Александр Уланов

Новейший русский магический реализм. — М.: Эксмо

Вспомним, что слова “Магический реализм” впервые появились при разговоре о Габриэле Гарсиа Маркесе и других латиноамериканских писателях. И под магией при этом имелось в виду, разумеется, не сверхъестественное, а угол видения повседневного. Поэтому заявка на магический реализм должна быть подкреплена стилем — сможет ли автор поднять реальность до уровня мифа и волшебства?

Однако писателей, активно работающих с языком, в литературе всегда не так много, а серия есть серия, и поэтому она порой устраивает странные встречи.

Волшебство “Мотылька” начинается с первой фразы: “После моста море встало слева, как поднятое автомобильное стекло, и уже никуда не уходило”. Магическая предпосылка — особняк времен модерна в курортном городе, подаренный писателю неизвестным доброжелателем — не столько определяет события, сколько служит очищенным фоном для них. Обстановка покоя и красоты, которая ни от чего не спасет, может быть, только обострит. В ней происходит встреча героя с девушкой — притягивающей естественностью и заинтересованностью, настораживающей решительностью и ухоженностью.

Андрей Тавров говорит о любви как чуде — и любви как противоречии. Об ощущении золотого шара, когда вдруг чувствуешь себя близко к любимой. О красоте лица, которая столь нестерпима и случайна, что не может существовать дольше мига, делается водоворотом, завивается в ракушку, уходит. Но любящий взгляд замечает в любимой и совсем иное. Подмену жизни словами в телефоне или Интернете. Желание фотографировать все подряд — компенсируя подсознательное ощущение незначительности происходящего, не задумываясь, что фотография — это остановка, смерть мгновения, что память — не статическая картинка вне человека. Желание сохранить себя любой ценой, устроиться навечно в спокойной скорлупе — вернейший способ себя потерять. Естественность и спонтанность выливаются в неспособность сосредоточиться для создания чего-либо. С одной стороны — мгновенно схватывающая интуиция, с другой — имитация, мыльный пузырь. Любимая желает оставаться в привычной повседневной безопасности — лишь ненадолго подставив себя под поток чужой энергии, чужих стихов, чужой любви. А безопасной любви не бывает.

И дело не в разнице возрастов — всякий видящий неизбежно старше. А тяжести больше в том, в ком больше фальши и нежелания отойти от привычного, — и тут старший может быть с весом бабочки, а молодая девушка — с весом кита. И легкость, реальность — трудны. Герой Таврова чувствует фальшь, но остается с ней. Бабочка, летящая на огонь? Прощение, понимание, что нет ничего идеального? “Наши тела, как пальцы скульптора, вязнущие в глине, медленно нащупывали друг друга, только вместо глины здесь были воздух и жар, исходивший от наших уточняющих этот воздух и жар коленей, бедер и рук. И мы нашли себя”. Чтобы потерять вскоре.

Салфетка, разворачиваемая за столиком кафе, превращается в облако, которым осьминог укрывается от опасности. Так человек замечает разрушение любви — но это не магия, это “просто” вглядывание, чувствительность к знакам и мелочам. Рядом с любимой начинает не хватать воздуха. Любовь накапливается исподволь, но окончательно ее проявляет неизбежная катастрофа. Когда любимая уходит, мир рушится, и, несмотря на это, надо вести радиопередачу, писать сценарии. Когда чувствуешь себя чужим себе, живущим автоматически. Когда недоумеваешь — неужели для нее ничего не значат сокровища деталей встреч, золотые занозы? Когда во внутренней пустоте — только темнота и боль. “Внутри меня сложился и разложился со звоном черный фартук, выбрасывая меня из моей души наружу, в ужас и тьму внешнюю”.

Герой обвиняет любимую в отсутствии совести и жалости — но, может быть, дело только в том, что у разлюбленного не может быть просьб. И у любимой — ее реальность, в которой она была одета при первой встрече совсем не так, как вспоминает герой. Потеря еще острее на фоне яркости мира. “Ты сотворил душу и Солнце, и сердце, и золото, Ты сотворил ручьи в сточных канавах, мосты, порты и буксиры… Ты сотворил день и ночь, разлуки и встречи, печные трубы… Господь Всемогущий, за что Ты отобрал у меня мою девочку?”. Ответ — в том, что боль продолжается, но не убивает. Так приходит магия понимания. “Прости, что я пытался властвовать… Прости меня, что я пытался направлять тебя… Прости меня за то, что я перестал рассказывать тебе сказки, несмотря на то, что ты просила меня об этом. Прости, что я так жестоко и нетерпеливо учил тебя плавать”.

И ведь прежде чем оставила любимая, герой Таврова сам трижды пытался оставить ее. “Счастливая любовь для тебя неинтересна и страшна”. Есть желание длить мгновение счастья — и есть устремленность от него, понимание, что нет ничего окончательного. Стать собой — значит уйти от себя-привычного, который еще не вполне я. Реальность — постоянная перемена. “Каждую секунду “Мона Лиза” Леонардо другая”. И та, кто рядом с тобой, — тоже иная в каждый новый миг.

Невозможное рядом — обычный шмель не развивает, с точки зрения аэродинамики, силы, достаточной для полета, он слишком тяжел для своих крыльев. Однако летает. А бабочка — та, у кого полет похож на почерк. Живое письмо, влетающее в окно, любящее, сгорающее на свече. Хрупкое и неудобное сокровище. Но здания эфемернее бабочек. Какого-нибудь кафе “Ромашка” в помине нет, а бабочка та же. Она летит через море — уверенно, как по нитке, зная свой путь, к другому берегу, который слишком далеко.

Рай действительно строят — это работа. И что поделаешь, если любимая оказывается способной взять только малую часть построенного. Человек проживает несколько любовей, несколько жизней, а есть еще мир возможностей, реальность множественна, в ней даже не двенадцать дверей, как в магическом подвале особняка, а гораздо больше. Чем связаны все эти пути? Памятью? Опытом чувств? В одном из этих миров — бесплотная девушка-душа, золотистое загорелое плечо, сквозь которое может пройти занавеска. Но и она, родная герою, — только часть мира, где стихи и свобода, незнание и узнавание, утки в пруду и чайки в небе.

Мир — дар. И поэтому главное — ответ. “Не то, что я оттуда, из-за двери, получу, а то, что я там когда-нибудь оставлю”. Весенняя акация, звучание Глена Гульда, запах мокрого камня. Чем больше с человеком происходит, чем больше он видит, тем и он счастливее, и мир богаче. И так — пока есть силы, пока не настанет тишина. Например, странный домик около Нью-Йорка на Лонг-Айленде, где кормушки для синекрылых птиц с полумесяцем, крестом и звездой Давида, а в бассейне плавают под легким ветерком надувные кит и дельфин. Новый Свет — или тот свет?

После такого пронзительного пути через землю, рай и ад, очень трудно говорить дальше. Второй роман Таврова — скорее тень первого, тень бабочки. Или комментарий, дальнейшая разработка некоторых намеченных в “Мотыльке” мотивов. Например, темы реальности. Есть мир, захлестывающий обликами, звуками, запахами. “Визжали качели, и запах черемухи балансировал меж хрупких висков. Вода лупила в раковину на кухне, и было слышно, как под сильной струей дребезжало какое-то блюдце”. В нем человек, уходя во все стороны от себя, не кончается, а обрастает людьми, событиями, пейзажами. Но есть и пространство безвкусных домов, химического подмигивания реклам, клоунов на экране, пластмассовых девушек. “Это реальность? Не смешите меня”. Реальность многоцветна и огромна, а это — разве что ее маленький убогий кусочек. Мера, степень реальности — это степень содержательности, а не степень привычности. А пустое, раздражающее, просто исчезает постепенно. Вой противоугонных устройств, телевизор, уличная реклама, “мир небритого мужества и инфантильной трусости”, исполнители чужих программ. Они несодержательны, их нет. Есть глаза любимой, что “пульсируют светом, прибавляя его в новолуние к ночи и отдавая днем”. Впрочем, в книге тоже не все выглядит дотягивающим до реальности — например, попытка современной притчи, воздушный бой с Левиафаном-злом, слишком аллегоричный и одномерный.

Магия оживит куклу, но как оживить человека? И где я настоящий? И неизвестно, кто кого оживил, ты любимую или она тебя, кто из вас — бывшая кукла. И не лучше ли свобода куклы, не связанной человеческим конформизмом? Люди часто только заслоняют мир от себя. “У бетонного блока в море тихая жизнь достает до звезды быстрее, чем вы ногой до стартера”. Важно поверить в возможность необычного, потому что мир гораздо больше того, что обычно для нас, хотя чудо невозможно без боли и тревоги.

А у Тамары Орловой — не вопросы, а скорее набор магических ужасов. Тайная секта, розы, поливаемые кровью дочерей, призрак повесившегося садовника… Все, что положено, причем Преображенский парк в книге напоминает Измайловский, чтобы читатель чувствовал страшное поближе, “похолодевшей кожей, каждым вставшим дыбом волоском, окаменевшим позвоночником”. От ужаса волосам и положено вставать дыбом, неожиданностей стиля ждать не приходится. Красавица, разумеется, имеет длинные ноги и эффектно сидит на лошади. Литературе такого рода свойственно пренебрежение не только стилем, но и фактами. “Уже в 4000 г. до н.э. розы изображались на серебряных монетах” — не было в те времена монет, ни золотых, ни серебряных. И никакие масонские обычаи не требуют, чтобы духовный лидер уходил, когда зачат наследник, чтобы тому достались все неиспользованные возможности, и, в конце концов, сила бога. Секту Орлова вообще описывает очень небрежно, кажется, ей необходим только повод для ужасов. Идея управляющего людьми или убивающего запаха явно взята у Патрика Зюскинда, читатель может вспоминать “Парфюмера” и чувствовать себя интеллектуалом. Книга подыгрывает и настроению безответственности — герои управляемы судьбой, происхождением. Из предсказуемости выходит, пожалуй что, завершение книги, пародия на хеппи-энд, когда герой, победив всех, становится всего лишь новым главой секты, ничего не меняя. Но все же “Роза Галльская” — только еще один пример того, что магия в литературе — это стиль, новизна взгляда, а не потусторонние предметы.

Различие книг Таврова и Орловой — это различие магического как проекции внутреннего мира, богатой метафоры — и как единственного двигателя сюжета, который иначе далеко не уйдет. Испытание реальности, исследование современной любви в ее противоречивости — и детектив с элементами триллера. Да, книжные серии порой устраивают странные встречи. Но публикацию романов Андрея Таврова издательством “Эксмо” можно только приветствовать.