Высокая вода

Зачем в рассеянном сиянье —
Как только смеркнется —
Над террою на расстоянье
Мерцает зеркальце?

И в этой амальгаме нежной
В слоистой дымке многосложной —
Как трилобит в прозрачном камне
Таится образ твой неложный.

Глазастый череп, тень сосны
Иль бабочка — вот облик твой,
Глаза Земли отведены,
Чтобы не видеть в час глухой
Свой лик, проглоченный Луной.
Земля пылает над Землёй.

Нет, не истрачу весь талан —
Чуть-чуть оставлю на дорогу
Та-аа-кую длинную дорогу —
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.

Нет, вся я не испелась, нет.
Как будто чёрные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в тёмной ночи,
Из моря морфия, Морфея
И вечность всю чрез нас бормочут,
Грудь ожигая, ветром вея…

И нужен ли им разум дня
И будут течь ли без меня…

Не предаст меня тело коварное —
Это скопище скрупулов бранное,
Это атомов стадо лукавое,
Это правильных бредов собрание.
Поболит-поболит и опомнится
и по кругу пойдёт опять.
Не предаст меня вече багровое
крови шумное, не предаст.

А душа как “божественный ветер”
Мчит над морем, не глядя назад,
чтобы бросить в кого-то другого
тело, взятое напрокат.

Меняя тело на свеченье,
Свой воск на свет исчезновенья,
Как знаменье Преображенья,
От тихого ли дуновенья
К востоку клонится свеча.

Как бы овца Христова
Иль сокровенное в слезах
Едва прошептанное слово.

И кто её зажёг — смотрел
В неё как сонный сокол,
И в сердце пламени тонул
В безмыслии высоком.

Зажигаю свечки на карусели,
Разгоняя жестяных ангелят.
В небе комнаты кружатся тени —
Это архангелы мимо летят.

Да. Архангелы мимо, мимо,
И Бог — Он смотрит куда-то вкось.
Он отозвал своих слуг из мира,
Выдул ветром боли насквозь.

Как будто Бог покинул нас
(и только с нежитью нам жить),
Оставив тонко-жестяного
Вертушку ангела кружить

Чёрный голубь — он сердце Страстной
На пружину сел драного кресла
И сказал, что смоковница та —
Анти-Лазарь — она не воскресла.

Не хотела она и навстречь
Силе не порождала усилья,
И тут голубь мощно развёл
свои смоляные крылья.

И, как братья, к тому, кто потерян
И нашёлся — воробьи слетели к нему.
“Ты — Иосиф, ты силе и вере
научи нас, мы всмотримся в тьму”.

Не смущаясь, он поднял крыло
с тёмно-серой графитной канвой.
Мыли окна, и в доме светло.
Чёрный голубь — он сердце Страстной.

В шкаф с мамиными платьями,
в его родную душную тьму,
чуть пахнущую старыми духами,
я не заглядываю уже десять лет.
Не знаю почему.
Вдруг всё пойдёт иначе?
Вдруг будут нужны ей?
Вдруг лопнет небо
И совьётся как свиток?
Ино мне кажется — ты долго
Годами выбираешь платье
В той душной тьме, но выйдешь вдруг
Вся в новом, скажешь — “вот опять я”.

Земля горшечника — унылый загород,
Он продан был за тридцать серебристых,
Несущих блеск, беду монеток мглистых.
Они рассыпались, но подобрал народ.

Три дня они висели на весах,
На чашечке — в далёких небесах,

А на другой лежала жертва, тяжкая как жёрнов.
Но вот монеты брошены во прах.

И сатанинская награда
Разбрызгалась как капли яда
И пролилась по городам —
В Париж крупица, в Амстердам,
В Москву (но там её не надо)…
И где-нибудь меняла в лавке,
Сверяяя блеск с сияньем лунным,
Случайно в небе и оставил
Сребряк Иуды.
А прежнюю смахнул в подвал.
Но преисподней чуткие исчадья
Взломали пол и укатили
В свои пределы,
Повесили в дыму и чаде —
Чтоб серая Луна Иуды
В унылой вечности горела.

Нет, не зачах он, не иссох,
Его не съела смерть сама,
Его нам выцарапал Бог
На яблоке глазном ума.

То образ есть души негрубый —
Втеснясь, объяв состав телесный,
Всё сожигает, но не губит
Огонь небесный.

В Неопалимой Купине
Провижу уголь уст.
Распят, распят и человек,
И ты — терновый куст.

Коробочками серенького хлопка
Воробьи усыпали голову куста,
А весна улыбалась мокрыми устами
Недалёко стоя — метрах в ста.

Как девушка из винной лавки
Или скорее — тихий Голем,
И небо синее дышало
Льдяным и синим алкоголем.

И налилась тогда на прутьях
Зелёных россыпь бородавок
И мириады ярых почек,
Что листья из утробы давят.

Они неслышимо вопили,
Рожая клейких близнецов
И травкой — нежною щетиной
поросло весны холодное лицо.

Из грязи, из весенней смети
Был слеплен двуеполый голем,
И зеленеющие сети
Метал на город с колоколен

В пустом саду,
Совсем напрасный,
Под рябеньким косым дождём
Фонтан дробит слезинки неба
Из струй сплетённым кулаком.

Зачем водою окропляет
Залитые водой края?
Зачем он воду добавляет
Ко властной мокреди? Не зря —
Юрод, копеечкой дарящий
Во внутренних слезах царя.

Произошёл раскол жестокий,
И Аш восстала против О?
Или напротив — все потоки
Поют потопа торжество?

Гнилой переулок кончался каналом.
Звуком испуганный шагов,
Вздрогнул крысёнок и бросился в воду
С лёгким плеском, и был таков.

Как деньги к деньгам — вода к воде.
Дождливый ноябрь. Воды прибавленье.
Кружевной юбкой плиты мела
Лагуна пеною наводненья.

Два мавра в колокол колотили,
Чеканя времени медяки
Последние. Чайки жестокие били
Нежных голубок и рвали в куски.

Как святая обручалась с младенцем,
Так ты, Serenissima, с Мавром и Морем,
И Адриатик влюблённый вскоре
Вольётся в глаза твоих дожей, Венецья.

Венеция, высокая вода!
Ты жаждешь ли исчезнуть навсегда

Как лучшее на сей земле виденье,
В последнее бросаясь наводненье?
И кружев каменных я слышу шелест — да,
И града склизкого растёт самозабвенье,
Когда толчками дикая вода
Вздымается как Боговдохновенье.

Как нервная марионетка
Чуть дёрнусь, думая — зачем
Мы умирая не исчезнем
Совсем-совсем?

Как рваный дым иль вспышка света,
Не оставляя ничего —
Ни горстки пепла, ни корсета
Нелепейшего из костей.

И не было б нечистых кладбищ,
Где рыщут псы сторожевые…
Насколько больше бы надежды
питали бы ещё живые!

Даже три плаща Майи так не согреют,
Как тепло в зимней постели.
Проснувшись, я вспомнила — что во сне рассказывала сон.
О, Чжуан-цзы — не тебе ли?
А наяву — в этой тесной юдоли
Стала бы рассказывать о своей доле?
О жизни в последние дни творенья,
О том, что поэзии цепь свисает с небес,
Но уже коснулась моря.
О блаженстве соперничать с птицей,
О споре крови и горя.
И о том, как с ладони взлетали стихотворенья,
Захлебываясь, и пели.
И о горько-блаженной судьбе.
А за окном мороз трещал, кусая губы,
Как человек разрывающий на себе
Тесную шубу.

* Высокая вода.