, пикеты и митинги, и она вряд ли превратится в закон. Но важно другое. Сальвадорцы, работающие в США, посылают домой значительное - по масштабам Сальвадора, разумеется - количество денег. Это существенно поддерживает экономику этой маленькой страны, а может быть, даже обеспечивает ее выживание. Ограничения иммиграции, а тем более высылка нелегалов, немедленно создадут экономическую нестабильность в Сальвадоре, что закономерно вызовет новую волну эмиграции.

Итак, мы видим, что существуют своего рода "косвенные агрессии". Собственно говоря, агрессия в общем смысле - это действия, пусть даже не военные, но заставляющие противника или соседа напрягать силы, идти на чрезвычайные затраты, мобилизовать ресурсы. Противник или сосед вынужден делать это, чтобы сохранить свою национальную, культурную идентичность, защитить права собственных граждан. Парадокс заключается в том, что никто этому, казалось бы, впрямую не угрожает. Угроза исходит от регионов нестабильности, от этих "черных дыр" на политической карте мира, которые поглощают гуманитарную помощь и миротворческие ресурсы и выбрасывают потоки беженцев.

Тем самым страна, принимающая непомерное количество иммигрантов или вынужденная нести неподъемное бремя материальных расходов, подвергается косвенной агрессии - исходящей не от агрессора как такового, а от резонанса внутренних конфликтов в соседней стране. Таким образом, дезинтеграционные процессы внутри той или иной нации могут обойтись мировому сообществу ненамного дешевле, чем непосредственная агрессия.

Собственно, мировое сообщество уже почти готово воспринимать внутренние конфликты как прямую и явную угрозу международному миру. Что же препятствует установлению надежных систем контроля мировой стабильности? (О понятном нежелании лидеров западных демократий ссориться со своими избирателями мы уже говорили.)

Во-первых, этому мешают традиционные представления о суверенитете и о праве народов на самоопределение, о чем говорилось ранее.

Во-вторых, поверх государственных границ возникают сложные региональные - а иногда и трансрегиональные - системы этнокультурных и этнорелигиозных связей. Их пока невозможно игнорировать. Это стало особенно ясно в ходе югославской войны. Иметь дело с сербами означает иметь дело с Россией, которая вдруг вспомнила о прошловековой идее славянско-православной солидарности. Иде эта сама по себе достаточно экзотическая, да и братья-славяне далеко не всегда демонстрировали ответные чувства к России - распад Восточного блока выявил это во всей неприглядной очевидности. Но, как бы то ни было, фантом панславизма взят на вооружение Россией, и с этим приходится считаться. Более того, вооруженные акции против боснийских и краинских сербов Россия склонна воспринимать как некий оскорбительный намек, как наплевательское отношение к ослабшему колоссу, и уж только потом - как отвратительное избиение мирного населения.

Таким образом, в-третьих и в-главных, контролю над нестабильными регионами мешают распри между возможными контролерами, неудовлетворенные амбиции вершителей мировых судеб. Не исключено, что драка между миротворцами в один прекрасный миг может заслонить собою тот конфликт, ради которого они пришли в какую-нибудь маленькую, доедаемую межплеменными войнами страну.

Чувство безопасности

Это чувство, весьма деликатная и трудноуловимая материя, в последнее время начинает играть все большую роль как фактор, объясняющий поведение и отдельных этнических групп, и целых наций, и даже больших расово-культурных и цивилизационных объединений. Вообще чувство безопасности - это сильнейший мотив национального поведения. Оно обусловлено не только прямой и явной угрозой, но, в немалой степени, общей ситуацией в регионе и в мире - теми "косвенными агрессиями", о которых говорилось только что.

В блоковый период чувство безопасности принадлежало блоку в целом и проявлялось в виде соответствующих внешнеполитических идеологий - "атлантической солидарности" стран НАТО и "социалистического интернационализма" стран Варшавского пакта. (Разумеется, это лишь общая картина - у Франции была особая позиция в НАТО, у Румынии - в соцлагере; европейцы жаловались на американский диктат, "братские социалистические страны" - на советский). Страны, непосредственно не включенные в эти союзы, ориентировались либо на демократическую, либо на коммунистическую мировую систему. Третий мир, оказавшись полем конкуренции этих двух систем, также разбивался на две более или менее четко прорисованные части. Национальные концепции безопасности, при всем множестве их различий, в целом вписывались в единые рамки блокового восприятия безопасности.

Но теперь единые блоковые представления о безопасности рассыпались на множество частных концепций. Если бы речь шла только и исключительно об отдельных странах, это было бы еще полбеды. Эти частные концепции в принципе можно было бы сбалансировать в рамках традиционных представлений о государственном суверенитете и о государстве как едином субъекте мировой политики.

Однако сейчас собственным чувством безопасности обладает практически каждая этническая, этнокультурная, религиозная, и вообще каждая коммунальная группа. Даже духовные общности высокого ранга (Запад, Ислам и т.п.) так или иначе заявляют о собственном чувстве безопасности. Все эти реальные и фантомные субъекты образуют весьма сложные и непостоянные союзы - столь же сложны возникающие внутри этих союзов ансамбли частных концепций безопасности. Часто они в принципе не могут сложиться в сколько-нибудь единую, непротиворечивую и стабильную систему национальной безопасности.

Яркий пример - ситуация в Грузии. Разумеется, Эдуард Шеварднадзе, говоря об агрессии меньшинств, имел в виду свою страну, чей суверенитет находится под угрозой (если вообще существует) в связи с фактическим отделением Абхазии и сепаратистским движением в Южной Осетии.

Таким образом, безопасность Грузии превращается в безопасность для этнических грузин. У Абхазии и Южной Осетии собственное видение своей безопасности. Для Южной Осетии это присоединение к Северной Осетии. Для Абхазии - либо вхождение в Российскую Федерацию, либо присоединение к проектируемой Кавказской Конфедерации, либо - как максимально возможный компромисс - федерализация Грузии. Не исключено, что в некий решающий момент грузино-абхазского урегулирования станет окончательно ясно, что каждая из этих концепций выражает интересы определенных военно-политических группировок, имеющих различные связи с российскими силовыми структурами.

Нельзя игнорировать также проблему звиадистов. Их движение в целом подавлено. Звиада Гамсахурдиа нет в живых, но нельзя утверждать, что Западная Грузия целиком поддерживает режим Шеварднадзе. Для звиадистов чувство безопасности заключается в укреплении жесткого националистического и антироссийского режима, который пытался установить их свергнутый и погибший (убитый? покончивший с собой?) лидер. Шеварднадзе более реалистичен - несмотря на все его проклятия по адресу режима Ардзинбы и стенания по поводу того, что Грузию поставили на колени, заставив войти в СНГ. Но и в руководстве Грузии тоже нет единства. Лидеры крупных военно-политических группировок сыграли огромную роль в приходе Шеварднадзе к власти - но они обладают собственным взглядом на безопасность Грузии. Отсюда бесконечные разборки Шеварднадзе с бывшими союзниками, едва не стоившие ему жизни в сентябре 1995 года.

В связи с ситуацией в Грузии нельзя забывать еще один важный момент. Осуждая агрессию меньшинств, Шеварднадзе, по существу, применяет двойной стандарт. Ведь грузинский народ тоже был меньшинством внутри Советского Союза и ранее - внутри Российской империи. Таким образом, отделение Грузии несло в себе угрозу "общесоюзной", "общеимперской", а значит, говоря грубо и откровенно, русской безопасности.

Если мы отбросим всю чехарду причин, следствий и моральных оценок, то останется сухая констатация факта - нынешнее развитие событий на Кавказе, во многом обусловленное отделением Грузии, несет в себе угрозу безопасности России. Поэтому Россия вынуждена увеличить количество войск и боевой техники в этом регионе. Но тем самым нарушается Договор об обычных вооружениях в Европе, в части так называемых "фланговых ограничений" (речь идет об ограничении вооружений, как назло, именно в этом беспокойном месте). Но это, естественно, задевает чувство безопасности Турции, которая представляет южный фланг НАТО.

Итак, на примере Грузии хорошо видна динамика распада общей концепции безопасности - а значит, и общей ее системы. Распад суверенитета сопровождается появлением множества конкурирующих концепций безопасности внутри одной страны. Каждая группа выходит на политическую арену со своим собственным чувством безопасности - иногда она и выходит на Божий свет только затем, чтобы агрессивно заявить об этом. Групповые (этнические, религиозные, корпоративные и т.п.) концепции безопасности пересекают государственные границы, и в результате в регионе складываются сложные "ансамбли безопасности". Эти ансамбли чрезвычайно динамичны и негармоничны - по сути дела, это настоящие "ансамбли опасности". Собственно говоря, и само чувство безопасности проявляется негативно - как стремление устранить ощущение угрозы.

Изменились и объекты, с которыми связано чувство безопасности (или ощущение опасности). В эпоху блокового противостояния это было ощущение угрозы существованию огромного политического сообщества, с которым личность фактически связывала свою судьбу. Эта угроза исходила от столь же громадного обобщенного противника (от "коммунистической опасности" или, соответственно, "мирового империализма"). Сейчас это чувство связано прежде всего с соседними этническими и религиозными группами. Реже - с более абстрактными символами, такими, как "американское господство", "имперские амбиции России", "исламский фундаментализм", "расползание ядерного оружия". Впрочем, и в этих случаях часто имеются в виду вполне конкретные субъекты.

Итак, блоковая система безопасности распалась. Но возникшие на ее месте несбалансированные "ансамбли безопасности" теперь разрушают новые независимые государства, что, в свою очередь, вызывает новые угрозы.

Национальный интерес

В мире осталось не так уж много счастливых стран, которые пока еще этнокультурно однородны (например, Германия), либо пока еще обладают мощной общенациональной идентичностью (например, США). Только в этом случае государство выступает как единство территории, населения и политической власти. И только в этом случае можно всерьез говорить о едином национальном интересе или об иерархии национальных интересов - экзистенциальных, витальных, стратегических, тактических (по классификации Ч. Фримена).

На большей части посткоммунистического и постколониального ареала государства представляют собой поле конкурирующих субъектов, причем это пространство конкуренции не ограничено масштабами страны, а представляет собой неотторжимую часть регионального ансамбля.

Законные правительства уже не являются единственными выразителями национального интереса. Иногда они даже не являются наиболее значительными представителями своих наций. Некоторые влиятельные группы имеют свои интересы в регионах, охваченных гражданской войной. Эти интересы несовместимы ни с установлением мира, ни с национальными интересами вовлеченных стран. Однако эти группы способны эффективно воздействовать на принятие политических решений. Можно подумать, что речь идет об армии и о военно-промышленном комплексе - но это не так. Вернее, не совсем так. И армия, и ВПК - эти монолиты коммунизма - распались вместе с СССР и превратились в сложный конгломерат враждующих военно-коммерческих группировок. "Кому война, а кому мать родна".

"Неклассические" субъекты мировой политики активизируются все сильнее, и они уже фактически признаются правительствами многих весьма стабильных государств - тех государств, где пока не возникает проблема распада нации на конкурирующие группы.

Возникает интересный парадокс - некое стабильное сильное государство, желая вести миротворческую политику в неких отдаленных "горячих точках", усаживает за стол переговоров и законное правительство, и вождей сепаратистов, лидеров враждующих группировок, мятежных полевых командиров. Прекратить насилие путем переговоров - замечательно. Но тем самым мятежники, сепаратисты и террористы становятся полноправными участниками политического процесса. Это их существенно взбадривает.

Более того. Политическое признание подобных групп воодушевляет сепаратистов и военно-политических диссидентов в тех самых стабильных сильных государствах, где "балканский вариант", кажется, невозможен в принципе. И все же, все же... Белые и черные расисты в США уже требуют территориальной автономии дл своих общин. Вряд ли в обозримом будущем их лидеры сумеют организовать какой-нибудь сговор в Йеллоустонском парке (вроде нашей Беловежской пущи). Но семя брошено. Если можно признать Караджича и Дудаева, отчего не признать Луиса Фаррахана (черна "Нация Ислама") и Нормана Олсона (белое "Мичиганское Ополчение")?

Итак, национальный интерес рассыпается. Мало того, что он не един. Он уже не является ни суммой, ни балансом, ни даже компромиссом групповых интересов внутри нации или в рамках региона. Речь может идти об ансамбле интересов, то есть об их конкурентном сосуществовании. Практически любой субъект - незначительный или даже нелегальный - может найти положительный отклик в какой-то точке широкого спектра субъектов, действующих в данном регионе. Такие "короткие замыкания" немедленно реорганизуют весь ансамбль интересов, и прежняя ситуация в значительной мере девальвируется. Такова ситуация на Кавказе и в Центральной Азии. Местные лидеры становятся то "вождями народа", то "ставленниками Империи", то "командирами бандформирований", то "эмиссарами зарубежных центров" и снова движутся по этому замкнутому маршруту.

Распад единого национального интереса делает национальную политику фрагментарной и несогласованной. Например, политика России по отношению к Северному Кавказу и Закавказью состоит из нескольких направлений, каждое из которых вырастает в "отдельную политику".

Это политика федерального центра, который в ходе грузино-абхазских, азербайджано-армянских, осетино-ингушских и российско-чеченских переговоров хочет покрепче привязать Кавказ к России. Доминантой этих переговоров является вывод российских войск из региона.

Это политика высшего военного командования, которое, напротив, стремится укрепить российское военное присутствие в регионе с целью контроля Юга России и закавказских границ, которые после распада СССР фактически стали границами России.

Это политика местных российских военных властей. У них в регионе свои собственные, далеко не стратегические интересы.

Это политика северокавказских республик по отношению к братьям-абхазам, братьям-осетинам, братьям-лезгинам и, эвентуально, к единоверцам-азербайджанцам и аджарцам. Эти республики формально являютс частью России, и поэтому их политика тоже рассматривается как российская, хот по существу она противоречит и политике федерального центра, и политике высшего армейского командования. При этом внутри северокавказских республик существуют различные движения, по-разному относящиеся и к абхазскому вопросу, и к Москве, и к местным военным властям. Наблюдатели говорят о прочных деловых связях между местными этническими элитами и российскими военными властями. Результат этих связей - широкая контрабанда оружи в регионе.

Наконец, в кавказских делах все более активное участие принимают казаки, которые играют здесь двоякую роль. С одной стороны, они укрепляют русское присутствие в регионе и тем самым служат интересам федерального центра, стремящегося сохранить территориальное единство страны. Но, с другой стороны, у казаков есть собственные территориальные амбиции, которые могут поставить страну перед необходимостью новой федеративной реформы.

Сбалансировать эти политические тенденции практически невозможно. Поэтому правительство поневоле превращается в группу быстрого реагирования, отвеча - и не всегда впопад - на удары и вызовы со всех сторон. Некоторые действи федеральных властей выглядят, мягко говоря, нестандартно. Например, выдача ордера на арест Дудаева и одновременно - переговоры с его официальными представителями.

Можно возразить - такова-де реальная политика. Но скорее всего, такова новая политическая реальность. Мир пока еще не вступил в "эпоху полевых командиров", но ее основные параметры уже очерчиваются. Например, правительство из средоточия власти превращается в еще одного участника борьбы за контроль над национальными ресурсами.

Все это пока происходит в посткоммунистическом и постколониальном ареале. Но грандиозные миграционные потоки меняют облик всего мира. Они выносят на своем гребне наркомафию и терроризм. Они намывают острова иных культур в старых Северо-Западных архипелагах. Они навязывают Европе и Америке жалкое самоощущение дряхлой и много нагрешившей цивилизации - и вместе с тем провоцируют расизм, национализм и ксенофобию, тем самым раскалывая систему европейских ценностей. Поэтому и развитые западные демократии тоже будут переживать распад прежде единых национальных интересов.

Перспектива

Она туманна и печальна одновременно.

На всемирной политической ярмарке наибольшим спросом пользуются радикальные модели этнической, религиозной или цивилизационной солидарности. Но эта солидарность, временная и эгоистичная, вряд ли сможет стать базой для новых, крупных и стабильных военно-политических блоков.

Кстати, если Россия всерьез опасается экспансии НАТО, то можно было бы этому не противиться, а наоборот, порекомендовать туда - вдобавок к Восточной Европе - еще Украину и Молдову. Судьба такого блока будет предрешена. Впрочем, НАТО может развалиться и без российских дипломатических хитростей. Во всяком случае, всемирным полицейским, судьей и судебным исполнителем оно не станет. Не сможет стать - слишком пестр, хаотичен и хорошо вооружен тот политический водоворот, в котором НАТО воображает себя островком стабильности. Холодна война закончилась - холодный мир не настанет. Настало время после войны и мира. Великое демократическое "можно" и могучее тоталитарное "нельзя", столкнувшись, сильно ушибли друг друга. Пока они залечивают раны, в мире царит веселое разбойное "наплевать".

Никто, естественно, не прославляет войну и не призывает к ней - неприлично. Но идею мира во всем мире тоже никто всерьез не воспринимает - глупо.

"Ни мира, ни войны, но патронов не жалеть" - таков реальный лозунг дня.

Но ничто не длитс вечно. Ни война, ни мир, ни кровавая перетасовка вооруженных этнических и религиозных движений в эпоху после войны и мира. Другое дело, что эта эпоха будет достаточно долгой. Она закончится, когда перестроятся мировые системы доминирования, когда враждующие этносы научатся сосуществовать хотя бы из чувства самосохранения, и когда "приватизм" станет привычным и респектабельным способом политического поведения, превратится в "новый этатизм".

Дай Бог, чтобы в этих новых и неведомых обстоятельствах нынешняя резня не показалась утраченной свободой, а холодная война - потерянным раем.

Но это уже не прогноз, а упование.