* * *
Эти фрески для нас сохранил Везувий.
Изверженья бы не было — не дошли бы
Ни танцовщицы к нам, ни, с травинкой в клюве,
Утка, ни золотые цветы и рыбы.
Я люблю эту виллу мистерий, это
Бичеванье, нагую люблю вакханку,
Красный цвет, я не видел такого цвета!
Жёлтый плащ и коричневую изнанку.
Так спасибо тебе, волокнистый пепел,
Пемза, каменный дождь, угловая балка,
Сохранившие это великолепье!
А погибших в Помпее людей не жалко?
Был бы выбор, что выбрал бы ты: искусство
Или жизнь этих римских мужчин и женщин?
Ты бы выбрал их жизнь. Я бы тоже. Грустно.
Ведь она коротка и ничем не блещет.
* * *
Перед лучшей в мире конной статуей
Я стоял — и радовался ей.
Кондотьер в Венеции ли, в Падуе,
Русский царь вблизи речных зыбей
Не сравнятся с римским императором.
Почему? — не спрашивай меня.
Сам себе побудь экзаменатором,
Верность чувству смутному храня.
И поймёшь, разглядывая медного,
Отстраняя жизни смертный шум:
Потому что конь ступает медленно,
Потому что всадник не угрюм,
Потому что взвинченность наскучила
И жестокость сердцу не мила,
А мила глубокая задумчивость,
Тихий сумрак позы и чела.
* * *
Пятна лунного света похожи в саду на бельё,
Что упало с верёвки.
Это нам демонстрирует Гоголь искусство своё,
И метафоры чудны его, и сравнения ловки.
И какое-то в них, безусловно, безумие есть.
Простыня и рубаха
Так белеют, как будто задумали страшную месть.
И душа замирает моя от восторга и страха.
Лунный свет серебристо-батистовый, бледно-льняной,
Полотняно-молочный, подтёки твои и разводы
Собираются в лужицы, речкой текут предо мной,
Ничего, что ты вышел из моды!
Протяну к тебе руки, с дорожки тебя подниму,
Отцеплю от куста осторожно.
И, действительно, странно. И страшно, бог весть почему.
Безусловно таинственно и, в самом деле, тревожно.
* * *
В электричке, с той стороны стекла,
Мотылёк, прилепясь к стеклу
И сложив треугольником два крыла,
Мчался рядом со мной во мглу.
Только я в безопасности и тепле,
Он — снаружи и на ветру.
Как держался он, призрачный, на стекле?
В странную он играл игру.
Отцепись, если можешь, покуда цел,
Нету смысла в твоей борьбе!
Мне казалось, что он на меня смотрел,
И мне было не по себе.
Это Шиллер велел в ежедневный бой
Или Гёте, уж я забыл,
Кто из них, устремляться? Господь с тобой!
Повезло мне, что я бескрыл.
А не то мне пришлось бы, как ты, висеть
На стекле. Не смотри в глаза,
Отцепись! Каково мне тебя жалеть,
Мотылёк, полтора часа!
* * *
Пастернак рассказал про границу
Меж Европой и Азией, тот
Столбик каменный — поезд промчится —
Дух захватит и сердце замрёт.
Только буйный какой-то ольшаник
Как ни в чём не бывало с одной
Части света в другую, изгнанник,
Перейдёт грубошерстной волной.
Это что ж за фамилия — Люверс,
Разве можно так девочку звать?
Я и сам это место, волнуясь,
Проезжал, эту грань, эту пядь.
Все мы замерли, сделали стойку,
Разглядели во мгле, что могли.
Нас под Омск в эшелоне на стройку,
Ленинградских студентов, везли.
Под настойчивый рёв тепловоза,
Средь еловых теней и ольхи;
Как бы жили мы, если б не проза,
Кем бы стали, когда б не стихи?
Реки узки и зеленоваты,
Горы хмуры, хотелось понять,
Европейцы ли мы, азиаты,
Той ли, этой громаде под стать?
* * *
А разум мировой откуда взялся? Или
Он сам себя нашёл. “А вот и я!” — сказал.
Мне вспомнились стихи в ночном автомобиле
Про млечную труху и душный сеновал.
Смотреть на небосвод, зарёй подбитый с края,
И Млечного Пути мерцающую взвесь,
А веру принимать на веру, не считая,
Что для неё у нас есть основанье здесь.
Как ехать хорошо в ночном автомобиле
И знать, что над тобой разумных нет начал,
Что центробежный бег нам звёзды предъявили,
Что космос сам себя явил и разбросал,
Что есть в нём кривизна и антитяготенье,
Что посрамляет смысл несметность эта вся —
И было бы смешно планировать спасенье
Своей души, Бог с ней: быть мелочным нельзя!
* * *
Долго жить романтизм не велит,
Он уверен, что старость бескрыла.
Он боится последних обид,
Заодно отвергая перила.
Он колеблется, лет с двадцати
Меж петлёй выбирая и пулей.
Извини меня, мальчик, прости:
Я люблю это небо в июле.
Я люблю замечтавшихся пчёл,
Остывающих в полудремоте.
Час вечерний с росой подошёл —
И конец их гудящей работе.
Да не тронет нас сырость и мгла.
Обожаю подробности эти!
Как, земные закончив дела,
Долго держат звезду на примете.
Затихают, забыв о себе,
Лишь бы слышать игру на рояле —
И за то благодарны судьбе,
Что позволила вникнуть в детали.
Как, себя отодвинув, глядят
В глубь вещей и, добравшись до сути,
Видят новых превратностей ряд,
Полный грозного счастья и жути.
* * *
Это Бунин зашёл к старику Толстому,
Был обставлен визит его бестолково,
Он свечей лучевую прорвал солому
И увидел: читает Толстой Толстого.
Небольшая неловкость. Старик смутился:
Зачитался — и некуда спрятать книгу.
О, как миг этот Бунину пригодился!
А как мы благодарны! Спасибо мигу.
Я сказал: благодарны. Сейчас понятно
Станет, что я имею в виду. Стремится
В ночь огонь безоглядно и невозвратно,
В непроглядную ночь из своей темницы.
И когда тебе грустно, когда напрасна
Жизнь и однообразны её сюжеты,
Почитай самого себя, беспристрастно,
Как бы со стороны, как с другой планеты.
