* * *
Как современники не нравятся друг другу,
печально как глядят на поколенье,
друг друга с отвращением читая.
И Блок мертвец, и Пушкин исписался,
и Мандельштам — рифмующий филолог,
Цветаева — агент НКВД.
Какое счастье — мы вполне свободны,
свободны, справедливы, объективны,
внимательны, спокойны, дружелюбны,
правдивы, независтливы, беззлобны,
скромны, находчивы, бесстрашны, чутки,
тактичны, незлопамятны, открыты,
неголословны, осведомлены,
не нервны, неревнивы, безопасны,
вообще безотносительно безгрешны,
точны и проницательны — чудесны —
так адекватны, что немного страшно,
легки, верны друг другу, неподкупны,
всё понимаем, всем живём, всё видим.
Какое счастье. Господи прости.
* * *
Полустанок Тактыв по-другому
назывался когда-то давно.
Лес вокруг — ни посёлка, ни дома,
жил здесь стрелочник без-выезд-но.
Потому что о нём позабыли,
И за годы большого труда
Только звери сюда приходили,
Без стоянок неслись поезда.
Без людей, без надежды, без почты
Продолжал эту стрелку беречь.
Обрастал, выходил только ночью,
Забывал человечью речь.
Лишь случайно нашли. Не узнали,
Даже имя. Пока он был жив,
Всё рычал — и уста бормотали
Быстро-быстро: “Так-тыв-тыв-так-тыв”.
* * *
Костистые кусты, замёрзшие деревья,
конечно же, в окне. Я признаю, в окне.
Я вижу их давно, они внушают мне
доверье.
А в комнате кровать и груда книг,
лежащих на полу, листки, одежда.
Я здесь не задержусь, как и в других,
а те, что
Здесь после будут жить (уже сейчас),
войдут и всё расставят по-другому.
Но вид в окне останется как часть
их дома.
Пожалуй, главная. Сильней всего ценимо
лишь то, за чем не тянется рука,
что нужно высказать причин и языка
помимо.
Пусть завтра совершают переезд
чужие мне привычки, сны, обиды,
чужие мне глаза, имеющие виды
на виды тех же мест.
* * *
Отпраздновали смену дат,
читал старик, и спал солдат,
сгорело солнце в одиночку,
вагоны вытянулись в строчку,
и в топку темноты, ревя,
они влетали, как дрова,
и кто-то громко говорил
под страшный лязг на перегоне,
но дверь держал одной ногою, пока курил.
Ночь постепенно заплыла
каким-то вязким освещеньем,
и всё, что кроме отражений,
с послушного стекла свела.
А там — земля уже ничья,
как губка с острия копья,
которую вот-вот отнимут
от губ того, кто здесь повис,
оставленный, пока не снимут.
И я, со всеми заодно,
всеобщей ночи совладелец,
и раскричавшийся младенец,
похожий на веретено.
Спи, умывайся, говори,
качающимся вслед смотри,
читай вчерашние страницы,
и спи опять, всё повторится,
и мимо спящих проходи,
и спи опять, всё впереди.
Пока звук музыки старинной
не застучит промёрзлой глиной,
и вспыхнет белый сад огней
над тем, кто вышел на своей.
* * *
Здесь тайная полиция стрекоз
летает честно и неуловимо.
и явь не прерывается нигде.
И дым течёт к поднявшейся воде,
И одинаков труд воды и дыма.
И можно думать, что тебе дано
Закрыть глаза и прекратить всё это,
Как будто это сон или кино.
Но ты не здесь. Ты мнимое звено,
Ты чьё-то растворённое окно
В шуршанье крыльев и теченье света.
* * *
В один из дней на странный звук обернулся к окну — осень.
Железная карусель вращается и скрипит — пустая.
Не в гости ль теперь? А ну. Приеду с вопросом.
Зеленеет мох у стёкол трамвая.
Днём на солнце пляшет дождя
игольчатая вода,
а по ночам
на разрыв звезда:
горит:
“никогда
не буду вашей”.
И лёгкие люди на улицах. Ветер. Взлетают волосы.
Стёкла домов набухли от близких туч.
Приеду с вопросом, с вопросом, с вопросом: не поздно ли?
Тук, тук, тук.
Раз,
два.
невыносимая синева.
Скоро мне выходить.
И мне
хочется знать,
раз, два, три,
как правильно произносить —
ду-ша?
Но сегодня во сне
был только урок геометрии: шар —
это иголка, взорвавшаяся изнутри.
* * *
Ветка — маленькое дерево на теле дерева.
Мысль дерева о том, что оно может быть другим.
Когда спиливают дерево — обрубают ветки.
Оно больше не может быть другим.
Не может быть.
* * *
Помянем тех, кто умер не вчера,
покуда ржёт большая детвора,
пока летит охрипшее “ура”,
поднимем ворот, выйдем со двора.
Кому “ура”? Не спрашивай — игра.
Вот детвора, вот царь, а вот гора.
Он царь — живёт один. А вот — пора,
его стащили с помощью багра.
Ярославль
