Владимир Тучков

Русский И Цзин

Об авторе | Владимир Тучков — поэт, прозаик, перформер, акционист, фрилансер. Родился в 1949 году. Окончил факультет электроники Московского лесотехнического института. Стихи и проза выходили как в периодических изданиях, так и отдельными книгами в России, Болгарии, Венгрии, Германии, Дании, Израиле, Словакии, США, Франции, Швеции. Автор серии литературных перформансов, проектов и галерейных экспозиций. Лауреат премии журналов “Магазин Жванецкого” и “Новый мир”, Международного фестиваля малой прозы им. Тургенева и Российского фестиваля верлибра.

Ты — фрезеровщик. Тебе шестьдесят пять. В шесть пятнадцать ты садишься в пригородную электричку и едешь в Москву, чтобы ровно в восемь встать к станку, который за долгие годы ты изучил так же досконально, как и свою жену, ныне покойную. Да, эта поездка и этот станок, как и все прочие элементы твоего рабочего антуража, тебе не доставляют удовольствия. Впрочем, ты и отвращения не испытываешь ко всему этому. И не только потому, что за все это тебе платят деньги — зарплату, без которой пенсионер мгновенно превращается в запоротую деталь. Которая годна только лишь на переплавку… Ну, да, на переплавку в печи крематория.

Тут можно много чего наговорить. И по поводу вынужденности. И по поводу потребности. И по поводу неизбежности. Да, ведь, скажем, управляемая твоей не вполне крепкой уже рукой фреза может перемещаться лишь по вполне конкретным траекториям. Вырваться за отведенные ей пределы она не в состоянии, как бы остервенело ты ни крутил рукоятку управления. Тобой ведь тоже чья-то рука управляет. И она точно так же не в состоянии загнать тебя в шесть пятнадцать утра не в электричку, а в Боинг, вылетающий из Шереметьева в Токио. Воздушные лайнеры летают высоко над головой, и их звук не пробуждает в твоей душе никаких воспоминаний.

Лишь смутные ассоциации на тему коробки скоростей, передающей вращательное движение от ротора электромотора к пожирающей металл фрезе…

А ведь был же период, когда тебя сильно корежило. Корежило, когда обстоятельства загоняли тебя в колею, в которой ты движешься до сих пор. Ты хотел быть ученым. Класса, кажется с седьмого. Ходил в читальный зал, где жадно пожирал не окосневшим сознанием подшивки журнала “Наука и жизнь”. Страстно хотел быть физиком. Ядерщиком. Или астрофизиком. Или каким-нибудь еще физиком. И у тебя были к тому предпосылки: был ты мальчиком не толковым, не способным (из этого впоследствии вырастают заурядные пролетарии умственного труда), а одаренным. Именно одаренным. Но отец, когда ты заявил о своем сокровенном желании и рассказал о стремлении попасть в физико-математическую школу, двумя коричневыми от табачного дыма пальцами взял тебя за ухо и отвел в секцию бокса.

Тренер оказался алкоголиком, ну а ты — хлюпиком. И из этого ровно ничего не вышло.

Восьмой класс оказался последним в твоей жизни. С учебой было покончено решительно и бесповоротно, поскольку, по мнению твоего отца, яблоко не должно расти на березе. На березе растут только веники для парной.

Ну, и еще фрезеровщики.

А ведь мог бы. Мог бы. Потому что тот, которого ты считал своим отцом, не отец тебе. И ты должен был стать не веником на березе, а каким-нибудь манго или киви на ветви экзотического дерева. Наверное, тебе будет больно это узнать. Но придется. Придется, потому что, в конце концов, я так хочу. К тому же и облегчение определенное получишь. Ведь ты уже пять лет не ходишь на могилу отца. Ведь так? И при этом испытываешь определенные угрызения. А теперь у тебя появятся моральные основания.

Это было давно. Шестьдесят шесть лет назад. Твоя мать тогда работала уборщицей в ночном клубе, где показывали стриптиз. Тихая незаметная уборщица, которая неслышно, словно мышка, подтирала в сортире лужи. И вот однажды твоей матерью овладел некий молодой человек, который в ту пору производил духовные эксперименты в духе Николая Ставрогина. Не насильно. И не по любви. А за двадцать или около того долларов. Плюс мобильник с полудохлым аккумулятором.

А через девять месяцев на свет появился ты.

Так вот тот самый молодой человек был необычайно одарен от природы. Интеллектуально, естественно, а не духовно. Именно его одаренность ты и унаследовал. И мог бы стать ядерщиком. Или астрофизиком. Или каким-нибудь еще физиком. И уже давно ты был бы профессором. А может быть, и академиком. Да, точно, академиком.

Но киви в тех широтах, где обитали твоя мать и ее муж, не растут. Если ты наступил ногой на иней, значит, близок и крепкий лед. Триста дворов — население твоего города — не накличет беды.

Слыть белой вороной лишь потому, что всеобщей водке предпочитаешь сухое вино, — ты это нес на своих плечах долгие годы. Но всегда знал: ничтожным людям — счастье, тебе — упадок.

Хулы не будет.

Ты — врачиха. Но не потому, что женщина. Просто писательница, ныне владеющая умами, в своих книгах называет женщин-врачей врачихами. Ты пока еще терапевт. Потому что еще не родилась та писательница, которая будет называть женщин-терапевтов терапевтками. Тебе сорок пять. И двадцать лет в условиях женской казармы, от специфического юмора которой тебя коробит.

Ах, да, у тебя серые глаза, которые когда-то были голубыми. Талию под хрустящим крахмалом халатом не видно, но она есть. Это точно. И об этом знают восемь мужчин, двое из которых — твои бывшие мужья.

Жизнь не закончена, думаешь ты, глядя по вечерам сериалы, снятые по романам той самой писательницы, которая называет тебя врачихой. Но кто же знал тогда, когда она еще только начиналась, что мужа надо выбирать не с бухты-барахты, а из числа пациентов, поскольку в их медицинских картах подробно прописано будущее. Скрижали, именно скрижали! Кто на что способен, чего от кого ждать, каковы шансы того, что это разовьется, а это можно победить при должном подходе.

Но нет же! С первым вляпалась по самые уши! Второй оказался еще мерзопакостнее!

Не я ищу юношей; юноши ищут меня, — сказала ты надменно и в первый раз. И во второй. Третьего раза не будет, но ты этого не знаешь.

Развитие недоразвитого благоприятно для применения казней над пациентами, для освобождения колодок на руках и ногах, ибо продолжение их несвободы приведет к сожалению.

Но твоя власть над ними не простирается столь далеко. Дать больничный или отказать — вот твоя компетенция. Правда, и она может быть использована по той же самой схеме.

Твоя дочь, которой у тебя нет и никогда не было, говорит: с трепетом блюди середину. Но у тебя это пока не получается. Твоя жизнь чрезмерно насыщена ожиданием, которое не дает тебе обернуться назад. Именно поэтому тебе не дано вспомнить, как когда-то, когда в любом человеке человека было гораздо больше, чем сейчас обезьяны в любой обезьяне, ты ассистировала самому Пирогову. Свист ядер за хлопающими на ветру крыльями хирургической палатки, прибитыми кольями к земле. Стоны раненых. Острый запах спирта и человеческого пота. Ампутированные конечности. Куда их девали? — спрашивает у тебя твой маленький внук, которого у тебя нет и никогда не было. Действительно, куда?

А потом наступило мирное время. Но оно не способствовало женскому счастью. Толпы туристов, возвращавшихся из восточных краев, начали внедрять в обществе подлую теорию: незачем брать жену, потому что она увидит богача и не соблюдет себя.

Валокордин помогает только здоровым. Тебе ли этого не знать? У телеги выпали спицы. Муж и жена отворачивают взгляды.

Хулы не будет.

Ты — прикольный чувак. Двадцать один год. Временно не работающий, как ты пишешь в анкетах. У тебя два мобильника. Один ты купил сам, другой тебе достался от прадеда, утверждавшего советскую власть в Туркестане. Ты входишь в переполненный вагон метро и внутри Кольцевой линии, где атмосфера насыщена волнами джи-эс-эм и ожиданием теракта, незаметно, опустив руку в карман, вызываешь с одного своего телефона другой, прадедушкин, на который ты записал не модную мелодию, не какое-нибудь прикольное безобразие типа выпускаемых из заднего прохода газов, а электронное пикание. Точно такое же, которое в сериалах про бандитские разборки издает взведенная бомба. ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ… Стоишь и ждешь. ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ… До следующей станции далеко. ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ-ПИ… Иногда с кем-то случается истерика. Но такие счастливые случаи выпадают не часто. Как правило, люди, которых ты, естественно, за людей не считаешь, стоически стоят, молча молчат, хватая ртом потный воздух, и со страшной производительностью сжигают внутри себя нервы. Драконы бьются на окраине. Их кровь синя и желта.

Твоя мать рвет на себе волосы. Твой отец играет желваками. Твоя младшая сестренка смотрит на тебя с ужасом. Потому что ты предал память прадеда. Ты предал память прабабки. Ты предал память прадеда и прабабки с другой стороны, с отцовской. Ты предал память двоих дедов и двоих бабок. Ты ни во что не ставишь своих родителей. Хоть, если честно признаться, ставить их действительно не во что. Уже для них непосильна ноша кармы. А уж о тебе-то и говорить нечего. На тебе пресечется род (младшая сестренка не в счет). Много всяких девушек и женщин сделают в общей сложности четыреста двадцать абортов от тебя. На том все и закончится. Четыреста двадцать — вдумайся в эту цифру! Это батальон. Если его выдрессировать как следует и вооружить до зубов, то это страшная сила!

Во время войны ты, малолетка, еле дотягиваясь до рычагов управления токарного станка, вытачивая гильзы для артиллерийских снарядов, и представить такого не мог. Что внутри тебя дремлет такая страшная мощь. Не мог представить, потому что мысли твои жадно пожирал свирепый голод.

Но не навеки будет то, в чем усердствуешь. В конце концов, какие могут быть дороги на небе?

Хулы не будет.

Ты носишь красный халат, и твоя борода осыпается искрами, словно мешочек дядюшки Хо, в котором старый пройдоха прячет неведомое. Потому что ты — миллиардер, и твое дао — постоянно, не останавливаясь, бежать через реку жизни, перепрыгивая с джонки на джонку. Ты принимаешь смиренных послов, которые подносят тебе дары в обмен на счастье показать тебе свое лицо и сказать имя. И при этом перепрыгиваешь, перепрыгиваешь, перепрыгиваешь с джонки на джонку, с джонки на джонку, с джонки на джонку…

Ты на ложе с женой или с женщиной, которая на час заменяет тебе жену. Ты сладко стонешь, а то и рычишь. И при этом перепрыгиваешь, перепрыгиваешь, перепрыгиваешь с джонки на джонку, с джонки на джонку, с джонки на джонку…

Твой меч высекает снопы искр из меча такого же, как и ты, облаченного в красный халат, с кем ты пытаешься поделить сферы влияния — единые и неделимые. Или — ведешь в бой полки мановеньем руки, стоя на горе под деревом, на котором стая диких обезьян насилует стаю диких опоссумов. И при этом перепрыгиваешь, перепрыгиваешь, перепрыгиваешь с джонки на джонку, с джонки на джонку, с джонки на джонку…

Ты уединился с книгой, в которой много букв и пустые шкурки, оставленные людьми, давно ушедшими в небеса тропой Гагарина. Ветер играет шкурками, они шелестят, как мешочек дядюшки Ли, в котором старый греховодник прячет чехольчики для безопасного секса. И при этом перепрыгиваешь, перепрыгиваешь, перепрыгиваешь с джонки на джонку, с джонки на джонку, с джонки на джонку…

Ты спишь. И видишь во сне, как в полете у света опускаются крылья. И они чертят линии на спинах тигров, и каждый хочет сказать: Шу. И при этом перепрыгиваешь, перепрыгиваешь, перепрыгиваешь с джонки на джонку, с джонки на джонку, с джонки на джонку…

Быть может, будешь пожалован парадным поясом, но до конца утреннего приема тебе трижды порвут его.

А что — люди? Людей много. И каждый из них хочет есть.

Хулы не будет.

Ты — старший бухгалтер. Женского рода. Двадцать восемь, из Тобольска, пять лет как москвичка, инфантильный муж, трехлетняя дочь, от родителей мужа, как от козла молока, все сама, на работе, словно белка под прессом, который выжимает не только кровь, но и лимфу, за квартиру шестьсот баксов, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, омерзительные корпоративные пьянки по пятницам, от которых не отвертеться, ТЫ СЧАСТЛИВА! раз в два года в Анталию, иномарка-восьмилетка, держать до судорог в пальцах, они все в этой Москве какие-то недоделанные на мамином, на папином, пока в “Ашане”, но скоро можно будет и в “Перекрестке” или в “Рамсторе”, а там, глядишь, и в “Седьмом континенте”, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, ТЫ СЧАСТЛИВА! этому великовозрастному оболтусу, видите ли, интернет нужен, по пятьдесят баксов в месяц, пять часов на сон, девятнадцать на все остальное, когда этот похотливый козел начал тебя окучивать, нахраписто, словно ты, как эти московские сучки, которые подстилаются по первому же зову, ты поставила дело так, что он был вынужден ухаживать за тобой, цветы дарить и все такое прочее, а потом уж, не потеряв лица и самоуважения, отдалась, естественно, не только упрочив тем самым свое положение в фирме, но и заложив фундамент для будущего роста, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, ТЫ СЧАСТЛИВА! твои разработанные на косьбе и молотьбе мускулы позволяют тебе без чрезмерного напряжения выволакивать тачку за тачкой из кромешного мрака прорубаемого под площадью трех вокзалов метротоннеля на поверхность, где солнце и ломовые извозчики, увозящие грунт, весело щерятся: “Милка, потрем пупки?”, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, ТЫ СЧАСТЛИВА! ты войдешь в пещеру, и будет визит трех неторопливых гостей, отнесись к ним с уважением, в конце тоннеля ты встретишь счастье, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть, гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и вертеть, и дышать и ненавидеть, и зависеть и терпеть…

Хулы не будет.

Ты — никто, стоящий в машине в час пик на Садовом у Театра кукол, на Ленинградском у цветочного магазина, на Кутузовском у табачного киоска, на Сухаревской у китайского ресторана, на Поварской у чьего-то посольства, на Широкой у неизвестного дома номер пятнадцать, на Маросейке у Кофехауса… Ты куришь сигарету, дым вползает в тебя змеей, слушаешь свой диск или свою радиостанцию, акустические волны хозяйничают в салоне, держишь руки на бесполезном руле и тупо смотришь вперед, где все застыло на много километров вперед. Тебя два миллиона. И, значит, ты стоишь в пробке два миллиона часов утром. И столько же вечером. 83 333 дня утром. И столько же вечером. 2 778 месяцев утром. И столько же вечером. 231 год утром. И столько же вечером. Сидишь, куришь, слушаешь, смотришь. 231 год утром. И столько же вечером. Утром ты рождаешься за рулем. И потом сидишь, куришь, слушаешь, смотришь — 80 лет. После чего умираешь. Потом ты опять рождаешься. И опять умираешь. Через 80 лет. И еще один раз. Но уже через 71 год. И то же самое вечером. Три жизни сидишь, куришь, слушаешь, смотришь. Вечером. Утром. Вечером. Утром. Вечером… За день проходит почти пять веков. Государства создаются, дряхлеют и умирают. Варвары разрушают города. Пересыхают реки. Эпидемии косят народы. Опустошительные войны прокатываются по израненной шкуре земного шара предсмертными судорогами. Изобретаются невиданные доселе изобретения и открываются невероятные открытия, приближающие всемирный час Х. А ты сидишь, куришь, слушаешь, смотришь. Сидишь, куришь, слушаешь, смотришь. Сидишь, куришь, слушаешь, смотришь.

И напряженно думаешь о том, что необходимо убить Лужкова. Но Лужков неубиваем. Века протекают. Тысячелетия — да, именно так, за неделю проходит три тысячи лет с гаком, — а Лужков не ведает смерти. Не ты его, он тебя убивает. Каждый день. Трижды утром. И трижды вечером. И, ожидая казни, ты сидишь, куришь, слушаешь, смотришь.

Хулы не будет.

Ты — киллер. Тебе крепко дали в торец. Так, что у “К” прогнулся столбик и она стала “Х”. Ну а одна “Л” так и вовсе вылетела к чертовой матери, как неблагонадежный зуб. И теперь ты — хилер. Доктор нетрадиционной ориентации, о котором все знают, что он есть, но никто его не видел. А кто видел, тот не расскажет.

Ты лечишь тех, от кого отвернулась жизнь. Крепкими ладонями раздвигаешь живот. А вот и бабушка! Ба, а за ней и внучка! И по мелочам лимонов на восемнадцать: корзинка с пирожками, горшочек с маслом, сказочник с больным воображением, несколько составов с прокатом, недвижимость на Мальорке, контрольные пакеты двух холдингов, сплошь призовая конюшня в Леоне, и самые разнообразные счета в самых разнообразных уголках мира. А на самом дне — печень, почки, селезенка, поджелудочная железа и еще что-то, названия чего ты не знаешь.

Да, так работает харакиллер, принимающий роды перезревшего мужского чрева. При бегстве твой хвост в опасности. На иссохшем тополе вырастут цветы. Женщина получит нового мужа. Разобравшись в деле, ты убавляешь то, что должно быть убавлено.

Хулы не будет.

Ты — депутат, любимец богов. А скоро и вовсе будешь им ровней. Воссияешь. Ты — драгоценный сосуд со словами и мимикой. Шестнадцать слуг несут твой паланкин, на котором ты восседаешь в палантине. До конца дня ты деятелен. А вечером осторожен, словно опасность подкарауливает тебя за каждым углом.

Разве что долгожители еще помнят твой коронный проход по левому краю и победно вскинутые руки, когда ты в Афгане, не прячась за чужие спины и за свои генеральские звезды, вел бои с превосходящим противником, и от твоего бархатного баритона зал приходил в неистовство, потому что ты первым бросил вызов коррумпированной антинародной шайке, не побоявшись прямых угроз, выйдя в открытый космос в критическую минуту, ты спас станцию и друзей-космонавтов, ведь тебе было страшно, когда Россия висела на волоске и от твоего решения зависело будущее нации, ты не жалел денег на партийное строительство, помнят тебя молодого, безусого, задорного, зовущего за собой вперед… Однако народ оказался дрянь — устал, выдохся, отстал.

Ты — депутат. А ночью, тайком, обмакивая стальное перышко № 15 в чернильницу, ты пишешь на тетрадных листочках в клеточку письмо, которое имеет строгую каноническую форму. Вначале идет пожелание здоровья адресату и всем членам его семьи. Затем идет содержательная часть письма, в которой ты рассказываешь о своей жизни бесхитростными словами. О том, какой большой город Москва. Сколько тебя в ней окружает плохого, а то и просто враждебного. В спокойном тоне, без какого бы то ни было бахвальства, перечисляешь свои достижения: хорошая квартира, неплохие заработки, жена радует своей разумностью, деловитостью и скромностью, что на фоне всеобщего падения нравов особо радует. Старший сын учится хорошо: по математике и физике у него четверки, а иногда даже и пятерки. С русским языком похуже. Дочка уже стала совсем смышленой, на празднике в детском садике она лучше всех прочитала стихотворение, и Нина Ивановна ее очень хвалила. Но есть и проблемы: у тебя ноги часто болят, а доктора ничего не знают, только деньги тянут. Письмо заканчиваешь приветами всем своим знакомым, и это место занимает целую страницу. Ну, и совсем в конце признаешься, что хоть у тебя тут и все хорошо, но все равно ты очень скучаешь по своим родным местам. И тут тебе очень хочется передать привет Нине, но ты сдерживаешь себя, потому что это твое очень личное, о чем не должна знать ни одна живая душа. Ставишь число — день, месяц, год, — а затем и подпись — “Ваш сын”… Задумываешься и называешь себя по имени отчеству. Потому что ты — депутат. А у депутата имя без отчества быть никак не может.

В общем, ты довольно милый и бесхитростный. Найдешь противника: то забьешь в барабан, то перестанешь. То заплачешь, то запоешь. Если бы все люди были столь прозрачными, как ты, то проблем в отечестве было бы гораздо меньше.

Хулы не будет.

Ты — электрик. Дело нехитрое. Три фазы и нуль, которыми ты оперируешь, получая в результате коммутации шестнадцать комбинаций. Хотя, конечно, это не так уж и мало — две триграммы или четверть Книги перемен. И эти шестнадцать гексаграмм водят тебя по малому кругу. И они, словно гексоген, пересыпаясь в твоем мозгу, заставляют постоянно думать о том, что есть электрический ток. Во сне ты вставляешь в разрыв цепи обрывок эха. Утром, не выспавшись, пытаешься понять, почему, как электроны, сорванные с цепи хрен знает где расположенным генератором, совершают работу: кипятят воду, вращают мощные двигатели, накаляют нити лампочек, жарят мясо... Ну, и убивают людей. Ты пытаешься придумать наглядную схему. Как, например, атом, где вокруг положительно заряженного ядра, словно планеты вокруг Солнца, вращаются электроны с отрицательным зарядом. Это понятно. Но как работает ток?! Почему из проводов не вымываются эти самые хреновы электроны и провода по мере их эксплуатации не истончаются и в конце концов не превращаются в виниловую оболочку, заполненную лишь одними положительно заряженными ядрами?! Почему и как?!

Если бы ты прочитал разъяснение Льва Толстого, который, как ему казалось, максимально доступно пишет о природе всякой энергии, то это привело бы тебя в еще большее недоумение. Толстой говорит, что всякая энергия от солнца. Следовательно, и электрическая тоже, о которой великий писатель имел самое смутное представление. Тебе потребовалось бы еще больше вытянуть логическую цепочку. И начинать не с хрен знает где расположенного генератора, а с фотонов, несущихся к Земле сквозь мрак и ледяной холод космоса. И тебе пришлось бы искать объяснение того, почему эти самые фотоны не остывают в пути, а прилетают в виде жарких лучей, которые летом заставляют человека прятаться в тень и растягивать живот холодным пивом.

Днем, презрев технику безопасности, ты коммутируешь цепи, не отключив напряжение. И при этом все время думаешь: как?!

Ближе к вечеру, когда тянешь проводку по потолку, чтобы подключить люстру, в твоем мозгу часто мелькает мысль: а не повеситься ли? И она одновременно пугает тебя, скользнув ледяной змейкой от мозжечка до копчика, и завораживает, словно еще совсем чуть-чуть, и увидишь наглядную модель того, как работает электрический ток. И сразу же тебе откроется во всем великолепии идеальная схема, поскольку у тебя в руках окажется семнадцатая комбинация, недоступная здесь — в прокрустовом ложе булевой логики. И ты попадешь во второй полубайт компьютера, за которым сидит неведомый некто, радушно распахнувший перед тобой Window. Короче, welcome.

Хулы не будет.

Ты — колумнист, исполняющий на глянцевой эстраде всяческие эксцентричные танцы. То бьешь чечетку. То выписываешь конечностями что-нибудь асинхронное под расхлябанный джаз. То под ай-люли водишь хороводы из своих многочисленных клонов.

И вот ты садишься за свой портативный компьютер. Да, да, конечно, приплясывая, садишься, приплясывая. И начинаешь бить пальцами по клавишам. За окнами начало августа. А ты пишешь в сентябрьский номер. То есть когда уже будут идти дожди. И когда детей будут заставлять писать сочинение на тему “Как я провел лето”. Ты хватаешься за этот момент, поскольку за что же еще хвататься колумнисту как не за какую-нибудь тотальную банальность.

И ты начинаешь, приплясывая, с Тарковского, с Арсения. Вполне понятно, с его “Вот и лето прошло, словно и не бывало”. Делаешь переворот кувырком и переходишь на Софию Ротару, которая пела то же самое, но в той ее песне было совсем про другое — про окончание курортного сезона, про то, что не все сшитые на лето наряды еще поносила, не все розы получила от воздыхателей и все такое прочее. Что в ее “только этого мало, мало, мало!” отчетливо звучит сексуальная ненасытность дамочки, у которой закончилась путевка в профсоюзный санаторий, расположенный на берегу Черного моря.

И ты тоже поешь и приплясываешь. И, будучи тертым профессионалом колумнистики, понимаешь, что нельзя долго тянуть одну ноту и выкаблучивать одно па. И, приплясывая, переходишь непосредственно к жанру сочинения о том, как ты провел лето. Что, мол, вот ты сидишь за столом, а за окном льет дождь. И это единственное вранье в этом твоем глянцевом тексте, который ты, дописав и доплясав, назовешь “Днем счастья”. Нет, вранье не в заголовке, а в заоконной картине — там начало августа, на небе ни облачка, и жара под тридцать. Все остальное — истинная правда, как того и требует этика колумнистики, хоть колумнисты и этика, как правило, не пересекаются ни во времени, ни в пространстве.

Итак, ты пишешь о том, как в начале июля ты решил сходить в село Федоровское, что в шести километрах от твоей дачи, на которой ты и проводил лето. То есть в данный момент продолжаешь его проводить, приплясывая. И ты на всякий случай взял с собой в этот поход фонарь, потому что однажды заблудился в тех краях, собирая грибы. И еле выбрался из леса в кромешной темноте.

И вот, значит, ты пишешь, приплясывая, то есть идешь через лес, а потом и подходишь к Федоровскому. И вворачиваешь Кафку, поскольку колумнист должен паразитировать на мировой культуре. Иначе он пляшет неинтересно, и его ставки невысоки. И Кафка вполне уместен — его “Замок”, поскольку в Федоровском над приземистыми избами возвышается громадный домище в три или даже четыре этажа, если не считать подземный гараж. Потом ты говоришь с федоровскими мужиками, которые сетуют на то, что магазин у них закрыт, и тебе надо идти в Барково. При этом в разговоре не произносится сакральное русское слово “водка”, хоть беседа всячески вокруг нее и вращается при помощи мимики и туманных экивоков.

Ты идешь в Барково, поминая добрым ласковым словом Луку Мудищева. Однако в твой танец на глянцевой эстраде он никак не вписывается, и ты выносишь его за скобки. На горизонт наползает мрачная туча. Ты прячешься от надвигающегося ливня в заброшенном доме, благодаря чему имеешь теперь возможность, приплясывая, написать про “Зеркало” Тарковского, одна из сцен которого до физиологических ощущений схожа с твоим положением.

Дальше — больше. По части культурных реминисценций, которые являются хлебом всякого уважающего себя колумниста, а также кровью, текущей в его жилах, и кислородом, который он вдыхает, выдыхая при этом сертифицированный продукт. Ты не один такой хороший ожидаешь приближения грозной стихии. В соседнем дворе точно так же напряглась собака. Которая вдруг завыла совсем рядом. Не пространственно рядом, хоть и не без этого, а эмоционально. И теперь ты имеешь прекрасную возможность ввернуть в текст, приплясывая, и Кьеркегора, и Сартра, и даже Хайдеггера, которого ты так и не осилил. Мол, вот она, вот — экзистенция — в чистом виде! Вот оно полное слияние с мирозданием без зазоров и шлицев! Вполне понятно, что тут ты не в состоянии удержать себя от пошлого “я чуть не прослезился от восторга”. И это бы еще полбеды. Но твоя рука, приплясывая на клавиатуре, продолжила строку: “Вот ведь какое непростое это село Федоровское, где любая собака мыслит и чувствует, как Кьеркегор, не говоря уж о Камю”.

Ну, а потом, напоследок, взмокнув от колумнистской прыти и от жары, якобы из дождливого сентября, вспоминаешь о встрече в лесу с кабаном, которого ты, ясное дело, называешь вепрем. О том, что он показался тебе огромным, как автомобиль “Хаммер”. И о том, что первобытный страх вскоре сменился в тебе восторгом. Да, про страх — это чистая правда. А вот про существование “Хаммера”, громадного и очень дорогого автомобиля, ты узнал лишь неделю назад. И совсем по иному поводу. Но сейчас, в дождливом сентябре (жарком августе), тебя увлекла ассоциативная цепочка: “Хаммер” — Хам — свинья — библейские времена — первобытный страх — промокшие брюки. Да, действительно, возвращаясь из Федоровского через вымокший под проливным ливнем лес, ты насквозь промок ниже пояса. Трава была высокой.

Покончив с содержательной частью, ты, как это принято у колумнистов, переходишь к умствованиям и обобщениям. Недлинным, чтобы не утомлять читателя. Ну, и, естественно, банальным, чтобы не перенапрягать его мозги. И, приплясывая, ты пишешь буквально следующее: “Вот, собственно, и все. Казалось бы, ничего особенного. Однако именно такое неособенное иногда позволяет нам ощущать счастье. Но не тогда, когда оно происходит, а позже, когда, обернувшись назад, мы пишем на тему “Как я провел лето”.

Точка. Рука тянется к сигарете... И вдруг мгновенно, сам еще ничего не понимая, словно тебя кто-то в бок пихнул, двадцать восемь раз стучишь по клавиатуре: Ну, или “Как я провел жизнь”.

Хулы не будет.

Ты — шпион. То есть — отмычки, присоски, жучки-червячки и множество всяких иных чудес из творческого наследия Льва Сергеевича Термена. То есть — вынюхиваешь, высматриваешь, вслушиваешься в нюансы модуляции, проницаешь, копируешь, подменяешь, заметаешь следы. Но если поскрести пафос, который — на службе отечества, а то и вселенское благо! — то под ним обнаруживается банальный жулик. Правда, высокой квалификации. И к тому же с патентом. То есть — бизнес. А бизнес — это когда ничего личного. Это в отрочестве, когда мечтал, помышлял и грезил, делил на своих и врагов. И мог приблизительно прикинуть, какое количество гражданского населения вражеской стороны можно ликвидировать, чтобы повысить обороноспособность страны на полтора процента. Сейчас ты считаешь с точностью до седьмого знака после запятой карьерные нюансы и соответствующее им движение банковского счета.

...Но, конечно, не только. Не только прагматика, но и поэзия. Как и у всякого жулика, который с изнанки — актер. Есть легенды, есть предания, есть былины и всякий прочий народный фольклор, который начинается с интуитивных разговоров в банях, в барах, за доминошным столом. А потом уж застывает в барочных формах. В общем, не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о полку Игореве, Игоря Святославлича! Начати же ся той песни по былинамь сего времени, а не по замышлению Бояню! Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы. Помняшеть бо речь первых времен усобице, — тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей; который дотечаше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред полкы касожьскыми, красному Романови Святославличю. Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше, но своя вещиа персты на живая струны воскладаше; они же сами князем славу рокотаху... И так далее, в том же духе, простому смертному не понять твоих подвигов, не оценить и не прослезиться умиленно. Но вначале-то этого текста лежит обман и подлог. Если, конечно, опять-таки соскрести пафос.

Да, конечно, кто же не знает, что Мата Хари была у тебя на посылках. Ну, а с Натаном Хэйлом ты ел из одного котелка. И сейчас, бывая в Лэнгли, ты неизменно подходишь к нему, мраморному, и тихо шепчешь: “Прости, брат, что так получилось. На твоем месте должен был стоять я. А тебе еще жить бы да жить...”

Ну, и, естественно, на привокзальных площадях любишь дурачить прощелыг и жуликов, оставляя их, дилетантов, с носом и без денег, которые потом раздаешь вдовам, сиротам и увечным калекам. Платишь долг. Ведь ты же не станешь отрицать, что произошел от эдемского змея? Ну, а потом ты прошел долгий и плодотворный эволюционный путь, твое генетическое совершенство накапливали Аврага Могой, Агулшап, Агунуа, Аждарха, Ажи-Дахака, Айдо-Хведо, Айтварас, Амфиптерий, Анатабога, Ангития, Ангонт, Апалала, Апоп, Аспид, Ахи Будхнья, Бадняк, Бида, Бляго, Василиск, Визунас, Вуйвр, Вупар, Вэйшэ, Гаргуйл, Джата, Дипса, Дябдар, Ёнван, Ёрмунганд, Змей Горыныч, Идрус, Иса Бере, Иллуянка, Имуги, Ицамна, Канчхори, Кахауси-Бваре, Кецалькоатль, Кирейн Кройн, Кукулькан, Кукумац, Куронъи, Куэлебре, Лагулагу, Ладон, Левиафан, Лу, Ман, Мармарину, Мишкоатль, Мушхуш, Наги, Нденгеи, Нехебкау, Нидхогг, Нирах, Огон-то, Онг Кут, Оннионт, Пане на Балон, Пифон, Пуке, Равана, Рененутет, Руймон, Сармак, Тараска, Татцельвурм, Тугарин Змеевич, Туонглуонг, Тяянаба, У Дрейг Гоч, Урага, Уроборос, Уто, Фанампитулуху, Фафнир, Хай-рю, Хала, Цзяо, Цинлун, Чималькан, Ширкань, Шеша, Якул, Ямата-Но Ороти.

Твои подвиги умещаются на трех страницах учебника по спецкурсу. Ну, и, само собой, в десятках романах, где сюжет выписывает такие траектории, с такими перегрузками, что неподготовленного читателя порой выворачивает прямо на ни в чем не повинные буковки. Но в реальности никакого сюжета и нет. Как нет для тебя и линии фронта. Потому что нет тыла. Как нет “своих” и “чужих”. То есть они постоянно перетекают друг в друга, мимикрируют в зависимости от самых разнообразных обстоятельств, которые тебе постоянно необходимо просчитывать. Сейчас он “свой”, но пошел купить сигарет и вернулся уже “чужим”. Четверка коней тянет в разные стороны! Слезы до крови — льются сплошным потоком. Кому, как не тебе, не знать, что нет никакой истины, нет никакой объективности, нет ничего за пределами релятивистской механики, релятивистской биохимии, релятивистской логики, релятивистской этики, релятивистского гуманизма...

Да, именно гуманизма. Хоть многие, что собирались вокруг тебя, как волосы вокруг шпильки, и считают тебя чудовищем. Просто твою систему координат образуют три змеи, извивающиеся в праздной неге.

Хулы не будет.

Ты — шо?фер.

Шофер ездиет на “ЗИСе” и хватает баб за сиси.

Хулы не будет.

Ты — никто. Уже давно, очень давно — никто. Хоть и был когда-то сановником, расположения которого многие, очень многие искали, состязаясь в гибкости позвоночника и персидской версификации. Но никого из них уже нет.

Как нет и никого из тех, кто тебя ненавидел. Им это было несложно, поскольку они не зависели от мановения твоего перста.

Их уже нет. Давно нет.

Нет и тех, которые тебе покровительствовали. Ведь ты же стоял не на самой верхней ступеньке.

Никого из них уже нет. Очень давно нет.

Тех, которые рожали детей, ходили в атаку, сидели в тюрьмах, торговали колониальными товарами, переплывали океан, плясали на свадьбах и горестно пили на поминках, когда ты был маленьким мальчиком, — больше нет.

Нет и в помине.

И когда ты был пылким юношей... и зрелым мужчиной... и когда твоя борода подернулась первым инеем, тех, которые в это время рожали детей, ходили в атаку, сидели в тюрьмах, торговали колониальными товарами, переплывали океан, плясали на свадьбах и горестно пили на поминках, — тех тоже нет.

И которые в это время не подозревали о твоем существовании, находясь в других странах, на других материках, в другом полушарии, в далеком космосе на орбитальных станциях, на дне морском в субмаринах — их тоже нет. Давно уже нет.

Были.

И нет.

Больше нет.

Ты остался один. Совсем один. На планете. Которая, в принципе, уже и не твоя вовсе. Не Земля, а что-то другое. Совсем другое. Потому что на Земле — ты это прекрасно помнишь — были люди. А эти... Нет, они совсем не люди, хоть и присвоили себе это слово — “люди”. Значения которого не понимают. Поскольку убеждены, что это ты к людям не принадлежишь. Обступят тебя, головами качают, языками цокают, изумляются: надо же, на задних лапах ходит! И плачет — кто бы мог себе это представить! Какой забавный! Вот только мочой от него разит, а так — ну, прямо как мы!

Ты один. Остался совсем один на планете, поскольку больше нет никого.

Все умерли.

Кто сам.

Кого убили.

Кто сам себя.

Помнишь, когда вот это вот было Землей, ты возглавил восстание краснобровых и жителей зеленых лесов, сбросив династию Западных Хань? Или как ты летел на боевой колеснице впереди отряда отринувших иго рабства гладиаторов. И на тебе была красная футболка с белой полосой на груди и символом углерода. И не углерода даже, скорости света. А потом, пылая праведным гневом, извел гугенотов. Ведь ты это прекрасно помнишь. Когда вот это вот было Землей.

Ты всегда был деятелен. И не намерен отступаться от этого даже сейчас, когда дрожат руки, когда меркнет в глазах, когда шум в ушах и линии, проводимые карандашом по угольнику, язвительно извиваются. Но ты берешь в руки пилу, берешь стамески, берешь рубанок и строишь комод. Который получается неэвклидовым. Потому что вот это вот — не Земля. А что-то совсем иное, скрюченное по-лобачевски, как котлета по-киевски.

Ты давно уже не пытаешься говорить. Потому что вот эти вот тебя не слышат. Лишь врачи в поликлинике. Но и те, если присмотреться, то же самое — слышат лишь твою первую фразу. И потом изливают на тебя звуковую дорожку, записанную раз и навсегда. Точно так же можно говорить с человеком в телевизоре. Якобы с человеком. С вороной на суку. С ветром, шумящим в вершинах сосен.

Когда ночью демоны прошлого начинают проецировать на твою сетчатку видения той Земли, которой больше нет, и ты пытаешься ухватить еще фантомный запах былого, жадно втягивая чуждый тебе воздух ноздрями, в памяти всплывают семь цифр, стоящие ровно и четко, словно отделение бойцов Красной армии. Ты нажимаешь кнопки, которые приделали вместо диска, чтобы еще дальше отодвинуть тебя от реальности, от их реальности. Три часа ночи. Набираешь семь цифр, чтобы поговорить с мужем сестры твоей жены, которой уже нет. С мужем сестры, которой уже нет, твоей жены. С мужем сестры твоей жены, которого нет уже двадцать лет. Три часа ночи. Никто не подходит, но ты упорно слушаешь длинные гудки. Потому что тебе надо поговорить хоть с одним живым человеком. Долго никто не подходит. Трубку берет сын мужа сестры твоей жены, который пока еще есть. Ты просишь позвать Якова Дмитриевича. Три часа ночи. Сына мужа сестры твоей жены, охватывает жуть, но он находит в себе силы ответить спокойно, как ему кажется, спокойно: “Вы не туда попали”. И после этого уронить трубку даже не мимо, а на рычаги новомодного кнопочного телефона. Три часа ночи. И лишь минут через пять до сына мужа сестры твоей жены доходит, что это было.

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Скоро поговоришь.

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Чтобы поговорить хоть с одним живым человеком!

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Скоро поговоришь.

Хулы не будет.

Ты — Аполлон. Не греческий, а здешний, рожденный от неумных родителей, приклеивших тебе навечно дурацкое имя. Хоть не только до твоего рождения, но и задолго до зачатия было ясно, что такие красавцы, как твои папа и мама, ничего, кроме Квазимодо, воспроизвести не в состоянии. И потом, когда тебя привезли из роддома, было еще не поздно перерешать в сторону какого-нибудь Коли или Вити. Но отец закусил удила — Аполлон и никак иначе. Потому что у отца твоего и у твоей матери были своеобразные эстетические критерии...

Да хрен с ними, с критериями! Если бы ты рос где-нибудь, где люди, имея чувство собственного достоинства, оставляли право на обладание этим чувством окружающим их людям, где люди знают, что внутри у постороннего человека может болеть не только печень, не только мозги с перепоя, но что-то еще, не имеющее четкого определения, — то это было бы еще ничего. Но расти Аполлоном в фабричном предместье с таким лицом, как у тебя — это полный нон-стоп: во дворе, в школе, на танцах (когда подрос), в механосборочном цехе завода сельскохозяйственного машиностроения, и в техникуме, ах, да, в армии, в армии(!): “Аполлон, Аполлон — обоссанный гондон!”. Не глумления ради, а для поддержания в мужском сообществе здорового коллективизма и жизнерадостного единения. Казарма — двор, школа, цех, армия — всегда права!

Поначалу были суицидальные мысли, были невидимые миру казармы слезы. Когда же они были видимы, то это подзуживало казарму, придавало дополнительный импульс и добавляло творческой фантазии. Потом притупилось, поскольку осело на дно того, что не имеет четкого определения, и начало там не полосовать острым зубным нервом, а гудеть басовой струной геморроя.

Ну, да, так. Или примерно так, если вынести за скобки все остальное, то есть жизнь в семье, а потом жизнь в семье, которую ты создал сам. Но, если присмотреться, если повести чутким носом, то эта жизнь — в двух последовательных семьях — протекала с оглядкой на казарму и, может быть, даже формировалась под ее влиянием.

А потом у тебя появился шанс — простой, как мычание роженицы, двухходовый алгоритм, при помощи которого можно избавиться от фамильного проклятия, повисшего на твоих плечах, отчего плечи начали опускаться вниз подобно стропилам, когда тебе еще не было даже тридцати. Надо родить сына, который будет Сашей. Или Колей. Или Сережей. Или Игорем. Но не Аполлоном! Не Платоном! Не Сократом! Не Гаем! не Юлием!, блядь, не Цезарем!!!

Потом появится внук. С нормальным, неглумливым, именем. Вот и весь нехитрый план, укладывающийся в одно-единственное предложение с запятой посередине, на реализацию которого необходимо потратить всю жизнь, почти всю жизнь, хоть то, что останется после точки в конце предложения, остатком жизни не назовешь. Это как то, что остается после наливающихся колосьев... То есть солома.

И Аполлон родил Андрея. Который мог бы до конца своих дней прятать ненавистное отчество на дне личного дела, а также между створками паспорта. И это нелепое отчество чудесным образом проявилось бы лишь на граните надгробного памятника, когда оно никого бы уже не интересовало, как содержание газеты, пущенной на растопку печки. Однако, переместившись вверх по социальной лестнице и поменяв фабричный пригород на академгородок, сын Аполлона в тридцать пять стал полновесным Андреем Аполлоновичем. Нет, конечно же, никакой казарменной реакции не было и быть не могло. Нет и еще раз нет. Однако Андрей Аполлонович угадывал, но порой и домысливал потуги коллег сдержать вполне естественный смех, когда, глядя в твое лицо с оттопыренными в разные стороны ушами, они произносят слово “Аполлонович”, наверняка декламируя про себя: “Аполлонович, обоссанный гондонович!”.

Андрей Аполлонович, следуя завету отца, родил Леонида. Который стал Леонидом Андреевичем. Аполлон, фамилии которого мы не знаем, вскоре отошел в мир иной с ощущением ненапрасно прожитой жизни. И он, конечно же, был прав. Не углубляясь в дебри теологии, но опираясь при этом на жизненный опыт человечества, то есть предпочтя теории эмпирику, можно констатировать, что люди в подавляющем своем большинстве прилагают все свои усилия к возделыванию внешнего, придавая внутреннему третьестепенное значение. И их можно понять — просто руки не доходят. Именно что руки. И именно что не доходят. Поскольку современное состояние человека таково, что для него какие бы то ни было операции с внутренним столь же неестественны, как и ходьба на руках. То есть цирк, вертеп (значение этого слова также уже давно перевернули с ног на голову), точно такой же повод для глумления и для поддержания в человеческом сообществе здорового коллективизма и жизнерадостного единения.

Хулы не будет.

Ты — не клен опавший, заледенелый, под метелью белой, как жену чужую, сам себе казался и все такое прочее. Ты — Маяковский. Вонзив ответный гутенморген, ты уверенно шагаешь по лесенке стихов из своих красивых двадцати двух к тридцатисемилетнему бронзовому многопудью, остервенело вверх. Однако это не твоя лесенка, она нарисована художником Эшером, шулером перспективы, гением авангарда, мастером оригинального жанра. Всего лишь ловкость рук и никакого мошенства, и ты топаешь, высоко задирая колени, не понимая, почему вода поднимается все выше и выше, почему вместо бабочек — уже пучеглазые рыбы, почему все сильнее давление вминает перепонки внутрь воспаленного черепа...

Хули, хулы не будет.

Ты — адепт. Все равно чего адепт. Адепт — это твоя сущность, твой скелет, на который можно надеть любое тело. Но это тело, именно тело, а не обертка с логотипом транснационального производителя. Ты — вчерашний день, несовершенная модель, тупиковая ветвь. Эволюция же движется в сторону уравнивания температуры, давления, напряжения в розетке, объема и содержания усваиваемой информации, частоты дыхания и сердечных сокращений. В сторону медузы, у которой вместо скелета круговая симметрия, порождающая абсолютный эгоцентризм.

Адепт — это кто? — уже начинают спрашивать любители кроссвордов. На что им следует ответить: адепт, шапокляк, книксен, чарльстон, биплан — эти слова не только рифмуются, но и имеют одинаковое написание и произношение на том языке, который нам пока еще не открылся.

Хулы не будет.

Ты — лучшая подруга. И это почти профессия. Или приговор врачебного консилиума, не подлежащий обжалованию. Ты была всегда, не могла не быть, как в воздухе не может не быть углекислого газа, а в зубах — кальция. Была задолго до того, как маленький Зигмунд, впоследствии ставший Фрейдом, в тесной каморке своими воспаленными чувствами вслушивался, всматривался и внюхивался, как отец каждую пятницу после захода солнца ритуально имеет мать.

И эти набитые дуры несут к тебе свои сны разума и выливают эти ушаты на тебя, аккомпанируя всхлипыванием, рыданиями, шумными вздохами неэротического характера, а порой и пустым горохом дробного смеха. Ну, да — это именно сны (про их мужей, про их детей, про их любовников, про их собачонок, про их котов и кошек, про их телепрограммы, про их тряпки, про их начальников, про их сослуживцев, про их покупки, про их надежды и чаяния, про их болячки, про их хроническую не-у-до-влет-во-рен-ность), потому что они не живут, а спят и видят во сне, что живут. Бесконечный цветной сон, перемежающийся черно-белыми обмороками подсознания.

А ведь ты могла бы на поле боя сестрой милосердия — под свист пуль и хриплый вой перетекающий через горизонт пехоты. Могла бы монашенкой под строгими зычными сводами, оттирая горячей молитвой скверну мира. Могла бы теплой наседкой, собирая под крыло обворованных сучьей жизнью сирот... Да мало ли поприщ для приложения участия, усиленно вырабатывающегося какой-то твоей потайной железой.

Но ты избрала из пустого в порожнее. А в сумме, в страшной совокупности получаются многие тонны, абсолютно бессмысленные. Они, эти дуры с приросшей к лицу гримасой недореализованности, недолюбленности и недотраханности, видите ли, экономят на психоаналитике. Поскольку под рукой всегда ты — лучшая подруга.

В конце концов ты когда-нибудь прозреешь. Учредишь профсоюз лучших подруг. Почасовая оплата. Отчисления в пенсионный фонд. Укороченный рабочий день в связи с вредными условиями труда, и в сорок — на заслуженный отдых. Бесплатное молоко. Тридцатипроцентные путевки в санаторий. Квота на участие в законодательных органах. Беспроцентные кредиты, сниженное налоговое бремя, беспошлинная внешнеэкономическая деятельность. Ну, и все такое прочее.

Ведь двадцать первый же век уже не только наступил, но уже и успел раскочегариться, а у тебя какие-то совершенно допотопные производственные отношения. В качестве гонораров тебе достаются лишь их мужья. Которыми они не в состоянии правильно распорядиться. Ты же знаешь о них абсолютно все: слабости и пристрастия в еде, в одежде, в сексе. Собственно, они тебе не очень-то и нужны: товар далеко не первой свежести, залежалый в брачных сундуках товар, тронутый молью, успевший впитать затхлость безрадостного быта. Но, как говорили в старину, отбивать их у этих дур — это единственная возможность поставить точку в отношениях. Ты ставишь ее лишь тогда, когда становится совсем невмоготу, когда интоксикация от вливаемых в тебя помоев достигает такой концентрации, что это начинает угрожать жизни. Ты могла бы как-то по-иному обрубить концы, но ты по-другому не можешь. И этот способ не доставляет тебе ни радости, ни удовлетворения. Он лишь дает короткую передышку на время, пока в тебя не впиявится следующая.

Хулы не будет.

Ты — решившийпокончитьжизньсамоубийством. Ты шагнул в теплый майский воздух с крыши двадцатичетырехэтажногодома. Еще не конец. У тебя осталось еще десятьмиллиардовнаносекунд.

Хулы не будет.

Ты — прекрасный цветок. Вчерашний бутон, восторженно раскрывшийся навстречу восхитительной жизни. Ты обласкана взглядами. Взлелеяна мужским обожанием. Возведена на высокий пьедестал, о который в бессильной злобе бьются волны женской зависти. Твоя судьба — быть в центре, распространяя волнение на периферию. Ты будешь жить вечно. Будешь вечно прекрасной. Ни одна песчинка безжалостного самума времени не оставит следа на твоем вечно цветущем лице, которому никогда не понадобится вмешательство фотошопа. Ни один байт не будет выщерблен из твоего прекрасного облика, покоящегося в недрах JPEG-файла. Ни одному безумцу не придет в голову ковыряться FAR-менеджером в твоем вечноцветущем чреве. Оцифрованная беспорочность. Квантовая чистота.

Хулы не будет.

Ты — Гагарин. Невесомо улыбающийся из ванны Архимеда, не вытесняя ни капли воды, поскольку уже нематериален. Твои песочные часы подавились невесомостью, песок больше не проходит через их горло из будущего в прошлое. Они застыли на отметке ВЕЧНОСТЬ.

Хулы не будет.

Ты — политтехнолог. Реинкарнация академика Павлова. Ты мигаешь лампочкой, свистишь в свисток, звонишь в звонок, пускаешь инфракрасные и ультразвуковые волны, а также действуешь по специальной методике: распространяешь запахи — летучие молекулы разнообразных химических веществ, составляя из них композиции на разные случаи жизни, которой, в сущности, нет. Да и быть не может, когда за дело принимаешься ты — великий маг и кудесник, магистр и демиург. Есть лишь видимость жизни, ее слышимость, ее осязаемость, ее обоняемость. Есть привкус во рту от того, что существует лишь в виде информационных мегабайтов, искусно промодулированных электромагнитных волн, расплющенной на бумаге типографской краски.

Ну, да — поезд мчится в чистом поле! Ну, да, все точно — веселится и ликует весь народ! Пестрота, разгул, волненье, ожиданье, нетерпенье — все так, воистину! Все, как и написал в свое время поэт Нестор Кукольник… И быстрее… шибче воли… поезд мчится… в чистом поле… И ни одна сука не прольет ни одной живой слезы в память о невинно убиенных новгородцах.

Хулы не будет.

Ты — пришедший в этот мир вперед ногами. Процесс твоего рождения, который злые языки называют антирождением, описан во всех учебниках по акушерству и гинекологии. Плюс две монографии и четыре диссертации. Феномен в собственном соку. Уже немолод. Говорят, что в футляре, как в свое время разглядел один человек с помощью пенсне. Но это плацента. Еще лет двадцать и — вперед головой. Именно так тебя сунут в печь крематория. И уж там все и начнется…

Хулы не будет.

Ты — схемотехник. Нет, никакой не техник, а инженер — инженер-схемотехник. Существо, в общем-то, нереальное. Потому что микрософтовский Word подчеркивает тебя красной волнистой линией, как учительница русского языка из далекого прошлого, обмакивавшая перо в чернильницу с красными чернилами и пившая корвалол, искренне переживая за прогрессирующую безграмотность. То есть нет такого слова. А раз нет слова, то и тебя не должно существовать. И в словарях тебя нет, и в энциклопедиях. А вот схемотехника есть. Нет, не в тупом Word’е, американском продукте, который и схемотехнику тоже подчеркивает красной волнистой линией. А в энциклопедиях. Вот, пожалуйста, читай и соглашайся либо опровергай:

Схемотехника — научно-техническое направление, охватывающее проблемы проектирования и исследования схем электронных устройств радиотехники и связи, вычислительной техники, автоматики и др. областей техники. Основная задача С. — синтез (определение структуры) электронных схем, схем, обеспечивающих выполнение определенных функций, и расчет параметров входящих в них элементов. Термин “С.” появился в 60-х гг. 20 в. в связи с разработкой унифицированных схем, пригодных одновременно для многих применений.

Так вот ты, которому сейчас сорок семь, родился именно тогда, когда появился термин “С.”, — в 60-х гг. 20 в. И рос вместе ним — делал первые шаги, учился, потом еще учился, начал работать, вдумчиво и скрупулезно занимаясь проектированием и исследованием схем электронных устройств радиотехники и связи, вычислительной техники, автоматики и др. областей техники. А потом — умер, не оставив в словаре никакого следа. И разработанные тобой унифицированные схемы, некогда пригодные одновременно для многих применений, теперь имеют единственное применение — свалочное.

Умер, потому что здесь, на бескрайних просторах русского языка, схемотехника уже занимается совсем другими проблемами. Не проектированием и исследованием схем электронных устройств радиотехники и связи, вычислительной техники, автоматики и др. областей техники, а коммутированием электронных устройств, разработанных в Силиконовой долине и сделанных в Таиланде или Малайзии.

Умер не только ты, не имевший имени, исчезло языковое пространство, в котором ты существовал. Больше нет никаких разъемов, плат, входов и выходов, микросхем, АЦПУ, магазинной памяти, программ обмена внешних устройств с процессором, элементных баз, вентиляторов… В общем, труп, прекрасно сохранившийся труп, парящий в абсолютной пустоте. И где-то там, бесконечно далеко, то ли внизу, то ли вверху — у невесомости нет ни верха, ни низа, — чужая планета с чужим языком, со всяческими слотами, картами, портами, чипами, принтерами, стеками, драйверами, чипсетами, кулерами…

Собственно, не ты один такой. Например, твой старший брат — системотехник — проплывает сейчас рядом с тобой — по параллельной орбите в абсолютном мраке, в безвоздушности. На его кельвиновском градуснике точно такой же нуль… Есть и другие, много других — всяких-разных. Всех и не упомнишь, и не сосчитаешь, поскольку русский словарь велик, неисчерпаем, и отмирание его частностей, его мизерностей — штука и малозначительная, и трудноразличимая для людей живых, вросших корнями в лексику. Лишь мертвецы скорбят, создавая питательный перегной для живых.

Хулы не будет.

Ты — спасающийся от погони времени. Спасающийся единственно возможным для тебя способом. Точнее — двумя, на которые у тебя достаточно материальных средств. Материалов два — бронза и человеческая кожа.

Во-первых. Ты заказываешь памятники в масштабе 3:1 и расставляешь их на необъятных просторах отечества. В тайге. В степи. В тундре. В пустыне. На островах. На вершинах пологих холмов и неприступных гор. В пучине морской, в болотных топях, в заброшенных шахтах. На постаментах: твое имя, твое отчество, твоя фамилия, дата рождения, основные вехи жизненного пути, заслуги и достижения.

Во-вторых. Ты вербуешь добровольцев, которым за вознаграждение на груди (женщинам — на спине) татуируют твой портрет. И ту же самую информацию: твое имя, твое отчество, твою фамилию, дату рождения, основные вехи жизненного пути, заслуги и достижения. Впоследствии — через несколько десятилетий — вербовкой добровольцев займется учрежденный тобой фонд. И так будет продолжаться долго. До бесконечности. То есть до тех пор, пока люди не перестанут существовать. Ну, или до момента, когда они откажутся воспринимать деньги как стимулирующий фактор.

Хулы не будет.

Ты — качок, а он торчок. Ваши ежевечерние соития на фоне полыхающего заката напоминают кривошипно-шатунный механизм паровоза, что соскочил с рельсов и несется сломя голову по степи, не разбирая дороги, не реагируя на семафоры, не отвечая на позывные, в грош не ставя кинетические законы, оглашая окрестность свистом горячего пара.

Хулы не будет.

Ты — сын брачного афериста. Несмотря на то что это очевидная нелепость. Более того: ты — внук брачного афериста. Да ты и сам брачный аферист, хоть в это и невозможно поверить.

Твоя стратегия стара, как мир. И, как мир, незыблема. Твоя тактика постоянно совершенствуется, опираясь на новейшие достижения науки и техники.

Твоему старенькому дедушке в стародавние времена приходилось растрясать здоровье в вонючих поездах, колеся по необъятным советским просторам с двумя чемоданами. В одном: форма капитана первого ранга, форма генерал-майора ВВС и шикарный венгерский костюм в узкую полосочку. В другом: коробки конфет фабрики “Красный Октябрь”, флаконы духов “Красная Москва” и чулки фабрики “Красная заря” в подарочной упаковке.

Твоему изрядно полинявшему отцу приходилось летать над страной туда-сюда в ревмя ревущих самолетах с чемоданом, под завязку набитым паспортами, военными билетами всех родов войск, дипломами выпускника самых разнообразных институтов и университетов, удостоверениями депутата, народного контролера, партийного секретаря, председателя профсоюза, судьи, прокурора, следователя по особо важным делам, директора шахты, металлургического завода, трикотажной фабрики, председателя колхоза-миллионера, ученого секретаря, главного инженера НИИ, артиста филармонии, тренера сборной страны по боксу, по футболу, по стрельбе, по хоккею, по плаванию и по прочим видам спорта, заслуженного хирурга, народного художника СССР. Была у него и охапка фотографий, на которых он дружески пожимал руку космонавту Елисееву, чемпиону мира по шахматам Карпову, певцам Кобзону, Леонтьеву, Лещенко и Кикабидзе, композиторам Паулсу и Таривердиеву, рок-исполнителям Макаревичу и Гребенщикову, актерам Лановому, Евстигнееву, Невинному, Гафту, Ульянову, Тихонову, Басилашвили и Леонову, юмористам Арканову, Иванову, Жванецкому и Хазанову, писателям Айтматову, Иванову, Залыгину, Маканину и Приставкину, ученым Амбарцумяну и Капице…

У твоего дедушки были импозантность и манеры. У отца — отменный экстерьер и обаяние. Ты страшнее атомной войны и гаже помойки. Однако это ничуть не вредит избранному тобой роду деятельности. Ты, похожий на паука, сутками напролет не выходя из дому, сидишь в мировой паутине, выстукивая на клавиатуре ритм марша Мендельсона. И ловишь их, несчастных мушек, которым так хочется мужского духа, надежного плеча, сексуальных утех и отца своим подрастающим детям. Ловишь, обмусоливая тенета липкой ядовитой слюной с одуряющим запахом. И выдавливаешь из каждой по капельке крови, которая тут же конвертируется в рубли и поступает к тебе на Webmoney, на Yandexmoney и во всякие прочие электронные кошельки. Капелька по капельке собирается голому на рубашку, голодному на похлебку, безногому на протез, бездушному на молитву с акафистом, безумному на гигабайт оперативной памяти. Так и работаешь: без особых зверств, с умеренным цинизмом, без импровизаций, без дерзновенности, без вдохновенья. Отцов позор. Дедушкино проклятье. Гробовщик династии. Одним словом, малохольный, как тебя очень точно охарактеризовала твоя мать — жена брачного афериста и соответственно внучка брачного афериста.

Хулы не будет.

Ты — дрессировщик. Любимец детворы и гувернанток. Король манежа с нафабренными усами, вдетыми в сапоги жирными ногами, с глазами, прожигающими дыры величиной с пятак.

Тигр на тебя: РРРРРРРЫ! Ты ему по морде, по морде!

Хулы не будет.

Ты — марафонец. Совокупность пяти мышц — двух икроножных, двух четырехглавых и одной сердечной, которые посредством центральной нервной системы соединены в производительный механизм, пожирающий пространство при любой погоде, в любое время года и вне зависимости от всех прочих внешних обстоятельств. Потому что внутреннее обстоятельство — потребность преодолевать расстояние с максимально возможной скоростью — пересиливает весь окружающий тебя мир с его нелепыми страстями, смешными соблазнами и пустыми разочарованиями. Только вперед, куда смотрит твой нос, ориентирующийся по магнитным линиям земли. Дао равно v умноженное на t. t равно дао, деленное на v. v равно дао деленное на t. Все остальное — иллюзии, не имеющие никакого отношения к реальной жизни. Ну, и еще, пожалуй, “лента асфальта” — красивое выражение некоего спортивного комментатора, которое запало тебе в душу, красивое выражение, эквивалентное восторгу, который испытывают непосвященные, впервые в жизни услышав чарующую трель соловья, которого их комментаторы называют “сердцем майской ночи”.

Однажды на тебя снизойдет откровение: ты поймешь, что отталкивания должны быть синхронны с ударами сердца. И ты пойдешь на окончательное и бесповоротное покорение пространства, нечеловеческими усилиями втягивая свой механизм (точнее — механизм себя) в резонанс.

Пульс 80 — 80 отталкиваний в минуту.

Пульс 100 — 100 отталкиваний в минуту.

Пульс 150 — 150 отталкиваний в минуту.

Пульс 180 — 180 отталкиваний в минуту.

Пульс 200 — 200 отталкиваний в минуту!

240 — 240!!

260 — 260!!!

280 — 280!!!!!

300 — 300!!!!!!!!!!

И, оторвавшись от земли, ты мощно уйдешь в небо. И твое сердце напоследок пропоет лопнувшей струной: Цзин-н-н-н-н. Оно тебе больше не нужно, у тебя уже новый двигатель, пожирающий не километры, а парсеки пространства.

Хулы не будет.

Ты — антиглобалист, которого Международные Корпоративные Силы взяли в плен и изощренно пытают жаждой. Сэр, — говорят они тебе вкрадчиво, — вы так молоды, у вас все еще впереди, но вы сами же загоняете себя в угол, откуда нет выхода. Одумайтесь! Вы — человек весьма одаренный, вы можете сделать прекрасную карьеру… И суют тебе под нос запотевшую, только что из холодильника, бутылку бонаквы. Нет, сволочи, — кричишь ты им в лицо, — я не стану пить вашу мерзость, которой вы опаиваете человечество, низводя его до скотского состояния! Не буду, не стану, ублюдки!..

И они связывают тебе руки. Наваливаются на плечи. Разжимают челюсти фастфудовской ложкой. Ты мычишь, сопротивляясь. Но они вливают тебе в рот омерзительную бонакву. Тщетно: тебя рвет. Прямо на них. На их начищенные ботинки. На их брюки с отутюженными стрелками.

— Пей, урод! — на четвертые сутки они меняют тон, осознав свое бессилие, невозможность сломить твою железную волю. — Пей, урод! Тебе никто уже не поможет. Ты остался один-единственный — все, абсолютно все, с кем ты хороводился на улицах европейских столиц, поджигая “Макдоналдсы”, уже давно пьют бонакву. Они уже на нашей стороне, урод! Пей!

В ответ ты можешь только мычать. Потому что тебе вышибли зубы. Потому что у тебя больше нет сил — физических, — они натопили в пыточной камере так, что у тебя язык присох к нёбу. Но твои нравственные силы неиссякаемы, как озеро Байкал.

— Пить, — чуть слышно стонешь ты, имея в виду живую воду: из речки, из озерца, из колодца… Из крана, на худой конец.

И они пошли на хитрость. Протянули тебе алюминиевую кружку, сказав, что это из-под крана. Но тебя обмануть невозможно, поскольку все твое естество воспалено, все твои нервы напряжены, все твои чувства обострены до крайности. Ты эту сучью бонакву распознал по запаху! Точнее — по его отсутствию.

— Нет, ублюдки!

И потом еще три дня, постоянно повышая температуру.

Ты держался.

Еще два!

Но и тогда им не удалось тебя сломать.

Не удалось даже тогда, когда ты впал в беспамятство.

Они вливают в тебя через катетер, — бдительный организм тут же изрыгает мерзопакостную бонакву обратно.

Пытаются через клизму: результат тот же самый, хоть и выводной шлюз другой.

В конце концов, окончательно отчаявшись, начинают вводить через капельницу. Но и это ухищрение не срабатывает: твои поры начинают обильно слезоточить.

Идет вторая неделя. Враги беснуются. Ты держишься. И, значит, Мировой глобализм не может считать себя безраздельным властелином мира. Потому что в этом мире живут не только те, кто втянут в беспрецедентную конкурентную гонку. Которая при ближайшем рассмотрении является мировым чемпионатом, на котором побеждают те, которые способны больше сожрать.

При переходе реки жизни вброд зайдешь так глубоко, что исчезнет темя.

Хулы не будет.

Ты — горный проходчик с подземной станции “Площадь революции”. Тебе тридцать пять. Хотя должно было бы быть уже и все сто пять. Или около того. Ты прошел насквозь толщу земли от Курского вокзала, куда в свое время тебя прикатил состав на железных осях, с железными колесами по железным рельсам, выстукивая на стыках систолу с диастолой, грохочущие о железные ребра героя, рожденного, чтоб сказку сделать былью, — насквозь — до самого сердца нашей великой Родины.

Прошел насквозь и очутился в вестибюле, прикрутив свой грохочущий о ребра поршня отбойный молоток. И оробел: мрамор, люстры… Одним словом, подземный дворец. Осмотрелся. Здесь же, робкой толпой, еще человек семьдесят. Как и ты, рожденных, чтоб сказку сделать былью, — матросы с гранатами, красноармейцы с винтовками, пограничники с собаками, авиаторы с парашютами, женщины с петухами, инженеры с чертежами, студенты с учеными книжками… Сгрудились, переминаетесь…

А с другой стороны вестибюля те, которые рождены, чтоб быль сделать сказкой. Матвей Манизер с творческим порывом, Лаврентий Берия с глазными стеклышками, Лазарь Каганович с генеральным планом подземного строительства. И сотня ассистентов, заместителей, референтов и консультантов со скрипом хромовых сапог.

В общем, и глазом не успели моргнуть, как сделали всех вас снаружи бронзовыми, внутри — железными. Расставили в нишах и пустили поезда, стук колес которых на стыках рельсов отзывается в твоих ребрах систолой с диастолой.

По ночам размягчаетесь, сходите со своих заколдованных мест, разминая члены, прочищая горло, пощелкивая суставами. И немного живете для себя. Ты прорубаешь в земле все новые и новые туннели и проходы, которые исходят из твоей железной груди, как сияние, — во все стороны земли, воды, неба и огня. Ты любишь железную женщину, от которой у тебя есть карапузый сынок. И когда-нибудь будут внуки. У тебя, у тридцатипятилетнего. С отбойным молотком, в который нагнетают компрессию подземные сквозняки. Свет в конце тоннеля. У которого нет ни конца, ни начала. Как сказка, плавно перетекающая в быль. Как быль, которая стремительно идет на убыль.

Хулы не будет.

Ты — вальщик леса. Вчера ты отрезал себе ногу бензопилой “Дружба”.

Левую.

Выше колена.

Пата…

Патаму…

Патаму шта — .бисьоновсёконеммм!!!

Хулы не будет.

Ты — Митрич. Или Санька. Или Степанычев. Как кому угодно в зависимости от обстоятельств. У тебя на груди татуировка “Кормись от обретенного встарь” и левая мочка уха длиннее правой. Вот это твой дом. Он здесь всегда стоял. А вон там — за необозримым полем, и еще километров пять через лес, — дом Нинки. Он там тоже стоял всегда. Пункт А и пункт Б, как когда-то, когда ты был стригунком, тебе говорила учительница, прижимая указательный палец к губам. В твоей деревне после пожара от молнии или от злого умысла уже сорок лет нет магазина. Поэтому тебе приходилось раз в неделю топать через поле, через лес к Нинке, которая была продавщицей и пользовалась в округе большим авторитетом. Топал, проклиная судьбу, потому что зимой лютовали волки, а летом одолевали комары и слепни.

Однако вскоре дорога тебя уже не тяготила. Словно молодой кобелек, ты поскакивал, попрыгивал, распевая по дороге частушки непристойного содержания. Потому что с Нинкой у вас сладилось преступное дело. Это для твоей-то дело это было тайным. А Нинкин муж быстро вас раскусил, и ты неоднократно терпел от него побои, поскольку, хоть ваши силы были примерно равны, на его стороне была правда, которая превращает человека в могучего бешеного зверя.

Но, как испокон веку говорили острые на язычок мудрые русские люди, пи.да слаще сахара. Ты вновь и вновь скакал через поле, через лес, распевал всяческие непристойности, алкал роскошное Нинкино тело и безропотно принимал побои от ее мужа.

Потом муж помер. От водки, как это по большей части случается на бескрайних российских просторах, где васильки своими голубыми глазами так жутко заглядывают прямо в душу, что — нет ей ни покоя, ни спасения. Правда, деревенские поговаривали, что бесстыжая Нинка опоила своего какой-то особо отравленной водкой, чтобы, ни от кого не таясь, встречаться со своим полюбовником. Но мало ли кто что говорит при виде нежданно-негаданно свалившегося на соседа счастья, какой бы вид — пристойный или непристойный — оно ни принимало. Отелилась у соседа корова двумя телками — нам великое горе. И мы тащим его жену на костер, потому что ведьма, сучий потрох!

С этого момента ты стал, как турецкий султан, жить с двумя женами.

А потом пришла Вест-Индская компания. И протянула хайвей, по которому туда-сюда начали носиться лакированные автомобили. Вначале деревня пыталась противиться, потому что — ну как же в магазин, когда через этот путь можно под колесами погибнуть. Ведь как же, когда идешь обратно, можно ли быть абсолютно трезвым с координацией, с реакцией, с соображалкой? Не по-людски это!

На первых порах пытались бить рабочих, ломать тяжелую дорожную технику, поджигать бытовки. Но Вест-Индская компания из самой Москвы прислала экспедиционный корпус. На этом все и закончилось.

Потом ты попал под громадную лакированную машину, у которой спереди были тридцать две фары. И позади столько же. И тебе отняли правую ногу. Понаехало журналистов, которые фотографировали тебя и расспрашивали о том, как ты в молодости пахал эту землю, через которую Вест-Индская компания проложила хайвей, из-за которого теперь нельзя ни пахать, ни сеять, ни собирать в лесу грибы, ни пить из колодца отравленную воду. Ты конфузился и молча кивал головой. Но тут подоспел экспедиционный корпус, сделавший с журналистами то же самое, что когда-то сделал с мужиками из твоей деревни, когда вы бунтовали против компании, которая в самой Москве знает кому и что надо.

Потом компания построила мостик через хайвей, чтобы можно было ходить в магазин. И подарила тебе бесплатно протез, сверкавший на солнце полированной нержавейкой, которую, как говорили мужики, в Каблукове принимают по сто целковых за кило. Опять понаехало видимо-невидимо журналистов, кто с синяком, кто с нервным тиком. И ты стал знаменитым. Тебя показали по телевизору: ты со своим блестящим протезом переходил по мостику и благодарил за все хорошее Вест-Индскую компанию, которая принесла в вашу деревню цивилизацию.

Нинка увидела тебя в телевизоре, всплеснула руками, выронила сковородку и заплакала от счастья. И с тех пор зовет тебя Александром Дмитриевичем, не иначе.

Ты по-прежнему к ней захаживаешь. Но уже не так часто. Потому что, во-первых, протез. Во-вторых, машинка у тебя уже не работает. Ну, не так, чтобы уж совсем. Просто тебе это дело не очень-то уже и интересно. Да и Нинка подустала за свой долгий бабий век. Стольких детей подняла (двое точно от тебя!), в город проводила. Вы сидите за столом и пьете чай с баранками и лимонно-морковным вареньем. И чай у Нинки не какой-нибудь, не “Индийский”, а “Дольче Вита” с земляникой! Цивилизация, мля!

Хулы не будет.

Ты — вышедший из больницы в жаркий июльский день. Едешь в трамвае домой, белый, словно сметана, меж крепких прожаренных тел, терпко пахнущих потом. На задней площадке то песни под постукивание по глиняному кувшину, то вздохи глубокого старца.

Если, выступая, встретишь дождь, то будет счастье, — с тоской подумал ты, выходя из ворот больницы, глядя в безоблачное небо.

Трамвай постукивает на стыках в такт глиняному кувшину, и этот звук отзывается болью в твоем наскоро зашитом чреве.

Мрак молчания, исходящий от набухших тучей тяжело пахнущих тел.

Если встретишь дождь, будет счастье, — повторяешь ты внутри себя заклинание.

Мужик, незатейливый, как плотницкий топор, смотрит на твои руки, безвольно висящие из коротких рукавов. Твои вены истыканы в два — левый и правый — сплошных синяка.

Конечно, если бы сестрам денег, то незаметно бы было. А без денег — с особым садизмом.

Мужик-топор неделю как похоронил сына, умершего от наркотиков.

Взгляд мужика-топора прослеживает его жена, безысходная, словно прялка. “Глянь”, — говорит она своему брату, резкому, словно ментовская дубинка, который деверь мужика-топора. И показывает указательным пальцем в твои синяки.

— Смотрите, люди добрые! — орет, находящаяся на равном удалении между опьянением и похмельем ментовская дубинка. И хватает тебя за запястья, выворачивая руки так, чтобы всем этим телам, страшно пахнущим потом, были видны твои синяки.

Ты с тоской думаешь о дожде, которого нет. И говоришь слабым голосом:

— Я не...

— Что не?! Что ты блеешь, урод?! — орет однонаправленный мужик-шпиндель, у которого душа выпита смертью до дна, а сын уже восемь лет сидит за наркотики.

— Это ошибка, — пытаешься остановить эти набухшие запахом пота тела. — Я из больницы. — И потом зачем-то говоришь им, словно они имеют уши, — Нет глади, которая осталась бы без выбоин. Нет ухода без возвращения.

Туча, словно брюхо беременной злобы, разверзается градом исступленных кулаков.

Ты пока еще жив. Ты пока еще едешь в трамвае из больницы домой. Твои зрачки пока еще реагируют на свет, хоть мускулы уже и не отзываются на боль.

Хулы не будет.

Ты — впередсмотрящий. В любую погоду, в любое время года, при любых внутренних обстоятельствах, которые у тебя неизменны вот уже пять лет, ты стоишь на сколоченной из десятиметровых жердей вышке и посредством бинокля тщательно всматриваешься вдаль. Это мостик. Вокруг бушует безбрежное море. Ветер развевает твои синие сатиновые трусы, которые хлопают по худосочным ляжкам, как паруса. Где-то внизу то ли чайки, то ли еще чьи-то тоскливые крики.

Ты стоишь, вглядываешься и поешь: “Вьется песня на просторе. Не горюй, не плачь, жена. Штурмовать далеко море провожает нас страна”.

Вот уже пять лет тщетно ищешь окулярами землю, которая вот-вот должна показаться. Иначе ничто на свете не имеет никакого смысла, и десять тысяч лучших сыновей возлюбленной отчизны преданы и растоптаны в прах. Земля есть, но не всякому она готова явить свой лик.

Хулы не будет.

Ты — зеркало русской действительности. Всякому, кто в тебя всматривается, ты подобострастно отвечаешь: “Ты на свете всех милее, всех румяней и белее”. Поскольку с этими, нынешними, шутки плохи. Потому что Россия встала с колен. И эта ее поза очень напоминает скульптуру Ивана Шадра “Булыжник — оружие пролетариата”.

Хулы не будет.

Ты — CEO в латинском регистре, что следует понимать как Chief Executive Officer. Ты управляешь гигантской империей, состоящей из плавильных заводов, наливных танкеров, лудильных холдингов, перекачивающих банков и всасывающих фондов. Над империей твоего хозяина, который пару раз в месяц присылает тебе эмейлы с кодированными аттачментами из далекого Лондона, никогда не заходит солнце. А посему ты уже десять лет не смыкаешь глаз, отслеживая малейшие колебания конъюнктуры, гадая при помощи трилистника на фьючерсы, нагоняя страх на имперских подданных, когда объезжаешь владения своего хозяина на огненной колеснице, изрыгающей наркотический выхлоп. Увеличивая обороты, снижая себестоимость, повышая прибыли, сокращая нормо-часы, наращивая капитализацию, убавляя то, что необходимо убавить, и непрерывно добавляя к тому, что подлежит возрастанию.

Нет, зарплата у тебя нормальная. Грех жаловаться. На жизнь хватает. Но соотношение истаивания твоих сил и социально-политической экспансии твоего хозяина не может тебя не злить. Чисто теоретически. А практически — это жалобы, мысленно отсылаемые судьбе. Их перехватывает фата-моргана и проецирует на твою сетчатку прекрасные картины твоего будущего. Прекрасного будущего твоих детей. Величественного будущего твоего рода, который будет впечатан золотыми буквами в историю мира. И она же прокручивает в твоем мозгу ролики, в которых твой хозяин низвергается в тартарары…

Но об этих фантазиях не знает ни одна живая душа. Ведь не только быстрые мозги и решительные распоряжения, но и лояльность — вот основные мерила твоей профессиональной пригодности.

Ну, а также нравственная волатильность и незыблемость корпоративных ценностей.

“Срочно вышли денег, кошкин сын!” — пишет тебе твой хозяин из далекого Парижа с грамматическими ошибками. Пишет тебе, увенчанному MBA. И ты прекрасно знаешь, что не для дела, а для разврата с какими-нибудь мамзелями, которых он осыпает бриллиантами и купает в шампанском. Знаешь, что на его помпезных балах собирается всякий сброд. Что он держит выезд, которому позавидует испанский наследный принц. И еженощно продувает в карты столько, что на тысячную долю самого малого проигрыша можно было бы построить больницу для крестьян и школу для крестьянских детей.

И ты начинаешь усиленно вышибать недоимки, отчего в покосившихся избах стон и детский плач. Начинаешь грозить мужикам богом, который заодно с твоим хозяином. Ловишь беглых. Сечешь на конюшне зачинщиков. Брюхатишь девок. Сживаешь со света солдаток. Спаиваешь уездных чиновников. Нанимаешь лихих людей, чтоб палили у соседей амбары и мутили на ярмарке воду. В общем, бесчинствуешь. Потому как без бесчинства в Расее никакое дело не выгорит, никакой капитал не сложится, никакая судьба не воссияет.

Хулы не будет.

Ты — гастарбайтер, узкими щелками глаз пытающийся ловить редкие, словно улыбки встречных перепуганных девушек, лучики света, грызя корочку хлеба в своей норке, где вас умещается столько же, сколько зерен в амбаре. Или лягушачьей икры в теплом майском болотце — многие сгинут, но и выживут многие.

Ты несешь на спине тяжелый мешок с гвоздями, и горячий пот прожигает дорожки на твоих щеках. Ты роешь лопатой котлован, в который уместится кишлак, в котором ждут твоих переводов по Вестерн Юнион. Ты катишь телегу с бараньими тушами. Ты гребешь широкой лопатой снег. Ты прячешься в мусорном баке от милицейской облавы. Ты грызешь корочку хлеба. Ты режешь страшной болгаркой железные трубы. Вы несете, вы роете, вы катите, вы гребете, вы прячетесь, вы грызете, вы режете — многие сгинут, но и выживут многие.

Ты искоса смотришь, как эти, здешние, выходят из шикарных автомобилей. Как входят в рестораны или пьют дорогое пиво в летних кафе, развязно смеясь. На каждом шагу ты видишь этих, здешних, заплывших жиром, студенистых, как медузы, под дорогими костюмами, с атрофированными мускулами, с пустыми головами, но с полными кошельками. Многие сгинут, но и выживут многие.

Ты смотришь на эти дома. И знаешь, что когда-нибудь будешь жить в таком же. Смотришь на шикарные автомобили — и ты тоже будешь ездить в таком же. Знаешь, потому что все это не для них — заплывших, студенистых, пустоголовых, сорящих словами и деньгами, беспрерывно теряющих мобильники, никогда не поднимающих лица к звездному небу, которого у них нет.

Ты знаешь, что их время уже на исходе.

В красном халате, подбитом мехом лисы, ты войдешь в завтрашний день.

Хулы не будет.

Ты тот, кто пытается дважды войти в реку при помощи наркотического сайта Одноклассники.ру. Искренне полагая, что таким образом можно замкнуть в голове нейронную цепь, которая вновь принесет те же самые сладостные ощущения — потрясшие тебя много лет назад, когда ты был желторотиком с заниженной самооценкой.

Все это ложь и самообман. В чем ты боишься себе признаться. И сладостных ощущений не было. И не их ты ищешь. Просто тебе, звезд с неба не хватавшему, надежд не подававшему, не блиставшему и даже особо не теплившемуся, позарез надо не то, чтобы “людей посмотреть”, а “себя показать”. Вот, мол, у меня прекрасная работа. Замечательная жена. Прелестная дочурка. Вот, на фотке, мы всей нашей счастливой семьей. А это я на корпоративе получаю приз за лучшее караокание. Рыбалка, с коллегами. Вот моя машина, зверь-машина. У меня все отлично. Это Таиланд. А это Париж. На фоне Эйфелевой башни. Я достиг, добился, преуспел, попал. Попал в Москву.

При этом нет никакой дифференциации. У всех вас там, на Одноклассниках, — прекрасная работа. У всех — замечательная жена. У всех — счастливая семья, караоке, рыбалка либо пейнтбол, зверь-машина, Таиланд, Гоа, Мертвое море, а то и Куршавель. Армия, огромная армия стриженных по одному фасону, одетых в утвержденную в неком стратегическом центре форму, обученных сержантами одним и тем же приемам рукопашного боя и технике застилать койку за пять секунд. Строем — в столовую, на учебные стрельбы, в нужник, в комнату отдыха для написания писем родным и близким и потребления полуторамегабайтного интернетовского трафика. Со строевой песней, без страха и сомнения...

Хотя сомнения, конечно же, есть. И страх тоже присутствует. Что с теми, которые хватали звезды с небес, подавали надежды и блистали так, что тебе, маленькому невзрачному желторотику, в их присутствии приходилось щуриться? Где они? Почему их нет на сайте? Взлетели в поднебесье столь высоко, что тебе до них не дотянуться даже взглядом? Или же копошатся в грязи, влача жалкое существование? Ничего определенного. Спрашиваешь у таких же, как и сам, — что, где, как? Никто ничего определенного. Следы затерялись лет пятнадцать назад.

Поэтому сомнения и страх угнездились в потаенном уголке твоей души. Если они ушли на недосягаемую высоту, то ты проиграл. И все твои усилия по культивированию чувства собственного достоинства были тщетными. Если они прозябают, то и в этом случае твой выигрыш не имеет никакого значения. Это не твой выигрыш. Твою победу обеспечила жизнь, которая, готовясь к затяжной зиме, начала понижать температуру. На радость земноводным, которые при таком раскладе имеют куда большие видовые преференции, нежели теплокровные.

Хулы не будет.

Ты — мать. Всю себя положившая. Ну, или вложившая, следуя слогану “Дети — ваше самое надежное вложение”, который сидит в тебе на генетическом уровне.

Без мужа. Одна.

Ну, и что же? Куда, на что пошли эти цистерны борщей?! Эти составы жареной картошки, котлет, квашеной капусты. Эти километры макарон. Эти бессонные ночи, угрюмые очереди в поликлинике, тягостные разговоры в учительской, редкие мгновения счастья, неизменно разбивающиеся о то, что на роду написано. С передышкой на два года армии. А потом первый срок — передачи, свидания. Потом второй — передачи, свидания. Третий — передачи, свидания. И злобное шипение за спиной: могила исправит.

Третий год как похоронила.

Абсолютный вакуум внутри. Бессмысленность доживания пытаешься скомпенсировать хождением по следователям, по милицейским чинам. Жалобами в прокуратуру, письмами в газету — не ищут, сволочи! Ну, и еще на кладбище — коллектив. Там у вас целый клуб. Все абсолютно одинаковые. Матери-одиночки, положившие молодость и зрелость на то, чтобы вырастить, чтобы все, как у людей. Матери павших бандитов. На каждом русском кладбище вас, неразличимых, как новобранцы с выключенными глазами, не меньше батальона. В районном масштабе — полк. Дивизия в области. Все вместе вы — громадная российская армия, несокрушимая в своей бессмысленности жизни, в своем ненасытном горе.

Хулы не будет.

Ты — блоггер, недавний человек, дышавший полной грудью, ловивший мгновенья. Когда-то ты похрустывал по морозцу, пил квас на жаре с отдышкой, порой кормил голубей. Тебя жизнь вытеснила на сторону смерти, где только буквы, складывающиеся в бесконечные слова, где фотки, где ютуб дергает за ниточки мертвецов, отчего они движутся, словно заправленные девяносто восьмым бензином.

Крикнешь “Ау!” или как там на вашем блоггерсом сленге, и тотчас долгое электронное эхо носится из левой колонки в правую, из правой в левую, оседая копотью на потолке. Встанешь, влезешь на табуретку в детских коротких штанишках, поднимешь руку, поводишь по сводам пальцем — письмена, неолит!

Хулы не будет.

Ты — сексуальная рабыня. Активистка Профсоюза униженных и оскорбленных. Пресс-конференции. Симпозиумы. Международный обмен. Ток-шоу нон-стопом, где ты демонстрируешь камерам искусно нагримированные кровоподтеки и ссадины. То заплачешь неслышно. То гневно сверкаешь очами: с этим необходимо бороться всем нашим гражданским обществом, нас миллионы, взывающих к милосердию, дать отпор садистам, моральным уродам, нелюдям, если я расскажу все, то у вас кровь будет стыть в жилах, зубы выпадут, волосы подернутся инеем, гемоглобин упадет до нуля, где законодатели?!, почему бездействуют правоохранители?!, отчего акушерки не топят в унитазах поганое мужское отродье?!, мир катится в пропасть!..

Домой только к позднему вечеру. С ног валясь. Земли под собой не чуя. Включить сидюшник. Разогреть в микроволновке. Киске дать Вискас. Проглотить стакан виски. Зажевать разогретым. Взгрустнуть перед сном, что годы уходят. Лучшие годы уходят в безбрежную даль, отзываясь вдали пароходным гудком...

Хулы не будет.

Ты — полная неопределенность, неразрешимая загадка социума. За твоими плотно зашторенными окнами горит негасимый свет. В смысле — электрический. И ночью, что, в общем, еще можно было бы как-то декодировать. И вечером — это совсем уж просто: телевизор, чаек, релаксация после тяжелого дня. Но утром и днем — это понять никак невозможно. То ли какая-то фобия. То ли непреодолимое чувство противоречия бытовым традициям стремительно разлагающегося общества. То ли однажды ты начал расти в обратную сторону, уменьшаясь в объеме, в весе и — главное — в росте. И однажды не смог дотянуться до выключателя.

Так и горит, волшебным образом преобразуя электрические электроны в фантомные фотоны. Горит, не сгорая. Сияет, не оскудевая. Светится, не обесцвечиваясь.

И даже тогда, когда на подстанции случается авария и весь квартал погружается в кромешный мрак. Горит!

Пробежит мимо лисица, потявкает на твои светящиеся окна. Выйдет опасливо из-за поворота волк — повоет чуток. Проскачет вестовой с депешей, спешится, хлебало разинет, вспомнит что-то из далекого детства — улыбнется. И пойдет ровный белый снег.

Хулы не будет.

Ты — лось российских автомобильных дорог. То есть дальнобойщик. Ты ломишь в правом ряду, лягая наседающее со всех сторон волчье племя. Собственно, и у тебя уже тоже наработались стайные рефлексы. Вы уже не только рогами и копытами, но и зубами. А скоро, наверно, и когти отрастут.

— Шалят? — спрашиваешь ты на посту ПДС, переходя с М23 на М48.

— Да пошаливают, — отвечает тебе инспектор, зябко кутаясь в шинельку на рыбьем меху. И испуганно озирается по сторонам.

— Ну, ужо мы им, — отвечаешь ты ему, поигрывая мускулатурой под тулупом, похлестывая себя плеточкой по справному сапогу. — Ужо мы им! — повторяешь, заливаясь звонким смехом, обнажающим крепкие белые зубы, со стекшей с них кровью, сгустившейся в десны.

И присев на облучок, покуривая табак страшной силы, дожидаешь, вслушиваясь в тишину.

Чу! Вот один колокольчик под дугой. Вот другой. Вот третий…

И погнали всей силой по осевой, улюлюкая. Только вихрь позади.

А вот и сосна поперек пути повалена. Знамо, тут лихоимцы, затаились. Кто с топором. Кто с дубиной. Кто с вилами. Сучье племя!

— Не замай! — кричишь ты весело, поддразнивая шалунов, вытаскивая из-под сиденья монтировку.

Моторы заглохли. Дверцы кабин захлопали. Вывалились на ядреный мороз водилы. Рыком страшным зарычали.

И пошла катавасия.

— Серега, снизься! Ровнее держи, не дергай! — кричишь ты пилоту вертушки. — Счас, я им, падлам!

Твой АКМ грохочет частым свирепым громом. Серые кувыркаются на снегу, кровь хлещет из смертельных ран. Суки тщетно пытаются увести щенков из сектора обстрела, но теряют одного за другим, теряют свое будущее, которого для них больше нет.

Автомат грохочет, винты свистят. И эта оглушительная какофония медленно перемещается на запад. А на освобождающееся пространство выползают твои сотоварищи. Пропахшие соляркой. Поросшие шипами. Лязгающие панцирями. Медленно переставляя лапы, от которых дрожит земля, волоча хвосты, урча и чавкая, они пожирают еще теплые трупы волков.

Хулы не будет.

Ты — жертва семантического анекдота о заборе и запоре. И помочь тебе вряд ли способна хотя бы одна живая душа. К тому же и желания никто не выкажет.

Взаимодействие твоих щек, скул и языка имеет сугубо формальный характер.

Хулы не будет.

Ты — небольшой мальчуган в каком-нибудь одна тысяча девятьсот пятьдесят лохматом году. Небольшой, но смышленый до такой степени, что почти что экзистенциалист. Ты ходишь в школу. Дома делаешь уроки перед тем, как пойти поиграть во дворе. Потом читаешь какую-нибудь Мурзилку. Или Пионерскую правду. Слушаешь радио. Смотришь телевизор. Пытливо все впитываешь. Сочувствуешь американским детям. И порой тебя пронзает острая мысль-чувство: боже мой! — хоть прекрасно знаешь, что никакого бога нет и в помине, — какое счастье, что я не родился в Америке!

Хулы не будет.

Ты — буква Х — как графически, так и сущностно, — спускающаяся на парашюте на таежную поляну, которая образовалась девяносто пять лет назад после лесного пожара, вспыхнувшего на Николу от спонтанного выброса из загадочных недр восьми тысяч пудов селитры.

На тебе немаркий костюм парашютиста, за плечами рюкзак, таящий неведомое. И ботинки. Такие ботинки, которых здесь никто отродясь не видал. И фляжка на поясе с чем-нибудь жидким.

Восемнадцать волков, пятнадцать медведей, шесть кабанов и тьма-тьмущая зверьков, что помельче, сгрудились, позабыв о вражде и пропитании. И смотрят вверх настороженно. На тебя. На костюм. На рюкзак. На фляжку. Но более всего на подковки, что на каблуках. На подковки, что нестерпимо сияют двумя полумесяцами.

— Аллах акбар? — с тревогой в дрожащем голосе говорит самый старый медведь, который считает себя самым мудрым.

— Вряд ли, — отвечает секач, сплевывая желтую от самосада струю. — Видно, эсэсовца занесла нелегкая.

— Как же! — восклицает барсук, подбоченясь. — Осколок империи. Точнее, ее половинка, Союз Советских.

— Служу Советскому, ексель-моксель! — начинает куражиться серый волчина, спозаранку хвативший два стакана первача.

— А вот и неправда ваша! — встрял в разговор серенький зайчонка с надкусанным ухом. — Это тракторист!

— Перестань нести дичь, — надменно сказала лиса, зябко кутаясь в горжетку.

— А вот и не дичь, вот и не дичь! Я как-то раз подсматривал за двумя трактористами. Ух, и страшные! Так они все время говорили: “Сливай соляру!”.

Спускаясь, ты посматриваешь на часы. И не ради праздного любопытства. Отсчитываешь время, остающееся до часа Х. Уже совсем немного. Совсем недолго. Совсем скоро. Совсем близко.

Хулы не будет.

Ты — керамическая фотография на стандартном памятнике из черного мрамора. Ты уже стала неотличимой от той, которая вот уже лет тридцать регулярно приходит к тебе, чтобы выполоть травку, полить цветочки, смахнуть мягкой тряпочкой пыль с твоего лица.

“Сестры”, — подумает случайный прохожий с зачехленной лопатой, словно с ружьем.

Сестры.

И окажется прав.

Хулы не будет.

Ты — террорист. Иван Помидоров. Преклонных лет. С громадным опытом и чуть меньшим давлением. Всеми фибрами души еще в семидесятые годы возненавидевший буржуазный порядок, низводящий человека до состояния жвачного животного. Прочел от корки до корки всего Маркузе. Особо запало в душу то, что эти сучьи мировые корпорации в целях повышения прибылей постоянно навязывают человечеству ложные потребности. Благодаря Адорно прозрел и с ужасом наблюдал, как на тебя со всех сторон, словно психическая эпидемия, надвигается буржуазный разум. Наученный Дебором тому, как противостоять обществу спектакля, прогнал к чертовой матери жену, как слишком эстетствующую.

С восторгом — в то время как жвачные животные содрогались от страха, животного, — читал в газетах о блестящих акциях Ульрихи Майнхофф. Всеми фибрами своей левацкой души сочувствовал Карлосу Шакалу, когда тот с регулярностью железнодорожного расписания взрывал Францию, требуя освобождения из тюрьмы своей жены. Негодовал, когда сраные итальяшки снимали кино, искажая — и даже глумясь, да, глумясь! — образ борцов из “Красных бригад”. Рыдал, в голос рыдал, рвал на себе волосы, катался по полу, до крови царапая лицо ногтями, — что на всю жизнь деформировало неокрепшую психику твоего двухлетнего сына, который с ужасом наблюдал бурное проявление твоего горя, — когда узнал, что в Боливии геройски погиб товарищ Че.

У сына полковника саперных войск за три бутылки портвейна “Кавказ” приобрел “Учебник по подрывному делу”, который вызубрил так, что мог по памяти цитировать целые главы. Узнал рецепт изготовления динамита в домашней лаборатории. Долго бился над премудростями часового механизма и дистанционного подрыва при помощи радиоволн.

Копил злобу. Ждал нужного часа. Из последних сил сдерживал себя в разговорах со знакомыми, чтобы не проговориться, не проболтаться, сорвав тем самым исполнение священной карательной миссии.

Терся по пивным, памятуя о завете Маркузе, который говорил о люмпенах как о самом революционном классе современности. Заводил осторожные разговоры. Вокруг и около, прекрасно зная, что кругом уши, кругом осведомители КГБ, кругом враги. Пока еще живые враги. Пытался сколотить ячейку. Угощал тех, которые казались тебе перспективными. Но дальше пьяного куража дело не шло.

И так оно как-то получилось, что однажды ты узнал, что левый терроризм прекратил свое существование. На историческую сцену выползли ультраправые ублюдки.

Да как же так?! — вопрошал себя с обидой. И не верил. Отказывался верить.

Да, так оно, действительно, и получилось. Кто в тюрьме. Кого застрелили копы. Кто стал депутатом европарламента.

Ты запил.

А когда печень начала подавать тревожные сигналы, протрезвел и с удивлением увидел, что — нет же, дудки! Фак вам в сраку, ублюдки! Вот же оно, вот — прямо здесь, в России прорезалось. Конечно, не тот масштаб, что прежде. Поскольку новое поколение с гнильцой получилось.

И ты ходишь по левацким клубам, словно тень отца Троцкого. В потрепанных джинсах. С всклокоченной седой бородой. С неопрятными патлами, обрамляющими поляну на темени. Ты колотишь себя кулаком в грудь, патетически восклицая “МЫ!”. Тычешь в нос фотографию, сделанную в фотошопе и состаренную при помощи химикатов, которые все еще лежат у тебя в тайнике. И на той фотографии ты, молодой, и такой же молодой товарищ Че. Рассказываешь, как с Карлосом, когда тот учился в Москве, квасили в Яме, и посылали в гастроном Володьку Высоцкого.

Тебя вежливо выслушивают. Но в дела не посвящают.

Да и какие у них могут быть дела? Вот у вас, когда вы были такими же молодыми... И скупая нетрезвая слеза, скатываясь по щеке, навсегда исчезает в джунглях... нет, не бороды, а подсознания человечества, в котором нет ни дорог, ни тропинок, ни левого, ни правого. Лишь только животная жажда пищи, самки и насилия над ближними и дальними.

Хулы не будет.

Ты — московская интеллигентная старушка, которая кормит голубей на Тверском бульваре, раскрашивая “калорийную” булочку с изюмом, купленную за десять копеек в булошной Филиппова. Точнее — ты полость, оставленная той самой старушкой, кормившей птиц небесных. Полость, заполненная не самой старушкой, которая уже давно кормит на Троекуровском не голубей, а совсем других. Заполненная некой прозрачной и бесцветной эманацией. Эманацией, заполняющей множество полостей, оставленных сообществом кормящих голубей старушек, пытающейся склеить расползающуюся по швам Москву.

Хулы не будет.

Ты — пилот стратегического бомбардировщика Ту-160, который на Западе, опасливо поеживаясь, называют Бигфайером.

Ты летишь над бренной землей на высоте 12 тысяч метров.

Размах твоего крыла — 55,7 метра.

Скорость — 1500 километров в час.

Ты несешь 12 стратегических ракет Х-55 с ядерными боеголовками.

Твой пульс 60 ударов в минуту.

Давление 120/70.

Ты делаешь 15 вдохов в минуту и столько же выдохов.

В твоей власти жизнь миллионов людей.

Сразу же после летного училища гарнизонные врачи стерли из твоей памяти строки “печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей, и лучших дней воспоминанья…”

Потом тебя долго готовили к тому, чтобы доверить штурвал Бигфайера. Не столько технически, сколько психологически. Добиваясь того, чтобы ты стал таким, каким ты стал.

У тебя надежная жена, с которой тебе разрешены три контакта в неделю. Вне зависимости от праздничных и выходных дней.

У тебя двое прекрасных детей — мальчик и девочка. И они приносят из школы только отличные отметки, не ругаются матом, не курят, не говоря уж обо всем остальном.

У тебя замечательные родственники. Их письма после прохождения через первый отдел твоей стратегической части содержат только позитивную информацию, которая не может тебя не радовать.

Твоя жена готовит прекрасные завтраки, обеды и ужины из продуктов, которые ей выдают на пищевом складе после тщательного их исследования в биохимической лаборатории.

Там же проверяют и алкогольные напитки, которых тебе можно выпивать в пересчете на чистый алкоголь не более пятидесяти миллилитров не менее чем за четыре дня до боевого вылета и не чаще одного раза в неделю.

Между полетами тебя содержат в специальной капсуле с обеззараженным воздухом, который содержит повышенный процент кислорода. А твоя кровь по замкнутому циклу очищается от шлаков и насыщается гемоглобином.

В капсуле ты можешь читать книги, подобранные для тебя психологами, слушать спокойную музыку и отвечать на вопросы тестирующих тебя врачей, проверяющих работоспособность датчиков.

И вот ты летишь над бренной землей, посылая информацию о работе всех систем своего организма по телеметрии в наземный центральный пункт, где люди в погонах с большими звездами внимательно всматриваются в стекающие по монитору колонки цифр. (Естественно, зеленого цвета).

И самый старший человек в таких больших погонах, что они на полметра выходят за габариты, беспрерывно поворачивает джойстик, имеющий две степени свободы. А другой рукой изредка нажимает на кнопки, которых ровно семь.

И сигналы из центрального пункта летят через атмосферу, а потом распределяются между электродами, вживленными в твой идеальный мозг. И твои руки поворачивают штурвал в правильном направлении и на тот угол, на который необходимо повернуть. Твои ноги жмут на педали с той силой, с которой надлежит жать для успешного исполнения боевой задачи.

И ты реешь над грешной землей. Печальный демон. Дух изгнанья…

Но ты этого не знаешь и знать не можешь.

Хулы не будет.

Ты — Лев Толстой. Ты настолько огромен, что одни считают, что ты — жесткая и лохматая веревка. Другие убеждены, что ты — громадная колонна. Третьи клянутся, что ты — большая змея. Четвертые называют тебя зеркалом. Пятые заводят речь о пароходе. Шестые, седьмые, восьмые и множество всех остальных наперебой говорят о транспортном самолете, фирменном поезде, поселке городского типа, дорогом ресторане, площади, призовом жеребце Терского конного завода, музее, типографии, акционерном обществе закрытого типа, журнале, школе, торте, колбасе, мужской блузе, педагогическом училище, парке, библиотеке, малогабаритном тракторе, кондоминиуме, перстне авторской работы, философии, сублимированном грибном супе в торговой сети “Пятерочка”, фонде развития творческих способностей, сорте гладиолусов, газете духовной оппозиции, прогулочном велосипеде, железорудном месторождении… И все это с демонстрацией рекламных роликов, с выцыганиванием инвестиций, с требованием налоговых послаблений и кредитных льгот! С песнями и плясками, с хороводами и костюмированными балами, с хлопаньем раскупориваемого шампанского, с тостами “За кормильца нашего и поильца!”, с оглушительными фейерверками, с предоставлением голенастых эскорт-услуг непосредственно от дверцы лимузина непосредственно до постели, услужливо разобранной в люксовском номере отеля “Наташа”, торжественно открываемом в Ростове, блин, Великом!

Хулы не будет.

Ты — биржевой спекулянт. Когда надо, ты становишься быком, когда надо — медведем. Играешь с положительной и отрицательной разницей, словно жонглер, подбрасываешь в наэлектризованный воздух множество разноцветных шариков, неизменно возвращающихся к тебе с прибылью. Ты прекрасно знаешь, что мир нематериален и что в его основе лежат всего две—три идеи. Ну, самое большее — пять—шесть. Пять—шесть оцифрованных идей, из которых произрастает все кажущееся разнообразие мира.

Хулы не будет.

Ты — функционер Единой партии. В твоем необъятном мозгу, состоящем из ста миллиардов нейронов, содержатся лишь План Путина и директивные документы партийного строительства. Это чистка, во всем виновата партийная чистка.

Хулы не будет.

Ты тот, кто знает себе цену, несмотря на то, что твое достоинство низвели до уровня трех копеек. Низвели, несмотря на то, что министерство финансов после бурных прений, перешедших из кулуаров в зал судьбоносных заседаний, упразднило данный номинал как не соответствующий реалиям современности. От летящей птицы остается лишь голос ее. Не пройдет и недели, как цветущую вишню найдешь только на фотографии.

Хулы не будет.

Ты — франчайзер.

Хулы не будет.

Ты — консигнатор.

Хулы не будет

Ты — мерчандайзер.

Хулы не будет.

Ты — андеррайтер.

Хулы не будет.

Ты — бондхольдер.

Хулы не будет.

Ты — индоссант.

Хулы не будет.

Ты — ретейлер.

Хулы не будет.

Ты — девелопер.

Хулы не будет.

Ты — гринмейлер.

Хулы не будет.

Ты — дилер. А он — дистрибьютор. Раз в год вы приезжаете к вендору, сбрасывая при входе в просторный кабинет тяжелые шубы на руки хрупкой секретарше.

Вендор дважды по часовой стрелке поворачивает ключ в замочной скважине, и вы начинаете вести разговоры в свое удовольствие.

Вначале неторопливо, подбрасывая валежник в костерок, нарезая на газетке колбаску, насыпая горстку соли, в которую вскоре начинаете макать лук и сваренные вкрутую яйца.

Разливаете по первой, под которую вендор произносит замысловатый тост, усвоенный им еще во время учебы на МВА.

Потом следует вторая. И речь оживляется.

Речь оживляется, глаза начинают блестеть, мимика приходит в непрестанное движение, а руки так и жестикулируют, так и жестикулируют!

А за дверью, переминаясь с ноги на ногу, курят самосад ваши охранники, посматривая на картину Перова “Охотники на привале”. И на той картине художник изобразил вендора с длинными пегими усами, который выпучил глаза, вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами, будто собрался схватить зайца… Нет, не зайца, а волка!.. А пожалуй что и медведя! Дистрибьютор же вытаращил глаза и рот разинул от изумления, позабыв про то, где он находится, что вокруг происходит. И вид у него такой, что он ждет, как вендор схватит своими цепкими руками медведя и порвет его пополам. А ты, дилер, оперся о локоть, почесываешь свободной рукой в затылке и думаешь о том, что вот сейчас медведь как схватит вендора, как стиснет, что душа вон, и плакали твои контракты. И, значит, твоей семье придется пережить голодный год.

А за дверью сидит на стуле и с отдышкой попивает чаек из блюдца протоиерей, приглашенный на освящение новообретенных брендов. В его позе, в выражении его лица и во всем его облике без труда угадывается фрагмент картины “Чаепитие в Мытищах” все того же художника Перова. Архиерей подозрительно приглядывается к расположившимся на привале вендору, дистрибьютору и тебе, дилеру, и с удовлетворением отмечает: нет, никакого богохульства в том нет, поскольку композиция существенно отличается от композиции “Троицы” Рублева.

А в это время трое детей из последних сил тянут под окнами офиса по обледенелой мостовой тяжеленные сани, что сильно смахивает на картину “Тройка” все того же неугомонного художника Перова…

Но это уже совсем другая история — о девочке. О той, которая идет в упряжке левой пристяжной. Еще немного и она дотянет сани до невзрачной лачуги. Будет жить и незаметно подрастать на пустой картошке с кислым хлебом. Потом выйдет замуж за нелюбимого человека, выйдет во имя спасения семьи, в которой к тому моменту народится еще девять детей с большими животами и по-кавалерийски согнутыми от рахита ногами.

В конце концов она устроится уборщицей в ночной клуб, где ею цинично — за двадцать долларов и мобильник с полудохлым аккумулятором — овладеет молодой человек, ставший прообразом Ставрогина. И она понесет одаренного мальчика, которому суждено будет стать фрезеровщиком. Тем самым фрезеровщиком, который в свои шестьдесят пять лет ежедневно в шесть пятнадцать садится в пригороде в электричку и едет в Москву, чтобы ровно в восемь встать к станку и крутить отполированные мозолистой рукой рычаги управления. Тем самым фрезеровщиком, в душе которого не пробуждают никаких воспоминаний ни звук летящих высоко над головой воздушных лайнеров, ни свет загадочно мерцающих в ночи звезд, ни запах лопающихся весной почек, ни ощущаемая подошвами дрожь земли, в которой беспрестанно борются друг с другом те, которые умерли, и те, которым никогда не суждено родиться.

Еще не конец.