Олег Мороз

Записки августовского демонстранта

Об авторе | Олег Павлович Мороз, писатель, журналист, член Союза писателей Москвы. Родился в 1938 году, окончил Московский авиационный институт. С 1966 по 2002 год работал в “Литературной газете”. В советское время в основном писал о науке и об ученых, об их жизни и проблемах, о взаимоотношениях науки и общества. С первых лет перестройки почти полностью переключился на политическую публицистику и документалистику. Автор нескольких сотен газетных и журнальных публикаций, более полутора десятков книг. Дебют в “Знамени” — № 4 за 2007 год.

От автора | Поэт когда-то написал: “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его позвали всеблагие как собеседника на пир”.

Восемнадцать лет назад, в августе 1991 года, верхушка партийно-советской бюрократии предприняла попытку государственного переворота. По замыслу путчистов, их действия должны были предотвратить неминуемый, как они считали, распад Советского Союза. Однако в реальности результат оказался противоположным: путч нанес решающий, сокрушительный удар по советской империи; после этого удара у нее почти не осталось шансов оправиться. О том, что происходило на улицах Москвы 19—21 августа 1991 года, идет речь в публикуемых записках. Это не воспоминания. Это написано непосредственно в те тревожные августовские дни.

В том августе Россия действительно пережила роковые минуты, но блаженства тогда, думаю, никто не испытывал. Напротив, было чувство тревоги, великого напряжения, понимание, что ситуация неопределенная — все может закончиться так, а может этак. Чувство, близкое к блаженству, к счастью, наступило, когда все благополучно разрешилось, когда войска, введенные заговорщиками, покинули столицу, а после и сами заговорщики были арестованы. Думалось: ну теперь все, теперь прямая дорога к счастливой, правильной жизни открыта. Увы… И позже на нашу долю выпало немало роковых минут, и сама дорога оказалась не такой прямой, так что до сих пор, в общем, не очень-то ясно, куда она ведет.

И все же поколение девяностых не может пожаловаться, что на его долю выпало безвременье. Как раз наоборот, именно в эту пору в России произошли важнейшие исторические события, в судьбе страны случился важнейший поворот. То, что мы оказались свидетелями и участниками тех событий, — конечно, большое везение, которое по праву мы и можем отметить словами: “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые”.

19 августа. В восемь утра позвонил старший сын Кирилл.

— Вы слушаете радио?

— Нет, а что такое?

— Военный переворот!

Ощущение ужаса. Будто земля под ногами разверзлась. Мысли путаются. Где Горбачев? Где Ельцин? Значит, конец надеждам? А что с нами будет? С работы, конечно, выгонят. Газета будет другая. Это не страшно. Надо искать, чем заняться. Может, частным извозом? Если не извоз, — вернуться в научную журналистику? Издавать журнал об НЛО... Вечно востребованная, вечно животрепещущая тема. Жалко, что Кирилл не успел уехать за кордон. Теперь вряд ли выпустят. Фила, конечно, загребут в армию. Теперь уж точно. Единственно, кто, может, останется при деле — Лариса. Она по военному ведомству служит.

К десяти часам должен был ехать в редакцию везти интервью с Александром Николаевичем Яковлевым по поводу его исключения из партии (беседовал с ним несколько дней назад). Теперь это никому не нужно. Мир перевернулся. Все-таки надо ехать. В десять был у Поройкова, зама главного. Застал у него Заречкина, заведующего отделом политики. Полная растерянность.

— Ну что, писать заявление об уходе? — спросил Поройкова как бы в шутку, с некоторой бравадой.

— Пока не надо… — ответил он как-то неуверенно. В мозгу у него, должно быть, шевельнулось, что такое заявление, может быть, вскоре действительно потребуется. И не только от меня. А может быть, и без всяких заявлений…

Поройков сказал, что на Минском шоссе танки. Вместе с тем у военных тоже чувствуется какая-то нерешительность.

— Какая нерешительность? — возразил я. — То, что за вами до сих пор не пришли?

Мне показалось, что ему эта мысль не понравилась.

Заречкинские ребята никуда дозвониться не могут. Ельцин и Хасбулатов вроде бы пока на свободе.

Поройков сказал, что должна бы прийти фельдпочта с указанием, что делать.

Зашел Бонч-Бруевич. Он был в Тульской области. Только что с поезда. Еще ничего не знает.

Заглянул незнакомый фотограф. Тоже в неведении. Счастливые люди.

Мне тут делать нечего. Пока обстановка более или менее не определится, лучше не мозолить людям глаза, не быть свидетелем их растерянности и тревоги.

Вышел на улицу. Пошел по Кировской к центру. Надо посмотреть, как и что в городе. Вроде все как обычно. Ни военных, ни милиции. Люди ходят. Может, почтамт захвачен? Чрезвычайное положение ведь. Как это у большевиков: первым делом занять почту и телеграф. Зашел. Тьфу ты, здесь ведь теперь биржа.

Прохожу мимо здания КГБ. Пристально всматриваюсь. Тоже нигде ничего приметного. Возвращаюсь к Кузнецкому Мосту — чтобы пройти мимо резиденции Крючкова: она не в самом здании бывшего Страхового общества, а по соседству, аккурат на углу Кузнецкого и площади Дзержинского. Возле этого самого подъезда № 1 стоят трое в штатском. В январе, когда брал интервью у их начальника, стоял один. Только всего и перемен.

По бывшей Жданова (как она теперь называется?) направляюсь в сторону “Детского мира”, потом сворачиваю направо на Маркса. Нигде ничего. Время примерно 10.30 — 10.40.

Единственно, что заметил, — на площади Революции напротив памятника Свердлову четыре крытые зеленые машины. Вроде бы военные. Одна из них — с бульдозерным ножом. Для сноса баррикад, что ли?

Огибаю Музей Ленина, поднимаюсь на Красную площадь. Уж там-то что-то должно быть. Нет, и там ничего. Все как обычно: группки туристов, фотографы, небольшая толпа перед Мавзолеем.

Ну должно же быть хоть где-то что-то в подтверждение случившегося переворота! Нет, нигде ничего. Ощущение: а вдруг действительно всем на все наплевать, и переворот прошел тихо, мирно, незаметно. Хоть бы где-то какой-то плакатик, какой-то выкрик. Нет, ничего. Охраны тоже нет усиленной. Обычная. Милицейская “Волга” возле ГУМа, другая — возле Исторического музея.

Спускаюсь мимо музея к Охотному Ряду. И вот… Вот оно! Первое! У входа в подземный переход стоят кучки людей. Какая-то женщина в джинсах со злым лицом выкрикивает: “Семьдесят три года они нас е…ли, и опять хотят е…ть!”.

Ничего себе. Уж если женщины переходят на этот фольклорный язык, — значит, задело. Зацепило.

Спускаюсь в подземный переход. Опять ничего. Выхожу на Тверскую. Ничего. Все как обычно.

Подхожу к Долгорукому. Наконец-то! Толпа перед памятником. На постаменте — два листа ватмана: “Нет фашистскому перевороту!”, “Нет хунте!”.

Неподалеку от памятника две БМП. Развернуты как-то странно — носами в сторону Института марксизма-ленинизма (он за спиной у князя, в глубине). Сверху на каждой машине тесно, прижавшись плечом друг к другу, стоят молодые ребята из толпы. Впрочем, некоторые умудрились даже лечь на броню. Солдатики-водители, видимо, не знают, что делать — куда ехать, как стряхнуть пассажиров.

То здесь, то там возникает митинг. Со стороны Пушкинской подошла колонна БТРов. Насчитал восемь штук. Все в пыли. Видно, шли издалека. На головном — офицер. Кто-то из толпы затевает с ним перебранку. Офицер отвечает зло. Ко всему прочему, сказывается, наверное, бессонная ночь, проведенная на марше. Пытаюсь утихомирить наскакивающих на него: “Не надо оскорблять военных. Они подчиняются приказу”.

Народ начинает перебегать к этим БТРам от памятника, мешая движению по улице. После движение и вовсе застопоривается.

Через некоторое время головной БТР начинает разворачиваться. Делает он это весьма неловко, совершая многочисленные движения взад — вперед. Водители машин, стоящих у тротуара, испуганно уводят их от греха.

На всех БТРах снова толпы народа. Люди стоят, сцепившись друг с другом, держа российские флаги. Боязно, что при резком рывке сорвутся.

Все восемь БТРов наконец разворачиваются (этим маневром уверенно командует подоспевший гаишник) и уходят обратно в сторону Пушкинской площади.

Крики: “Пошли на Манеж! На Манеж!” Манежная площадь — эпицентр народных волеизъявлений.

Я, однако, решаю пройтись до Пушкинской. Сравнить с теми временами, когда “ДемРоссия” собирала здесь свои многотысячные митинги. Сравнения никакого. Народу почти нет. Поодиночке, по двое-трое идут те, кого можно отнести к потенциальным демонстрантам. Встречаю человек шесть с портретом Сахарова и табличкой “Мемориал”.

— Народу маловато, — вздыхаем мы в унисон со случайным попутчиком.

Движение по Тверской возобновляется.

Возле “Московских новостей”, как показалось, в основном “чайники”. Много сочувствующих хунте.

Иду назад в сторону Моссовета. Уже никаких признаков протеста. Словно бы все испарилось. Наверное, и на Манеже никого нет.

Возле “Пицца-хат” очередь. Этим все до лампочки, лишь бы поесть.

Подошел к третьему подъезду Моссовета, где три дня назад был у Яковлева. Ничего необычного.

Подхожу к гостинице “Москва”. Все-таки я ошибся: митинг идет, хотя народу довольно мало (по сравнению с теми самыми митингами “ДемРоссии”). Несколько сотен человек. Может быть, тысяча-другая. Какой-то парень читает обращение Ельцина, Силаева и Хасбулатова. Призывает сообщать о происходящем всем своим знакомым, звонить по телефону, передавать призыв ко всеобщей бессрочной забастовке. Инструктирует, как вести себя с военными — не оскорблять, разъяснять, что к чему: “Военные — такие же люди”.

Рядом со мной кучка людей, в центре которой какой-то человек читает то же обращение.

Вдруг раздается крик: “Танки!!!”. Толпа бросается врассыпную. Через некоторое время все опять собираются. После опять пронзительный вопль: “ОМОН!!!”. Человек указывает в сторону Исторического музея. Опять то же движение — все бегут в разные стороны. Проходит еще время. “БТРы!!!”. Слева от Манежа на площадь в самом деле вползает колонна БТРов с зажженными фарами. Головная машина останавливается, пройдя четверть расстояния между Манежем и гостиницей “Москва”.

С одной стороны, ощущение, что вот-вот начнут стрелять. По крайней мере, разгонять митингующих, охаживая дубинками. С другой — чувствуется какая-то нерешительность властей. Словно они дают команду такому-то подразделению передвинуться туда-то, такому-то — выдвинуться туда-то и тем ограничиваются. Что делать дальше — никому не известно.

Народу все-таки маловато на площади: толпа возле гостиницы и толпа возле Манежа, а посередине пусто. Те же шестеро с плакатом “Мемориал” стоят как-то сиротливо. Проходя мимо, спрашиваю: “Что же вас так мало?”. Ответа нет.

Между гостиницей “Москва” и бывшим зданием Совмина, посередине улицы, стоят несколько, четыре-пять, БМП, опять-таки облепленные народом. Эту колонну как бы возглавляет машина с трубчатой телескопической стрелой и монтажной площадкой на ее конце. Такие машины используют для обслуживания электросетей, развешивания транспарантов и т.д. На монтажной площадке два человека с российским флагом. Какой-то мужчина с мегафоном, стоя на передней БМП, произносит пламенные речи, призывает не признавать заговорщиков, предателей.

Водитель монтажной машины включает мотор и начинает поднимать стрелу. Российский флаг взмывает над улицей все выше и выше. Каково там этим людям на монтажной площадке, вряд ли оказывавшимся на ней когда-либо прежде.

Откуда-то появляется штабного вида офицер с какой-то папкой под мышкой, который вместе с милицейским капитаном пытается согнать демонстрантов с боевой техники. Милиционер вроде бы даже требует у кого-то документы. Кое-кто спрыгивает на асфальт, другие упираются.

Иду в сторону Дома союзов. Возле офицерского “ГАЗика” стоит майор в армейской полевой форме. Должно быть, командир этого подразделения, этих БМП. Рядом с ним небольшая толпа. Пытаются вовлечь его в политический спор. Майор отделывается нейтральными, ни к чему не обязывающими фразами. Говорит, что он никому еще ничего плохого не сделал, а вот его уже укусили за палец.

Наконец спор ему наскучивает. Он садится в машину.

— Как вам не стыдно! Что вы защищаете этих ублюдков? — успеваю я ему крикнуть, прежде чем он захлопывает дверь.

Иногда и на меня накатывают приливы ярости.

Возвращаюсь на Манежную площадь. Митинг здесь продолжается. На одном из балконов гостиницы “Москва”, этаже на седьмом или восьмом, стоит человек в синем костюме в окружении других людей. Говорят, что это Жириновский. Время от времени он поднимает руку, как бы приветствуя тех, кто находится здесь, внизу. “Козел!.. Сволочь!.. Фашист!..” — несется в ответ. Говорят, после, когда меня уже не было на площади, этот деятель спустился вниз и даже пытался выступить. Однако ему не дали, чуть не побили.

Иду к Манежу. На тех БТРах, что подошли недавно, — само собой разумеется, уже толпы народа. С одного из них через мегафон говорит депутат Краснопресненского райсовета Иванов. Он сообщает, что Ельцин и другие российские руководители находятся на своем месте в Белом доме. Есть опасность его штурма, а народу вокруг здания не так много. Поэтому они просили, кто может, прибыть к Белому дому. Однако на этот призыв пока никто не откликается.

В толпе то и дело попадаются люди, злорадствующие по поводу переворота: “Что, дождались, демократы? Скоро всем вам будет крышка!”.

Вдруг раздается какой-то шум. Все бегут к тому углу Манежа, который обращен к журфаку МГУ. Та самая монтажная машина, которая была возле гостиницы “Москва”, уже здесь. Водитель стрелой прижал к углу здания зеленую военную машину, которая пытается проехать на площадь. Что за машина? По виду похожа на пожарную. Люди раскрывают задние дверцы. Какие-то баллоны. “Да это же газ!” — кричит кто-то. Вот какая техника подтягивается к традиционному месту митингов.

Вскочив на подножку монтажной машины, депутат Иванов спрашивает у водителя его имя и объявляет во всеуслышание:

— Запомните имя этого героя — Сергей Лукьянов (не уверен, правда, что я хорошо расслышал это имя. — О.М.) На следующих выборах его надо избрать депутатом!

Иванов еще раз обращается к толпе с призывом идти к Белому дому: там складывается тревожная обстановка.

— Давайте разделимся пополам, — говорит он. — Часть останется здесь, а часть пойдет туда.

Я решаю идти к Белому дому. Время, по-моему, 13.30 (непосредственно в ходе тех событий недосуг было всякий раз взглядывать на часы). Колонна, конечно, более жидкая, чем обычно во времена демонстраций “ДемРоссии” (все сравниваю происходящее с ними). Однако по мере движения она становится полнее.

Крики: “Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин!”, “Долой КПСС! Долой КПСС! Долой КПСС!”.

Кое-где в колонне — флаги России. Транспарантов почти нет: не готовились к демонстрациям.

Продавщицам Военторга, глазеющим в окна: “Бросайте работу! Идемте с нами!” — “А кто же работать будет?” — отвечают те. “Закрывайте лавочку! Не обслуживайте хунту!”.

Маленький бородатый еврей, быстро вышагивающий в колонне, обгоняющий всех, призывает бить коммунистов. Я возражаю: “Бить никого не надо”. — “Это мое. Это никого не касается”, — как-то странно произносит он и быстро-быстро идет вперед. В самом деле, кто знает, какие там у него с коммунистами личные счеты. “Эй, пузатые, скоро вас всех повесят!” — кричит он нескольким действительно пузатым чиновникам в штатском, с любопытством взирающим на шествие из ворот Министерства обороны.

У меня то и дело завязывается короткий обмен репликами с теми, кто оказывается рядом. “Вы думаете, из этого что-нибудь получится?” — спрашивает меня загорелая женщина лет 40—45 в белых джинсах и широкой блузке, вышагивающая рядом широким мужским шагом. “Из чего “из этого”?” — переспрашиваю я. “Ну, из этих демонстраций, из этих протестов”. — “Конечно, получится”, — заверяю я, хотя и сам не знаю, получится или нет. Никто ничего не знает, — где что происходит и чем все это кончится. У них — власть, у них — сила…

Какой-то мужик из числа соседей по колонне рассказывает, что вчера, то есть 18-го, сразу же после салюта (был какой-то “день”) он слышал перестрелку в Кремле (живет неподалеку). Что еще за перестрелка?

За Арбатской площадью параллельно колонне демонстрантов, ставшей к этому времени уже весьма внушительной, по Новоарбатскому проспекту робко течет ручеек из машин. Едут шагом. Пассажир одного из такси бросает демонстрантам через спущенное стекло: “Ну что, дождались, демократы?”. Что тут началось! Я думал, его разорвут на части. Если бы не утихомиривающие голоса людей рассудительных, так бы оно, наверное, и случилось. Кончилось тем, что один из демонстрантов взгромоздился на капот машины спиной к подлецу-пассажиру. Так и ехал. Водитель не осмелился его согнать.

По сторонам улицы множество зевак. “Пошли Ельцина спасать!” — крикнул я им. “Мы не Ельцина — мы себя спасать идем”, — поправил меня сосед по колонне.

Во главе колонны — та самая монтажная машина (не знаю, как она точно называется). На ней куча народа, российский флаг. Время от времени водитель сигналит в такт каким-то скандируемым лозунгам (сами они мне не слышны): “Та-та та-та-та та-та-та-та та-та!”. Это, должно быть, звездный час парня. Думаю, никогда в жизни у него ничего подобного не было. Да и вряд ли будет.

Приближаемся к Новоарбатскому мосту. Что впереди — не видно. Через некоторое время, однако, из первых рядов доносится мегафонный голос все того же неугомонного депутата Иванова:

— Внимание! Сейчас возможно столкновение! Первые три ряда, возьмитесь за руки! Женщины, уйдите из передних рядов!

(Еще на Манеже депутат Иванов объяснял нам, что лучший способ противостоять милиции и войскам — это взяться за руки.)

Небольшой холодок по коже. Теперь уже видно: впереди — какие-то военные, какая-то зеленая техника. Если они действительно собираются штурмовать Белый дом, для них есть прямой смысл “притормозить” нашу колонну. Причем “притормозить” любыми способами, вплоть до стрельбы на поражение. Это ведь обычные войска, их никто не обучал “щадящим” методам борьбы с “уличными беспорядками”.

Как ни странно, однако, опасное место проходим беспрепятственно. Военные куда-то исчезли. Слева, словно в засаде, два танка с задранными кверху орудиями (как бы демонстративно задранными — дескать, стрелять в народ не будем). Тем не менее, дальше на мосту опять нагромождение каких-то военных машин. Но нам на мост не надо. Мы поворачиваем к Белому дому, идем к парадной лестнице перед ним, поднимаемся к главному подъезду. Я оказываюсь на верхней площадке. Стоим.

От Белого дома протискивается несколько человек. В одном узнаю Хасбулатова. Он влезает то ли на каменную тумбу, то ли на вазу для цветов сбоку от парадной лестницы в нескольких шагах от меня. Ему дают мегафон. Он рассказывает о ситуации. Говорит, что состоялось заседание Президиума Верховного Совета РСФСР, который не признал ГКЧП и постановил созвать сессию ВС 21-го числа.

(Как подумаешь, какую возможность войти в историю порядочным человеком упустил этот деятель! Это, конечно, мое позднейшее добавление к августовским дневниковым записям. А тогда Хасбулатов для многих демократов был, если можно так сказать, одной из “икон”. Ближайший верный соратник Ельцина. Не пройдет и пяти месяцев, как этот ближайший соратник всадит первый нож в спину президента).

Против решения Верховного Совета о непризнании ГКЧП голосовали, по словам Хасбулатова, лишь два члена Президиума. Крики: “Кто? Кто?” — “Исаев и Исаков” — “Подонки!!! Позор!!!” — несется из толпы.

Почему сессия только 21-го? Это ведь так нескоро! За эти два дня хунта такого может наворотить! А союзный ВС соберется вообще лишь 26-го. Это и вовсе какая-то “запредельная” дата. Впрочем, от союзного ВС ничего путного ожидать не приходится.

Хасбулатов сказал, что час назад здесь выступил Ельцин. Сейчас время 14.30 — 15.00 (опять-таки восстанавливаю в памяти вечером, непосредственно в тот момент не особенно смотрел на часы).

Вслед за Хасбулатовым выступает какой-то представитель Литвы. Он предупреждает, что самая большая ошибка — надеяться на добрые чувства заговорщиков. Опыт Литвы говорит, что победу можно вырвать только собственным мужеством.

Ораторы уходят. Начинает накрапывать дождь. У кого нет зонтов, как у меня, те идут к зданию, становятся возле оконных проемов — там сверху не капает.

Ждем, что предпримут путчисты. Какие-то их действия могут последовать в любой момент. Думаю, они вполне осознают, что промедление, как говаривал незабвенный Ильич, для них смерти подобно.

В наружных оконных нишах, где мы прячемся от дождя, естественно — разговоры. Когда кто-то что-то начинает говорить, все напряженно прислушиваются. Информации о происходящем по-прежнему почти никакой. Какая-то женщина, приехавшая из Прибалтики, рассказывает, что чиновники в Белом доме разговаривают с ними, с прибалтами, неприязненно: дескать, они первыми заварили кашу, они первейшие смутьяны. Из этого она делает вывод, что за спиной у Ельцина может быть пятая колонна. Впрочем, и без этих объяснений, без этой логики вполне ясно, что и в Белом доме, и в других вроде бы лояльных “домах” сколько угодно людей, готовых перебежать на “ту” сторону. Дождь то усиливается, то слабеет. Когда слабеет, я выхожу из своего укрытия, протискиваюсь к краю площадки (здесь стоит толпа под зонтами), всматриваюсь, что происходит на мосту.

На слуху у всех срок — 16 часов. До этого времени путчисты то ли собираются захватить Белый дом, то ли на 16.00 назначен штурм (после из газет стало известно, что штурм был назначен на 18).

Когда дождь в очередной раз затихает, решаю обойти вокруг Белого дома. Иду вдоль стороны, противоположной СЭВ. В подъезде — два милиционера с автоматами. Что они сделают в случае штурма? Да и станут ли что-то делать?

Навстречу мне какие-то люди несут первую арматуру для сооружения баррикад.

С тыльной стороны здания народу совсем мало. Вдруг навстречу мне — группка возбужденных ребят. Какие-то крики, жестикуляция. В чем дело? “ОМОН! ОМОН!” Началось?

Как-то крадучись, по боковой дорожке подъезжают четыре фургона с зарешеченными окнами, которые закрыты еще и занавесками, так что не разглядишь, кто там находится (но вот ведь — разглядели). Впереди — зеленый командирский “газик”. Машины подъезжают к служебному зданию позади Белого дома и выстраиваются там боком друг к другу, словно бы на стоянку. Ребята, поднявшие шум, подбегают к милицейскому посту возле ворот, ведущих во внутренний двор Белого дома, после вместе с милицейским майором (опять-таки — автомат через плечо) идут к омоновским машинам. Стало быть, и охрана здания ничего не знает о прибывшем подразделении.

Впрочем, через несколько минут дело вроде бы проясняется. Кто-то говорит, что это областной ОМОН, подчиненный Баранникову. Прибыл для усиления охраны Белого дома. Машины трогаются с места и направляются к тем самым воротам, ведущим во внутренний двор здания.

Спустя короткое время, однако, у кого-то из толпы возникает сомнение: сказать-то они могут что угодно. Это вполне может быть троянский конь — вот так вот тихонько въедут и тихонько же вывезут Ельцина. Кто-то находит некое несоответствие в номерах машин: это, дескать, не подмосковные номера. Две машины — командирская и первый фургон — уже въехали в ворота, однако другим ребята преграждают дорогу. Вскакивают на подножки, на капот, пытаются даже руками оттолкнуть головную (третью по счету) машину назад. Напрасно милиционеры уговаривают людей не чинить машинам препятствия. Кто-то бросает идею: подтвердить, что эти машины действительно можно пропустить, должны известные депутаты, которых народ знает. Все подхватывают (толпа к этому времени разрослась): “Де-пу-та-тов! Де-пу-та-тов!”. Я говорю соседям, что лучше всего вызвать Хасбулатова, он только что выступал с другой стороны здания.

Вперемежку с “Де-пу-та-тов!” скандируем: “Хас-бу-ла-тов!”. Так проходит с полчаса. Наконец появляется не Хасбулатов, а Руцкой. Он просит людей пропустить машины и одновременно говорит о возможности штурма. По его словам, ни в коем случае нельзя допустить захвата здания. Просит людей помочь его защитникам.

Машины въезжают в ворота. После с десяток этих омоновцев в полной экипировке — в шлемах, со щитами — появились на улице, переходя, видимо, из подъезда в подъезд. Люди встречали их с восторгом, кричали “ура”, обнимали.

Начинают строить баррикады, перегораживая проезд вдоль тыльной стороны здания (все это пространство будет названо площадью Свободной России). Основные материалы для баррикад — перевернутые скамейки, чурбаки распиленных деревьев (видимо, где-то в соседних скверах идет санитарная рубка). Со стороны, противоположной СЭВу, дорогу перегородили мусорными контейнерами. Слышится грохот — это контейнеры заполняют кирпичами, принесенными с соседнего пустыря, и вообще чем потяжелее. Однако самая мощная баррикада должна быть, конечно, со стороны СЭВа. Оттуда, скорее всего, будет предпринята основная атака. Там очень кстати идет какая-то стройка. Горы бетонных блоков. Однако стоящий там автокран не подает признаков жизни. Видимо, нет водителя. Толпа ведет долгие обсуждения, примеривается к блокам. Наконец, начинают цеплять те из них, которые поменьше, тросом к какому-то грузовику. Он их подтаскивает куда надо. Вскоре остается лишь узкий проем, через который можно подъехать к Белому дому. Проем контролируют добровольные охранники. Они решают, кого можно пропустить, кого нет. То и дело вспыхивает перебранка. Из Белого дома выскакивают перепуганные владельцы частных машин, пытаются выехать из огороженного уже баррикадами пространства. Специально для них приходится разбирать баррикады.

Со стороны СЭВа появляются два офицера-десантника. Идут к малому служебному зданию. Их окружает толпа. Какие-то возбужденные разговоры. Они входят в здание. Я подхожу поближе. Навстречу мне бежит какой-то парень, объясняет кому-то:

— Я сам слышал… Своими ушами… Они предъявили ультиматум — чтобы им позволили занять Белый дом.

Офицеры выходят, идут в обратную сторону. Их сопровождает тот самый милицейский майор-автоматчик и та же толпа. Впрочем, толпа окружает лишь одного из офицеров, по-видимому, старшего. Другой идет сам по себе, несколько впереди и сбоку. Идет как-то понуро, глядя прямо перед собой. Впрочем, и у другого, окруженного толпой, какой-то побитый, затравленный вид. Я вижу его погоны — генерал-майор. Внезапно во мне снова закипает злость. “Предатели!” — кричу я генералу, когда он проходит мимо. Он ничего не отвечает. Только еще больше сжимается и смотрит перед собой еще более понуро. Я поворачиваюсь к другому офицеру и выкрикиваю то же слово: “Предатели!” (Эк меня прорвало, а то ведь все время сам выступал в роли “миротворца”). “Да подождите вы орать!” — одергивает меня милиционер-автоматчик. Должно быть, ему известно нечто такое, что мне не известно.

Вскоре проходит слух, что танки (на самом деле, должно быть, БМД — гусеничные боевые машины десанта), стоявшие на мосту, отошли в сторону Кутузовского проспекта. Связано ли одно с другим — этот отход техники и визит двух офицеров в служебное здание возле Белого дома (откуда они, должно быть, вели телефонные переговоры с российским руководством), я не знаю.

Снова иду на площадку перед фасадом Белого дома. Всматриваюсь в сторону моста. Техники в самом деле вроде бы нет.

Возвращаюсь назад на будущую площадь Свободной России. На углу какая-то женщина старательно складывает в рядок на парапете булыжники среднего размера. Видимо, чтобы при случае удобнее было брать, не надо было нагибаться. Рядом с ней какой-то человек, по виду чиновничек-пенсионер в аккуратном летнем импортном костюмчике цвета хаки с аккуратным животиком. Выговаривает женщине: “Вы крови хотите? Вы ее получите. Она с камнями против танков хочет идти! Дура!”.

После я его еще несколько раз встречал в разных местах возле Белого дома. Такие тоже тут мельтешат. Интересуются происходящим. Комментируют. Поучают. Одергивают.

С фасадной стороны из-за “сэвовского” торца здания к нам протягивается хвост человеческой цепи: люди, взявшись за руки, охватывают Белый дом. С противоположной стороны показывается другой конец. Концы смыкаются. Здание окружено взявшимися за руки людьми. Защита, конечно, символическая, но все же… Я тоже в эту цепь встану, когда приспичит, но сейчас мне хочется походить, посмотреть.

Вижу ту женщину в белых джинсах, которая шла рядом по Новоарбатскому. Присела на цоколь здания, нервно курит.

Я тоже присел поодаль. Рядом со мной оказался какой-то парень лет двадцати с небольшим. Стал ругать демократов. Стукач? Спросил зачем-то, работают ли сегодня вокзалы.

Половина пятого. Время намеченного штурма вроде бы миновало. Когда он теперь будет? И будет ли, если те переговоры, косвенным свидетелем которых я вроде бы стал, закончились миролюбиво?

Я с утра ничего не ел. Устал. Поехал домой.

От метро “Краснопресненская” позвонил Ларисе. Дескать, жив.

Всю ночь, примерно до половины пятого утра, слушал “Свободу”. Под конец они уже стали просто повторять более ранние выпуски новостей.

Пик напряжения пришелся на два — три ночи, когда казалось, что штурм вот-вот все-таки начнется или уже начался. Гложет совесть, что я не там. Зря прошлялся весь день по городу.

К утру напряжение, слава Богу, спало. Поднявшись, поехал на митинг к Белому дому.

На павильоне метро, у входа — транспарант: “На стороне Ельцина — 10 танков и Рязанский полк ВДВ”. Милиционер хотел его сорвать, но прохожие не дали. Особенно наседала на милиционера какая-то женщина: вы, такие-сякие, против кого вы идете! Я опять выступил в роли миротворца, — защитил милиционера, сказал, что в общем-то милиция ведет себя нормально…

Подойдя к Белому дому, увидел аэростат с подвешенным к нему российским флагом. Еще увидел танки майора Евдокимова, перешедшие на сторону Ельцина, о которых слышал по радио. Правда, не десять, а четыре—пять. Впрочем, остальные, может быть, в этот момент стояли по другую сторону Белого дома. Танки были без экипажей. С торца Белого дома вдоль Большой Грузинской — множество БМД. Я насчитал тридцать штук. И пять—шесть крытых машин с десантниками. На всех БМД российские флаги или флажки. Это, надо полагать, и есть Рязанский полк Тульской дивизии ВДВ. Пока я шел от хвоста к голове колонны, машины включили двигатели и двинулись, приветствуемые толпой и отвечая на приветствия. Развернувшись, они направились в сторону метро “Краснопресненская”. Последними ушли грузовики с солдатами. Люди, повторяю, приветственно махали им вслед. Мне, однако, стало не по себе: уходит такая сила, вновь оголяя Белый дом. Это могло означать только одно: данная воинская часть выполняет приказ начальства об отходе. Начальство же отводит ее как ненадежную. На смену ей придет другая, более лояльная к ГКЧП. На часах 11.30. Я пытаюсь порасспросить людей, что означает этот отход. Но никто ничего не знает. Подхожу к парню с повязкой дежурного на рукаве. Он “заворачивает” тех, кто пытается пройти к Белому дому через баррикаду: пройти там невозможно, не стоит и пытаться. От него попахивает водкой. Должно быть, разогревался ночью или уже утром, находясь в “живом кольце”. Задаю ему тот же вопрос. “Подождите, сейчас я вам отвечу”, — говорит он, отгоняя очередную группу ходоков. На мой повторный вопрос ответствует туманно: “Совершают маневры”. Какие там маневры! По-видимому, знает столько же, сколько и я. Махнув рукой, отхожу прочь.

Отправляюсь искать телефон-автомат, чтобы сообщить Кириллу для его агентства: полк (или батальон) ВДВ ушел от Белого дома. Однако встретившиеся мне люди — видимо, сотрудники этого учреждения — сказали, что тут нигде автоматов нет. Нечего делать, пошел на митинг, он скоро уже должен был начаться. Протиснулся к месту поудобнее, почти напротив микрофонов, чуть-чуть наискосок. Неподалеку от меня оказался все тот же депутат Иванов все с тем же мегафоном. Он непрерывно держал речь, сообщая последние новости. Молодчина.

Митинг этот не раз показывали по телевизору. Сначала думали, что сразу же слово возьмет Ельцин. Однако оратор выступал за оратором, а Ельцина все не было. Кто-то стал нетерпеливо требовать: “Ель-цин! Ель-цин!”. Я сказал, что Ельцину выступать не стоит: не исключено, что где-то засели снайперы. И как в воду смотрел. Ельцин все-таки выступил — почти в самом конце. Выступление было коротким — три—четыре минуты. В заключение он сказал полушутя: “Ну ладно, я пойду, а то могут быть снайперы”. Один из следующих ораторов сообщил уже вполне серьезно, что вчера служба безопасности обнаружила на одном из расположенных неподалеку домов четырех снайперов.

Выступал мой коллега по “Литературке” Щекочихин. Сказал, что назавтра на 11 утра в “Литгазете” намечено совещание представителей ряда редакций, где предполагается обсудить, как в сложившихся обстоятельствах действовать запрещенным газетам (в чисто которых попала и “Литгазета”).

Еще до начала митинга Иванов объявил в мегафон, что штаб охраны здания возле какого-то подъезда ведет запись добровольцев — молодых крепких парней, владеющих приемами рукопашного боя. “Эх, зря, что ли, меня два года учили!” — воскликнул рядом со мной здоровенный парняга и стал пробираться через толпу. А в конце митинга уже непосредственно с балкона Белого дома, через микрофон, призвали всех разбиться на сотни, выбрать старшего — сотского — и остаться возле здания. Какой-то человек интеллигентного вида, лет сорока пяти, взобравшись на основание фонаря, призвал собираться в этом месте офицеров запаса.

Ближе к концу митинга стало погромыхивать. Кто-то сказал: “Стреляют”. И каждый раз при этом грохоте люди тревожно оглядывались. Однако потом, когда людской поток устремился от площади к метро, выяснился истинный источник грохота: перелезая через баррикаду, люди спрыгивали на лист железа.

Митинг кончился в половине четвертого.

Снова всю ночь слушал радио, перезванивался с Кириллом (тот, как и прошлую ночь, был на работе в информагентстве). Мне на работу идти было не надо: на выпуск “Литгазеты”, как и ряда других изданий, хунта наложила запрет. Так что использовал свои журналистские способности как репортер. После митинга передал Кириллу такие сообщения:

“Радио России” работает на коротких волнах с позывными “Радио-3 Анна”.

“Вчера за три часа умельцы собрали в Белом доме передатчик. Он работает как радио Верховного Совета РСФСР на частоте 1500 мегагерц”. “На митинге возле Белого дома выступил Геннадий Хазанов, который голосом Горбачева сказал: “Со здоровьем у меня все в порядке, а чистую политику нельзя делать… трясущимися руками”.

“Арестованы были депутаты Гдлян и Камчатов. Приходили за депутатом Ивановым (тем самым. — О.М.), но не застали его дома”.

“Командир Рязанского полка Тульской дивизии ВДВ, который пришел на защиту Белого дома, — генерал Лебедь”.

“Выступая на митинге, Эдуард Шеварднадзе допустил, что Горбачев мог быть участником заговора ГКЧП”.

“Один из народных депутатов (имени его я не расслышал) пытался прорваться на дачу Горбачева вместе с его лечащим врачом и еще несколькими спутниками. Однако им это не удалось. Лечащий врач сказал, что перед 19 августа Горбачев чувствовал себя нормально”.

“Ельцин обратился за благословением к патриарху, однако ответа от Его Святейшества пока не получил”.

“Священник церкви в Измайлове, выступивший на митинге (имени я опять не расслышал), сказал, что он предложил охране Белого дома исповедаться и причаститься. Сотрудники охраны согласились”.

“На случай победы ГКЧП создано резервное правительство России во главе с Лобовым, которое вылетело в Свердловск”.

“Депутат Оболенский сообщил, что путчисты меняют воинские части, введенные в Москву: выводят ненадежные”.

Помимо меня, у Кирилла еще какие-то информаторы возле Белого дома, которые остались там на ночь. Теперь уж он мне кое-что сообщает по телефону. Самое тревожное время — от полуночи примерно до половины третьего. По словам Кирилла, около полуночи в Белом доме вырубили свет. После оказалось, что свет на некоторых этажах был выключен по приказу генерала Кобеца — чтобы труднее было ориентироваться тем, кто ворвется в здание при штурме.

Апогей напряжения — в 2.15 (или в 2.05). В репортажах “Свободы” появились панические нотки: со стороны Киевского вокзала стреляют трассирующими очередями; со всех сторон к Белому дому подтягиваются войска для штурма (на самом деле, как потом выяснилось, этого не было); по внутреннему радио Руцкой попросил народ отойти от здания на пятьдесят метров и не оказывать сопротивления войскам, если они пойдут на штурм; начальник штаба обороны Белого дома (забыл фамилию — кажется, тот же Кобец) признался, что в случае штурма сопротивление будет недолгим, так как в здании мало оружия.

Однако эта высшая фаза напряжения длилась всего пятнадцать минут. Уже в 2.30 та же “Свобода” сообщила, что войска отходят от Белого дома (никто не отходил, поскольку никто не подходил) и вообще будто бы дан приказ вывести их из Москвы. Все это было неожиданно и необычайно радостно.

Наутро в редакции “Литгазеты” состоялось совещание двадцати девяти редакций. Говорили о том, что надо бы наладить выпуск какой-нибудь общей газеты или нескольких газет. Сообщали, у кого что есть, — у кого бумага, у кого типография, у кого транспорт. Все было довольно бестолково. Я предложил, чтобы остались по одному представителю от каждой редакции. Не знаю, о чем они там говорили. В конце концов решили выпускать “Литературку” в виде листовок. На самом деле в свет вышло несколько номеров “Общей газеты”.

А вообще с утра было еще довольно тревожно. Комендант Москвы генерал Калинин подписал совершенно зверский указ о том, что столица делится на тридцать три округа, запрещается то, запрещается это… Любого можно задерживать, обыскивать и т.д.

Первые признаки расслабления наступили, когда я узнал (около часа дня), что с утра ушел танк (или БМД) и десантники от Издательства “Литературной газеты” на Цветном бульваре (редакция помещалась в другом месте — в Костянском переулке). Меня это известие обрадовало еще и потому, что я мог теперь получить на Цветном зарплату. В ту безденежную пору тоже немаловажное обстоятельство.

Где-то около четырех я был возле журфака МГУ. Манежную все еще окружало оцепление из военной техники. БТРы стояли также позади Манежа, возле метро “Библиотека имени Ленина”. Однако, когда я вышел от декана факультета Ясена Николаевича Засурского, зеленые бронированные машины уже построились в колонну и стояли с включенными двигателями. Когда я дошел до метро, они двинулись прочь.

Слава тебе, Господи!!!