Сергей Авилов

Женя

Об авторе | Сергей Юрьевич Авилов родился в 1979 году в Ленинграде. Учился на океанологическом факультете Российского гидрометеорологического университета, но с третьего курса ушел. Работал охранником, продавцом рекламы, последние четыре года занимался оптовой торговлей музыкальными инструментами. Ныне безработный. Женат, растит сына.

Публикует прозу впервые.

Окна моей квартиры выходят во двор. На его дне исчезают сотни моих окурков, пробки от бутылок — реже презервативы. Даже с высоты пятого этажа мне прекрасно слышно, как очередная пивная пробка звякает об асфальт, едва нарушая утвердившуюся тишину…

Сегодня второе апреля… Нет, точнее, уже третье, ведь каждые новые сутки начинаются в полночь. Несколько часов назад, уже вчера, Светлана грохнула входной дверью и уехала... Надеюсь, что навсегда…

Окна моей квартиры выходят во двор, и я наблюдал, как, выскочив из подъезда, Светлана пересекла пятачок асфальта — то самое дно и исчезла в арке, ведущей на площадь. В растекающихся сумерках мне было видно только пятно ее фигуры в светлом плаще, но, несмотря на это, я знал, как выглядело в этот момент ее лицо, какое из слишком известных мне выражений приобрело это лицо, особенно ее тонкие губы — сейчас искривленные книзу… Я надеялся, что Светлана ушла навсегда, завершая тем самым четырехлетний период взаимных унижений, оскорблений, любовей, страстей… Четырехлетний период общих окурков, пустых бутылок, битой посуды, связей на стороне…

Раньше, когда она уходила, — я плакал. Теперь, переполненный ненавистью, торжествовал, зная, что это торжество ненадолго... Более того — оно убывало с каждой секундой. Оставаться одному было невыносимо. Употребление алкоголя в одиночку не выглядело привлекательным. Дурацкая, но в то же время навязчивая идея крутилась в мозгу…

Медленный, вялый поиск телефонной книги, после — телефона в ней. Натыкаясь на записи, сделанные рукой Светланы, я все более раздражался, сделанные чуть ли не каллиграфическим почерком, они встречались тут и там в каком-то упрямом беспорядке, — для Светланы не существовало алфавита… Почему Медведеву Иру я встречал, открыв страницу на букве “С”, а Сорокину Юлю (опять этот убийственно ровный почерк) на “О”… Даже сами имена и фамилии этих особ вызывали у меня злость… Все ее знакомые — если не Сорокина, то Воробьева, если не Иванов, так Петров или Васильев…

Наконец я отыскал нужный мне телефон. Поколебавшись несколько секунд, набрал номер. Она взяла трубку сразу, эта Женя. Если я ей звонил, она всегда сразу брала трубку, будто только и делала что ждала моего звонка… Женя… Волшебный автомат для принятия человеческой боли. Несуразная девочка-подросток с низким голосом и коротко остриженными волосами. Полный набор всевозможных прелестей для тех, кому плохо. Если кому-то нужны были деньги — она доставала деньги. Алкоголь? Пожалуйста. …Будучи почти абсолютно холодной к мужчинам, она отдавалась с такой готовностью, на какую способна лишь заботливая и любящая супруга. Мне всегда было интересно, можно ли оскорбить ее — Женю?

Я долго молчал в трубку, слыша низкое “Алло”.

Наконец выдавил:

— Привет…

— Сережа, ты? Ой, приве-ет. Подожди секунду, я выключу чайник.

Конечно… чайник… или, может быть, утюг? Или кошка забралась в холодильник? Или замучила перхоть… заусенец? Ей просто нужно было несколько секунд перед разговором — унять волнение. Ведь она, кажется, любила меня…

— Как ты… Откуда звонишь?

— Извини, — отвечаю, — что поздно…

— Не-ет, я не сплю. Очень даже здорово, я так хотела с кем-нибудь поговорить…

Мне почему-то стало противно, и я буркнул:

— Приезжай ко мне. Я один.

Она вся — восторг! Это ничего, что ночь, — она поймает машину. Выпить? Конечно, конечно! Денег достаточно…

Я продиктовал адрес и положил трубку.

Нужно было спуститься вниз за сигаретами. Я накинул куртку и наклонился надеть ботинки. Мой взгляд упал на Светланины домашние туфли в углу. Я взял туфли за мягкие разбитые задники и забросил их под кровать. Потом достал из стакана, стоявшего на умывальнике, ее зубную щетку и, проведя большим пальцем по жесткой белой щетине, сунул щетку в карман. Спускаясь по ступенькам лестницы, я отсчитывал каблуками слоги: “Же-ня”, “Же-ня”. Зачем она? Зачем мне все это? Я надеялся, что мне не придется с ней спать. Зачем… Зачем… Но оставаться одному было невыносимо…

На улице было холодно. В арке, сквозь которую я шел, гулко завывал ветер. Замерзшие к ночи лужи хрустели под ногами тонкими осколками льдинок…

Пятый год я живу здесь. Пятый год, каждый божий день, я выхожу из арки на площадь и пятый год любуюсь неизменностью архитектуры в обрамлении капризов питерской природы…

Площадь Репина — одна из немногих площадей, сохранивших гармонию, не потерявших очарование, утраченное многими и многими уголками нашего города. Площадь впитывает время, не позволяя себе хоть в чем-то проявить его влияние. Даже небольшой шалманчик в центре сквера на площади заставляет верить в то, что и век назад на этом месте находился его предшественник, дававший приют загулявшим мужикам из близлежащих мастерских…

Когда ночная вьюга заносит набережную Фонтанки, крутится вихрями в пятнах ночных фонарей и одинокий прохожий, сгорбившись, торопливо шагает через Калинкин мост, я безошибочно признаю в нем чиновника, “ищущего какой-то утащенной шинели”, и робею в желании предложить неизвестному и столь знакомому персонажу свою утепленную куртку. Чиновник, а это был, конечно же, он, минует меня, не обронив ни слова, оставляя в моей душе облачко едва ощутимого очарования.

До восторга, до желания петь иной раз доводит меня здание пожарной команды, открывающее торжество красного кирпича в этой части города. Сколь неприхотлив красный кирпич! Как непостоянны и незначительны его изменения, будь он покрыт копотью или же промочен пасмурным сентябрьским дождем. Если пройти по Фонтанке чуть дальше — в ту или иную сторону, — расстояние сгладит прорехи и щербины камня, и здание покажется нетронутым островком вековой истории, небольшой крепостью. Узником в ней — время.

Сразу за ним — спуск к воде канала Грибоедова, где мы со Светланой нередко пили вино белыми ночами, чудесными хотя бы своим существованием. Пили вино и сходили с ума друг от друга.

В полуподвале на углу я купил сигареты и уже было подумывал о приобретении двух бутылок вина, но, вспомнив Женино обещание, передумал. Мне бы не хотелось, чтобы алкоголя оказалось слишком много.

Я думал о Жене… Я не видел ее около года, около двух месяцев не говорил с ней по телефону. Сказать точнее, я никогда не говорил с ней по телефону: когда она звонила — раз или два в полгода, — я либо отмалчивался, давая односложные ответы на ее вопросы, либо, сославшись на неотложные дела, уходил от разговора.

Я не помню, где и когда мы познакомились и был ли вообще сам факт знакомства как таковой — кажется, нас сблизил круг наших общих приятелей. Где-то пили… о чем-то беседовали… После — ее бурное признание в любви, вызванное то ли чувствами, то ли алкоголем, проведенная с ней ночь в нечистой постели какого-то общежития, позор похмельного утра, умноженный попытками взаимных извинений. Это и есть примерная картина нашего знакомства — весьма неприглядная… Это было лет пять назад… Дальнейшие отношения с Женей — смесь каких-то эмоциональных взрывов с ее стороны, череда бессмысленных пьянок, где я жаловался ей на судьбу, вливая в себя очередную порцию спиртного… потом мое знакомство со Светланой, положившее конец всему этому… Последние пару лет с Женей мы встречались раза два — и то почти случайно. В отношении меня она была робкая, эта Женя… Она боялась влезать в мою жизнь без особого на то приглашения…

…Какой-то бред, думал я. Совершенно забыть о человеке, не думать о нем вовсе столько времени и теперь с нетерпением ждать его появления в собственной квартире.

Вернувшись домой, я вымыл посуду, поводил влажной тряпкой по линолеуму в коридоре, снял со стены фотографию Светланы и спрятал ее в ящик письменного стола. Попытался было навести порядок на самом столе, но передумал, только сложил в стопку разбросанные в беспорядке листы рукописи. Сложил и сел ждать.

Я выкурил сигарету, стряхивая пепел в чуть приоткрытое окно, потом поднялся, поставил на плиту чайник и заходил по квартире. Беспокойство, ошибочно принятое мной за нетерпение, было обыкновенной, банальной досадой на уход Светланы. У меня недоставало сил смириться с этим. Как естественно было бы сейчас приготовить себе чашку кофе, поставить пепельницу в углу письменного стола, пошуршать листами рукописи, восстанавливая в голове картину уже написанного, и приняться за работу, зная, чувствуя спиной ее взгляды, бросаемые на меня от раскрытой книги, которую она читала, забравшись в постель… Но нет, нет и нет! Это было давно, это было очень давно, а вчера Светлана с доводящей до бешенства улыбкой рвала только что написанные, совсем свежие страницы — рвала и по кусочку, с наслаждением, опускала их в корзину для бумаги… А потом, сорвав горла до хрипоты, исчерпав запас ненависти, мы самозабвенно трахались до утра, зачиная новую, еще бо?льшую ненависть… Трахались самозабвенно и самоубийственно…

В окне было черным-черно, большинство окон погасло, в стекла стучались обрывки еще холодного ветра. Я вдруг представил Женю, стоящую где-то на перекрестке с вытянутой рукой в попытке поймать машину, — и мне опять стало противно. Меня раздражала ее собачья преданность, ее столь натуральный восторг от моего предложения.

Звонок в дверь прервал мои размышления. Только очень преданная женщина может явиться так быстро. Только очень преданной женщине удастся покрыть расстояние в полгорода за такое короткое время. Только очень преданная женщина успеет к тому же привести себя в порядок и разукраситься, как новогодняя елка. Над Жениными глазами залегли таинственные синеватые тени, от обилия туши каждая ресница казалась толщиною в палец, губы ярко алели на неестественно белом от пудры лице. В общем, картина была впечатляющая. Женя перешагнула через порог, и прихожая наполнилась ароматом дешевых духов. Недвусмысленно звякнувший об пол полиэтиленовый пакет вернул меня в действительность.

— Вот как ты живешь… А я не так себе представляла… — говорила она, снимая плащ.

— Проходи на кухню, — я пригласительно отстранился.

— А курить можно?

— Кури, кури — пепельница на столе.

Женя достала неизменный “Vogue”.

За все то время, что мы не виделись, она не похорошела. Правда, и не подурнела… вот только располнела немного… А так — тот же сходящий на нет излом прически на затылке, тот же низкий, с прокуренной хрипотцой голос, те же резкие, не очень женственные движения и торопливая речь, раз и навсегда лишенная определенной тональности. Вот такая она сейчас — эта Женя.

Курим… Это единственное, что сейчас имеет смысл. Мы присматриваемся друг к другу, оцениваем друг друга, вспоминаем друг друга. Мы не молчим — мы просто не слышим того, что говорим. Мимоходом я узнаю, что она живет с женщиной… Принимаю как должное. Как бы я хотел, чтобы, покинув меня, Светлана тоже зажила с женщиной, чтобы я был последним мужчиной в ее жизни. Они ласкали бы друг друга везде, и в самые страстные мгновения Светлана вспоминала бы только меня — своего последнего мужчину. У Светланы не должно быть детей — ее дети могли родиться только от меня... У нее даже не может быть другой фамилии, которая заменит ее девичью, кроме моей фамилии. У Светланы не будет счастья, кроме того, которое мог предложить ей я.

Курим... Я узнаю, что Женя живет с женщиной и не может понять — нравится ей это или нет. Женщине, кажется, под сорок. Жене — двадцать два. И она не может понять... Поймет — лет через десять.

— У нее такие пальцы длинные. Мне снятся эти пальцы... Я просто не могу без ее пальцев. Я часто ловлю себя на мысли, что не помню ее лица, зато могу с точностью воспроизвести в памяти каждый ноготь, каждую фалангу… Кожу на руках. Эти все морщинки…

Я киваю…

— Я не люблю ее спину, все эти родинки на плечах, ужасные худые ноги с огромными ступнями... Когда мы… когда я... Понимаешь? Она целует меня в губы — я это ненавижу. Я начинаю представлять мужчину, и это, поверь, мне очень помогает... Вот. А потом, когда мы лежим рядом и она шепчет мне на ухо что-то о любви, гладит меня — я начинаю ненавидеть мужчин за то, что они никогда не давали мне именно этого.

Я слушал все это и думал о Светлане. О том, как любили мы лежать рядом, гладить друг друга и шептать на ухо что-то о любви.

Женя закончила свой монолог и, достав спиртное, разлила его по бокалам. Я тут же осушил свой и плеснул себе еще. Надо было срочно снимать напряжение, благо не изменяя своим привычкам, Женя привезла море алкоголя.

Она бродила по кухне с бокалом в руке и продолжала:

— Я говорила ей о моей мечте — об Англии. У меня есть деньги, приглашение, у меня есть возможность уехать — и почему-то я не могу... Мне кажется, это из-за нее… Она плачет, как только я касаюсь этой темы. Я не могу, когда люди плачут. Я не уеду, пока она не перестанет плакать. Кроме нее, меня здесь ничего не держит, да и она сама не удержит меня… Только ее плач… Если бы она устроила скандал, истерику… Если бы только так… Она плачет тихо и пытается спрятать от меня свои слезы — это кошмарно.

Она пьянела, и ее жесты становились все более театральными — то она вскидывала руку ко лбу, то простирала ее вперед, разбрызгивая вино. Временами начинала переходить на английский.

Я тоже пьянел, и Светлана потихоньку оставляла мое сознание, уступая место знакомому ощущению пьяной эйфории.

— Если бы она меня отпустила — я бы уехала… родила бы там ребенка — я бы хотела ребенка от тебя.

Ну, эту песню я слышал уже не один раз… Только обстановка была иная. А сейчас мне было понятно одно — с Женей придется спать, чего я делать никак не хотел. Пока не хотел… Хотя чего может ждать женщина, приглашенная в гости на ночь... В трезвом состоянии я об этом почему-то не подумал. Выход был один — попытаться напиться.

Я уже пил не из бокала — из горлышка. Давал Жене советы относительно ее личной жизни. Завел разговор о своем писательстве. Она перебила.

— Ты такой талантливый… Ты гениальный… Все твои стихи я знаю наизусть… — (Однажды я имел неосторожность дать ей почитать свои студенческие стихи.) — Если бы от тебя ребенка — я бы бросила все и уехала…

Мне начинало это надоедать. Я с удовольствием выставил бы Женю за дверь — прямо сейчас или… с неменьшим удовольствием согласился бы на близость — и опять же — прямо сейчас… А потом — за дверь. И не думать больше о ней — об этой Жене. Почему все так… Ни смысла… Ни любви… Ни даже самой примитивной симпатии… Во всей кухне, в коридоре, в этих окурках, недопитом вине, в этой ночи — только Светлана… Пустующий стул — ее место… И в душе, где-то там, тоже — пустует.

Эта торопливая Женя — она замещает Светлану, и у нее это очень плохо получается, точнее, не получается вовсе.

Я все больше и больше входил в какой-то штопор, из которого мне было не выбраться. Я не хотел первым намекать Жене на возможность переноса общения в более интимную сферу, но и уходить в свою комнату, предварительно показав Жене ее постель во второй, тоже было рискованно. Она могла понять все буквально, ведь она меня очень слушалась — эта Женя.

Надо было хитрить. Первым делом я показал ей ее постель. Вот, мол, простыня, пододеяльник... Она все кивала головой и говорила “поняла”, “поняла”, то и дело отхлебывая вино. Показав и рассказав Жене все необходимое, я бухнулся на постель со словами:

— Сейчас тоже пойду спать.

Она только этого и ждала. Тут же пристроилась рядом со мной — точно дрессированная собачонка, при этом боязливо произнеся:

— Давай чуть-чуть полежим…

— Давай, — говорю…

Она положила голову мне на грудь, и резкий запах ее духов стал и вовсе удушающим…

С минуту мы лежали, не двигаясь, и молчали. Я без интереса изучал Женину шевелюру темно-русых волос, прямую линию вытянутой ноги, обтянутой немного полинялой джинсой, переводил взгляд на потолок, прослеживая путь убегающего зигзага трещины в побелке.

Наконец Женя зашевелилась и неуклюже просунула свою холодную ладонь мне под футболку. Как-то деревянно проведя ею пару раз по моему животу, она жалобно протянула:

— Ты такой хоро-оший.

Становилось скучно. Становилось скучно и немного грустно. Статика убивала желание динамики…

Наконец я ей чем-то ответил. Со дна памяти поднимались обрывки впечатлений пятилетней давности… Кажется, точно такой же, как сейчас, тесный свитер и круглая, полная грудь под ним. Робкие Женины движения в попытке спрятать свое лицо… Вялое и, тем не менее, настойчивое возбуждение…

…Я вытряхивал Женю из ее одежды, словно бы освобождал свежий нежно-зеленый кочан капусты от наружных грязно-бурых листов. Все эти майки, джинсы, колготки… Она покорно поворачивалась и изгибалась, пока я расстегивал и стаскивал с нее всю эту дребедень. Наконец она лежала рядом со мной — вся розовая-розовая, стыдливо сомкнув выпрямленные ноги… Лежала и ждала…

Пытаясь изобразить хоть подобие страсти, я водил ладонью по ее животу, бедрам, коленкам, покрывшимся гусиной кожей. Ощущал их мягкость и непривычную полноту. Уместив ладонь между ее ног, я, всякий раз делая небольшое усилие, потихоньку разводил эти ноги в стороны. Неуместным образом в мозгу возникла Светлана. Точнее, то, как Светлана жила… жила!! под моими руками. Как ее ноги, подобно ножницам, раскрывались с моими прикосновениями. Как иногда мне начинало казаться, что вот-вот, и она выскользнет из собственного тела, тонко зазвенит, натягиваясь, напрягаясь струной, или, напротив, завяжется в живой, вечно изменяющийся узел. Как не похож был наш со Светланой клубок объятий на нынешнее движение двух параллельных друг другу тел. Я даже не удосужился раздеться…

К счастью, Женя была почти равнодушна к мужчинам. К счастью — потому что я не вынес бы всего этого, затянись процесс надолго. Если Женя что-то и чувствовала, то я не вполне понимал, что это были за ощущения. Пару раз она глубоко вздохнула, возможно, от скуки да еще выдохнула какое-то “ах”, которое можно было принять как за реакцию на удовольствие, так и за протест против моего неосторожного движения. После этого я догадался, что растягивать необязательно, и торопливо довел дело до логического конца.

Отвращение пришло тут же, не заставив себя долго ждать. Как гадко, непристойно, назойливо забирается в нос и щекочет там каждую волосинку запах ее духов. Как этот запах не оставляет возможности услышать настоящий, здоровый, терпкий аромат Жениного тела. Несовершенного, абсолютно несовершенного тела… Как огромна и бесформенна ее грудь, как черны и густы волосы внизу ее живота… Как она тяжела — эта Женя, хотя едва ли она весит многим больше Светланы. Моей Светланы… Я натянул на себя брюки и закурил. Отвратительный чужой запах преследовал меня. Зажав сигарету в зубах, я прошел на кухню и тщательно вымыл руки. Выкинул окурок в унитаз и вернулся к Жене. Надо было отдавать должок…

…Интересно, будут ли ей сниться мои пальцы? Кто бы мог подумать, что с Женей, с этой вот самой Женей, могут происходить такие удивительные чудеса. Женя вертелась юлой, извивалась ужом… То она стонала низким грудным мычанием, то начинала что-то быстро-быстро бормотать… Движения моих пальцев напоминали движения гитариста, исполняющего сложное и быстрое соло, и когда Женя, наша скромная Женя, принялась сама помогать мне — я был готов ко второму раунду. Тонкие, слегка влажные ее складки увеличились, разбухли до огромных размеров и приобрели ядовитый фиолетовый цвет. Она глубоко дышала, но уже не легкими — а именно этими складками, поднимающимися и опускающимися в такт дыхания.

Стащив ее ноги с постели и не замедляя ритма, я ловко пристроился между ними. Сумбур движений в течение нескольких минут… Полная несогласованность в этих движениях… После — ее длинная заключительная судорога до дрожи в согнутых коленях, где я пожертвовал Жене еще несколько драгоценных капель перламутровой жидкости, после чего, оставив ее всю — дышащую, набросив на нее покрывало, со словами “я сейчас”, стремглав убежал мыть руки. Намылив ладони, подставил их под теплую воду, подумав вдруг: “Будут ли сниться ей мои пальцы — этой Жене?”.

…Женя сидела на постели, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и беспощадно истребляла мою сигарету, раза в два превосходящую по крепости ее “Vogue”. Она курила жадно, торопливо глотая дым, и то и дело стряхивала пепел себе в ладонь. Возвращаясь, я прихватил с кухни початую бутылку вина и, сделав глоток, протянул ее Жене. Она покорно подняла руку и, отведя два пальца с сигаретой, взялась за горлышко. Я заметил, как мелко дрожала ее рука.

Закурив, я стоял, привалившись спиной к дверному косяку, и глядел на нее, на Женю. Глядел, как она курит, пьет вино, запрокинув голову, отирает губы от попавших на них капель.

— Сережа, не смотри на меня… Я оденусь… — жалобно попросила она, выбираясь из-под одеяла. — Ну не смотри же.

Одна ее розовая нога коснулась пола, на котором в беспорядке валялась одежда. Она медленно превращалась в обычную, такую повседневную, стеснительную Женю, а ее ладонь, в которую она стряхивала пепел, только добавляла ей жалкости. Что-то пробормотав, я сходил за пепельницей на кухню, где полностью опустошил бокал с вином, оставленный там. Когда я вернулся, она стояла абсолютно голая посередине комнаты, не зная, куда деть пепел и окурок, дымившийся в ее пальцах. С моим появлением она ахнула и прижала к груди правую руку в попытке прикрыться, отчего скудные хлопья пепла, больше напоминавшие перхоть, посыпались на пол. Она ахнула еще раз, бессмысленно пытаясь поймать этот пепел, виновато опустилась на корточки, собирая тающие от прикосновения серые комочки, и наконец расплакалась.

Она представляла собой жалкое зрелище. Даже не пробуя подняться, держа на отлете окурок, размазывала по лицу слезы свободной рукой, ее нелепо повисшие груди мотались в разные стороны, одна независимо от другой, при каждом всхлипе.

Мне стало жаль ее. Я вынул из ее пальцев окурок, задавил его в пепельнице. Опустился рядом с ней и, приобняв за вздрагивающие плечи, попытался поднять на ноги.

Наконец мне удалось усадить ее на постель. С фальшивой нежностью я дотронулся губами до пылающей и мокрой от слез щеки и прошептал:

— Одевайся, я выйду. Ну-ну-ну… Давай перестань.

Я глотнул из все еще почти полной бутылки и вышел.

На кухне оказалось достаточно спиртного. Раскупорив очередную емкость, я налил себе полный стакан и разом выпил весь — в голове сразу зашумело, в теле обнаружилась сладкая усталость. Хотелось спать.

Из комнаты до меня донесся кашель, потом едва слышный звон посуды и Женин голос:

— Сережа-а…

— Все в порядке? — спрашиваю.

Она сидит в колготках и майке — довольно отвратительное зрелище. Сидит и с мечтательными нотками в голосе тянет:

— Да-а.

От слез — ни следа.

Когда я сел с ней рядом, Женя легла, устроив свою голову у меня на коленях.

— Вот завтра я уйду… Она к тебе вернется… С тобой так хорошо-о… Ты мне будешь звонить иногда?

Я дал очевидный ответ. Можно подумать, я мог сказать “нет”. Тут на нее напало красноречие. Целый монолог, составленный из двух идей — ребенок от меня и непосредственно я сам. Я слушал-слушал и переставал ее понимать. Потом сразу понял. Она была пьяна — пьяна, как матрос, накануне сошедший на берег. Дело было в том, как небесполезно использовала она время моего отсутствия. За пять-десять минут она выпила почти целую бутылку крепленого вина... Вот она какая — эта Женя.

Наконец она ненадолго замолчала и притихла, глубоко дыша и изредка вздрагивая. Потом встала и потянулась за сигаретами. Мы закурили. Неожиданно она боязливо взглянула на меня и спросила:

— Тебе было противно?

Я не понял.

Она совсем уничтожилась, замешкалась и сбивчивым, срывающимся голосом попыталась объяснить.

— Как я тут... себя вела... Это противно ведь, а? Скажи правду?

Хоть я и начинал догадываться, лицо мое изобразило полное недоумение.

— Я не контролировала себя... и так шумела. Мне так стыдно.

Она смотрела на меня выжидательно, очевидно, рассчитывая на мое утешительное слово...

— Тебе что, — спрашиваю, — плохо было?

— О нет, нет, конечно, нет... У тебя это так хорошо получается... У тебя, наверное, было много женщин?

— Мало. Но хорошие, — зачем-то ответил я, прекрасно сознавая, что ответ ее мало интересовал.

Женя начинала надоедать. Что я мог сейчас ей сказать? О чем я мог с ней беседовать? После того как основная цель, которая, в общем-то, таковой не была, достигнута, начинаешь понимать, что все, что было, — не стоящая внимания шелуха, пустяк, ничего не значащий перепих, ставший от осознания этого еще более пустячным. Что я мог сделать, если я не хотел даже касаться сейчас ее надушенного, фальшивого розового тела. Я мстил Светлане? Нет... Мне хотелось близости? Нет... Я боялся одиночества.

Я наконец уложил ее, совершенно размякшую, и она тотчас уснула. Я тихонько прикрыл дверь и расстелил свою постель. Под покрывалом на одеяле я отыскал скомканную Светланину ночнушку. С ненавистью бросил ее на стул. Разделся и лег, по привычке оставив место у стены... Постель невыносимо знакомо пахла Светланой. Везде — в этом одеяле, подушках, простыне — была Светлана... Светлана, прижимающаяся ко мне горячим телом и обнимающая маленькими холодными ладонями мои плечи. Светлана, шепчущая что-то дразнящее на ухо. Светлана с ее вьющимися волосами, детскими розовыми пятками, в голубой ночнушке с дурацкими кружавчиками, и это ее “Дай, дай разок затянуться”, когда я изредка курил в постели.

Мне вспомнилось, как Светлана пришла сюда в первый раз. Совсем юная, полная жизни и очарования, объект внимания многих и многих... выбравшая меня. Коротко остриженные волосы, сигарета, нелепая сумка на плече, запах вина... Горячие, торопливые объяснения в любви под треск расходящегося под рукавом шва на ее белой блузке... какие-то оторванные пуговицы. Мы должны были жить вечно и умереть в один день. Потом приходили счастливые утра... Одно за одним... И была потрясающая по своей красоте весна, усыпанная поцелуями... И было горячее лето ее смуглой кожи, когда бесконечность одурманенных хмелем белых ночей сменилась искрящимся млечным путем августа... Падал лист, и я лихорадочно писал стихи и носил Светлану на руках...

Потом был разрыв... Были слезы, взаимные оскорбления... все было... Светлана ушла и вернулась через полгода — пьяная, плачущая, принесшая с собой полбутылки вина и запахи чужих постелей. Вернулась и осталась опять. Осталась ненадолго — в конце марта, почти накануне моего дня рождения, она снова ушла. Я пил. Изредка навещал ее у нее дома. Расспрашивал — что да как. Пару раз мы переспали. Отвращение росло.

Летом я завел себе белокурую красавицу, года на три старше себя. Тогда она была для меня взрослой. Слишком взрослой. Ее попытки окунуть меня в океан своей чувственности заканчивались моим недоумением. Она хотела любви в лифте и терпеть не могла нечищеных ботинок. Если мы сидели за столом, за которым кроме нас находилась еще уйма народа, она брала мою ладонь и просовывала ее между своих ног, предварительно расстегнув юбку на боку, чтобы мне было удобнее проникать туда, скользя по теплой коже живота ниже и ниже. При всем при этом, если мы оказывались не в своей постели — она спала одетой и ни под каким предлогом не позволяла себя раздевать. Она считала себя королевой любви и не умела... Ой, да мало ли чего она не умела... Короче, как следует просветив меня во многих щекотливых вопросах, она ушла, когда я только начал входить во вкус. Любить ее я не любил, поэтому не сильно расстроился.

В декабре Светлана, избавившись от какой-то скрытой или явной инфекции, опять переехала ко мне. Три дня мы вдвоем с ней отмечали это событие, уничтожая спиртное, не вылезая из постели. Светлана отпустила волосы и похорошела. И еще была очень-очень ласкова... Все потекло своим чередом. Я никогда не забуду, как однажды, уже под утро, мы со Светланой, наконец полностью насладившиеся друг другом, тяжело дышали друг другу куда-то в шеи, и она, на миг задержав дыхание, прошептала: “Господи, как же я тебя люблю...”.

Лежа в пустой, молчащей комнате, я перебирал воспоминания, как перебирают пальцами четки, задерживаясь то на одном, то на другом шарике... Сердце начинала заполнять безысходная горечь. Горечь разлуки, теперь уже очевидной и от этого еще более горькой. Что будет дальше? Как будет дальше? Как изменю я свою жизнь, ведь очевидно, что она требует изменений. Я поднялся с постели и подошел к письменному столу. Взял наугад немного измятую, испещренную мелкими буковками страницу рукописи и, включив лампу, приблизил бумагу к лицу. С первых же строк на мои глаза стали наворачиваться слезы. Все — от первой до последней строчки — ей! Пробежав глазами одну страницу, я принялся за вторую, потом за третью и, будучи уже не в силах сдержать слез, схватил в охапку стопку исписанных листов и швырнул их об пол.

— Вот, — горячо зашипел я. — Вот, вот, вот, вот. Все тебе, тебе, тебе... С-сука.

А Светлана смотрела на все это и улыбалась. Ее улыбка была всюду — на постели, на потолке, за книжным шкафом и даже на лампочке на шнуре, заменявшей нам люстру с тех пор, как в припадке бешенства я сорвал эту люстру и расколотил ее об стену.

Я довольно быстро успокоился. Закатывать истерики самому себе — скучное и постыдное занятие. Отдает фальшью. Не собирая листов, я закурил и лег. От выпивки начинала болеть голова. Неожиданно мне захотелось к Жене. Точнее, не конкретно к ней — к кому угодно. Жаловаться и требовать жалости. Сочтя это очередной глупостью, я повернулся лицом к стене, предварительно затушив окурок, и с головой накрылся одеялом. Притихшая, затаившаяся ночью жизнь текла... текла... текла... расцветая в утро. Этого я уже не видел. Я крепко спал.

Я медленно просыпался, возвращался из какого-то глубокого, неспокойного сновидения, преодолевая зыбкую границу, ту, где перестает смешиваться явь и сон. Открыв наконец глаза, я увидел Женю, сидящую за письменным столом. Близоруко наклонившись, она что-то читала, и я сразу понял что. Рассыпанные накануне листы бумаги были собраны.

Преодолев желание потянуться, я следил за тем, как Женя переворачивает лист и, так и оставив руку на весу, уже отпустив бумагу, скользит глазами по строчкам. Я невольно улыбнулся, когда увидел, что рот ее приоткрыт. Немного понаблюдав за ней, я громко спросил:

— Как спалось?

Произнеся эти слова, я тут же осознал их неуместность. Не самые лучшие слова приветствия для такого случая. Вымолвить что-то иное? “Доброе утро”? Какое же оно доброе? Против чего-либо мягкого и ласкового протестовал даже мой язык, не говоря уже о разуме...

Женя вздрогнула и привскочила на стуле так, будто я застал ее за каким-нибудь преступным деянием.

— Ой, я... извини... почитала... капельку... Это ничего... Ничего?

Рваный кусок фразы Женя сыпанула скороговоркой, при этом густо покраснев. Бочком, бочком она встала и принялась пятиться от стола, то беспомощно одергивая руками свитер, то поправляя ремень на джинсах, и, наконец, встала посреди комнаты, по привычке плотно сомкнув ноги. Беспомощный, провинившийся солдатик-первогодка. Я усмехнулся и произнес:

— Ничего, конечно, ничего... Читай, если нравится.

— О, очень... очень нравится. Так здорово... и особенно у тебя написано... — Она тараторила так, что я переставал разбирать слова. Так реагирует ребенок, если ему вдруг отменяют заслуженное наказание.

— Жень... Женя-а... Успокойся, потом. Где наши сигареты?

И Женя с готовностью устранилась на кухню. На мгновенье на ее месте образовался вакуум. Еще через мгновенье я курил, сидя на постели и стряхивая пепел в цветочный горшок. Заметив, как Женя отводит глаза от моей голой груди и живота, я встал и поспешно оделся.

Славно, думал я, иметь при себе такую вот Женю. Ни одной нестираной рубахи, всегда готовый обед, ангельская терпимость к пьянству и много других супружеских прелестей... Ха, жуть какая...

Завтракать, естественно, не хотелось. Заварив кофе, я разлил черную жижу по чашкам, догадавшись, что перебрал с крепостью.

— У тебя здесь так уютно. Кофе, книги... — (странная связь). — Я часто вижу картинки. — Все то время, что Женя говорила, она глядела в пол. — Я часто вижу картинки. Закрываю глаза и так ярко-ярко... Людей, квартиры, кухни, лес, море... — она помолчала и добавила: — тебя тоже вижу.

В этом-то как раз я не сомневался.

— И мне всегда кажется, будто я живу там, в картинках. Если мне плохо, я закрываю глаза и вспоминаю...

— Меня, например, — подсказал я с улыбкой.

Она тоже улыбнулась, и в улыбке ее скользнула холодноватая, обреченная грусть.

— Мне кажется, ты понимаешь, о чем я рассказываю. Я говорила... — Женя замешкалась, — ей... Она только кивает головой, но не понимает. Это как сны, как хорошие сны. Когда спишь и все, что с тобой происходит, — хорошее. А здесь... — она сделала отмашку рукой, — люди, люди...

Мысленно я ухватился за это слово, за скользкий, верткий, неподатливый хвост размытых объяснений. Для Жени были только люди, а она искала человека. И в этом она отчаялась. Картинки... Вот тебе и картинки.

Еще раньше я замечал, как в иные минуты хотелось мне понять ее — эту Женю, как все, о чем она говорила, вдруг переставало быть глупостью, да что глупостью — все ее рассказы сводились в одну жалобную, робкую попытку привлечь к себе внимание. Иногда я ее слишком понимал. Эти ее картинки являли собой неосуществленную, нерожденную, невысказанную и, пожалуй, даже не осознанную до конца ею самой потребность выразиться, вскинуть голову, посмотреть в глаза окружающим как равной или, может быть, с тайным превосходством.

Женя робко продолжала:

— Я читала, что ты написал, и мне показалось, будто это писала я. То есть нет... Я так никогда не напишу, конечно, не напишу, но я вижу так, как и ты. Если бы ты водил меня по тем местам, о которых ты пишешь, знакомил с людьми, с которыми встречаешься ты, я думаю, мне показалось бы, будто я их знаю... Но ведь ты не будешь этого делать, а?

Женя вопросительно и в то же время обреченно-жалобно скользнула по мне коротким взглядом. Скользнула и покраснела. Тут же смешалась и потянулась за сигаретами...

Проклятая, распроклятая Светлана. Я ненавидел ее в этот момент. Я ненавидел ее за ее тело, за ее большие карие глаза, за тонкие черты лица, за ее бесплатное счастье родиться красивой, вырасти в эффектную, яркую женщину, за ее тонкость, легкость, за ее ум... За то, что не она, а вот эта вот нелепая Женя, которую я даже не в силах пожалеть, сидит сейчас напротив меня... И за то, что этой Жене я нужен куда больше... Почему мы всегда выбираем не тех людей, которым мы нужны?

Пропустив эту мысль через себя, подарив ей долю секунды, я поднял на Женю глаза и ответил:

— Нет.

Коротко и жестоко. Как ударил.

Ее голос сорвался до легкой хрипоты, до путанных фраз, почти до слез.

— Я уйду, и опять... Я останусь одна... Я буду думать о тебе... Я бы хотела, чтобы ты это знал...

Она встала и подошла к окну. На солнечном фоне театрально-трагично чернел ее силуэт...

— Ты знай, ты очень хороший... Так хорошо, как с тобой, мне не было ни с кем. Мне...

Вместо слов до меня донесся с трудом подавляемый всхлип.

Я ощутил мучительный прилив нежности к этой... к этому потерянному существу — именно к существу — не к ней самой, не к Жене... Я медленно встал, тихонько подошел вплотную и обнял Женю за полные, немного подрагивающие плечи. Потом привлек ее к себе, бормоча утешительные банальности — что-то вроде “ну, ничего, ничего” или “все будет хорошо”. Около минуты мы так и стояли обнявшись... Кажется, Женя начинала успокаиваться, подрагивания плеч становились реже, всхлипы тише. Она прижималась ко мне всем телом, спрятав свое лицо на моей груди, беспомощно обхватывала меня руками, сжимая объятия при каждом всхлипе. Мне же ничего не оставалось как, придав своей ладони неискреннюю нежность, гладить пережженные краской, сухие Женины волосы. Изредка то подушечка ладони, то палец неуклюже касались кожи на ее шее, и мне становилось горячо от такого прикосновения. И я повторял его — еще и еще. Ладонь моя замечательно помещалась под низким воротом Жениного свитера, и, пробравшись куда-то в тепло, туда, между ее лопаток, пальцем я съехал по бугоркам позвоночника к пластмассовой застежке бюстгальтера. Повозившись с нею, я наконец расстегнул неподатливые крючочки. Другой рукой я занимался пуговицами на Жениных джинсах.

Женя обмякла и вся подалась ко мне.

...Все, бывшее накануне, повторилось со странной страстью и уничтожающим чувством гадливости у меня на душе.

...Женя была счастлива. Уже нимало не стесняясь моего присутствия, она ходила голой по комнате, и в движениях ее ощущалась даже некоторая вальяжность. Остывая, я понимал, какую ошибку я совершил — я подарил Жене надежду. Неважно, на что. Теперь она ни о чем не спросит меня — она будет молча надеяться, и первое время это ожидание будет томительно сладким. Только первое время. А потом... О, слишком знакомо: робкие попытки звонка, непонимание встреченной холодности и, наконец, глубокое, немое разочарование, граничащее с отчаянием. Хотя это только предположения. Зарисовки...

На полу, пятнистом от лежащих в беспорядке солнечных бликов и пятен, как-то бесцветно и бесформенно валялась одежда, плоско и незаметно зеленела керамическая пепельница, валялась пачка сигарет. Я достал одну — закурил.

— Жень, нам пора. — Помолчал. — Мне надо идти.

— Уже? — произнесла Женя с сожалением и в то же время с готовностью.

— Уже, — я утвердительно кивнул головой.

Она медленно провела указательным пальцем по моей груди, погладила мою ногу, наконец села на постели. Вдруг, не спросив, взяла из моих пальцев сигарету, глубоко затянулась и, длинно глядя в стену напротив, выдохнула:

— Как я увижу Ее? Она все знает.

Мне не хотелось отвечать, тем более я и не знал, что ей ответить. А она, уже одеваясь, добавила, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:

— Мне не стыдно. Нет. Не стыдно.

Брать меня под руку Женя побоялась и поэтому часто семенила рядом, пытаясь не отставать. Уже теплое апрельское солнце слепило, по сухим тротуарам четко выщелкивались шаги, воздух был холоден и влажен. Шли мы молча. Отрезок времени, необходимый для беспечной болтовни после случайной близости, еще не прошел. Я вообще не хотел утруждать себя беседой. Мы вышли из арки, и площадь, напоминавшая ушат, где вместо воды плещется солнечный свет, обдала нас суетой, ветром, обрывками звуков. Стоящий на кольце трамвай гостеприимно распахивал гармошки дверей. Жене — туда. Мне — куда угодно, но в другую сторону.

— Все, — говорю, — беги.

Поколебавшись, я клюнул Женю в холодную щеку. Женя помялась, пролепетала:

— Пока. Звони мне, — и ступила на трамвайную подножку.

Я медленно пошел прочь. Хотел обернуться. Передумал. Потом плюнул и обернулся. В прямоугольном окне я увидел напряженный силуэт — Женя всегда была слегка угловата, — силуэт зашевелился, обернулся и слабо помахал или, скорее, покачал мне рукой. В ответ я тоже вскинул руку. И, уже быстро удаляясь, пошел к набережной канала.