Анатолий Королев

Пробочка над крепким йодом…

От редакции | Александр Леонидович Агеев (1956—2008) — критик, публицист, литературовед. С 1991 по 2001 год — сотрудник журнала “Знамя”. Автор множества статей (см. в составе мемориальной публикации — библиографический список его работ: НЛО № 94, 2008), книги “Газета, глянец, Интернет” (М., НЛО, 2001). Посмертно в “Знамени” опубликованы “Записи кучей” — дневники писателя, “Конспект романа” и последнее стихотворение Александра Агеева (№ 1, 2009).

Мы избегали говорить о реальной литературе, особенно о той, что пишется, например, мною — писателем, и той, которую он — критик — читает.

Поначалу я пытался узнать его мнение о том, что я написал: читали?

Мы были на “вы”.

Агеев обычно отшучивался.

Для меня такая глухая оборона была загадкой.

Потом я, кажется, понял, в чем дело: Саша избегает обсуждения новинок из осторожности подслушать чужое мнение и вольно или невольно использовать его как фитиль для своей критической аркебузы. Он ревностно соблюдал независимость собственной реляции, и потому, сближаясь, ты попадал в зону молчания о сущностном, где предпочтительно было говорить о чем угодно, только не о текущем литературном моменте. У него было болезненное отвращение к любым формам плагиата, даже к таким, какие рождаются в обоюдном общении.

Так что о пустяках — ради бога, а о главном только под рюмочку.

Его кредо: мы в первую очередь люди, Анатолий Васильевич, а не партия в шахматы, критик напротив писателя.

Лишь однажды я напрямую прибегнул к его поддержке и, зная в общих чертах его благорасположение к роману “Эрон”, попросил его заступничества, — уж слишком люто не приняли мой опус все прочие литературные наблюдатели. Агеев легко согласился, вступил в дискуссию с оппонентом романа господином Басинским на странице “Литературки”. Я кинулся читать с тайным предвкушением узнать наконец его мнение о моем романе — и что же! Это была великолепная критика ослепленного разума, язвительная панорама умоустройства коллеги из лагеря почвенников, вид, разрез и сечение типа сознания, а вот про мой роман во всей внушительной статье была лишь куцая строчка типа того, что “текст автору удался”.

И это все?! Я был разочарован.

Агеев сделал из меня два блюда: человек и писатель, и о последнем предпочитал помалкивать.

Пик нашей человеческой близости пришелся на тяжелейшие дни его жизни, когда А.Л. оказался в пироговской больнице, где врачи в буквальном смысле спасали его печень, разрушенную алкоголем.… Сейчас, когда его уже нет в живых, запрет с этой темы можно снять. Он любил купаться в тех кастальских водопадах. Лет десять, пятнадцать назад, когда молодой организм еще играючи справлялся с нагрузкой, Саша легко пускался в небрежный загул. Под кайфом он был великолепен, ум аналитика обретал легкость, сарказм не чернел, а бликовал остроумием, на лице пробегала мягкая улыбка. Увы, алкоголь был ему к лицу. Саша хорошел, и — замечу, — разворачивал свой алкогольный шарм в сторону дам, волокитствуя, его ум начинал гудеть, как огонь в паровозной топке. Думаю, именно дамы знают, как он бывал великолепен.

Он легко покорял сердца, если хотел этого, умел производить впечатление, если того желал, а вот мужские умы ему покорялись труднее. Он не знал, что делать с сей интеллектуальной победой.

Короче, его пьяные пиры шли мимо меня.

Может быть, только однажды мы всерьез коснулись сей деликатной сферы. Было это все в той же пироговской больнице, в начале кризисных 90-х годов, и только чудо и поддержка журнала “Знамя”, потратившего на врачей какие-то сумасшедшие деньги, спасли его жизнь. Сама больница, палата, белые халаты, запахи йода располагают к внушениям, и я решился сказать ему о губительности алкоголя для тонких материй ума. Но сказал чуть в ироническом тоне, с налетом шутливой высокопарности...

Вы не грузчик, Саша, а человек письма, а мы — люди письма — работаем током крови, пропущенной в кроне сосудов. Наш девиз — легкость кровеносного потока и еще раз легкость. И свежесть. Цирроз губит не печень, а качество наших страниц… ну и так далее.

Я не запомнил деталей ответа, но дух его вялой и горькой реплики сводился к тому, что, мол, чему быть, того не миновать, а печень нашей критики у нас де так запущена, что отдельный насмешник может спокойно пить горькую, хуже не будет.

Больше мы этой темы ни разу не коснулись.

Замечая на разных тусовках, что Саша опять подшофе (что ему было запрещено категорически, под страхом смерти), я бессильно уходил в сторону.

Была еще одна болезненная тема, которой мы старались избегать. Саша был человеком скептического ума, и для него любая мистика или внимание к парадоксам бытия отдавали поповщиной; сказать, что он был воинствующим атеистом, конечно, нельзя, но темы подобного рода никогда не входили в кровь и плоть его жизни. Это хорошо чувствуется хотя бы в той маленькой блистательной рецензии сразу на все, что я написал (речь о статье “Кто спит в лодке?”), где спящий в лодке Христос вызывает у критика Агеева печальную усмешку: мол, пора просыпаться, Спаситель. В нем всегда просвечивала тоска сомнения; в этом смысле он был типичным большелобым русским мальчиком-переростком, из тех, что не знают, куда прислонить свою голову. А голова у него была мощная. Хотя, хотя… в его позиции было больше стойкости в духе Камю, чем безверия. Камю отрицал Бога, потому что считал, что для подлинности жизни человек должен вести себя как смертное существо, жить до конца, без всяких уловок и осознанно ставить себя на край бездны. Только так можно быть личностью, человеком, событием бытия.

Думаю, что это же кредо разделял и Агеев. Любое “упование” превращает жизнь в фальшивку, лишает человека судьбы. А жить нужно так, чтобы смерть дышала в лицо.

Кроме того, его угнетала явная бессмысленность леса (мира), в котором, конечно, и можно было бы поискать смыслы, да все недосуг, да и не царское это дело. Агеев был лешим в своем мироздании (лесу), и, пожалуй, отныне я буду различать его косматые черты во врубелевском “Пане”, который держит в коряжистой руке пастушескую свирель.

Держит, опустил наземь, но не дудит.

Седое всклокоченное пятно в сумерках белой ночи.

Таким бы Саша стал, если б дожил до старости.

Что пропоет та свирель, если в нее дунешь памятью?

Может быть, из Ходасевича?

Пробочка над крепким йодом! / Как ты скоро перетлела! / Так вот и душа незримо / Жжет и разъедает тело…

В последние годы мы практически не виделись — общались исключительно по телефону, и обычно первым звонил ему я, прочитав очередную порцию его критики.

Например, за что вы его так?

(О разносе последней книги В. Аксенова “Редкие земли”)

А пусть не пишет всякую чепуху…

И последний наш разговор в жизни тоже случился по телефону.

Это был разговор о… ботинках.

Я: Саша, здравствуйте. Хочу поделиться одним впечатлением. Есть минута?

Он: Делитесь…

Я: Я угодил на пресс-конференцию Мишеля Уэльбека в магазине “Букбери”. И Уэльбек меня поразил.

Он: Чем?

Я: Он абсолютный неврастеник. Беспрерывно курил. И в пиджаке дырочка от сигареты.

Он: Ну…

Я: Но дело не в этом. Когда ведущий спросил Уэльбека, как ему понравилась Москва, тот сказал, что боится ее, потому что боится людей, и никогда бы к нам не приехал, если б в России не издали его стихи, которых никто никогда в Европе не напечатал. И еще у него есть одно заветное желание.

Он: Интересно… (тут я понял, что ему не интересно).

Я: Уэльбек сказал, что хочет побывать в каком-нибудь огромном супермаркете на окраине Москвы, он про такие слышал, и подыскать себе русские ботинки.

Он: Ха, ха, ха… но таких давно нет в помине.

Я: В том-то и дело. Но ведь каков сукин сын, сразу обнаружил дыру в нашем подсознании... Саша, вы носите какую-нибудь нашу обувь?

Он: Нет. В школе носил.

Я: Я тоже. Калоши фабрики “Красный треугольник” с малиновой изнанкой из мягкой фланели.

Он: Да их было легко снимать, а надевать морока. (Ага, заинтересовался).

Я: Короче, Саша, после слов Уэльбека я вдруг сообразил, что вот уже лет тридцать, а то и сорок я принципиально не покупал русских ботинок. Только импортные. А Уэльбек, сукин сын, и так носит французскую обувь.

Он: Почвенник ваш Уэльбек…

Я: Не только он. Я как раз вчера общался с редактором одного агитжурнальчика для заграницы. Рассказал про встречу с французом. Так он прямо подскочил от мечты Уэльбека подкупить русской обувки. Оказывается, жена редактора помешана на обуви. Каждый месяц в день получки покупает новую пару: сапоги, туфли, босоножки, кроссовки… Сначала муж пытался бороться с этим сумасшествием. Вся квартира забита до потолка коробками с обувью. А сейчас смирился.

Он: Но там тоже нет ни одной русской туфли!

Я: Саша, комплекс утраченной обуви — это наше родное.

Так вот, рассказывает мне тот редактор журнала: лечу на днях из Лондона в Москву. Рядом со мной дама листает каталог русской обуви. Русской! Потрясные сапоги с пулеметными лентами. Ботфорты выше колен. С карманами для ножа. На грубой подошве.

Разговорились. Оказалось, что дама создала фирму производства элитных русских сапог и ботинок. Забыл название. Вроде “Русский партизан”.

Ее завалили заказами!

Он: Мда… не поверите, но мой первый гражданский поступок тоже случился из-за ботинок. У нас в ивановской школе было правило: в школу только со сменной обувью. Сам директор стоял у входа или завуч, и проверяли: где вторая обувь? Если без запасной пары — ступай домой! В младших классах как-то терпели, переобувались уныло в раздевалке, а в старших стало невмоготу. Ну, противно таскать с собой эти мешочки на резинках. И вышло так, что это я всех завел. Три старших класса забастовали. В школу не пойдем, если будете требовать вторую обувь. И директор трухнул, пошел на попятную. Кто из вас готов идти в гороно? Ребята меня выталкивают вперед. И я пошел. Со мной еще два одноклассника. Составили петицию. И я зачитал ее в кабинете начальству. Час спорили.

Я: И чем все кончилось?

Он: Добились! Старшеклассникам только нашей школы во всем Иванове разрешили приходить в школу в обычной уличной обуви. Помню, как я после шел в школу… героем. Так что для меня ботинки — тоже не пустой звук. Можно сказать, человеком стал.

Я: Ха! Теперь вам понятно, почему Уэльбек гений и миллионер? Потому что, прилетев на пару дней в Москву, этот неврастеник сразу учуял наш русский национальный комплекс, нащупал дыру, обнаружил фобию, комплекс отсутствия ботинок.

Мы посмеялись и попрощались.

Если бы знать, что это был наш последний разговор с Александром Леонидовичем Агеевым… если бы знать…