Елена Холопова

Послесловие

Когда еще жива была Апи Лиза, я всегда знала всю деревенскую статистику: кто в данном текущем году родился, кто помер. Разговоры об этом обычно происходили в черной бане. Мы сидели рядом на деревянных чурбачках, служивших скамеечками, перед нами на полу наготове были тазы с горячей водой, но мы не спешили мыться, сидели и грелись.

— В том году, когда Сергей умер, еще восемь человек умерло, а родился один Женя.

Лиза говорила об умершем старшем сыне спокойно и размеренно. Прожив на свете три четверти века, она давно уже пришла к спасительной формуле: “кому смерть, а кому пострадание”. “Пострадание” досталось ей, а смерть — ее сыну. И не только старшему. Маленький Коля умер от воспаления легких в полтора года, уже давно, сорок лет назад. А тридцать лет назад взял да и повесился ее второй сын, прошедший армию. Еще через пятнадцать лет повесился младший из сыновей. А этот, Сергей, не повесился, а просто умер один дома, в городе. Сейчас он лежит на деревенском кладбище. Осталось у Лизы всего два сына и две дочери. Вместе с Иваном, одним из оставшихся в живых сыновей, она и жила. В последние годы из-за слабого сердца работать совсем не могла, целыми днями сидела и смотрела в окно, как в телевизор, и умудрялась при полной глухоте быть в курсе всех деревенских новостей, помнила обо всех новорожденных, хотя и редких, жителях деревни, знала и всех тех, кого везли мимо ее окон в тракторной тележке в последний раз в последнюю дорогу, на деревенское кладбище среди соснового леса, куда и ее потом отвезли.

— А в этом году уже пятнадцать человек умерло, и ни один не родился.

Я молчу. Я слышу об этом каждый раз, как мы с ней вместе “ехали” в этой жаркой, низенькой, темной бане. Я просто жду, когда Лиза согреется, чтобы потом помочь ей помыться. Да и ответа она моего не услышит и не ждет.

Женя этот — единственный первоклассник на всю деревню. В прошлом году первоклассников не было, и в следующем тоже не будет, хотя и есть в деревне несколько детей. По бумагам они совсем здешние, свои, но на самом деле их родители — сбежавшая в город за работой и деньгами молодежь, прописанная в деревне, прикрепленная к ней — не оторвать. Для статистики российской благоприятно — есть, мол, в деревне жители. В городе они снимают втридорога жилье или ютятся по родственникам. Парни устраиваются работать на стройки, а девушки — в ларьки на рынках. Работают до двенадцать часов в день, по выходным дням и по праздникам. Темные, трудовой кодекс и в глаза не видели, прав своих не знают и, похоже, бороться за них не собираются. Очень удобно и полезно для развития российского капитализма.

Знакомятся они чаще всего с такими же, как сами, приезжими и бесквартирными, образуют семьи, рожают детей. А потом ссылают их, совсем крохотных, грудных, на родину, в деревню, к своим безработным и спившимся предкам. Содержать ребенка в городе — матери сидеть дома и не зарабатывать, а такой роскоши никто позволить себе не может.

Ну так вот. Умерла Апи Лиза, а вместе с ней — и вся местная деревенская статистика. Никто больше не ведет учет, кто там умер или родился. Хотя конечно, умирать продолжают, не без этого. И даже одна девочка родилась, в городе, у деревенских родителей, с деревенским клеймом.

А Иван, сын Апи Лизы, живет сейчас один. Пришла ему в голову нелепая для здешних мест мысль: пить бросить. Ходит трезвый уже года три-четыре, вот и жив до сих пор. Дом его стоит на длинной улице-дороге на высокой горе. Один ряд домов обращен к реке, а второй ряд смотрит через дорогу на первый. У Ивана дом — во втором ряду. Из окон реки не видать, она внизу, под склоном горы. Но виден лес на другом берегу, лес до самого горизонта и небо над ним, огромное и просторное, в городе такого нету.

Рядом с домом Ивана — пустой брошенный дом, а за ним — изба Дмитрия Ивановича, бывшего связиста. Дети Дмитрия Ивановича, в отличие от многих, хорошо в городе устроились — полноправные горожане. Жена Нина Михайловна умерла в райцентровской больнице три года назад от инсульта. Он пожил-попил, потосковал, да и сошел с ума. Пришел лютым холодным зимним вечером к Ивану, на лице слезы замерзли и под носом мокро, стал его упрашивать: Нина, мол, туда ушла, в сторону леса, а я ее звал, кричал, хотел догнать, она же там замерзнет! Помоги... Я не догнал, там сугробы такие! И показал на себе — по пояс... Забрала его к себе в город дочка, он решил — в тюрьму попал. Упрашивал отпустить, пытался вырваться, мебель крушил. Умер через месяц. Привезли его хоронить в деревню. Всех деревенских сюда привозят. Хорошо похоронили, и памятник хороший поставили. Хорошие дети у него.

С другой стороны от Ивана Женька Хохлов жил, герой моих прошлых рассказов.

После почти одновременной смерти матери и брата он остался один в доме, и мне казалось, не проживет он долго, да ведь и на что? В кооперативе, бывшем совхозе, где он работал, много лет зарплат не дают, а пенсия тети Лиды, его матери, с нею и кончилась. Что осталось — так это красная звезда на торце бревна. В советские времена такими звездами помечали дома ветеранов войны. Тетя Лида и вправду участвовала, была водителем грузовика, доехала на нем до далекого города Инстербурга в Восточной Пруссии. Замысловатое название она произносила без запинки, но я с трудом потом отыскала его на карте: ныне это город Черняховск в Калининградской области. При ее жизни был Женька маленьким семейным деспотом, как когда-то его отец, таскавший жену по полу за косу. Жиденькая была коса, напрочь оторвалась. Женька, по словам тети Лады, был “копия отец”. Из матери деньги вытряхивал запросто, кулаками и пинками. И на что ж ему, потомственному алкашу, было пить после ее смерти? Но Женька пропил, не говорю — прожил, еще почти семь лет, и даже кошка у него была какое-то время, хотя содержал он ее, сам говорил, как при сталинском режиме.

Умер он совсем недавно, месяца еще не прошло. Незадолго до смерти хвастался Ивану личный рекорд установил, уже одиннадцатый день трезвый. Иван ему тогда посоветовал: еще три дня не пить — и можно укол сделать, закодироваться. Женька возразил: нет, скоро сорок дней будет, как у Питирима жену схоронили, вот тогда напьюсь. Специализация у Женьки была: обмывать покойников, помогать на похоронах, могилу копать. Взамен выпивку получал, честно заработанную на похоронах, на девять, на сорок дней.

Больше после того разговора Иван его не видел. А прошло несколько дней, и нашел его Васька, младший брат Ивана. Шел он пьяный по дороге, качнуло его к обочине, к канаве, и увидел он там мертвеца. Оказалось — Женька. Похоже, не первый день он там валялся, и похоже — сбила его машина. Уж больно сильно его лицо было покорябано. Темно вечерами осенними в деревне, а гонщики лихие и здесь есть. Была еще версия, что подрался он с кем-то, так ведь если б подрался — отняли б бутылку водки, а бутылка цела осталась. Сколько он выпил в своей жизни, а вот последняя бутылка оказалась лишней. В морге в свидетельстве о смерти записали: причина смерти — алкогольная интоксикация. И ведь не соврали! А остальное покрыто мраком деревенского кромешного вечера.

Прошлой зимой был случай, зашла ко мне соседка со словами:

— Слушай, там Женька пьяный валяется. Замерзнет ведь! Давай перетащим его в дом.

Я накинула куртку и вышла следом за сердобольной соседкой. Женька лежал в выкопанной в сугробе траншее, ведущей к дому его двоюродного брата Леньки. Лежал он на спине, в бороде и в усах застряли луковая шелуха и другой мелкий сор, а в обеих руках держал он по большой желтой луковице. Хоть и вырубился, но луковиц из рук не выпускал. Из кармана штанов выглядывало горлышко непочатой бутылки — видать, выполнял заявку своего двоюродного брата, одноногого Леньки, нес ему бутылку, да не донес. Мы с трудом водрузили Женьку на прихваченные мною санки и оттащили через дорогу наискосок к его дому. Проволокли по ступеням крыльца и, наконец, затащили в дом, где было невероятно, неописуемо грязно. Летом он ремонтировал дымившую русскую печку и так и не удосужился после ремонта хотя бы пол подмести. И все же грязно, но тепло, зарплату дровами получал. Мы уронили его на кровать, заваленную старыми засаленными ватниками, и ушли. Через пару недель после этого он зашел ко мне и сказал:

— Я знаю, ты мне жизнь спасла! Я тебе за это шоколадку куплю! Говори: какую хочешь?

Я отмахнулась, но перед Новым годом, когда упыр (то есть управляющая) Валя, местная царица, выдала своим горе-работникам немножко денег к празднику, он-таки действительно купил и принес мне шоколадку, самую маленькую и дешевую, “Аленку” за пять рублей. Недорого он оценил свою жизнь. Но обещание выполнил и был этим обстоятельством очень горд.

Напротив Женьки жил Роч Сань, убили его в пьяной драке несколько лет назад. Дом у Саня — не то что у Женьки, хороший, крепкий, обит вагонкой, крашен голубой краской. Но такой же пустой. Дети в городе, а жена вышла замуж в нижний конец деревни. А рядом с домом Роч Саня, через дорогу от Ивана, — дом одноногого Леньки, двоюродного Женькиного брата, отвернулся гордо от соседа напротив и смотрит на реку да на дальний горизонт за синим лесом.

Когда Женьку хоронили, то Ленька, конечно, это дело сильно отметил. Женька был почти единственным, кого можно было послать гонцом за бутылкой и верить, что бутылку он до Леньки донесет. Случалось, что и не доносил, а все ж таки другие-то еще хуже. Ленька был инвалидом, тощим доходягой, последние два года жил одноногим. Нога давно болела, Ленька все собирался поехать в райцентр в больницу полечиться, да все не удавалось. Получит пенсию по инвалидности — тут же и пропьет с многочисленными помощниками. Выедет из запоя — а денег уж нет, и до райцентра — сто километров, это если вкруговую, а если напрямик, то через реку покороче будет, да не на чем: ни моста, ни парома. Ни вплавь, ни пешком не пойдешь, и билет на автобус уж не на что купить. Нога сначала посинела, потом почернела, а потом уж ничего не оставалось делать, как отрезать ее, так что, можно сказать, ногу свою Ленька пропил.

Первую одноногую зиму он прожил в доме для престарелых в соседней деревне, но не выдержал пьяных драк, когда более сильные оставляли его без пенсии и выпивки, и весной вернулся в свой дом. Социальная работница таскала ему воду из колодца, дрова из поленницы, продукты из магазина, но водку-то она ему покупать не нанималась, так ведь? Женька за стопку-другую этот пробел восполнял. И вот умер.

Ленька совсем недавно ездил на “Скорой помощи” в райцентр, благополучно доказал медикам, что новой ноги у него не выросло, продлил себе пенсию, а оказалось — зря. Не нужна ему больше пенсия. Мертвым, лежащим на полу, его нашел новый добровольный помощник на роль гонца за бутылкой Савватий. Имя-то какое у гонца благозвучное, если вспомнить соловецкого святителя и забыть, что коквицкий его носитель — лентяй и халявщик, бездельник и, конечно, алкаш один из первых. Неделю только и пооколачивался около Леньки — кончилась халява.

Опустел и этот дом. А ведь совсем недавно, несколько лет назад, жила там, кроме Леньки, и его сестра Галя. Сын ушел в армию, дочь училась в городе на медсестру, а Галя работала дояркой на ферме. Почти бесплатно, как и все. Надоело ей это, она взяла да и уволилась, безуспешно пыталась выпросить свою зарплату за несколько месяцев, а потом, в запое, повесилась. Но кооператив в лице упыр Вали поступил честно, зарплату выплатил, пусть и с задержкой. Привезли покойнице через полгода или год после смерти, уж не помню точно, — дрова. Приехал трактор, выгрузил во двор дрова с тележки и уехал. Это самая поразительная зарплата из тех, что я помню. Дрова покойнице. Мне в девяностые годы вместо денег на хлеб предлагали гель для ног, но дрова, на мой взгляд, — покруче будет.

И совсем за короткий срок остался Иван один, как в пустыне. Ни справа никого в доме, ни слева, и впереди через дорогу — тоже пусто. Летом приедут городские-деревенские, картошку посадят, а пока — никого.

А если мысленно проследить, кто там подальше живет, за теми домами, — так тоже не очень-то оживленно. За Дмитрием Ивановичем — дом другой Лизы, подружки Апи Лизы. Жива она, в городе живет, у дочки. А сын ее, Димка, несколько лет назад замерз по пьяни у крыльца собственного дома. Лиза была очень заботливой матерью. Где бы ни была, с кем бы ни пила, обязательно Диме гостинчик несла, стопарик иль два на дне бутылки, а бутылку — в рукаве плюшевой жакетки. Дом после Димкиной смерти пустует, только летом открываются окна и двери, Лиза приезжает пожить немного.

Напротив дома Лизы сейчас пустое место, а раньше стоял дом Семена и Люськи, тоже героев моего рассказа. Дом зимой сгорел, пока Семен бегал за бутылкой, а Люська, не доверяя мужу (выпьет все сам, без нее), поплелась за ним и оставила печь без присмотра. Потом умерла после запоя Люська, а вскоре и Семен. Рядом с тем пустым местом — старый пустой дом. Иван разбирает его на дрова, потому что это был дом его родственника. И вот уж за тем пустым домом начинается жилая часть деревни, стоит дом, в котором у деда с бабкой живут два полугородских-полудеревенских внука, и напротив них, через дорогу, стоит хороший, крепкий дом, дом сельсоветской паспортистки и ее мужа. А рядом с ним — двухэтажка четырехквартирная. Две квартиры брошены, но остальные-то две — жилые! Семьи учительницы и заведующей детсадом. В своей деревне работы давным-давно нет, ни школы, ни садика, поэтому работают в соседних селениях, где в небольшие кучки собраны дети из окружающих деревень. Совсем легкой стала у них: работа при нынешнем бездетье.

И в другом конце деревни, если посмотреть повнимательнее, тоже можно найти светящиеся окна. За Женькиным домом, правда, место пусто, и после пуста — два пустых дома и одно пожарище, зато после них — еще два дома, которые ну вот совсем недавно были жилыми, честное слово, не вру! В том, который ближе к Женькиному, жила Люся. Дом хороший, новый, брат помогал строить. Но выросла у Люси дочка и очень, очень хорошо сумела в жизни устроиться, и повезло ей заслуженно. Девочка со школьных лет была умненькая, поступила в городе в специнтернат, потом в университет, а там по культурному обмену сумела перевестись в Таллиннский университет. И сейчас живет с мужем по шенгенской визе в Таллинне, родила сына — не Данилку, Даниэля. Семья вчерашних студентов самостоятельно, без помощи родителей, купила в эстонской столице квартиру (пусть русские вчерашние студенты лопнут от зависти!). Сегодня дочка Люсина не понимает, “как это вы можете жить здесь?” — так она сказала мне, городской добровольной переселенке, когда летом приезжала в гости к матери. Что она не понимает — это, конечно, неудивительно, если, помнится, сам президент нынешний, будучи еще претендентом на этот пост, озабоченно и в тоже время с оптимизмом, слегка коснувшись сельской темы (сильно касаться нельзя, больно горяча, обжечься можно), говорил молодежи в Татьянин день, что должно наступить время, когда “жить в деревне будет не позорно, не стыдно, а интересно”. Наверно, окажись он вдруг в кошмарном сне жителем деревни, ему было бы стыдно и позорно и вряд ли интересно. Ну, а пока не наступили те будущие благословенные времена — мы все тут бесстыжие позорники, а я — так тем более. Люся, мать гордой таллиннской жительницы, молодец, позорно жить не захотела, уехала за границу нянчить внука в двухуровневой (как в кино) квартире. И даже снос памятника русским воинам-освободителям в Таллинне ее почему-то не остановил. Ходили гулять всей семьей к тому новому месту в красивом лесу, где стоит сейчас старый памятник.

А в Коквицах дом пуст остался. И рядом — дом Шурки, Люсиного брата. Раньше там жила и их мать Антонина Павловна, младшая сестра той Лизы, что подружкой была у Апи Лизы. Антонину в деревне все звали просто Тончиком. А ее детей — Тончик Люся, Тончик Шур. В последние годы жизни Тончик мало что перенесла инсульт, еще болела диабетом и имела тяжелый-претяжелый характер — такой, что Люся бегала рыдать к соседям, а Шурка по пьяни несколько раз принимался крушить мебель. Прошлым летом Тончик, наконец, умерла и прекратила мучить своих детей. Жить бы им да жить, но дома стоят пустыми: Люся в Таллинне, Шурик — у сожительницы в нижнем конце деревни. Вот где огни горят! В нижнем конце и еще несколько жителей есть, не только Шурик с полюбовницей-собутыльницей.

Живет один в доме Вовка, брат Кати-продавщицы, а она сама с двумя сыновьями-школьниками подалась в город. Живет Света-Ушел Поезд, содержащая хозяйство с помощью батраков вроде соседа своего Савватия или Надьки, нигде, кроме как на чужих огородах, не работающей. За работу они берут недорого, выпивкой, не обязательно водкой — любой спиртосодержащей жидкостью. Живут, например, пенсионеры Модест Вань с Эмилией, и рядом с ними — Галина Ивановна с мужем. Пенсионеры содержат коров, трудятся по многолетней привычке на своих огородах, еще и городским детям помогают. Живут в покосившейся развалюхе трое Потаповых, отец и два сына. Жена Потапова-старшего по прозвищу Софья-герой умерла года три назад. В день своего рождения напилась, назавтра похмелилась, заснула и не проснулась. Легкая смерть, ну чисто ангел!

Было как-то, возле магазина она попросила у меня денег в долг, ровно столько, сколько бутылка водки стоит. Дать ей денег — все равно что подарить, возвращать не будет, да еще все алкаши окрестные узнают, что из меня можно вытянуть на опохмел души. Я ответила:

— Если б ты на хлеб попросила, другое дело. А на бутылку не дам.

В другой раз она попросила на хлеб. Я зашла в магазин, купила буханку, отдала ей. Не жалуют меня из-за этого деревенские алкаши. Не хочу принимать в расчет их похмельные страдания.

И ведь совсем забыла сказать: напротив дома Люси стоит мой дом. Он старый, покосившийся, хоть и не столь сильно, как дом у Потаповых, крыша крыта не шифером, не железом, всего лишь рубероидом — ну и пусть, пока не протекает. Он стоит, накренившись боком к дороге. Что мне очень нравится: на все четыре стороны у меня обзор красив. Два окна смотрят через дорогу на крепкий Люсин дом из бруса, а четыре других — на соседскую, почти круглый год пустую, новую и красивую дачку, достроенную недавно мужем Галины Ивановны для своей сестры, генеральной директорши производства городской минеральной воды. Еще два окна смотрят на Вычегду, и это самое большое достоинство моего дома, потому что он стоит в том ряду домов, что смотрят на реку. Если обойти дом, пройти по тропинке до сарайчика с огородным инвентарем, обойти и тот сарайчик, то можно обнаружить у стенки скамейку — можно и посидеть там, приглашаю.

Если вы туда усядетесь, вы не скоро захотите встать. От моего дома к реке идет длинный, поросший травой склон Коквицкой горы. Дальше, в зависимости от разлива реки, — или широченный пляж перед рекой, иди широченная река без всякого пляжа. Налево посмотреть — там далеко-далеко за Кырувом, нижним концом деревни, спускающимся со спины горы поближе к воде, река утекает влево за поворот. А за тем поворотом, отсюда не видать, но я-то знаю — сколько раз там проплывала на стружке или на плоту бутылочном, — вскоре и еще один поворот, тоже налево. Вычегда огибает петлей Коквицкую гору со всеми ее лесами и деревнями.

Прямо напротив моего дома, за рекой — луга нескошенные, заброшенные, зарастают ивняком, за лугами — лес, за лесом — болото, дальше — опять лес, и так до самого горизонта. Огромные пространства огромного мира и линия горизонта, отделяющая просторное небо от земли. Как и полагается старушке, я люблю там сидеть и смотреть на свою бесконечную родину. И, что хорошо, на меня с того, другого берега, со своей другой скамеечки, не смотрит никакая другая бабка. Взглянуть оттуда на высокую гору, на цепочку домов на ее спине может разве что бродяга-медведь.

Далеко у линии горизонта дымятся трубы огромного бумажного комбината в Эжве, до них по прямой — с полсотни километров, а еще дальше, за Эжвой, мой родной город Сыктывкар. То ли он меня выдавил за ненадобностью, то ли я сама убралась от греха подальше, уж и не знаю.

За синим лесом, если посмотреть правее, значительно правее Сыктывкара по линии горизонта, есть очень красивое, живописное место на хорошем, поросшем соснами, высоком берегу небольшой старицы Важ-Эжвы, старого русла Вычегды (на коми Эжва — Вычегда), и там стоит несколько больших и хороших, в импортном наряде, не чета деревенским, домов. Года три назад, весной, сидела я на своей скамейке и смотрела, как с черным густым дымом уносились в небо их предшественники, тоже хорошие, крепкие, но не такие “импортные” здания — это горела государственная дача, где после государственных забот отдыхали государственные люди. Но в социально ориентированном (как всегда) бюджете быстро нашлись новые деньги, и рабочие споро отстроили дачу краше прежней. На прошлый Новый год в той стороне в черном небе долго взрывался праздничный ослепительный фейерверк. Красота! У нас-то темень непроглядная. И тишина.

Сидючи на той скамейке, я предпочитаю смотреть на лес, а не заглядывать через забор к соседям. Но можно и заглянуть. Там тоже красиво.

Как я уже сказала — с одной стороны у меня почти всегда пустующая, но миленькая новенькая дачка. А с другой стороны — самый красивый дом в деревне! Самый красивый дом и самое крепкое хозяйство! Люди там живут круглый год, тоже, как и я, не деревенские, а пришлые, городские, хваткие, рыбаки и охотники, пешком не ходят, на машине — летом, на снегоходе — зимой. Поэтому, когда я призываю кого-нибудь из деревенских полюбоваться самым красивым домом, мне сурово отвечают: “Не завидуй!” А ведь полюбоваться есть чем. Этим летом, невиданное дело, две строительные бригады работали, к дому пристроили еще одну комнату, поменяли крышу, утеплили стекловатой и обшили каким-то импортным материалом стены, установили на окна стеклопакеты. Не дом, а воплощенная в современные стройматериалы мечта. Завидовать такой недостижимой красоте — все равно что захотеть стать, к примеру, женой Пола Маккартни. Согласитесь, глупо и мечтать, когда жизнь пора закруглять. Да и после меня мой дом никому не будет нужен: деревня в тупике, далеко от города, пусть и с видом на горизонт. Дети, если даже и захотят, не смогут его продать, не найдут покупателей.

Апи Лиза, сидя в бане на чурбаке, говорила мне:

— Ночью, когда спать не могу, лежу и пустые дома считаю, от Кырува до Салатуя насчитала сорок шеста домов пустых. А сколько в них народу жило!

Если не знать, сколько в тех домах людей осталось, то можно подумать: во какая большая деревня! Но это просто оптический обман. Она и правда была когда-то очень большой, девяносто лет назад, когда кончился проклятый царизм и не начался еще проклятый социализм, здесь жило более тысячи человек; и очень старой, по возрасту ей уже перевалило на седьмую сотню лет. Была она селом, а захирев, статус потеряла, стала просто деревней. Смешно сейчас искать виноватых в том, что большое когда-то село сошло на нет. К российской истории счет не предъявишь, бесполезно. И к нынешним политикам, вершителям современной истории, — тоже.

Деревня дохнет, да все подохнуть не может. Строятся новые красивые домики дачников-горожан. И потихоньку Коквицы превращаются в дачный поселок, этакий дальний городской отросток. И люди в тех дачках летними месяцами живут трудолюбивые, не то что Женька, собиравший картошку не раньше, чем снег выпадет. А и он тут еще не последним был, многие и вовсе картошки не сажают, живут по Божьим заповедям, как птицы небесные: “не сеют, не жнут, не собирают в житницы”. И Отец небесный за то их поит и поит, поит и поит.

На зиму запираются дачки покрепче, хозяева увозят урожай, прячут его в ямы в городских гаражах и сами перебираются в теплые городские квартиры с отоплением, газовой плитой, с теплым сортиром. Деревня остается сама по себе — темный ряд почти пустых домов, окруженных сугробами, на высокой горе, опоясанной рекой как петлей, под низким тяжелым небом. И в одном из домов — я. Я не молодежь, и мне совсем не стыдно.

Когда-то, давным-давно, в 1894 году, в селе Коквицы скончалась мать Питирима Сорокина. Она была коми, мать знаменитого русского эмигранта, выдающегося американского социолога. Ее отпевали в местной сельской церкви, ныне давным-давно порушенной, и места не осталось, где-то напротив автобусной остановки, а потом гроб поставили на сани и отвезли на кладбище. По снегу-то хорошо. Вот было б дело, если бы по грязи непролазной. Асфальт до Коквиц довели только спустя сотню лет, в 1989 году, под занавес Советской власти. Слава Богу, успели, капиталистам-то зачем та дорога в тупик? Жаль, коммунисты газ не провели, будем вековать без газа.

Я иногда думаю: не в моем ли доме умерла Пелагея Сорокина? Дома-то дольше живут, чем люди. И еще думаю: без сомнения, в Коквицах сидючи великим социологом не станешь. Для этого надо уехать в Америку. В Коквицах вообще никем не станешь. Чтобы стать кем-то, надо отсюда уехать.

Но здесь хорошо жизнь доживать.