Л.к. Чуковская, Ю. Г. Оксман

Так как вольность от нас не зависит, то остается покой…»

Переписку Юлиана Григорьевича Оксмана (1895—1970) и Лидии Корнеевны Чуковской (1907—1996) можно без преувеличения назвать уникальным документом советской эпохи. Оба корреспондента относились к числу тех людей, которые в условиях тоталитарного режима становились персонами non grata, поскольку осмеливались не только иметь свое собственное мнение обо всем происходящем, но и открыто его выражать, а следовательно, по законам времени, и жестоко за это расплачиваться.

Первое сохранившееся письмо Л.К. Чуковской датировано сентябрем 1948 года и адресовано в Саратов, где Оксман к тому времени уже год работал на кафедре истории русской литературы Саратовского университета. Нелишним будет упомянуть, что получил он это место благодаря поддержке своего друга, литературоведа Г.А. Гуковского, умершего в 1950 году в лефортовской тюрьме. Десятилетие жизни Оксмана (1947—1957) будет связано с Саратовом. Этому периоду относительной и достаточно иллюзорной устроенности предшествовали десять лет, проведенные в лагерях на Колыме и Чукотке. Ко времени своего ареста (ноябрь 1936 года) Оксман был одним из крупнейших в стране пушкинистов и специалистов по русской литературе XIX века. В это время он достиг пика и в своей научной карьере — был заместителем А.М. Горького на посту директора ИРЛИ (Пушкинский Дом), а фактически — полноправным его директором. Высочайшая требовательность Оксмана к работе своих коллег-литературоведов, скрупулезность в текстологических и архивных разысканиях, то есть те качества, которые определяют уровень подлинно научной работы, неожиданно обернулись против него. Будучи председателем Пушкинской комиссии и руководителем подготовки Академического собрания сочинений А.С. Пушкина, ученый был обвинен в “попытке срыва юбилея Пушкина путем торможения работы над юбилейным собранием сочинений”. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 15.06.1937 Оксман был приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, которые отбывал на Колыме, а в 1941 году получил еще пять лет за “клевету на советский суд”.

Судя по вышедшим за последние годы публикациям, освещающим “саратовский” период в биографии Оксмана, этот период стал для него своеобразной “ссылкой”, тем более, что освободиться в 1946 году без “осложнений” было невозможно. Ученый с мировым именем, жизнестойкости и научному потенциалу которого практически не было равных среди современников, продолжал терпеть нескончаемые унижения и притеснения, выйдя на свободу. Отдававший всего себя научной и педагогической деятельности, Оксман получал взамен лишь все новые и новые проблемы. Сопутствовала такому положению вещей и общественно-политическая ситуация в стране: набирали силу масштабные государственные компании по разоблачению космополитизма и “буржуазной лженауки” — генетики. Начиная с 1936 года в жизни Оксмана не было буквально ни одного года, который можно было бы назвать благополучным. Именно в таких тяжелейших условиях острее, чем всегда, ощущается потребность в общении, в собеседнике, в родном голосе и, если угодно, в единомышленнике. Таким незаменимым собеседником стала для Юлиана Григорьевича Лидия Корнеевна Чуковская — писательница, критик, редактор, правозащитница, роль которой в общественной жизни 1960—1980-х годов трудно переоценить.

Близкая дружба связывала Ю.Г. Оксмана с отцом Лидии Корнеевны — писателем Корнеем Ивановичем Чуковским. В их переписке, опубликованной в 2001 году, первые сохранившиеся письма относятся к 1949 году. В нашей публикации первое письмо Л.К. Чуковской написано, как уже упоминалось, в 1948 году. Этот год, по-видимому, следует считать годом начала их близкого общения и дружбы, хотя вполне вероятно, что познакомились они еще до ареста Оксмана, в Ленинграде, но мы не располагаем ни одним документальным подтверждением этого.

Конец 1940-х — начало 1950-х годов — время первых крупных публикаций Лидии Корнеевны. Именно тогда увидели свет ее книги о Н.Н. Миклухо-Маклае, о декабристах — исследователях Сибири, критические очерки о писателях Б. Житкове и С. Георгиевской, статьи о проблемах критики и редактировании художественной литературы — предшественники ее знаменитой книги “В лаборатории редактора”, которой уделено немало внимания на страницах публикуемых писем. Оксман был, пожалуй, одним из самых первых и отзывчивых читателей Лидии Чуковской, уже в те годы оценившим ее большой писательский талант. “Я глубоко убежден в том, что вы принадлежите к той совсем-совсем тоненькой прослойке наших писателей, у которых есть что сказать и которые владеют искусством живой литературной речи”, — это было сказано в октябре 1954 года. Каждый ее успех он воспринимал, как свой собственный, всем сердцем участвовал в поддержке ее новых замыслов. Она же отвечала ему доверием и ответным вниманием. Юлиан Григорьевич, судя по содержанию некоторых писем, был среди первых читателей рукописи первого тома будущих “Записок об Анне Ахматовой”, художественно-документальной повести “Памяти Фриды”, посвященной Фриде Абрамовне Вигдоровой, и некоторых других, очень важных для нее самой произведений. Поэтому столь многочисленны упоминания работ друг друга, более того: некоторые из писем выходят далеко за рамки эпистолярного жанра, напоминая порою критические статьи. Находились и “общие герои”, и первое место среди них по праву занимают А.И. Герцен и декабристы. И у Лидии Корнеевны, и у Юлиана Григорьевича интерес к этим темам проявился еще в ранней молодости, сопутствовал их поискам десятилетиями и находил свое выражение на страницах книг и научных статей.

Общность их взглядов обнаруживается и в оценках “официального” советского литературоведения и научной среды в целом. И не только в оценках, а в активных действиях — после освобождения Оксман считал своим долгом публично выступать с разоблачениями “доносчиков и предателей среди советских писателей и ученых” — Я.Е. Эльсберга, В.В. Ермилова, Р.М. Самарина, Н.В. Лесючевского и подобных им “персонажей”, имена которых часто встречаются в письмах. В середине 1960-х годов появляются первые “открытые письма” Лидии Чуковской. В переписке этого периода слышны отголоски первых выступлений Лидии Корнеевны в защиту преследуемых.

Эта переписка — еще и замечательный человеческий документ. Письма проникнуты чувством любви и деятельной заботой не только друг о друге, но и о близких друзьях и родных — о мужественной Антонине Петровне Оксман, жене и преданном друге, разделившем с Юлианом Григорьевичем его трагическую судьбу, о Елене Михайловне Тагер, вдове поэта Георгия Маслова, долгие годы проведшей в сталинских лагерях, об Анне Андреевне Ахматовой и, конечно, о Корнее Ивановиче Чуковском, который познакомился с Оксманом еще в 1917 году.

Письма Л.К. Чуковской печатаются по оригиналам, хранящимся в РГАЛИ (ф. 2567, оп. 1, ед. хр. 999, 1000), письма Ю.Г. Оксмана — по оригиналам, хранящимся в архиве Е.Ц. Чуковской.

Приношу свою сердечную благодарность за идею и поддержку в подготовке публикации Елене Цезаревне Чуковской, а также Жозефине Оскаровне Хавкиной, подготовившей тексты писем Ю.Г. Оксмана и оказавшей помощь в комментировании писем Л.К. Чуковской. Эту публикацию я посвящаю светлой памяти моего дорогого друга, звукорежиссера Государственного литературного музея Сергея Николаевича Филиппова (1951—2004).

Азадовский—Оксман — Азадовский М.К., Оксман Ю.Г. Переписка. 1944—1954. М.: Новое лит. обозрение, 1998.

Дневник — Чуковский К.И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 13: Дневник (1936—1969) / Коммент. Е. Чуковской. — М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2007.

Записки — Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. М.: Время, 2007.

Искренне Ваш Юл. Оксман — “Искренне Ваш Юл. Оксман”: (Письма 1914—1970 годов) // Публикация М.Д. Эльзона; предисл. В.Д. Рака; примеч. В.Д. Рака и М.Д. Эльзона // Русская литература, 2004. № 1, с. 145—199.

Оксман—Чуковский — Оксман Ю.Г., Чуковский К.И. Переписка. 1949—1969 / Предисл. и коммент. А.Л. Гришунина. М.: Языки славянской культуры, 2001.

Сочинения-2000 — Лидия Чуковская. Сочинения: В 2 т. М.: Гудьял-пресс, 2000.

Флейшман — Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве / Публ. Л. Флейшмана // Stanford slavic studies. Stanford, 1987. Vol. 1, р. 15—70.

Милый Юлиан Григорьевич! Спасибо Вам за то, что так быстро отозвались на мою просьбу и так щедро рассказали о своей работе. С Миклухой дело обстоит плохо: в Литер<атурном> музее существует только фотокопия, — это бы еще не беда! — но вот беда: неизвестно что, когда, где, откуда. А для меня не так существенен самый портрет, как справки о нем. С натуры ли он сделан? Был ли знаком Миклуха с Чернышевским? (Последнее маловероятно; однако — возможно). Если бы я была не я, а например, И.С. Зильберштейн1 — труд “Чернышевский и Миклухо-Маклай” был бы уже не только готов, но и опубликован. Я же ничего не умею (и не люблю) искать. На основании одной статьи Чернышевского и многих Маклая, я два года назад догадалась, безо всяких фактических данных, что Миклуха любил Чернышевского.

Наличие портрета подтверждает мою догадку — но добраться до фактических подтверждений — я не умею. А между тем, книга моя о Миклухе уже в наборе и должна выйти молниеносно: через месяц2.

А Вы какой молодец — сколько успеваете делать — писать, читать! Непременно пришлите нам Ваши пушкинистские новости. Письмо Белинского тоже интересует меня — п. ч. я влюблена в Герцена, очень хотела бы выйти за него замуж хотя бы после смерти и, естественно, интересуюсь и его друзьями… Конечно, вопрос о печатании Ваших работ — вопрос тонкий. Надо бы посоветоваться с кем-нибудь мудрым. Вы не собираетесь в командировку в Москву?

Страницы Вашего письма, посвященные Корнею Ивановичу, я очень хочу показать самому герою — но он еще на даче. 15-го он едет в Кисловодск и проездом будет в Москве. Тогда покажу3.

Читали ли Вы стенограмму совещания по биологии, напечатанную отдельной книгой?4 Интереснейший документ. Если в Саратове продается — непременно купите.

Жму Вашу руку.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Где же ваша книжка о декабристах в Сибири? У меня здесь одна девица пишет работу о сибирской тематике в лирике декабристов-поэтов, ей нужен “фон”, которого я ей не дал, обещая вашу книжку, но вы меня невольно “подвели”2. Не посылать же мне эту дипломницу в Ленинград к М.К. Азадовскому!3 Впрочем, не в лучшем положении оказался и я со своими работами. Весь прошлый год ушел у меня на декабристов и политическую лирику Пушкина. Сделал очень много интересного и даже для себя неожиданного, но ничего до сих пор из этого в свет не вышло, так как Институт Истории Акад<емии> Наук, обещавший напечатать несколько глав из моей работы к 125-летию декабристов, до сих пор не удосужился даже сдать юбилейный сборник в типографию. А статью о политич<еской> лирике декабристов я сам побаиваюсь печатать, так как я вышучиваю в ней Благого, Мейлаха, Базанова4 (вот кретин!) и прочих классиков, а без полемических страниц получится пресновато для широкой литературной аудитории. Писать же для пяти пушкинистов и десятка “сочувствующих” — мне давно уже стало скучно. Но зато есть у меня надежда к июлю напечатать свою работу5 о письме Белинского к Гоголю* (самая скучная часть этой работы — история распространения этого письма и порчи его текста — волею Макашина и Ильи6 включена была в статью К.П. Богаевской7). Ситуация была в прошлом году еще такова, что я не мог защитить своего достояния и продал свое первородство за чечевичную похлебку в самом точном смысле этого слова — за 8 тысяч рублей и за публикацию с моим именем хотя бы одной из трех работ, сделанных мною в 1948 г. для “Лит<ературного> Насл<едства>”8. Но самый факт появления в Москве моего обзора переписки Бел<инского> облегчил сдачу в набор моей работы в полном ее виде в Саратове. Мне кажется, что в этой статье я достиг своего потолка (то, что в ней не договорено, — понятно каждому специалисту и без разжевывания, но основное и сказано и сделано “на совесть” и “не взирая на лица”). В первых числах июня будет уже верстка, а в Москву я, м. б., привезу уже и авторские экземпляры. С нетерпением буду ждать отзывов и вашего, и Корнея Ивановича. Проблематика письма к Гоголю — ведь это самые стержневые вопросы рус<ской> политич<еской> действительности серед<ины> XIX в. Без уяснения позиций Бел<инского> нельзя ничего понять и в позициях не только Некрасова, но и всех рус<ских> писателей 30—40-х гг. Но ведь все то, что до сих пор выдавалось за платформу Бел<инского>, это могло вселить только безнадежную путаницу. Когда вместо исторического фундамента использованы были “сапоги всмятку”, трудно было требовать “прямых ответов” на “проклятые вопросы” от таких простецов, как напр<имер> В.Е. Максимов и А.М. Еголин9 (хотя они эти ответы и давали). В этом году мне пришлось немножко заняться Некрасовым (не для души, а по долгу профессорскому). Жажду обменяться своим впечатлениями с Корн<еем> Ивановичем. Он, конечно, уже утратил остроту восприятия новинок некрасоведения. А для меня все это оказалось внове — и я две недели ходил как одурелый после прочтения второго тома “монографии” нашего протодьякона10. А где же “эзоповский язык” Корнея Ивановича?11 Неужели надолго застрял? А где “Поэтика Некрасова”? Сейчас бы я ее критиковал бы не по дилетантски, как в прошлом году! Словом, очень хочу видеть всех Чуковских! Марье Борисовне низкий поклон!

* Разумеется, Илье об этом ни полслова!

Дорогая Лидия Корнеевна, очень порадовали Вы меня своей книжкой1. Прочел ее в два приема, не отрываясь, — все интересно, тонко, доходчиво и умно. О Борисовых2 многое узнал от вас впервые, но, конечно, самая концентрация материала иногда бросает у вас совершенно новый и неожиданный свет даже на общеизвестные мелочи (в этом отношении блистательна глава 3-я — “Неизвестные сотрудники знаменитых ученых”). Да, о прошлом писать надо только так, как это делаете вы, — иначе оно превращается в археологию. С каждым годом я все более и более убеждаюсь, что наша молодежь теряет ключи даже к Пушкину. В этом еще стыдно бывает признаваться, школа внушает какие-то высокие слова, какие-то абстрактные эмоции, в ушах звучат арии Ленского, письмо Татьяны, но настоящего интереса уже нет, Пушкина читают “отсюдова досюдова”, в объемах школьных программ, как мы когда-то читали Сумарокова и Озерова3. Отвалилась в океан истории огромная культурная формация — интерес к ней надо пропагандировать — для этого мало быть специалистом, но обязательно нужно быть и им. Ваша книжка о декабристах — на мой взгляд — образец того, как надо бороться за воскрешение нашего героического прошлого. Мне досадно, что вы так замечательно написали о декабристах — исследователях Сибири. Я хочу, чтобы вы написали о Пушкине и декабристах, о братьях Борисовых, о Пестеле, о Владимире Раевском. Когда вспоминаю последние книжки о декабристах — бездарную мазню К. Пигарева о Рылееве4 (ни одной живой мысли, ни одного свежего слова, ни одного осмысленного факта!), безграмотный бред Базанова о В.Ф. Раевском5, он ухитрился перепутать решительно все показания, сместить всю хронологию, исказить бо?льшую часть новых текстов, наглую халтуру елейно-лицемерного Мейлаха. (В “Поэзии декабристов”6 этот мародер перепечатал все то, что сделано было Ю.Н. Тыняновым7, Н.И. Мордовченко8, мною9, не оговорив этого даже в библиографии; а там, где брал из более старых изданий — в спешке не дочитывал стихов до конца! Путал даты, фамилии и имена даже тех авторов, которых включил в свою хрестоматию). Меня больше всего возмущает полная уверенность всех этих горе-ученых в безнаказанности. И самое печальное то, что эта уверенность их не обманет! Простите за этот четырехэтажный “период” о наших великих современниках — возвращаюсь к вашей книге. Ошибку я заметил только одну. На стр. 122 вы называете “Рассуждение о рабстве крестьян” Раевского “юношеским”. Наверное, вас подвел Базанов или Бейсов10. Я в свое время работал над этим “Рассуждением” (на В.Ф. Раевского я убил в свое время лет шесть, что “увековечено” в “Исполнении желаний” Каверина11 — вот как!) — оно датируется концом 1820 г. “Пропусков” сколько-нибудь существенных я тоже не заметил, если не считать замечательного письма Кюхли к Пушкину 1836 г. о бурятах. Это то самое письмо, которое характеризует вольную жизнь бывшего каторжанина. До сих пор эти строки меня волнуют, как будто они писаны ко мне: “Я на воле, т.е. хожу без няньки и сплю не под замком”. До чего изумительно это “т.е.”! Но и у вас есть замечательное место: “Начиналась трагедия следствия и комедия суда”. Если это вы придумали сами, это изумительно, но мое восхищение остается в силе, даже если это откуда-нибудь вычитано!

Вы спрашиваете, когда я буду в Москве. На этот вопрос еще точно не могу ответить, но летом буду обязательно, скорее всего, в июле, не меньше месяца, надо много работать в библиотеках. Но больше всего мне надо видеть живых людей — в Саратове я быстро дичаю. В числе самых живых людей я всегда мыслю Корнея Ивановича — иногда он мне нужен, как кокаин или морфий, т. е. как самое сильное наркотическое средство для подъема духа. Он, конечно, об этом и не подозревает. А мне бы хотелось почитать то, что он пишет сейчас о Некрасове. Вы и не представляете себе, как ждут его книжки о “Поэтике Некрасова”. В этом году у нас защищалось около 15 дипломных работ на Некрасовские темы — и в каждой из этих работ имя Корнея Ивановича склонялось десятки раз самым почтительным образом, несмотря на то, что он вовсе не Еголин. Была одна работа и о его ранних стишках для детей, с которых началась совет<ская> детская литература. Работа была серенькая, но писанная с большим пиететом!

Вы похвалили мое усердие, но я не стою этих похвал: две недели не могу написать ни строчки — неврастения! Почему вы молчите о здоровье Марьи Борисовны?

Дорогой Юлиан Григорьевич. Вы и представить себе не можете, какое добро сделали мне своим письмом. Но от радости я не в силах была Вам сразу ответить. Я занята была тем, что “фастала” и “фастала” — как говорила моя бабушка1. Всем своим друзьям прочитала похвальную грамоту, выданную Вами.

Разрешите снова похвастать: “трагедия следствия и комедия суда” — это моя собственная формула2.

Зато и ошибка насчет Раевского — тоже моя собственная, а не чужая. Я совершенно не способна считать; зная год рождения Раевского и годы работы над “Рабством” — я не сумела правильно произвести вычитание3.

Насчет пропуска же — я не совсем с Вами согласна. Письмо Кюхли к Пушкину я знаю, но он там не очень-то хвалит бурят, а потому я и не могла использовать его наблюдения4.

Пожалуйста, не заболевайте неврастенией. Очень трудно не заболеть и имеются все основания, чтобы заболеть — и “т.е.” в Кюхлином письме действительно дерет за душу — но все-таки: не заболевайте неврастенией. Пусть она постигнет Мейлаха, Базанова, и пр. и т. п5. — а Вы будьте здоровы. Помните у Блока:

Когда приедете — позвоните сразу.

P.S. Здоровье М.Б. без перемен. Она была в Узком, теперь на даче7.

P.P.S. О, я бы тоже хотела писать не о географии и климатологии, до которых мне дела нет, а о людях, об их судьбах. Я хотела бы написать такую книгу: “Невымышленные рассказы”. И представить портреты и судьбы Лунина, Якушкина, Раевского, Бестужевых, Борисовых8. Короче говоря, как видите, я бы хотела быть Тацитом9. Но на Тацита нет издателя.

5. Л.К. Чуковская — Ю.Г. Оксману

Дорогой Юлиан Григорьевич.

У меня не в обычае кого бы то ни было поздравлять с Новым годом — и это единственная причина, почему я не поздравила Вас. Но получив Ваше поздравление, очень меня тронувшее, я устыдилась — и вот прошу Вас верить, что я от всей души желаю Вам в 1953 и во всех последующих годах душевного покоя и счастливой работы.

Слышала от Ксении Петровны: Вы остаетесь в Саратове. Что ж, если причины, побуждавшие Вас желать отъезда, действительно отпали — то, это, пожалуй, наилучший выход. Перебираться по нашим временам дело громоздкое1.

Я видела на днях А.А.2 Она с утра до ночи переводит Гюго, Марион де Лорм. 5 актов, александрийский стих, не шутка. Я говорю, что она удалилась в Гюго, как в монастырь.

Борису Леонидовичу лучше, он уже ходит3 и на днях его перевозят в Узкое.

Еще раз благодарю за память.

Дорогой Юлиан Григорьевич.

Спасибо Вам большое за ценный подарок. Прочитала я обе статьи с “живым и неослабевающим интересом”. Под моим пером такое признание кое-что значит: я ведь литературоведческие произведения читаю обычно только из-под палки, вдохновляемая необходимостью. Они лишены научности — т.е. новизны мыслей, и обычно представляют собою некую странную канцелярскую опись, составленную из бесконечно повторяющихся одних и тех же слов: обеспечить, формировать, вызревать, назревать, задача, разрешение, выявление, положительная оценка, высказывание и т. д. и пр. Т. к. мыслей в них нет, то и жаргон узок, и когда в тексте попадаются слова из основного языка или живая человеческая интонация — редакторы дивятся и сердятся. Вчера, когда я зашла в Л<итературное> Н<аследство>, И<лья> С<амойлович> встретил меня вопросом:

— Скажите, Л.К., пристало ли пушкинистке, да еще жене Томашевского, употреблять такие слова?

— Какие?

Он протянул мне рукопись. Огромный вопросительный знак стоял на полях против слова “отнюдь”…

Обе Ваши работы превосходны, но мне особенно понравилась статья о письме к Гоголю1. Думаю, без комплиментов, это именно то, что в данном жанре должно именоваться работой классической. Все — заново, все — как в первый раз, все — с внутренним темпераментом, увлечением, и в то же время без запальчивости, сдержанно, достойно и строго. Для меня в этой работе менее всего интересны сопоставления списков — я на этот счет тупица — и более всего самый анализ текста, анализ общественной обстановки, сближение письма Белинского с “Путешествием” Радищева и пр. Во второй статье — о “Телескопе” — совершенной новинкой явился для меня кружок Селивановского… Но почему Белинский не учитывал положения Бестужева?2 Этого я не понимала до Вашей статьи, не понимаю и теперь. Откуда вдруг такой “аполитизм”? Не думаете ли Вы, что революционеру-разночинцу захотелось подкусить революционера-дворянина? — как впоследствии “молодой эмиграции” хотелось топтать Александра Ивановича? Нет, это загадка; не меньшая загадка, чем отзыв Бел<инского> о Шевченко...3

Но вообще в обеих статьях все у Вас весьма убедительно — не только фактически, а и эмоционально убедительно. И щелчки, расточаемые Вами мимоходом Вашему другу Бельчикову и моему другу Полякову, звучат весьма звонко4.

Однако имеются у меня и придирки. Я знаю, что они покажутся Вам пустяковыми, мелочными, несущественными, но я — маниак, и Вам придется терпеть проявление моей мании. Зачем Вы, литературовед, т.е. человек, от природы и по профессии, обладающий повышенной чуткостью к слову, ко всем его сторонам (ибо воздействуют на восприятие все стороны слова), зачем Вы в прозе рифмуете: получение, происхождение, распространение, хождение, отношение? (111) Зачем в 3 абз. стр. 113 написано: “попытался осуществить в своем учете и популяризации Бакунин”? Что такое “осуществить в учете”? Что означают опять же “следы положительного учета”? (119). Разве м<ожет> б<ыть> положительный и отрицательный учет? Тут не найдено краткое и точное выражение более сложной мысли. Зачем писать “выявился интерес”? (151) Огорчает меня также, что и Вы, Брут, преданы письменному, искусственному употреблению творительного падежа, в таких, невыносимых для слуха словосочетаниях: “Сохранение Белинским копии его обращения к Гоголю” (112), “уничтожающая критика Белинским традиционных представлений” (151); “круг проблем, связанных с критикой Белинским капиталистических отношений” (123). Это как бы перевод с чужого языка: формально-грамматически оно правильно, а по существу, т.е. в живой речи — немыслимо. Это алгебра, а не арифметика; тут слово — значок какой-то, а не слово… Недавно я прочитала у Рындзюнского5:

“Передача себя Кельсиевым в руки властей” — ну Вы подумайте, какое безобразие, какая ерунда!

И Вы, Брут!

Еще придирка: избегая повторений (в чем, по-моему, никакой нужды нет; боязнь повторений — предрассудок школьных учителей), Вы часто именуете Белинского “великий критик”. Оно так, он велик, но когда эта формула преподносится не на эмоциональном взлете, а просто как чин, как окостенелое казенное звание — хочется вычеркнуть и просто повторить “Белинский”…

Жму Вашу руку и еще раз благодарю за классические произведения.

Дорогая Лидия Корнеевна, я только что взглянул на дату вашего письма — и мне стало страшно. Письмо от 5 марта, получил я его 9-го, сегодня у нас 21-е. Март идет к концу, а мне все кажется, что он еще и не начинался. Дело не только в “идах марта”2, выбивших всех нас из колеи. Мне кажется, что за первую треть этого года я вообще стал старше лет на десять — физически стало непереносимо то, что прежде не замечалось как тяжесть. И лекции едва тяну, — все труднее держать контакт с аудиторией, все сложнее оформлять материал. В первом семестре у меня был один новый курс (“Основы текстологии”), в этом — другой (“История русской критики” — от Ломоносова до Чернышевского). Сверх того с<пец>курс “Белинский и его время” и семинар “Советский историч<еский> роман”.

Мой день начинается подготовкой к лекциям и заканчивается тем же, а перемежается лекциями, семинарами, консультациями. Ни на какую другую работу времени уже не остается, — за четыре месяца я написал 6 страниц предисловия к письмам декабриста Тургенева к Герцену3. И это все, ни строки больше. Нервы всегда на взводе, голова как пивной котел, ничего не хочется, ни о чем не думается. Развлекают только новые книжки — пока их не читаешь, а перелистываешь. Правда, бывают и исключения. С жадностью прочел “Мастерство Некрасова”4 — в самом деле замечательная книга, будящая мысль, расширяющая горизонты, настраивающая на споры (не то слово!). Вот подлинное руководство к действию для молодых литературоведов (мы, старики, уже неисправимы, но невольно подтягиваешься, когда видишь, что о Некрасове можно не только думать, но и писать так, как это делает Корней Иванович*).

Радуют не только книги, радуют и письма. Большой радостью было для меня и ваше письмо. Очень уж живо представил себе вас, прочел письмо дважды и даже не сообразил сразу, что секут меня, а не какого-то чужого дядю, который написал что-то на близкую мне тему, беззастенчиво меня обобрав и пародируя мой стиль во всех его “взлетах” и “падениях”. Все, что вы пишете (вру, не все, а почти все) о безобразных словах и оборотах, вторгающихся в мои работы и справляющих в них какой-то максимово-евгеньевский шабаш — совершенно справедливо5. Я давно так не хохотал, как повторяя вашу цитату о Бакунине “осуществляющем в своем учете” какую-то несусветную ересь, а затем возвращающемся к “положительному учету”, не учтя того, что отрицательного учета не бывает! Нет у меня возражений и не может быть — все прорывы на языковом фронте подмечены вами правильно. Мне даже стыдно, но без “великого критика” обойтись еще труднее, чем без “неистового Виссариона”. Впрочем, последнего я оставил назло Ксении Петровне и Сергею Алекc<андров>ичу6.

Я согласен с вами, что историко-политическая часть работы интереснее текстологической. Интереснее во всех отношениях — и мне очень больно, когда начинают хвалить мои анализы списков (как будто бы их кто-ниб<удь> дочитал до конца!) и сомневаются в моих толкованиях политич<еского> смысла письма. Меня подозревают в некоторых еретических мыслях, и эти подозрения (совершенно неосновательные) чреваты большими неприятностями. Но мне было бы еще тяжелее жить, чем сейчас, если бы я все-таки не высказал этих мыслей в печати. Сам знаю, что это на грани маниакальности, но поделать с собою в этом отношении ничего не могу. А о Шевченко и Марлинском7 готов с вами разговаривать — у меня есть прямые ответы на эти проклятые вопросы — и обещаю вам обойтись без иносказаний. А о Селивановском никто никогда до меня не задумывался8. Мне иногда кажется, что я его выдумал.

А почему вы ничего не упоминаете в письме о себе? Ведь это гораздо интереснее для меня, чем даже вопрос о Белинском и Шевченко! Очень хочется мне в Москву, именно весною, хоть на несколько дней. Надеюсь, что приеду на майские дни. Писали ли вы что-ниб<удь> Елене Михайловне?9 У меня не осталось даже ее адреса. А что делает Виктор Борисович?10 “Иль судеб повинуясь закону, все что мог он уже совершил”?11 Будьте здоровы и благополучны. Очень хочу этого!

* Передайте ему мой привет и горячую благодарность за книгу. Разумеется, буду писать ему подробно, при первой возможности.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Я становлюсь профессиональным больным, т.е. на вопрос “что вы делаете?” или “над чем работаете?” могу отвечать только одним словом: “болею”2. Никаких, разумеется, мучений я не испытываю, никаким особым лишениям не подвергаюсь, но вдруг как-то потерялся и вкус к жизни и интерес к людям. Это самые явные показатели какого-то неблагополучия, так как все процедуры, связанные с врачами, лечением, анализами и т.п. — я отменил очень быстро и решительно. Лечу себя сам. А сейчас я еще и простудился — вторую неделю тяжело “гриппую”. Высокая температура меня всегда выбивает надолго из колеи. Не только не работаю, но даже письма написать не в состоянии. Но читаю письма с большим интересом. Вот получил на днях письмо от Наташи Роскиной3, которое развлекло меня на целый день. Она мастерица писать письма. Если бы я был редактором большой газеты, я бы именно ей поручил вести научную и литературную хронику: остро, разнообразно, занимательно, лаконично, с чудесными лирическими и бытовыми отступлениями, — словом, ничего лучшего в моем положении сейчас и придумать нельзя было бы для поднятия общего тонуса*. А вот вы ничего о себе не сказали. Отписались и считаете, что все в порядке. Об Елене Мих<айловн>е4 переписываться больше не будем — так нам велит времен величье и розоперстая судьба!5 Но мне необходимо знать, что вы делаете, над чем работаете или собираетесь работать? Знаете, я бы на вашем месте написал книжку о Герцене и статью “Стиль Герцена”6. Из всех советских писателей и ученых только вы справились бы с этими темами. Я вовсе не собираюсь в этом случае быть комплиментарным. Просто — констатирую факт. И не тянул бы с этим, а стал бы писать с 1 декабря, — так, чтобы ваши друзья могли бы Вас в середине января уже послушать! И я не сомневаюсь, что Герцен сейчас нужнее, чем “Каменный гость”7 (В том смысле, что принципы 1789 г. несомненнее Венеры Милосской.)

А что делает Корней Иванович? Сдал ли второе изд<ание> “Мастерства Некрасова”?8 А воспоминания? В этом году я его опять почти не видел и чувствую себя обокраденным.

До сих пор не видел новой книжки Шкловского9. Боюсь оказаться в положении Финна: “О витязь, то была Наина!”10. Антонина Петровна11 просит передать вам, что она вас очень любит.

* Поблагодарите ее за меня и от меня, так как сам это сделать смогу не очень скоро.

Дорогая Лидия Корнеевна, прочел ваши статьи на ходу, в “Последние мгновенья”1. По поводу “Заметок о рассказах” нацарапал особо. Статья о “Был<ом> и Думах” очень не ровна2. Первая глава замечательна — ее хоть сейчас перенести в любую работу о Герцене* — так в ней все свежо и значительно; в других главах, на мой плохой вкус, много наивностей тактического порядка, легко, конечно, устранимых, но требующих компенсации балластом, без кот<орого> не подняться в стратосферу. (О “бессмертии души” и “наследник мистицизма” совсем уж в данном контексте ни к чему!) Во всяком случае я голосую “за”, а там будет видно — в зависимости от основного редактора и комментатора. Герцен — ведь это не по моему департаменту. Он на откупу у Эльсберга, Путинцева3 и др. и пр. Но статья — статьею, а я хочу, чтобы вы деньги зарабатывали. Из Саратова напишу. Будьте здоровы.

* поднимет тонус любой монографии.

Заметки о рассказах

Очень умно, тонко, значительно и интересно. Но как-то “со стороны”, — пишет как будто бы не свой брат, а злой и придирчивый, чем-то (пусть справедливо) раздраженный читатель. Подчеркнуто избегаются (потому что все к ним привыкли) необходимые штампованные словечки (о “высокой идейности”, без которой мертвы самые замечат<ельные> литер<атурные> замыслы, о “теоретич<еском> уровне автора, без кот<орого> рассказ не воодушевляет читателя и т. п.). Концовка разбора рассказа С. Антонова4 (она же концовка всей статьи) не лезет ни в какие главлитовские и редакционные ворота. Умоляю изменить, изъяв то, что я взял в скобки! Не сердитесь, бога ради, за самоуправство, я очень хочу, чтобы эти “Заметки о рассказах” дошли возможно скорее до читателя. Мне мало того, что их прочтут ваши друзья.

Спасибо за то, что прислали мне эту статью. Даже позавидовал чуть-чуть. Я-то ведь совсем не умею быть таким убедительным в разборе чужого материала.

Дорогой Юлиан Григорьевич.

Я очень тронута быстротой и благожелательностью Ваших отзывов. Но — я голосую против. Очевидно, деньги мне придется извлекать из чего-то другого; а эти обе статьи я в печать не отдам. Бог с ними, где наша не пропадала, где уж нам уж и т. д.

Мне пришло на ум следующее: существуют ли в Вашей серии воспоминания Пущина о Пушкине? Декабристов я знаю, в частности — Пущина. Писала бы с удовольствием и, быть может, с толком. И это скромнее, чем Герцен, более приличествует моей бесчиновности, бесстепенности, безвестности, бессребрености и пр. и пр.1

Ну, как Вы царствуете в Саратове? Напишите.

Антонине Петровне низкий поклон и пожелания здоровья.

Еще раз спасибо.

Дорогая Лидия Корнеевна, ваше письмо меня так огорчило, что я долго не мог найти даже слов для ответа. Сейчас, через недели три, перечитав ваше письмо вновь, я понять не могу, отчего я так странно на него реагировал. Всему, видимо, виною мое большое расположение к вам, желание быть хоть чем-нибудь полезным и отсутствие ресурсов (не только внешних, но и внутренних) для этого. Самое главное — “внутренние”. Нет у меня полной уверенности в том, что вы неправы. В том, что вы не совсем правы, я не сомневаюсь, но убеждать вас в том, что надо отказаться от каких-то там звезд в концовке статьи о рассказах Антонова не стану — может быть, вы только для того, чтобы сказать о звездах, которых не хотят видеть герои наших рассказов, и статью-то свою написали!

Но ведь нельзя же до бесконечности вам и отмалчиваться! Я глубоко убежден в том, что вы принадлежите к той совсем-совсем тоненькой прослойке наших писателей, у которых есть что сказать и которые владеют искусством живой литературной речи. Ваше молчание я ощущаю как следствие какой-то и моей личной беспечности и оппортунизма, а потому и нервничаю. Моя “бесчиновность” ни в какой степени не умаляет чувства ответственности и за вас и за некоторых других. Ваш вопрос о Пущине я не мог разрешить сам, а ответ на свое письмо об этом получил только вчера: оказывается, что записки Пущина в 1001-й раз издает бездарный и невежественный наглец С.Я. Штрайх1. Издает он Пущина в издат<ельстве> Акад<емии> Наук, но от этого не легче. А сидя в Саратове, вообще никаких дел всерьез двигать нельзя, тем более что я и здесь не столько “царствую”, как вы иронизируете, сколько “недомогаю”. Завтра исполняется месяц моего пребывания “на работе”, но фактически ничего ни дома, ни в университете я сейчас не делаю. А в конце октября мне надо проверить две диссертации моих подопечных, так что до ноября я и заняться чем-нибудь путным не смогу — даже если и буду здоров. Но, вообще говоря, хочу быть здоровым, хочу побывать в декабре в Ленинграде, хочу летом “проездиться по России”, а осенью пожить где-нибудь на юге. Под Москвою больше жить не собираюсь — скучно. Единственным живым человеком, которого видел в Подрезкове, были вы. Разумеется, если бы я не жил под Москвою, то видал бы в Москве вас чаще — даже “проездом из Ниццы в Париж”.

Простите за бестолковое и бездарное письмо.

Будьте здоровы и благополучны.

Антонина Петровна шлет вам большой привет. А Корнею Ивановичу скажите, что мы оба его очень любим и часто вспоминаем. Он, конечно, самый замечательный и самый современный из всех русских писателей, доживших до 1954 г. Самый интересный во всяком случае...

Дорогая Лидия Корнеевна, много раз хотел вам писать, но каждый раз чего-нибудь для этого недоставало, т.е., конечно, не “чего-нибудь”, а очень важного. Рассчитывал вас увидеть на съезде писателей, но приехал я уже поздно и полностью исчерпал себя во встречах с ленинградскими делегатами, в числе которых были люди мне близкие или для меня занимательные — хотя бы по старым воспоминаниям. В феврале был недели две в Ленинграде — очень много работал в архивах и библиотеках, редактировал и рецензировал разные чужие рукописи (на ходу, для заполнения брешей в бюджете), дважды выступал на конференциях в Пушкинском доме — очень удачно, т. е. не волнуясь, не спеша, с чувством и расстановкой1 сказал все то, что я думаю о положении советского литературоведения, о его провалах, о его перспективах, о загнивании его “мастеров”, изолгавшихся, отбившихся от работы, деквалифицировавшихся в результате безответственности и безнаказанности, перенесших все пороки нашей послевоенной литературы в изучение литературы прошлого (бесконфликтные биографии, не исследования, а стандартные цитатные справки, в результате которых все рев<олюционные> демократы — от Белинского и Герцена до Некрасова и Добролюбова оказались уже неотличимы один от другого, как жития святых или медные пятаки). Я не стеснялся точно называть фамилии и “труды”, что произвело уже совершенное смятение и в президиуме и в зале. И встречали и провожали меня исключительно сочувственно, наслушался я таких слов и в таком количестве, что саратовских восьми лет как не бывало! Это и был мой настоящий юбилей, а об официальном писать не хочется, хотя ничего плохого сказать и о нем не мог бы2.

Ваша книжечка о Борисе Житкове3 на прошлой неделе появилась в саратовских книжных магазинах. Я заказал ее предварительно (пять экз<емпляр>ов) и прочел с некоторым даже волнением. С досадою прочел на стр. 122-й о том, что “Борис Житков скончался 19 октября 1938 г. в Москве”. Мне казалось, что вы что-то недосказали, оборвались на полуслове, что он не мог, не должен был так неожиданно и не вовремя умереть! Книжка не только написана, но и сделана блестяще, хотя не раз в процессе чтения я вспоминал отклик Пушкина на “Исповедь Наливайки”: “Скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде... Но и тут, конечно, наложил ты свою печать”4. Рылеев был очень огорчен этими строками, но вы, надеюсь, не сделаете такой ошибки. Как и “Наливайко”, ваша книжка нашла уже сочувственный отклик в десятках тысяч сердец — я сужу об этом по ее успеху в студенческих кругах.

В середине января в Саратове неожиданно объявилась Елена Михайловна5. Перенесла она столько горя (сверх абонемента), что и сказать нельзя. Ни ваши, ни мои деньги до нее не дошли — она решила, что это в порядке вещей, и боялась меня беспокоить. Изголодалась и измучилась от непосильной работы до последней степени, но за три месяца очень окрепла и являет вид вполне пристойный, хотя жизнь ее не очень балует и сейчас. В Саратов она попала потому, что сюда переведен муж ее Маши — доблестный полковник. У них — девочка. Жить в Саратове трудно, очереди, домработницу не найти — вот Маша и позвала ее к себе (не помогая перед тем никак!). Это — здоровая и ленивая баба, занятая исполнением супружеских обязанностей, бейз-боллом и еще каким-то спортом, любящая поспать, пожрать и повеселиться на стороне. Елена Мих<айловна>, на мой взгляд, попала в кабалу еще бо?льшую, чем в Магадане! Она готовит, моет полы, стоит в любую погоду в очередях, стирает, репетирует внучку. Мне кажется, что и кормят ее недосыта, Маша — существо бездушное. Я думаю, что Елене Мих<айловне> надо восстановиться в Союзе и вернуться если не к литературе, то к лит<ературном>у ремеслу.

Сердечный привет Корнею Ивановичу и Николаю Корнеевичу6.

Дорогой Юлиан Григорьевич.

Пожалуйста, очень прошу Вас, передайте Елене Михайловне1 мой привет и сообщите мне ее адрес. Пожалуйста.

Какой Вы быстрый, и какой Вы добрый. Я ведь нарочно не послала Вам своего Житкова, п. ч. не люблю его.

А Вы все-таки его купили и прочли и написали мне утешительные слова3.

Очень рада Вашей ленинградской поездке. И за Вас и за литературоведение, будь оно проклято.

Я написала статью, о критике. Было так: “Новый мир” заказал мне рецензию на ленинградский сборник критических статей о детской литературе. Предполагалось, что это будет невинная “детская” рецензийка, страниц на 6, на 7. Я написала лист с нескрываемым бешенством. Не знаю, напечатают ли. Если не — буду читать в Союзе. Конечно, это то же самое, что опрокинуть себе на ноги кипящий самовар — но, в конце концов, сил больше нету читать эту муру молча4.

Где будете жить летом и когда приедете в Москву?

Корней Иванович вчера приехал в Переделкино из “Сосен”5. Он получше, хотя и хандрит. За время его отсутствия в Переделкине сделали ремонт. Летом там будет жить Коля с семьей, а пока мы все будем ездить. К.И. начинает работать (а то совсем не мог) и потому я немного веселее на него гляжу. А то он нас всех приводил в отчаянье. Совсем не спал и совсем не работал.

Пишите ему, пожалуйста. Это ему очень нужно.

Спасибо за письмо. С Житковым только то хорошо, что теперь, после моей книжки и статьи в Лит. Газ<ете> (тоже искалеченной)6, его напечатают. Целый том.

Жму Вашу руку. Антонине Петровне сердечный привет.

Дорогая Лидия Корнеевна, ваше письмо так великолепно, что я уже сейчас завидую его будущим комментаторам на страницах каких-нибудь “Материалов для истории совет<ской> литературы” издания 1999 г. Разумеется, не раньше! Читать это будут ваши правнуки и удивляться — до чего же злы были люди до водородной эры! Под впечатлением ваших строк я сочинил два письма о положении советского пушкиноведения, которые на этих днях отправятся в Пушкинский дом. А сам собираюсь в Ленинград 28—29 мая с тем, чтобы пожить где-нибудь в Комарове месяца полтора после пушкинской конференции, где прочту доклад “Политическая лирика и сатира Пушкина 1817—1820 г.”. Надеюсь, что сделаю это во всяком случае не скучно.

Адрес Елены Мих<айловны>: ул. Ленина, 160, кв. 10. Кажется, ее семейство собирается куда-то уехать, оставив ее на улице. Думаю, что ей не будет хуже. Как-нибудь поможем ей устроиться на лето, а дальше будет видно. Я ее сосватал с нашим детским альманахом — для начала ничего другого сделать нельзя из-за ее документов.

Антонина Петровна вас приветствует.

Дорогая Лидия Корнеевна, поздравляю с большой победою. Статью вашу2 прочел подряд два раза и побежал сразу же к Е.Л. Шварцу3, который живет около нас — он еще статьи не видел, но только слышал о ней и боялся, что вы выплеснули в помойку вместе с прочими критиканами и Цимбала4. Я сборника не знаю, о котором вы написали, но думаю, что особенной беды не было бы и в том случае, если бы Цимбал разделил общую участь. В тот же день за ужином в Доме творчества (мы живем в Комарове сами по себе, а кормят нас в оном богоугодном заведении) я с гордостью повторял избранные афоризмы из “Зеркала, которое не отражает”, как будто вы мне их сообщили сугубо “лично и доверительно”. В самом деле, я убедился, что писатели самые ленивые и нелюбопытные из обывателей — и даже журналы до них не доходят месяцами, если они даже их и выписывают. Никто, кроме Трифоновой (она здесь*)5, “Нов<ого> мира” не читал, хотя он и является “важным звеном” их связи с “многообразными образами” нашей жизни, о которой так разухабисто пишет В. Ажаев6 в своем пошлейшем лакейском репортаже в том же номере реорганизованного “Нов<ого> мира”. За ужином я “собрал вокруг себя род вече”7, рассказывал о вашей статье, а на следующее утро журнал был уже у всех на руках — читали и обсуждали только вашу статью. Она затмила даже блестящее досье о г<оспо>же Дубинской8, напечатанное перед тем в “Литературке” Корнеем Ивановичем. Ему буду писать особо и подробно, а эту записочку хотелось мне послать вам поскорее — все-таки вы автор опальный и не избалованы успехом, сочувствуют вам многие, но внешних выражений этого сочувствия опасаются — Трифоновы ходят за рекой. А сейчас “прорвало” — после статьи Лифшица о Шагинян9 ни одна критическая статья не вызывала такой бури уже много лет.

О себе и нашей жизни в Комарове напишу потом. Надеюсь, что вы не приписываете мне слюнявой статьи о новом издании Герцена, появившейся за моей подписью в “Лит<ературной> Газ<ете>”10. Подлинный текст моего разбора сдан мною в “Известия” Ак<адемии> Наук и я вам пришлю его как “alibi”. Будьте здоровы и благополучны.

* И даже предается вольным мыслям, как старая благородная оппозиционерка, много, якобы, “пострадавшая” от них.

Дорогая Лидия Корнеевна, никаких у меня прав нет на серьезную претензию из-за вашего уклонения от поездки в Комарово. Но, конечно, я не мог думать, что вы сейчас промчитесь по Ленинграду и не вспомните о тех местах, где прошло ваше раннее детство и в которых оказались сейчас мы с Антониной Петровной2. Здесь в самом деле очень хорошо. Настолько хорошо, что я уже забыл о своих недугах и даже впервые за пять-шесть лет потянулся к работе. Правда, только “потянулся”, но и это для меня уже очень много — надеюсь, что осенью что-нибудь и напишу (два-три года или вовсе не писал, или тянул меледу3, из пустого в порожнее). Твердо решил на будущий год приехать опять или в Комарово или в Зеленогорск. Дальше еще лучше (особенно в Ушкове, там, где была дача Л.Н. Андреева и где сейчас его могила4).

В этот свой приезд из Саратова я скандалил трижды — шумно на Пушкинской конференции, весело — на защите диссертации Макогоненко*, где мне неожиданно устроили даже нечто вроде овации, что, как вы понимаете, выходит из всех академических рамок (да и не только академических)5. И, наконец, третье мое выступление было в Москве, куда я приезжал на пленум редакции академ<ического> Герцена с докладом, в котором детально разобрал их достижения и провалы. Мне очень хотелось бы показать вам свой доклад (он будет напечатан в “Известиях” Ак<адемии> Наук в конце года) — во-первых, потому, что это о Герцене, во-вторых, потому, что я очень дорожу вашим мнением по всем поводам и даже без повода, и, наконец, в-третьих, потому, что редакция “Лит<ературной> Газеты” самым гнусным образом использовала мой разбор, изъяв оттуда для печати несколько положительных абзацев и общих фраз и дополнив их омерзительным суесловием Рюрикова6 и его сателлитов. Получился не крит<ический> разбор, а слюнявое подхалимство, никому не нужное и ни для кого не интересное. А я ведь все-таки могу даже и о Герцене сказать что-нибудь вовсе не стандартное, тем более что весь последний год его читал и перечитывал — отчасти под вашим воздействием.

15-го мы выезжаем в Москву, так как 20-го я должен быть в Саратове, как председатель приемной комиссии в университете. В Москве пробуду дня два-три, в зависимости от того, где приткнемся. Я послал телеграмму друзьям, чтобы устроили мне номер в “Национале”, но боюсь, что сейчас это будет трудно. На худой конец, можно будет заехать в Подрезково, но тогда не выбраться в Переделкино, а мне очень хочется повидать Корнея Ивановича. Вас же надеюсь увидеть в Москве. Буду вам звонить и днем и ночью. Сердечный привет вам и всем вашим от нас обоих.

* Посылаю вам стенограмму, прочтите только последнюю страницу и отдайте Корнею Ивановичу.

Дорогая Лидия Корнеевна, не нахожу слов, чтобы оправдать свое поведение в Москве — я ведь так и не позвонил к вам, хотя думал об этом оба дня, которые провел в “столице нашей родины”. (До чего замечательны формы официозной прозы — целые строки вылетают из-под пера сами собою и укладываются в ряд, как кирпичи на новостройках!) Мне хотелось встретиться с вами после обязательных визитов, которых, однако, оказалось слишком много — Гослитиздат, Инст<итут> Мир<овой> Лит<ературы>, Музей реконструкции Москвы (я у них редактирую сборник), “Лит<ературное> Наслед<ство>”, Я.Е. Эльсберг (это ведь тоже скорее учреждение, чем лицо)2. Если же учесть, что вторая половина первого и начало второго дня ушли на Переделкино, где всех видел — увы — только с “птичьего дуазо”3, то поймете, что если бы я и дотянулся до звонка, то разговор получился бы уже нечленораздельный. А вечером мы с Ант<ониной> Петровной и со всем нашим огромным грузом вещей (“8 мест”! — ибо мы уезжали на три месяца, я взял два чемодана бумаг, рассчитывая всерьез поработать, для “уюта” понадобилось еще три чемодана, а обратно ехало еще ведро с маслом и т. п. — в Саратове хоть шаром покати в магазинах, да и на вольном рынке), около четырех часов провели на Павелецком вокзале, доставая плацкарты в мягком вагоне и обхаживая в этом направлении все предержащие власти. Словом, все ясно, тем более что и лишние слова сказаны полностью.

Что же делать? Я надумал приехать в Москву в сентябре-октябре тайком дня на три, специально для того, чтобы два из этих дней посвятить дружеским разговорам и обмену впечатлениями, которых накопилось слишком много — если их не выложить, могут взорваться изнутри.

Чувствую себя очень хорошо, хотя ни с того, ни с сего у меня возобновилась цинга, которая мучила меня на Чукотке еще в 1942—1943 гг., а потом прошла4. Работать придется очень много, так как полтора года я совсем ничего не делал, а столько же времени — почти ничего.

Прочли ли мою рецензию на академ<ического> Герцена? Мне важно знать это только потому, что вы прочли в “Лит<ературной> Газ<ете>”5 совсем не то, что я написал в действительности. Рукопись я передал Корнею Ивановичу для вас на пути из Переделкина в Москву.

Антонина Петровна вас горячо приветствует.

Дорогой Юлиан Григорьевич, как я и предвидела, Ваша баскаковиана привела Корнея Ивановича в шумный восторг. Он говорит, что это — письмо “Белинского к Гоголю”, читает всем приходящим, прочел Гудзию, Эйхенбауму, Бонди, вчера при мне прочел Анне Андреевне. Перед ним на столе лежит сам Баскаков, и он его попутно демонстрирует восхищенным слушателям с добавочными комментариями1. Кроме того, в качестве дополнения, сообщает о своем знакомстве с Г. Александровым, который ему горячо рекомендовал труды Баскакова. “Концерт проходит с неизменным успехом”…2

Далее. Была я на днях в “Новом мире”. Там встретила В.В. Жданова — и он показал мне верстку статьи о Баскакове в ближайшем номере3. Я прочитала только кусочек. Жданов не поленился, проверил ссылки на архивные документы; результат блистательный! Все они не про то и ничего не подтверждают.

Я не удержалась, сказала ему, что главный баскаковед — Вы.

Итак, ждите “Нового мира”.

Очень будет поучительна, показательна и назидательна дальнейшая судьба этого доктора наук.

Жму Вашу руку.

Привет Антонине Петровне.

Дорогая Лидия Корнеевна, мы еще в Подрезкове, где сыро, темновато и холодно, но за которое держимся, так как выход из ритма сорвал бы работу, которая движется хоть и очень медленно, но все же движется.

25 сентября мы уезжаем в Саратов. О том, что будет дальше — не имеем никакого понятия. С 1 ноября я должен приступить к работе в Инст<итуте> Мир<овой> Лит<ературы>, — с тем, чтобы раз в два месяца навещать Саратов<ский> университет, где останется пока что и квартира. Но куда мы (или я) приедем 1 ноября — сказать трудно. Не думайте, что комнату найти трудно — нет, совсем не трудно. Но ее нужно все-таки искать, да одной комнатой не обойтись — нужны две комнаты, и притом хорошие, — иначе я ведь работать всерьез не смогу, такой уж тяжелый характер бывшего каторжника, десять лет жившего в бараках и палатках, а потому донельзя привередливого. Не нашли мы и подходящей зимней дачи, т.е. такой, в кот<оро>й можно было бы прожить безбедно не только зиму, но и лето, а м.б., и не год, а два! <...>

Ваша книга о Житкове1 будет вам доставлена. Ее читаем и перечитываем, всегда находя что-нибудь нужное, не замеченное сразу.

Антонина Петровна вас целует — она вдруг в вас влюбилась.

Дорогая Лидия Корнеевна, я бесконечно тронут вашим участием, о котором догадался, прочитав письмо Корнея Ивановича. Не думайте, что это письмо мне открыло глаза на мою ошибку. Разумеется, я остался при прежнем своем мнении, что гора родила мышь. Это не значит, что моя “Летопись жизни Белинского” плохая книга2. И тем не менее она явно не удалась, ибо задумана была с большими претензиями, а выполнена на среднем (во всяком случае, для меня) уровне. Бог с ней, пусть остается справочником и сводом. Хорошо, что за последние месяцы написал статьи о Пушкине и Тургеневе, которые более или менее удались. В первой 8, а во второй 6 листов. На эти же темы я когда-то написал 8 листов, но сейчас от прежнего остались только новые документы, осмысленные сейчас шире и глубже, а главное, все пересказано без академических вычур и зауми3.

Я живу в акад<емическом> санат<ории> в Кисловодске. Санаторий в полном развале, но горный воздух, морозный, но согретый солнцем, лесные дороги, независимость от всяческого быта, возможность ничего не делать и ни о чем не думать (пока что) — сразу подняли настроение, не поднимавшееся с лета. Правда, я ухитрился потерять в пути все документы, но и это “горе” — пережил в два дня без остатка. “А ну их, говорит”...4 Останусь здесь до 10 марта. Завидую и радуюсь за вас, вспоминая куски вашей рукописи5. Я очень вас люблю, дорогая Лидия Корнеевна.

Дорогая Лидия Корнеевна, канун первого мая я ознаменовал чтением вашей замечательной статьи “В лаборат<ории> редактора”1 — и пришел в хорошее настроение, кот<орого> мне недоставало целый месяц. Очень хотим вас видеть — могу приехать за вами, если назначите вечер (письменно или по телефону Б1-52-05 — это редакция Герцена2, мне передадут). В городе я бываю только до двух часов — поэтому и не решаюсь вам звонить. Ант<онина> Петр<овна> вас целует.

Дорогая Лидия Корнеевна, поздравляем вас с новой победой — последний номер “Воплей” читают только потому, что в нем ваша статья2. Я-то по должности прочел и еще кое-что (разумеется, не Кардина и Фрадкина3), но вознагражден был за все неприятные ощущения, связанные с этим чувством, только вашими злыми заметками, только вашей иронией, только вашим умением золотить пилюли так, что эта позолота обманывает только ваших редакторов, а не читателей.

Досадно одно (простите неблагозвучие этой строки) — очень уж маленькими порциями вас отпускают читателю, короче воробьиного носа.

Очень по вас мы соскучились, но никак мне не удается в июльскую жарищу досидеть в Москве до 6 часов, чтобы за вами заехать или даже чтобы позвонить вам. (Но телефон у нас уже есть! Ей-богу!) Может быть, приедете сами? В пятницу или в субботу? Я опять съездил в Ленинград по Тургеневским делам (акад<емическое> издание). А вчера у нас были Шкловские4.

Приезжайте!

Дорогая Лидия Корнеевна, время бежит так быстро и без событий, что мы скоро встретимся с вами в Москве. Но было бы бессовестной ложью сказать, что переход от вьюжной, холодной, сырой, больничной Москвы в весеннюю, благостно-солнечную, пахнущую морем и цветущими деревьями Ялту прошел для меня незаметно, как нечто само собою разумеющееся (какое длинное и несуразное слово!). В Москве я больше полугода был трупом (даже лязг костей не скрывал) — здесь уже через неделю ожил. В самом деле, в Ялте весною очень хорошо! Не так уж плохо и в Доме творчества. Писатель здесь только один, да и тот уехал на прошлой неделе — это К.Г. Паустовский. Я не только раньше его не знал, но даже и не видел никогда. Здесь мы хорошо встретились и даже* хорошо поговорили, невзирая на лица.

Познакомился здесь и с двумя поэтами — один Смеляков (оказался очень умным человеком, хотя почти всегда на взводе), другой — Сергей Смирнов (из казенной обоймы, но при ближайшем рассмотрении не так уж элементарен, тем более что он очень озлоблен, презирает, и всех “своих” не менее, чем “чужих”). Издали вижу Галину Серебрякову (знакомиться не собираюсь) и вашу Георгиевскую2 (познакомился, но можно было бы обойтись без этого — ни к чему, хотя она и не без занимательности и даже одаренности). Но самый дом — очень удобный для жизни, избавляет от всех забот и не требует за это ничего — в Переделкине (я уж не говорю об Узком) труднее отгородиться от вынужденного окружения. Понемножку я прихожу в себя, но работать еще не могу и, верно, нескоро смогу. Но и с этим примирился. М.б., уеду в серед<ине> мая в Армению дней на десять, а потом в Ленинград.

Очень интересно, как идет у вас Герцен3. Имею в виду впечатления от того, что читаете, так как понимаю, почему вы не спешите писать. В сущности ведь самое интересное — это процесс знакомства с материалом, освоение целины, — все прочее, это “литература” (в верленовском смысле, т. е. нечто очень третьестепенное, смутное отражение “вещей в себе”).

Мы возвращаемся 1 мая, — к 10 часам вечера будем уже в этот день дома.

Читали ли вы в “Известиях” от 16 апреля статью П.А. Зайончковского “О честности в науке”?4 Я (как и Жданов5) имею некот<орое> отношение к этой статье, очень плохой (по причинам, от нас не зависящим), но необычайно своевременной. Я мечтаю о том, что после моего возвращения будет “продолжение” — о Самарине, Волкове, Пустовойте и других топтунах и проходимцах6. Мне хотелось бы, чтобы вы поскорее показали эту статью Корнею Ивановичу. Жду его помощи и советов.

На Ялту отвечать вам не стоит, скоро увидимся. Не забывайте, что у меня есть телефон и пользоваться им можно в любое время.

Будьте здоровы и благополучны. Антонина Петровна вас целует.

* Оказывается, я без конца употребляю слово “даже” и обороты с “не только”.

Дорогая Лидия Корнеевна, от больницы мне не удалось отвертеться. Последние недели на воле уже больше походили на самоубийство, чем на самые скромные формы существования. Сейчас мне много лучше — и числа 18—20 надеюсь быть дома. Но как быть с Ялтой, куда деваться, если в Ялту на май уже путевку не получить — не знаю.

Оба юбилея — и Герцена и Корнея Ивановича2 — прошли “заочно”. Впрочем, от Герцена меня отодвинули задолго до юбилея. Праздновали юбилей Соболева и Анисимова, Путинцева3 и еще каких-то около-литературных проходимцев, но никак не Герцена. Очень хотел бы посидеть после юбилея с Корнеем Ивановичем, но и это приходится отложить. Будем “отмечать” получение Ленинской премии или неполучение ее4.

Чувствую себя много лучше, чем дома, но все еще много болезненных ощущений. Трудно работать, трудно даже в те часы, когда пытаюсь это делать. Ежедневно гуляю (от 12 до полов<ины> второго), ежедневно “принимаю” многочисленных гостей, обычно не очень “трудных”.

Мы с вами условились, что я приеду к вам в тот самый день, когда появилась в “Лит<ературной> Газете” первая часть вашего фельетона5. Но я тщетно звонил к вам в течение двух дней — никто к телефону не подходил.

Статья ваша очень хороша, первая половина даже блистательна, но я предпочел бы увидеть ее в журнале. Эффект вашего выступления я наблюдал в редакции издат<ельства> А<кадемии> Н<аук>. В моем присутствии главный редактор (Н.М. Сикорский6, один из соавторов ужасного учебника по редактуре, человек неглупый и очень “оперативный”) сказал директору издат<ельств>а: “А эти рецензии никому в сущности не нужны. Читали ли вы статью Л.К. Чуковской?”...

Эти листочки пролежали три дня,— у меня не было конверта. За это время пришла весна, стаял снег, зазеленели лужайки. “Или весенняя то нега или то женская любовь”7.

Дорогой Юлиан Григорьевич. Для Вас беру самую красивую свою бумагу. В день выхода статьи я, совершенно умаянная неотступными бдениями в газете, уехала на дачу1. Там было предъюбилейно, т. е. тоже маятно. Вернувшись, я начала звонить Вам, но дозвонилась, только когда Вы уже были в больнице. Не знаю, передала ли Вам сестра А<нтонины> П<етровны> мой привет.

Мне очень хочется и даже надо повидаться с Вами. Но не знаю, удастся ли: 14-го я уезжаю в Ялту. А сейчас в предотъездных хлопотах, всяких.

Неужели Вы не приедете? Подали ли заявление в Литфонд?

На юбилее К.И. я не была — ни в Союзе, ни в ДДК2, ни на даче. Суета мне непереносима; даже на расстоянии я от нее заболела (подскочило давление). Насколько я могу судить, любовь к юбиляру искренняя. Я видела — и вижу — тысячи детских и недетских писем, телеграмм были сотни, а может, и больше.

Сейчас К.И. уехал в Барвиху.

Собирается в Оксфорд3.

Пока — здоров.

В Большой Театр на герценовский вечер я не пошла, ибо не желаю слушать Соболева и пр. Вы правы, состав позорный. Но в Лит. Газете мне понравилась статья Лакшина. Заметили ли Вы ее? Там была грубая ошибка (Тата названа Татьяной), но понимание видно4.

В премию К.И. я не верю. Е.Д. Стасова написала в Комитет целый обвинительный акт5. Да и вообще — анисимовы не дадут6. Ну и бог с ними.

Получаю десятки писем о статье.

Получила письмо от Эренбурга о “Софье”7.

Выздоравливайте. Старайтесь. Очень прошу!

А в московское правление не прошли Соболев, Лесючевский, Сытин!!!8

Дорогая Лидия Корнеевна, вчера заказал билет на самолет — к обеду 3/VI буду дома (говорю “дома”, хотя дома уже нет). Меня вызвали на сессию Отд<ела> Литературы и языка А<кадемии> Н<аук> в Ленинград, посвященную акад<емическим> изданиям классиков*. Не могу не поехать, хотя так вошел во вкус безмятежного и сладкого безделья, что оторваться от этого Дома флиртующих и сплетничающих тунеядцев будет не так уж легко. Александра Осиповна2 вас информирует, конечно, о буднях и радостях нашего быта. Он тот же, что был и при вас. Новые заезды не дали интересных людей — те же окололитературные молодчики со своими шлюхами, те же старики, пребывавшие 15—20 лет в нетях, те же киношники, те же литовцы, эстонцы и татары, те же украинские журналисты и их жены от 20 до 70 лет.

Александра Осиповна очень посвежела и похорошела — просто душа радуется, на нее глядя. Конечно, она и хандрит, и за валидол хватается, и в поликлинику спускается, но стол наш украшен именно ею, с ней только я могу всерьез говорить о чем угодно с одинаковым удовольствием и даже пользой. Дружу я еще с В.А. Глинкой3 (вы его, конечно, знаете?) и с Гликиными (они из Свердловска, он — профессор-рентгенолог, она — хирург, на редкость умная женщина, “со следами очень большой красоты”). В кино хожу ежедневно — иногда даже два раза в день, — это стало запоем. Очень уж соскучился за последние полтора года без белого хлеба и зрелищ. Видел “Свидетеля обвинения”, “12 разгневанных мужчин”, “Бесхарактерного мужчину”, “Месть”4 (чудесный испано-америк<анский> фильм), два мексиканских, один аргентинский, два польских и т. д.

Я очень рад, что Корней Иванович все-таки поехал в Лондон5, который стоит двух обедней в районе Архангельского собора. Я очень был обрадован его новым сборником — “Современники”6. Разумеется, заготовлю для него длинный лист вопросов, замечаний и поправок (напр<имер>, о самоубийстве Гарина7).

С нетерпением жду вашей третьей главы8. С 10 по 20 июня я буду в Москве во всяком случае, м.б., немножко и позже, с наездами в Болшево. В Ленинграде надеюсь увидеть наших ялтинских девочек9, которые должны были явиться к нам 23 или 24 мая.

Будьте здоровы и счастливы.

* Полтора дня буду готовить доклад в Москве.

Дорогая Лидия Корнеевна, звонил вам несколько раз после возвращения из Ленинграда, но все невпопад. И в субботу и в воскресение не дозвонился.

Привез вам фотографический оттиск, отражающий Анну Андреевну2 около 1926 года. Просит Анна Андреевна уточнить время появления отрывков из ее поэмы в “Новом мире”3. Шлет дружеские приветы. Видел я Анну Андр<еевну> довольно часто. Чувствует себя она совсем хорошо. Я давно не видел ее в таком подъеме.

В Комарове вообще чудесно — я давно так легко не жил, как в Доме творчества, который выгодно отличается от всех других яслей Литфонда.

А в городе не был ни разу, ни на минутку ни к кому не заехал. За мной приехали и тем же способом отвезли — никак не думал, что можно жить в Комарове, не видя Ленинграда.

Очень хочу вам поскорее рассказать о своих впечатлениях. И Тата и Аза4 приезжали ко мне несколько раз. Они вас по-прежнему обожают. Александра Осиповна — в своем репертуаре (судя по ленинградской хронике).

У меня все по-прежнему. Антонина Петровна стала чуть бодрее — и это единственное мое утешение. Завалили, как всегда, чужими работами. Буду ждать ваших звонков.

Дорогая Лидия Корнеевна, пишу вам из той самой академической больницы, в которой вы навестили меня в позапрошлом году, не то в апреле, не то в мае. В больницу я попал сразу после возвращения из Ялты, 24 мая. В Крыму весна запоздала, было свежо и днем, а уже вечером обязательно, но все же я очень доволен своим отдыхом. Мог гулять на свободе, под морской прибой, радоваться пенью соловья у самого моего балкона, цветению каштанов, ранним ландышам. Да и людей много было хороших, просто на редкость...

Сейчас я чувствую себя совсем хорошо, сахар сбит, голова работает. Много читаю, а больше гуляю — от 12 до 2-х, от 5 до 7, а утром от 7 до 9. Вечерами тоже можно быть в больничном саду. Приезжали на днях Шкловские, вчера Ильюша2 привез новый том “Литер<атурного> Наследства” — том, посвященный переписке Горького с молодыми советскими писателями (Пастернак, Зощенко, Федин, Каверин, Слонимский и др.)3. Все это и вам надо знать. Получил несколько писем от Рива, статью обо мне Струве4, английские новейшие журналы. Кстати, Струве не любит слова “репрессированный” применительно к жертвам николаевского режима5. Протестует против этой фразеологии и Рейсер6. А другим такие увеличит<ельные> стекла нравятся. Но об этом еще раз надо с вами поговорить.

Как ваш Герцен? Очень хотел бы почитать (или послушать). А наш герценовский сборник уже подписан к печати7.

Я опять не навестил Самуила Яковлевича8 в Ореанде. Он приехал туда дня за четыре до моего возвращения в Москву, когда я совсем разболелся.

Антонина Петровна в Болшеве, с 15 мая ей опять стало плохо, улучшение наступило только на днях.

Будьте здоровы и благополучны!

Низкий поклон Корнею Ивановичу. Я его очень люблю.

Дорогой Юлиан Григорьевич. Наконец-то Ваши симпатичные пружинки1. А я уж хотела было сама писать в Крым, чтобы напомнить о себе.

Как же так: Вы отлично, весело, хорошо отдыхали, а результат — больница? Стало быть, не совсем-то отдых был хорош.

Я непременно приеду к Вам от 12 до 2-х в следующий свой возврат в Москву, т. е. между пятницей и вторником (а сегодня понедельник). Впрочем, м.б., Вы к тому времени уже вернетесь домой? Я позвоню Вам.

О Герцене (т.е. о надвигающейся катастрофе) расскажу при свидании2. Работа движется, но таким шагом, что раньше 65 года книге конченной не быть. 1 июля я ее брошу и возьмусь за “Былое и Думы”. А 1 декабря меня проклянет Коротков3 и потребует обратно аванс.

Я работаю, ежедневно, многочасово. Но четвертая глава (40-е) — это сущий ад: тут и Гегель, и горничная, и Белинский, и “Письма”, и “Кто виноват”, и славянофилы, и раскол, и Огарев, и М<ария> Львовна4, и эмиграция… Не могу я просто писать “подряд”, как Эльсберг, я должна это как-то строить.

Насчет слова “репрессированный” я с Вами не согласна и не согласна. Герцен в дневнике 42 г. упоминает о бунте крестьян на Лепехинской фабрике. Я хочу об этом сказать подробнее и взяла нарочно Панкратову с документами, чтобы, не дай бог, не сказать о бунте крепостных рабочих словами, обычными для волнений 905 года5. Ведь слово — предмет магический; за ним стоит эпоха, время. Слово “репрессии” в применении к декабристам так же чудовищно неуместно, как оно неуместно было бы в пушкинском стихе. Это не увеличительное стекло, а искажающее. Не только смысл искажающее (ибо декабристы, это: шпицрутены, крепость, каземат, рудник, завод, поселение, а мученики сталинской эпохи, это: предварилка, эшелон, пересыльная, расстрел, этапирование, лагерь), но и нечто более важное: искажающее стиль эпохи6. За словом должно стоять время. Не помню, кто писал о князьях 12 века: “Когда князь Ярослав высказался против”… Такие столкновения стилей годятся для комического эффекта и только. Послушайте, как работают слова на образ времени в стихах Мандельштама о декабристе:

Одно “урочище” чего стоит… Отсюда уже рукой подать до пунша, самовара и гитары, которые естественно появляются в следующей строфе. И это не стилизация, это — заново созданный прошедший век. Он жив в этих словах, ими мы его помним.

Знаете ли, что тут была Анна Андреевна. Вчера она уехала. 23 июня ей исполняется 74 года. Вот. Адрес для телеграмм: Ленингр. обл., ст. Комарово, ул. Осипенко, дача Ахматовой. (Будущая улица Ахматовой, но пока — Осипенко.)

Если бы Вы раньше дали о себе знать, мы бы с ней вместе приехали навещать Вас. А теперь Вам придется довольствоваться мною.

Горьковский том давно жду. Мечтаю прочесть.

Моя Лаборатория (2-е изд.) пролежала в одном учреждении (которого, впрочем, нет) два месяца. Насилу прошла.

“Софью” в Сов. Писателе прирезали8.

Одним словом, “все стало на место”, по меткому выражению т. Софронова9.

Впрочем, я-то, ведь, всегда на своем. Так что мне ни радоваться, ни пугаться нечего. “Я здесь стою и не могу иначе”10.

Посылаю Вам стихи Анны Андреевны. Второе сводит меня с ума.

Жму руку. Поправляйтесь.

К.И. здоров, работает над “Искусством перевода” 11.

Дорогая Лидия Корнеевна, очень завидую вам — трудно сидеть в душной комнате, трудно тратить время на всякие редколлегии и ученые советы (псевдо “советы” и еще более псевдо “ученые”). Хочется на воздух, на “ветер морской”, к соснам — словом, в Комарово. Возможно, что после 7—10 ноября приеду в Ленинград дня на три, благо и повод есть — посмотреть тетрадки Лермонтова своими глазами.

А что же с “Былым и думами”? Хорошо ли вам работается? Хорошо ли спиться? Не очень ли беспокойные соседи? Видаете ли Анну Андреевну? Не привезете ли ее с собою в Москву?

Я живу без перемен, радуясь, что меня больше никто не беспокоит, и все же тревожусь, что все концы ушли в какое-то болото. Необходимо как-то проветрить мозги и психически встряхнуться. Работать я работаю, но завод, видимо, кончается, до конца года не дотянуть. Решение об уходе из Института принял твердое, но ни с кем еще об этом не говорил всерьез.

Получил очень милое письмо от Азы. Тата, оказывается, стала мамой. Я за нее порадовался.

Вышел в свет 27-й том Герцена (вторая книга этого тома) — очень трудный (кончается 1864 годом). В конце ноября выйдет и 28-й. Для вас стараемся...

Антонина Петровна шлет вам и Елене Михайловне большой привет.

Шурочке низкий поклон2.

Дорогая Лидия Корнеевна, вас приветствует грустная Ялта, льющая дождевые слезы уже две с половиной недели. Но оказалось, что это не очень страшно. После затянувшейся московской зимы, после больницы, после непосильной работы в марте-апреле я постепенно стал оживать и надеюсь хотя бы на два-три месяца стать самим собою. Все было бы хорошо, если бы я мог еще работать. Но пока это никак не выходит. Людей интересных маловато, но кроме Шкловских здесь Ольга Берггольц (на днях запила и невменяема), Дудин, Ваншенкин (“солдат Балка полка”, как Ник<олай> Семенович), Друнина с Каплером, В.М. Ходасевич, бывший Перцов, В.Н. Орлов и др. и пр. Внизу, в камере в № 3, грустит Алек<сандра> Осиповна1. Камера сухая, веселенькая, отвоевали ее с большим трудом, она ею довольна. Постараемся узницу развлечь — это вовсе не безнадежно, хотя привезли ее бледненькой и маломощной.

Прочел здесь Белля “Глазами клоуна” (“Иностр<анная> лит<ератур>а” № 3) — очень значительная вещь во всех отношениях. Но вообще говоря, читать не хочется. Сижу у моря и жду погоды — это основное мое занятие, если не считать “четырехразового питания”. Заеду на обратном пути к маме в Измаил (отсюда 21 мая морем в Одессу, оттуда — по “древнему Дунаю” — в Измаил), с тем, чтобы 27-го быть уже в Москве. Не спрашиваю о “Былом и думах”, так как все равно не успеете ответить. Но надеюсь получить последние главы уже дома. О том, как мы будем проводить лето и где — еще не знаю. Это определит состояние Антонины Петровны.

Большой-большой привет дорогому Корнею Ивановичу. Будьте здоровы и благополучны.

Дорогой Юлиан Григорьевич.

Посылаю Вам своего Герцена1.

Сегодня я отвезла рукопись в издательство. Сергей Павлович Гиждеу, мой редактор, спросил меня, кого бы я хотела иметь рецензентом? Я, разумеется, назвала Вас, сказав, что Вы все равно читаете мою рукопись и, вероятно, не откажетесь высказаться официально. Он был весьма рад и просил меня, коль скоро я все равно посылаю Вам рукопись и письмо — узнать, согласны ли Вы?

Пожалуйста, передайте ответ на этот вопрос с Люшенькой — или, если Люша Вас не застанет, позвоните мне — а я передам Сергею Павловичу.

Могу Вас обрадовать: между 10 и 15-м приезжает Анна Андреевна.

Будьте здоровы. Приеду я во вторник. Желаю Вам хорошей погоды.

Жму Вашу руку.

Дорогой Юлиан Григорьевич.

Если у Христа была пазуха, то она была именно в Комарове, и я в ней нахожусь.

Здесь чудесно. Тишина полная. И море. Я гуляю не менее 3 часов в день.

А.А. еще не видела — увижу, вероятно, через неделю, когда отсюда пойдет машина прямо к ней в дом. Увидев, напишу Вам полный отчет. А сейчас пишу главным образом для того, чтобы вызвать письмо от Вас. Несомненный недостаток Комарова — что нельзя забежать в к. 26 и повидаться с Вами. Тут тоже есть к. 26, но в ней живете не Вы.

Как Ваше здоровье? Как диабет? Как чувствует себя Антонина Петровна, которой я низко кланяюсь и крепко жму руку? В каком состоянии Вы оставили Корнея Ивановича? (Перед отъездом я послала туда новую домрабу). Читал ли он Вам о Зощенке?1

Жду письма и жму руку.

Адрес на конверте.

Прекратил ли Виктор Борисович свои попытки?2

Взял ли у Вас Ваня3 мою рукопись?

Дорогая Александра Иосифовна, хочется думать, что все у вас благополучно и скоро вы порадуете нас всех своей новой книжкой. Мне показалось в последний раз, когда я вас видел, что вы полны и интересных замыслов и сил для их выполнения.

Вчера я получил письмо от Лидии Корн<еевны>. Не зная точного ее адреса, прошу передать ей при встрече или по телефону, что Корнея Ивановича я оставил в прекрасном состоянии, хотя он еще и не выходил на воздух. Он прочел мне свои воспоминания о Мих<аиле> Мих<айловиче>2 — действительно замечательные.

Виктора3 я больше не видел и все его посреднические функции оборвались по требованию Поликарпыча. Но сам-то Поликарпыч4 на чьих-то похоронах упал в злейшем инфаркте (третьем по счету). Так что надолго, а вернее навсегда, он снят со счетов. Но, конечно, от этого пока никому не легче. Из Института я ушел по собственному желанию — на пенсию, так как нервы не выдерживали тех психологических атак, которым я подвергался. Чувствую себя и сейчас очень нехорошо, не могу писать. Но отзыв о Герцене обещал сдать не позже понедельника. Рукопись переслал Ваничке по город<скому> адресу, так как он ее не взял у меня до своего отъезда, а ходить к Вере Вас<ильевне>5 — я не захотел, чтобы не тревожить эту чиновную даму с тройным дном.

Антонина Петровна бодрее и энергичнее. С этаким товарищем не скучен скучный путь даже в тех страшных условиях, которые для меня определяются. Договор по Белинскому расторгнут, а другие накануне таких же операций. Но пока меня все это тревожит мало, лишь бы голова не беспокоила.

В Тарту вышел великолепный Блоковский сборник — много воспоминаний и писем6.

В Москве началась подлинная осень — во второй ее стадии, без дождей, но с заморозками, бодрящими и даже радующими (неизвестно, почему).

Без вас в Переделкине стало пусто или, точнее, бесперспективно!

Дорогая Лидия Корнеевна, надеюсь, что в Комарове вы не разочаровались и отдыхаете, как это полагается после большой работы. Из Гослита доходят до меня слухи об их очень высокой оценке вашей книжки. Мой отзыв они получили дня три назад в трех экз<емпляр>ах (у меня не осталось поэтому печатной копии, а рукопись посылать в Комарово не стоит). Получил письмо от Шурочки2, которое меня несколько удивило своей наивностью. Работаю над Рылеевым, авось примут, хотя все сроки прошли3. Понемногу прихожу в рабочее настроение. Н.И. Конрад отозвался о моей “Капит<анской> дочке” на большом совещании о печати, как о “событии” на литер<атурном> фронте4. Все склонили взоры долу.

Будьте здоровы и благополучны.

Ваши заметки редактора5 обсуждались на кафедре рус<ской> лит<ературы> в Саратов<ском> универ<ситет>е. У меня есть отчет об этом заседании.

Дорогой Юлиан Григорьевич, спасибо за письмо, за открытку, за добрые вести. Письмо было мрачноватое, а по открытке видно, какой Вы молодец, снова взялись за работу. Помните, Герцен говорил: “труд наша молитва”.

Раз Вы в силах работать — значит, все будет хорошо — и диабет не состоится.

А когда я получу “Капитанскую дочку”? Жду. Я, конечно, не Конрад, но тоже надеюсь прочитать ее.

Из издательства ни звука, я ничего не знаю о судьбе моей книжки. Гиждеу обещал переслать мне Вашу рецензию и свою.

Здесь мне очень хорошо. Были два шумных дня, а сейчас снова добротная, надежная тишина. Я много гуляю. Море сейчас штормовое, но вдали от него все снежно, тихо — сосны восхитительны. Сегодня я продлила путевку до 1 декабря. Конечно, может мне стать хуже, когда переменятся коридорные соседи, но пока — пока мне кажется, что я могу жить так целый век. Мне всегда на пользу бедность жизненных впечатлений, а не богатство их, сужение жизни, а не расширение ее — а главное — однообразие, ритм, режим.

7-го к себе на дачу прибыла А.А. Я теперь хожу к ней каждое утро. Это отсюда в 30 м<инутах> ходьбы. Она в прекрасной форме, читает новые стихи, оживлена. В конце месяца приедет в Москву, а 2 декабря вместе с Ириной Николаевной выедет — через Польшу — в Рим. Оттуда в Сицилию1.

Торжества состоятся где-то близ Палермо.

Из Италии, может быть, поедет в Лондон, в Оксфорд — известно ли Вам, что она получила степень доктора Оксф<ордского> университета?

“Таким путем” — как говорится — “в таком разрезе”.

Знаете ли Вы о смерти сестры С.Я. Маршака — Лии Яковлевны2. Она умерла от рака — так же, как ее отец, мать и трое братьев… Операция прошла благополучно, а потом, на 7-й день в сердце попал тромб… Теперь осталась в живых только одна сестра, Юдифь Як<овлев>на.

Хорошо, что СЯ не видел хотя бы этой смерти3.

Привет дорогой Ант<онине> Петровне. Жму руку.

Дорогая Лидия Корнеевна,13-го вечером, в пятницу, получили ваше письмо от 10 ноября. Как хорошо, что Комарово вам по душе, что вы продлили путевку до 1 декабря, что морские штормы вас не беспокоят. А еще лучше, что вы можете ходить в гости к Анне Андреевне, слушать стихи, говорить о Палермо. Прошу передать ей самый сердечный привет от нас обоих. Надеюсь увидеть ее в Москве, очень соскучился по ней.

В Гослите я не бываю, а потому не могу ничего узнать о том, когда ваша рукопись уйдет в набор. Но слышал, что все ею восхищаются, как новым словом о Герцене2. Позавчера отправил в Ленинград, в “Биб<лиотеку> поэта” своего Рылеева, огромный фолиант. Сделали мы все с Ант<ониной> Петр<овной> и двумя машинистками в десять дней. Аванс, значит, возвращать не придется. На днях Виктор с Симой3 выехали в Париж, который стоит обедни, но зачем было переплачивать?

Из Болшева не доходят вести, но я собираюсь звонить Корнею Ивановичу на днях.

Дорогой Юлиан Григорьевич, я получила рукопись и рецензии от Гиждеу и хочу поблагодарить Вас не за добрые Ваши слова, а за то, что Вы в пору, больную для Вас2, могли заниматься не собою, а мною. Спасибо. Жму руку

Привет Антонине Петровне.

Я здесь до 1/XII

Дорогой Юлиан Григорьевич.

А все-таки Вы, быть может, нарушите обет молчания и напишите мне о себе — о глазах — о работе — о здоровье своем и Антонины Петровны (а также Дм. Ал., который, говорят, очень болен?1)

Видите ли АА? Я с радостью узнала (от общих знакомых) о ее выступлении на Дантовском вечере…2 А теперь она, говорят, уезжает… А прочитали ли Вы Дантовскую речь Эренбурга в Париже?3

А вспомнили ли Вы стихи Огарева — Данте, 1865 года?4

Жму руку. Ваша Л.Ч.

40. Л.К. Чуковская — Ю.Г. Оксману

Дорогой Юлиан Григорьевич, я просидела в Переделкине — в Пиво-Водах!1 — около трех недель безвыездно; приехав в столицу, начала сразу звонить Вам и была очень испугана молчанием Вашей квартиры. Вчера все объяснилось: Лев Зин<овьевич>2 видел Вас в больнице, в одной палате с Ив<аном> Дмитриевичем3.

Вам здорово повезло с палатой и с соседом — но все-таки было бы лучше, если бы Вам повезло с глазом и ногой.

Однако Л.З. уверял меня, что Вы бодры, оживлены, веселы.

К.И. же, наоборот, частенько предается унынию, и потому я стараюсь его там без себя не оставлять. Не знаю, лучше ли от этого ему, но мне как-то спокойней. Да и на кого оставлять? Марина поглощена новой внучкой, Люша служит и вырывается только по вечерам.

И у меня сейчас какая-то странная жизнь: приезжаю в Москву и живу без Люши — она ездит туда…

Очень хочу дать Вам свое сочинение “Памяти Фриды”4 — но это, когда у Вас поправятся глаза.

Обещал в середине октября приехать сюда В.М. Жирмунский, потолковать об Ахм<атовой> для Большой Библ<иотеки> Поэта5. Я очень его жду.

А Вам хочу почитать свой ахм<атовский> Дневник 38—416 — это опять же, когда Вы выздоровеете.

Буду, конечно, звонить Ант<онине> Петровне. Навестить Вас в больнице не обещаю — от каждой ступеньки сильно и противно болит сердце. И тороплюсь — на дачу, к К.И.

Привет Ив<ану> Дм<итриевичу>. И Ант<онине> П<етровне>.

Обнимаю Вас и всегда помню.

Дорогая Лидия Корнеевна, сегодня вечером я уезжаю в Горький заканчивать семестр. За это время я был один раз в Переделкине, три раза в больнице на консультации, один раз на новосельи у Белинковых2. Стараюсь не выходить из дому, так как заметил, что морозный ветер плохо на меня действует. С глазами — плохо, так как оперированный совсем вышел из строя, а правый с трудом выносит большую нагрузку. В самом деле, я читаю очень много, а других радостей нет.

Я никак не могу согласиться с требованием Черноуцана3 и его товарищей о “покаянном” письме. Во-первых, мне не в чем каяться, во-вторых, я не сомневаюсь, что подобный документ будет использован против меня, а никак не обеспечит мне возможности печататься. Нет, уж лучше “умирать стоя”4, не говоря о всем прочем. Несмотря на то, что Корней Иванович рекомендует “покаянное” письмо, а другие мои друзья полагают, что я должен просить разрешения на выезд за границу, я не могу согласиться ни с первым, ни с вторым решением вопроса о дальнейшем своем существовании. Много раз хотел посоветоваться с Вами, но очень, очень боюсь Вас беспокоить, а срочности в моем визите к вам пока нет5.

В Горьком выясняли вопрос обо мне на высшем уровне. Результаты пока что таковы: преподавать я могу, а печататься — нет. Кстати, и на письмо вице-президента А<кадемии> Н<аук> акад<емика> Миллионщикова6 о необходимости выпустить в свет редактированный мною сборник статей Добролюбова (он подписан к печати полтора года назад) ответа нет уже около месяца.

От всей души желаю Вам в наступающем Новом году исполнения всех Ваших желаний. Все остальное — приложится.

Уходящий год оказался для Вас очень бурным, гораздо более бурным, чем Вы могли бы ожидать7. И для Вашего сердца, и для Ваших глаз нужен сейчас прежде всего покой. Так как “вольность” от нас не зависит, то остается “покой”, обеспечивающий, конечно, не счастье, а только здоровье. Так будьте здоровы, дорогой мой друг! С Новым годом!

Дорогая Лидия Корнеевна!

Поздравляем Вас от души с наступающим Новым годом. Желаем и Люшеньке1 и Вам здоровья, счастья и всего, что может нас еще радовать. Лучше всех поздравил “Прометей” в рецензии Е. Филатовой (не знаю, кто это такая)2. Пишет скучновато, но добропорядочно. И на том спасибо!

Не соберетесь ли к нам на праздники?

Прилагаю записочку Корнею Ивановичу. Ведь не видал я его года полтора!

Всегда Ваши А. и Юл. Оксман

С ГОРДОСТЬЮ ЗА РУССКУЮ НАУКУ ВСТРЕЧАЮ ЭТОТ ДЕНЬ

ОБНИМАЮ И ПОЗДРАВЛЯЮ ДОРОГОГО ДРУГА = ЛИДИЯ ЧУКОВСКАЯ