Шамшад Абдуллаев
Запах южных рек
История
Даже тёмный март или наш туман ранней весной над каналом —
другой берег с речной мельницей без колёс и бурых брёвен,
засыпанных навозной пылью на полевой земле
между бараками, словно старый петух
стучит клювом по чугунной лестнице, и мужчины беседуют о гностиках
на заднем сиденьи в рейсовом автобусе, пересекая степь.
Атмосфера далеко за базаром, дни длинных форм.
Лицо молодой женщины с прямым пробором в окне поезда,
мчащегося мимо кишлаков, и дерево вдали,
как повешенный на его суку, хотя здесь дневная пыльца
жирует среди желтой расы,
инкские бабочки, сплавленные в миллиграммовый слиток.
Одна вещь и сотни законов, по которым она сцеплена с воздухом под
ровным бесптичьим небом, и глиняное блюдце в руке,
тянущийся внизу береговой борт.
Именно запах южных рек, тень вдоль их илистых краёв,
точно только туда можно смотреть. Где, в какой час?
Красно-влажные росчерки лежат в узкой долине.
Воскресное утро
Бесконечное поле под мелкой зеленью
и ласковый лоск бодрящего горизонта.
В зелёно-серой листве свежие контуры ветра — так
алмаз взрезает стекло. В тутовом саду —
грузная корова, впитавшая,
точно громадная коричневая губка,
свои очертания. Барахтаются стрекозы —
приток опасливых бусинок. Речной водоворот
зацепил птичье перо и, вращая, толкнул его в центр круга,
где самое узкое кольцо поглотило жертву,
слегка обнажив русло. Словно в страхе, впиваются в глину
травы. Корова сдирает эти волокна с земли,
оставляя их пальцы и почву, жует перетершимися губами.
В её глазах нет страсти, но они
захватили черные обводы мух. В её отрешённости
есть, пожалуй, неистовство, только оно
скрыто, когда ты смотришь,
как на заднем плане мальчик бежит за мячом,
пока не остановится совсем маленьким,
и мяч исчезает раньше ребенка.
Обстоятельство
Небо зимой в окне под цвет зимнего неба,
но кто-то днём стоит в полосе света, вдруг июль
после воскресения из мёртвых, и летит сокол
меньше добычи над фермой.
Ведь в ранней юности я дал тебе такое... —
дай и мне теперь, требует хаос и просится сюда,
хотя мои мысли пока ему не подходят,
чтоб сразу его облечь в непрерывную форму,
либо нужна другая субстанция ловушек. Чай просто кипит,
в задней комнате кресло пылится над чадным ковром,
и с веранды всё еще виден голый холм у престола пророка Ильи
в южной долине.
Человек подметает берег высохшего канала
в канун конных скачек во вторник. Мужчины идут
через нижнюю улицу на вокзал в хрустящих белых рубашках,
словно в тридцатые годы в тунисском предместье.
Лежать головой на север лицом на запад
и глядеть через дверь на шторы в соседнем доме,
занятые бархатной возней с летним ветром,
на заверть исписанных стволов,
на тутовые надписи вокруг синего жерла погребенного минарета
вдоль реки,
где стенной полог оставлен волной между кирпичных реликвий.
Внизу
Затем заметней расчёсы глин у чагатайских ворот —
какое там прошлое, эпический голод?
Всего лишь воля мест,
электризующая днем хвалёный мрак последнего июля,
пускающая корни в чередовании частностей на переднем плане:
столб, сарай, муха,
летящая в черный фокус долгой жары, будто гонец
только что донес письмо и сразу скачет назад, к своим,
потный и маленький, через долину, в которой
мы заперты с пятидесятых годов, но тут ещё тупик,
пока ветер странствует с книжными клочьями
и тасует рок далеких романов: просто
пыльная страна — холодок безоконного дома,
выбеленного до поворота в горное поле,
где ломти змеиных гнёзд валяются, как выкидыш, в лучах лета.
Вторая земля
Солнце зари в прежней точке
на правом горизонте, и одна
трава, что длиннее, сломана среди
пустых лакричных сосудов. Он ещё спит,
вдыхая свежесть в начале неба
в трехоконном доме, каких много
всюду, в равнинных городках.
Что-то взывало к нам, тщась без формы ожить.
В конце дороги дрожал круглый куст,
но всегда (иной раз) его отвлекали
беседы с друзьями, карты, книги,
фигуры (нечётные числа) на тёмных велосипедах в тени
и прочие превратности правдоподобий, падкие на
обычный оазис сорокалетних трупов.
Сын плотника, его стиль весной в хорошую погоду,
его кровать и черные вельветовые брюки на полу.
Кому нужно, чтобы я так видел, думал он,
и это был тусклый рой, типа —
мусульмане все старые, или человек
в романтическую эпоху на краю вулкана, или нож
с короткой самшитовой рукоятью, грозящий со стола
вялым волнам заоконных солончаков.
Зачем тебе меняться, говоришь Ты неслышно, —
бремя от неясного трения с другим существом,
убивающим с годами даже Меня
в тихом веянии ветра. Нет?
На обратном пути
Летний день, чёрная бабочка, дорога;
буколическая троица, но скворцы голосят:
нигде, никогда. У последнего откоса
мы сбавили ход. Сонные собаки в сияющей духоте
пропустили мимо красных болячек в глазах
наш ничтожный ковчег — вниз, вниз;
куда же прибьёт эту мрачную урну?
Откуда мне знать. Волосы
твои стекали за спину — такие динные, что в них
запуталась оса; пришлось
убить её. Мясистая желтизна и жало, неизменно
сверху или сбоку настигающая мир,
но бедное зрение (от встречного ветра) двоилось,
как змеиный язык. Под стеклом
повторилось чёрное мельтешение: сплошной
бестиарий. Вперёд,
назад — не всё ли равно.
* * *
Юсуфу Караеву
Река для беглых, торопливых взглядов —
медлительный, звучащий хаос волн. Сюда приносит ветер
собачье бормотанье и клочья старых листьев,
оторванных от ног деревьев
почти бесшумно. Так часто слышен лай под вечер,
что кажется он силуэтом
животного. Поёт ночная птица
в трещине кустарника, и нас волнует не смысл этой песни,
но ясность, более подвижная, чем наша.
Тот смысл, что мы навязываем слову,
становится неуловимым, ускользает. Может,
он создан чьим-нибудь поступком и вместе с ним исчез?..
Река, в отличие от слов,
необратимо обрастает далью.
Фергана
