Марина Бувайло

Улики

Об авторе | Марина Бувайло родилась в Баку. По образованию — врач. Работает психиатром в клинической больнице Лондона, где живет с 1981 года. Прозу пишет много лет, автор книги рассказов “Эх, дороги” (М.: НЛО, 2006).

В “Знамени” выступает впервые.

Он постучал ко мне около десяти, воскресным утром. Воскресное утро звучит празднично, гораздо праздничнее, чем в воскресенье утром или утром в воскресенье. Он постучал ко мне в воскресенье, около десяти утра. Я уже не спала, лежала и думала, встать ли и пойти к службе или остаться на весь день в постели. Хотелось остаться в постели, но я и так провела в постели прошлую неделю. Почти целиком. Выходила два раза в магазин и два раза в кафе. Вернее, один раз в магазин, один в кафе и один раз вышла просто так и зашла сначала в кафе, а потом в магазин и купила из жадности на распродаже целую сумку бананов. Ко мне изредка стучала только Зоя, забегала выкурить тайком от мужа и детей сигаретку и пересказывала сплетни и новости пансиона, первые два этажа — публичный дом, номера дорогих проституток, наверху дешевые меблированные комнаты — общий туалет, два душа и кухня, обшарпанно, но довольно чисто, — в которые помещали проезжающих через Вену эмигрантов из Союза. Семь лет назад, когда я первый раз попала сюда, дистанция строго сохранялась, в публичный дом входили со двора — стекло, мрамор, искусственные пальмы, внутри широкие, полутемные, покрытые мягкими коврами коридоры, в которых удобно разминуться, не узнав друг друга. Все благообразно — ни фотографий обнаженных девушек над дверью, ни красных фонарей в окнах-витринах. Плотно закрыты жалюзи, свидания назначаются, как к доктору, по телефону. В эмигрантскую половину вход с улицы, крутая скрипучая лестница, коридоры у?же или так только казалось, потому что под ногами вечно крутились дети, пол покрыт линолеумом, двери комнат то и дело распахивались, пропуская женщин с чайниками и сковородками. Безделье, ожидание, незнакомые продукты возбуждали аппетит, и хозяйки готовили непрерывно. Большая коммунальная квартира поглотила публичный дом, за семь лет разница стерлась, и, вернувшись, я поразилась тому, как обветшал и вытерся холл и коридоры нижних этажей, и как помягчели и одемократились проститутки. Они запросто забегали на эмигрантскую кухню попить чайку, и я заметила, что наши тайком от хозяйки ходили стирать белье в роскошных стиральных машинах публичного дома. Надо сказать, что семь лет назад мне все казалось другим, праздничным. Вена была сплошным праздником. Я все видела через Андрея, с ним мне и Москва была сказочным местом, а тут еще Вена, весна, а впереди Италия, потом Америка. Андрея бросила любимая женщина, и он сказал другу, женюсь на первой встречной, которая увезет меня отсюда. Первой встречной оказалась я. Я это знала, но тогда мне было наплевать почему. А два месяца назад я больше не захотела оставаться первой встречной и уехала, воспользовавшись давно лежащим приглашением в Нюрнбергский университет. В Вену я приехала на пару дней, тоже по приглашению, но неожиданно для себя осталась. Сняла комнату в пансионе и осталась. В Вене с нами случалось много мелких чудес — так, однажды в трамвае мы забыли английский учебник и на обратном пути, возвращаясь через несколько часов, обнаружили его на сиденье. Человек в метро обронил перчатки, мы догнали его, потом по пути разговорились — он говорил по-русски, и даже прилично, оказалось, что это тот самый Норман, рекомендательное письмо к которому мы везли с собой в Сан-Франциско. В телефонной будке нашли записную книжку, из нее вылетела фотография нашего московского друга.

Мне очень нужно было чудо. И я осталась в Вене. В нашей бывшей комнате жила Зоина семья, — так я познакомилась с Зоей, и мне предложили номер на втором этаже, один из тех, куда девушки водили клиентов. Здесь было тише, удобнее — ванна, телефон (с телефонами у меня свои сложные отношения, я не могу жить без телефона, а с другой стороны, ничто не раздражает меня так, как непрошеные телефонные звонки и незвонки, когда звонка ждешь, этот телефон так и не прозвенел для меня ни разу, остался в моей пьесе невыстрелившим ружьем) и тот же вид из окна, трамвайная остановка, ремонтная мастерская — там мы купили себе подержанные велосипеды, ободранные, но надежные, — Андрей тогда подружился с хозяином, пожилым чехом, и тот выбрал нам подходящие и разрешал оставлять их на ночь в мастерской. Мы взяли велосипеды в Италию, объездили все окрестности Рима и, улетая, подарили их знакомой паре из Риги.

“Входи”, — крикнула я Зое, и вместо Зои вошел этот мальчик. “Здравствуйте, — сказал он, никак не смущаясь тем, что оказался в комнате чужой женщины, лежащей в постели, — вы Александра Тарасова”. “Здравствуйте”, — сказала я. Иногда меня называли так, да это и не был вопрос, скорее утверждение. “Здравствуйте”, — сказала я и подтянула повыше одеяло. “Меня зовут Владимир, — сказал мальчик, — я еще не окончательно решил, какое литературное имя я выберу”. Все-таки я хоть и проснулась, но проснулась не так давно, и жалюзи были слегка прикрыты. В полусонном полумраке он показался мне наваждением, хотя проснувшейся частью сознания я понимала, что это мальчик, которого я уже встречала в коридоре. “Вы та самая Александра Тарасова”, — сказал мальчик. “Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду”, — сказала я. “Вы можете говорить мне “ты”, — сказал мальчик, — мне еще нет восемнадцати, хотя люди часто думают, что я старше”. Я не особенно задумывалась над его возрастом, но больше четырнадцати—пятнадцати я бы ему не дала. Чтобы не стеснять его, я перевела глаза на соседний дом, жалюзи на моем окне жирно расчерчивали его поперек. В комнате на третьем этаже были занавески, и мы их не задергивали, потому что Андрей не любит задернутых занавесок. Я просыпалась рано и лежала, стараясь не дотрагиваться до свернутого в клубок Андрея, чтобы он не подумал, что я предъявляю на него права. Он принадлежал себе, я принадлежала ему. Мы не обсуждали это, но оба знали. Такое положение вещей не вызывало ни сомнений, ни протеста, я принимала его как необходимое условие присутствия Андрея в моей жизни и была абсолютно счастлива, была бы абсолютно счастлива, если бы не постоянное ожидание конца счастья.

Мальчик перехватил и проводил мой взгляд, я почти физически почувствовала давление. “Хотите, я подниму занавески?” — спросил мальчик. “Жалюзи, — поправила я машинально, — нет, спасибо”. “И хлынул через жерди на ноты, к этажерке сквозь шлюзы жалюзи”, — с актерским пафосом продекламировал мальчик. О, вот этого мне и не хватало для полного счастья. “Чего тебе надо?” — хотелось сказать мне, но я мямля и только сказала, что мне надо принять душ и одеться. Я думала, он пойдет к себе и в лучшем случае не вернется, а в худшем вернется через час, но он с готовностью сказал: “Да, да, конечно, я отвернусь к окну”, — и опять у меня не хватило духу решительно отправить его, и он болтался у меня в комнате, пока я в ванной приводила себя в порядок, и я нервничала, и стеснялась, и включала на полную мощность воду, чтобы заглушить бульканье в унитазе. Все это разозлило меня и придало решимости, и, выйдя из ванной, я вполне сурово сказала, что у меня есть всего пять минут, а потом мне надо уходить по делам. “Вы поэт Александра Тарасова, — сказал мальчик, — Зоя Павловна сказала, что вы выступаете в студенческом клубе, и я ходил слушать”. — “Обычно я не читаю перед аудиторией. Меня пригласили, мне хотелось в Вену”, — я почему-то стала оправдываться. “Мне понравились ваши стихи, — сказал мальчик, — хотя я считаю, что в принципе женщины не могут быть хорошими поэтами. Есть редкие исключения, но они только подтверждают правила”. — “Да? — сказала я, — как интересно!” — “Вы, наверное, думаете, что я не имею права судить, но я тоже поэт”. — “Тоже здесь не годится, я себя поэтом не называю”. — “Вы предпочитаете называть себя поэтессой?” К сожалению, единственный ответ, который пришел мне на ум, прозвучал намного грубее, чем мне хотелось, но было уже поздно. Он растерялся, мне даже показалось, чуть не заплакал. Не дожидаясь, я сказала: “Мне пора уходить”, — взяла из шкафа свой плащ и пошла к двери.

Ехать в церковь было поздно, служба давно началась, никаких дел у меня не было, знакомых, к которым можно зайти без приглашения, не было, да, честно говоря, видеть никого и не хотелось. Шел дождь, теплый шелестящий дождь ранней осени. Я брела, разглядывая тротуар, — лист, округлый, с желтыми прожилками, аккуратно приклеенный дождем к асфальту, вмятина, оставленная каблуком или палкой, раскисшая сигарета, кто-то собирался прикурить и обронил, если не смотреть по сторонам, кажется, что находишься в Москве, в Америке тротуары другие, разные, но другие, более агрессивные, что ли, разрешающие идти, а не бродить. Меня обогнал трамвай и задержался на остановке с раскрытыми дверями, как бы приглашая, мне было все равно, я вошла, и мы сразу поехали. Дождь, стекающий по стеклу, менял, искажал очертания, и мир вокруг был серым, мягким, неправильным, в таком мире легко и удобно двигаться наугад, не принимая решений. Только смотреть, думать, вспоминать. Я выходила, бродила по улицам, снова садилась в трамваи, послушно поджидающие меня на остановках, долго сидела в кафе, выбрав самое безликое — вокзальное. Вокзалы привлекают потерянных и бездомных не только крышей над головой, вокзалы ничьи, какие-то вялые строчки бродили у меня в голове, но мне лень было достать ручку и записать, если стоят того — вспомню, нет — нет. Потом настал вечер, зажглись фонари над головами и в лужах, город наполнился нарядными людьми, спешащими в гости, на концерт, зонтики слегка кланялись, уступая друг другу дорогу. Пора было возвращаться. Подходя к пансионату, я вспомнила об обиженном мальчике и почувствовала легкие угрызения совести.

И напрасно, он не обиделся. Меня ждал конверт, просунутый под дверь. Стихи. Сначала я отбросила их, потом полистала из любопытства, потом все же прочла. Стихи были претенциозные, с нелепыми, ради рифмы, строчками, но все-таки в них что-то было. Мне всегда трудно, да и неудобно говорить о чужих стихах, когда я и со своими справляюсь с трудом. Одно, о печати, с колыбели отмечающей поэтов одиночеством, начавшись страшно помпезно, кончалось по-настоящему грустно. Наверное что-то хорошее можно найти в любых стихах, да и вообще мне нравится, когда люди пишут стихи, даже плохие. Так что я почти простила ему нахальную навязчивость и приготовила несколько мягких, ободряющих замечаний, но он не появился.

Я натолкнулась на него дня через два у трамвайной остановки. Нагруженный сумками, он тащился за пожилой женщиной и, увидев меня, страшно смутился, покраснел и уставился в землю. Я поздоровалась как можно вежливее, отчасти в виде извинения, отчасти чтобы подразнить. Смущен был он явно тем, что я застала его за таким непоэтическим занятием. Трамвай обогнал их, пожилая женщина сердито говорила ему что-то, мальчик выглядел совсем несчастным, я вспомнила “и не с кем горем поделиться мне” и крикнула ему в окно, “Володя, если хотите поговорить, заходите вечером”. Он поставил сумки и несколько раз энергично кивнул.

Я вернулась позже, чем собиралась, и он уже ждал меня, сидел на окне, рядом с искусственной розой, одна нога свешена, в колено другой воткнулся подбородок, руки болтаются. Что уж он делал, засыпал или задумался, но меня он не заметил, а когда заметил, попытался подпереть голову сжатым кулаком. Кажется, он собирался встретить меня в позе Мыслителя, но опоздал.

Он стал приходить ко мне ежедневно, иногда по два—три раза на день. Он задавал мне много вопросов. Смесь наивности и холодного интереса Великого Инквизитора раздражали меня, но я отвечала ему, пытаясь ответить себе. Я не стеснялась его потому, что он был для меня еще ребенком, хоть и снобистым ребенком. По существу, все его разговоры сводились к двум утверждениям — поэты особые люди и мы, русские поэты, любимое начало фразы, мы, русские поэты (Володя, сказала я ему, оставляю на вашей совести слово поэты, но какие же мы с вами русские) — самые особые.

Его раздражающее присутствие, — если он не сидел у меня, я могла каждую секунду ожидать, что он постучит в дверь, и, чертыхаясь про себя, я скажу, входите, иначе он будет сидеть под дверью, я уже пробовала не отвечать, — вывело меня из тупой бездумности, и я проснулась и почувствовала, ощутила, ощущаешь ли ты, Том, необыкновенный вкус этого яблока? — фраза из прошлой жизни, делание уроков под радио, навсегда приросла к этому слову, ощутила, что я, во всяком случае, еще способна раздражаться.

Володю привезли в Вену родственники, он приехал с матерью, отчимом, бабушкой и младшим братом, шестилетним красавцем, упитанным и доброжелательным. Обычная сверхзаботливая провинциальная бабушка, мама молодая, деловая, отчим покладистый интеллигентный выпивоха, охотно занимающий подчиненное место в семье. Почему, почему он не мог быть счастлив с этими, в сущности, милейшими людьми, почему он стыдился их, почему презирал, они искренне беспокоились о нем, боялись, что он попадет в армию, под дурное влияние, не попадет в институт, женится слишком рано или неправильно, предупреждали об опасности связи со старой женщиной, иногда мне удавалось переключить его с разговоров о литературе на менее возвышенные темы.

У него был недостаток, на мой взгляд, очень существенный, он не умел врать. Неумение врать складывается из отсутствия фантазии и серьезного отношения к себе. И любовь к деталям. И неумение слушать. Например, я что-то говорю, и ни с того, ни с сего он спрашивает: “Gang — это банда?”

Я вернулась домой, он что-то рассказывал девице, снимающей один из соседних с моим номеров, тощенькой, стильно одетой, он церемонно представил нас: “Вероника, познакомься с поэтом Александрой Тарасовой, Вероника немного говорит по-русски”. Вероника зарделась через косметику: “Меня зовут Вероника. Приятно познакомиться”. — “Очень приятно”, — сказала я, проходя к себе. Вовсе неприятно. Мальчишке его лет незачем общаться с проститутками. Я уверена, что она может еще сказать по-русски, сколько она берет за час, а понимать вовсе не понимает.

Мальчик говорил, а я не слушала, думала об Андрее, знает ли он, почему я ушла, заметил ли он мое отсутствие, т.е. скучает ли он или просто с досадой отмечает, что приходится самому стелить постель, делать покупки и пр. Что живет он один, я знала от наших общих знакомых... “Я поборол в себе предрассудки, — сказал мальчик важно, — я перестал презирать женщин”. Я случайно услышала и засмеялась. “Вы напрасно смеетесь, я горжусь собой”.

Я еще спала, когда он постучал ко мне. Со своего первого появления он не позволял себе приходить ко мне по утрам. Я заставила его сидеть на подоконнике добрых полчаса, пока я принимала ванну. “Нас отправляют в Италию. Оттуда мы поедем в Америку. Вы должны помочь мне”. Pаthetiс по-английски утрачивает торжественный оттенок, pathetic жалостливое слово, мелодрама, патетические речи мало трогают меня. “Я не могу уехать в Америку. Я не могу стать американцем. Я русский поэт. Я не смогу писать в эмиграции. Мы уехали из Москвы месяц назад, и за это время я не написал ни строчки. Я погибну как поэт. Вы должны помочь мне”. “Как поэт — поэту”, — не удержалась я, но он не услышал иронии. “Да”, — сказал он. “И как же я могу помочь вам?” — спросила я его. “Мне надо дождаться, пока мне исполнится восемнадцать лет. Мне надо спрятаться. Вы должны помочь мне спрятаться”. — “Не говорите глупости, Володя, — сказала я, — где я могу спрятать вас? запереть в шкаф?” — “Когда мне исполнится восемнадцать, я стану самостоятельным человеком”. — “Тогда в чем проблема? Когда вам исполнится восемнадцать, вы сможете вернуться в Советский Союз. Не все ли равно, отсюда или из Америки. Можете пойти в советское посольство и попросить, чтобы они вернули вас обратно. Думаю, что они обрадуются. Вероятно, заодно они помогут вам стать настоящим русским поэтом, отправят вас в тюрьму или в армию, в Афганистан. Вы ведь хотите стать знаменитым, Володя?” Мальчик обиделся.

В течение нескольких дней он не заходил ко мне, но я натыкалась на него постоянно. Несколько раз я видела его вместе с Вероникой, они вели себя как заговорщики. Потом он все-таки пришел и с порога сказал с вызовом: “Я пришел попрощаться, нас в любой момент могут отправить, я собираюсь завтра исчезнуть. Я нашел доброго человека, который согласился помочь мне”. — “Это Вероника, что ли, этот добрый человек?”, — спросила я. “Да, — сказал он вызывающе, — люди ее профессии часто оказываются добрее так называемых добропорядочных людей. Я пришел попрощаться и попросить не рассказывать о моих планах, когда полиция придет искать меня”. — “Вряд ли они будут искать вас у меня”. — “Я уверен, что будут. Мои родители сразу решат, что я у вас. Они не поверят, что поэт мог отказать в помощи другому поэту”. — “Боюсь, что мне придется их разочаровать. Кстати, вам было бы неплохо подумать и о них”. — “Я приготовил письмо, объясняющее мой поступок”. — “Хорошо, Володя, это ваши проблемы. В конце концов, почему ваши родственники должны волновать меня? Потрудитесь только объяснить им, что я к вашим планам отношения не имею”. — “Они смогут в этом убедиться. Полиция будет следить за вами, я уверен”. — “Спасибо, — сказала я, — это как раз именно то, чего мне в жизни не хватает”.

Володя не “исчез”, через день я встретила его с родителями и братом в булочной. Мы поздоровались и, против обыкновения, его мать заговорила со мной. “Нас наконец отправляют, завтра мы уезжаем. Я так хочу увидеть Италию. А вот Володя, дурачок, говорит, что ему неинтересно”. Володя исподлобья посмотрел на меня, и я тут же почувствовала себя виноватой. Как будто его увозили по моей вине. Мне надо было уходить, моя знакомая еще по Москве, итальянская журналистка, немного говорившая по-русски, пригласила меня. Секунду подумав, — в Москве Лючана однажды привела ко мне человек десять, но здесь не Москва, я сказала: “Я иду в гости к знакомой итальянке, хотите со мной, Володя? Может быть она сможет убедить вас в том, что Италию стоит посмотреть”. Володя мрачно кивнул. Родители переглянулись, и мать сказала: “Только, пожалуйста, не поздно, нам рано вставать”. У Лючаны сидел мой давний знакомый, проездом оказавшийся в Вене, я говорила с ним, ловя краем уха, что мальчик и Лючана объясняются на смеси русского и французского, и, насколько я могла судить по русской части разговора, Лючана, вместо того чтобы рассказывать о красотах Италии, активно поддерживала Володю, ругая империалистическую державу, эксплуатирующую весь мир, то бишь Америку, и советуя вернуться в Советский Союз. Два года, проведенных в Москве, не только не улучшили русский язык Лючаны, но и ума не прибавили. Впрочем, я не очень прислушивалась.

Автобус подали рано, меня разбудили голоса бегающих по лестнице с багажом. Я не справилась с жалюзи и вышла в коридор. Я смотрела в окно и вспоминала, как уезжали мы. Я не хотела уезжать из Вены. Я с радостью ехала в Шереметьево, потому что увозила Андрея от его друзей, родственников, потому что мы уезжали вместе. В Вене было прекрасно. Я не знала, как нам будет в Италии. Когда мы уезжали из гостиницы, все остающиеся вышли проводить нашу партию. Теперь провожающих как будто не было, отъезды ли стали более привычными или еще было слишком рано. Хотя, вон стоит провожающая. Вероника. Мальчик несколько раз прошел мимо нее с вещами, они не разговаривали, но, по-моему, переглянулись. Неужели он все-таки собирается остаться? Нет, сел в автобус со всеми, вылез, поднял голову и посмотрел наверх. На мое окно? Меня там, конечно, не было, я стояла у окна на лестничной площадке. Потом они уехали.

После их отъезда, как будто это я заново уехала, Вена отпустила меня, и я вернулась в Германию, в Нюрнберг, и попыталась честно отрабатывать полученную стипендию,. т.е. писать стихи, ходить на семинары к заполошной даме, специалистке по русской поэзии в эмиграции, выступать, если меня приглашали выступить, попыталась, потому что со стихами ничего не получалось, открывала тетрадь со всякими случайными строчками и начинала заниматься чем угодно — читать книжку, зубрить выписанные из газеты немецкие слова, вспоминала мальчика: как ему там в Италии? Мне было жаль, что я не дала ему адреса моего друга в Нью-Йорке, они бы прекрасно общались, мой друг страшно любит разговаривать о РУССКОЙ ПОЭЗИИ. Я даже фамилии Володи не удосужилась узнать.

Через месяц меня разыскала Лючана. Мальчишка объявился у нее. Лючана истерически кричала мне в трубку, я не поняла, радостно или раздраженно.

Он сбежал все-таки уже в Италии, каким-то образом Вероника перевезла его через границу, и он жил у нее, не в отеле, конечно, там она только принимала клиентов. Потом что-то у них произошло, и он три дня бродил по улицам, спал на вокзале и в подъездах и в конце концов появился у Лючаны. Стал он тощим, ободранным, потеряв холеный вид, выглядел старше, и как-то, не знаю, наглее, что ли, или циничнее: не самоуверенное нахальство ребенка из хорошей семьи, а ощетиненная наглость уличного всего навидавшегося подростка.

Я забрала его от Лючаны, не дав соблазнить себя ужином, только выпив чашку кофе. Я сунула Володю вместе с его удивительно знакомой дорожной сумкой, такая сумка была у Андрея и вообще у каждого второго эмигранта из СССР, на заднее сиденье в автомобиль. Сцена, увиденная мною как бы со стороны, напомнила мне американский сентиментальный фильм о подростке, которого выгнали из школы, мать забирает парня, она то ли разводится, то ли, наоборот, выходит замуж, не помню, но в этот момент ей не до сына. Вот как это со стороны выглядело, мать забирает провинившегося и не слишком нужного ей подростка. Всю дорогу до границы, часа четыре по автостраде, включая заправку и быстрый ужин бутербродами с кофе, мы молчали. Я страшно нервничала — документов у Володи не было, я знала, что эмигранты часто нелегально переходили границу, чтобы остаться в Германии, где-то есть пешеходная тропинка, но где? по дороге в Австрию меня не останавливали, в конце концов, я решила оставить мальчишку в машине, только прикрыть плащом. Если бы нас проверили, Бог знает что бы было, но нам повезло, не проверили, хоть с перепугу я остановилась у открытого шлагбаума и стояла, пока подъехавшая сзади машина не рявкнула сердито, — не задерживай.

Добравшись до дому, еще четыре часа, на остатках адреналина, я бросила на пол свое одеяло для мальчишки, сама укрылась чем попало, пледом, пальто и проспала до вечера. Оголодавший мальчишка, шаря на кухне в поисках еды, уронил коробку, и я проснулась.

“Ну, — сказала я, когда мы доели все, что оказалось в холодильнике, — в чем дело?” — “Теперь я не смогу поверить ни одной женщине!” — сказал мальчишка. “Кто ж ответствен за такую радикальную перемену? Вероника?” — “Она оказалась самой настоящей блядью!” — искоса проверяя, отреагирую ли я должным образом, сказал мальчишка. “А ты думал, что она английская королева? Или собирался силой своей любви превратить ее в порядочную женщину?” — “Все женщины…” — начал он. “Хорошо, — сказала я, — сейчас не время обсуждать всех женщин, надо подумать, что делать с тобой”. Володя подозрительно засопел, на “вы” настаивала я, и теперь, когда я начала говорить ему “ты”, случайно, сразу мысленно отметив, но в новой ситуации “ты” прозвучало естественно, он не знал, что ему делать, тоже перейти на “ты” или...? Он уже не чувствовал себя ребенком, он решил, что он стал взрослым, и по нему было очень видно, как он колебался — дать ли мне это понять немедленно? “Ну, что ты собираешься делать? Может быть, все-таки вернешься к родителям?” — “Это совершенно исключено, даже если бы я струсил и вернулся, подумайте, подумай, какая жизнь была бы у меня, они никогда бы не простили меня, я и так белая ворона в семье, нет, никак нельзя. Я оставил им письмо, написал, что поживу у знакомых в Риме до восемнадцати лет, а потом уеду в Москву, они спокойно обходятся без меня, я уверен”. Он уже и сам думал о возвращении, поняла я. Пожалуй, его можно уговорить.

“Что ты собираешься делать в Москве, помимо службы в армии? Где ты собираешься жить?” Он пожал плечами: “Ну, в принципе, у меня есть родной отец и вторая бабушка тоже есть где-то под Москвой”. — “Ты думаешь они будут рады тебе?” — “Не знаю”, — сказал он честно.

Я собиралась встать рано и сходить в магазин купить еды, но проспала, едва не опоздала к Бригитте, поэтоведше, на лекцию, в которой мне была отведена роль греческого хора, я оставила мальчишке записку: “Съешь все, что найдешь”. Обычно после лекции приходилось поболтать с Бригиттой, ответить на пару вопросов какому-нибудь студенту из ее группы, не то чтобы они задавали идиотские вопросы, а скорей какие-то параллельные, как-то совсем мало относящиеся к стихам, о которых они спрашивали, т.е. они видели в них совершенно не то, что видела я, и мы удивлялись слепоте друг друга. Занимало это обычно ну час, самое большее — два, а потом я была свободна, могла вернуться к творческой деятельности, т.е. сидению перед телевизором, гулянию в парке или по магазинам, а чаще просто валянию в постели, даже без книжки, а так, в полусне. Во время Бригиттиной лекции я старалась сосредоточиться и понять, хоть приблизительно, о чем она говорит, чтобы как можно быстрее ответить на вопросы и смыться. Но не тут-то было, именно сегодня я всем была нужна. Впопыхах я купила в магазине кучу всякой еды, ловя себя несколько раз на том, что чувствую себя виноватой и... как если бы голодный Андрей ждал меня. Было хорошо думать, что хоть кто-то ждет, даже этот мальчишка.

Прошло несколько дней, и жизнь начала налаживаться. Из подушек выброшенного соседями дивана и купленного на распродаже спального мешка мы соорудили прекрасную софу для Володи. Я не расспрашивала его о дальнейших планах, а он избегал вообще всех разговоров. Он действительно сильно изменился за полтора месяца, не только вытянулся и похудел. Мне казалось, что он постоянно ходит голодный, что стесняется есть, и я говорила: “Володя, это надо доесть, иначе придется выбросить”, — тогда он ел, но я не была уверена, из-за того ли, что голоден, или чтобы угодить мне.

Я изучала его, как зверька, которого судьба подбросила мне. В общежитии он не был трудным, стелил постель, мыл посуду, но венская разговорчивость ушла. Он больше не говорил, мы — русские поэты, вообще почти не говорил о поэзии и обращался со мной не как с мастером цеха поэтов, а как с родственницей, к которой судьба забросила бедного племянника. Будущую гордость земли русской? Иногда мне казалось, что он всерьез на это рассчитывает. Он тоже внимательно изучал меня, видимо, прикидывая, в какой роли, покровительницы или гонительницы, войду я в историю.

Временно жизнь наладилась, но было непонятно, что делать дальше. Пригласили меня в университет на шесть месяцев, четыре уже прошли. Володе исполнялось восемнадцать через три месяца. Даже если он будет жить со мной до моего отъезда, что будет с ним, когда я уеду? Надо было попробовать устроить его на работу. Нелегальную, конечно, документов у него не было. Но как это сделать без знакомых? Бригитту или студентов просить я не могла, а других у меня в Нюрнберге не образовалось. Иногда, больше как дань нашему с Андреем образу жизни, я ходила в православную церковь, но без него чувствовала там себя не то что чужой, а случайной. И одинокой...

“Я сам найду работу”, — объявил Володя. На следующий день я отвезла его в район, где маленькие кафе, ремонтные мастерские и овощные лавки густо лепились вдоль средней опрятности по германским масштабам улиц. Я оставила его там, собираясь в университет, но по дороге передумала и вернулась домой, в постель. Появился он очень быстро, я проснулась от шума, он звенел посудой, напевал. По звукам, звуковой картинке, я поняла, что моей сумки в коридоре он не заметил и думает, что он один. Я сказала себе: что бы он ни сделал, я не буду держать этого против него, мне интересно посмотреть, как он ведет себя наедине с собой. Мне было интересно, и я не окликнула его. Он погрохал в холодильнике, продолжая напевать что-то, жевал, я была права, он стесняется есть при мне. Дверь ко мне была открыта, да и вообще квартирка такая крохотная. Я слышала его мурлыкание, чавканье, проходя по коридору, он мелькал в зеркальных дверцах платяного шкафа, потом в зеркале зажегся яркий прямоугольник — свет в ванной, осветился умывальник, кусок унитаза, полка, уставленная всякой всячиной... Мальчик появился в прямоугольнике, я могла видеть только его силуэт — он заслонял источник света. Он постоял над унитазом, стал медленно раздеваться, смотря на свое отражение в стекле душевой кабинки, я сама так делаю. Потом он подошел к двери, ведущей из ванной в мою комнату, закрыть ее — наши глаза встретились в зеркале или мне показалось? — мальчик исчез из зеркала, дверь осталась открытой, зашумел душ, вода долго лилась, перестала, он вытирался, одевался, не спеша, но что-то изменилось в его движениях или я придумывала? — он несколько раз во весь рост поворачивался в мою сторону, но лица его мне видно не было. Он оделся и ушел из дома.

Работы Володя не нашел, хоть, кажется, всерьез надеялся найти, пытался, во всяком случае. Недели две он каждый день отправлялся на поиски, потом сдался. Больше, чем Володина работа и вообще ближайшее будущее, — что-нибудь придумается, — меня беспокоили его родственники. Даже если они не думают, что он погиб, попал в лапы КГБ или голодает, даже если они поверили, что он будет жить у знакомых, они должны ужасно волноваться за него. Мои родители за это время поставили бы на ноги всю Италию. Надо было бы дать им знать, но всякие соображения мешали мне, наверняка они бы подумали, что я помогала ему сбежать, и мне не хотелось оставаться снова одной, было много всего, и почему сразу не сообщила, и... ну, как-то мне не хотелось.

Я давала ему — оставляла на столе — мелкие карманные деньги, на которые он чаще всего покупал сигареты и потом делился со мной. Я не заметила, когда он начал курить. На мое, вскользь, предположение, что это влияние Вероники, он надменно процедил: “Она не курит”, – переложив таким образом вину на меня. Проверяя перед стиркой карманы брюк и рубашек — мы оба оставляли много всякой всячины в карманах, которая потом гремела в стиральной машине, а один раз я выстирала стомарковую бумажку, мне обменяли ее в банке, но карманы с тех пор я проверяла регулярно, — я находила в Володиных карманах телефонные карточки. Я не спрашивала, куда он звонит, спасибо, что не из дома. Вообще он был не трудным, но удивительно раздражающим. Высокомерным до тошноты, до шовинизма. Почему это так? — спрашивал он. Здесь так делают, — отвечала я. Какие идиоты, — говорил он. Иногда я пропускала мимо ушей — что взять с дурака, иногда лезла на стенку и орала на него. И в то же время он был неуверенным, сомневался, терялся от малейших препятствий. И подолгу сидел в ванной, использовал мой лак, чтобы держать отрастающие волосы в ему одному понятном порядке. И у него совершенно отсутствовало чувство юмора.

Он ужасно раздражал меня, но с ним мне было легче. Я даже стала понемногу писать. Мы нуждались друг в друге. Всякое бывало. Мы вдруг начинали дуться друг на друга без видимых причин, так, общее раздражение, и, боюсь, я дразнила и дергала его, и потом самой становилось стыдно, но бывали иногда и хорошие вечера — мы смотрели вместе телевизор, или играли в шахматы, или в “слова”, кто больше слов сделает из одного слова, или в игру, придуманную мною в детстве, (к ней приклеилось название “улики”, дань нашему повальному увлечению Шерлоком Холмсом и дедуктивным методом) — угадай по описанию картинку или книжку, чем меньше слов, тем лучше, но так, чтобы можно было угадать. Например, — мальчики, шаланда, матрос — ясно, “Белеет парус одинокий” Катаева. Улыбка, Лувр — Джоконда. С фильмами у нас с Володей не очень получалось, он не видел тех фильмов, что видела я, и наоборот. Фильмы мы просто пересказывали друг другу. Я пересказывала общее содержание, а Володя с мельчайшими подробностями и от меня требовал подробностей — лишнее подтверждение тому, что с фантазией у него были проблемы.

Боюсь, я дразнила мальчишку иногда довольно зло, и это была не только реакция на него, но и реакция на мое расслабленное, неопределенное состояние — я не знала, чего я хочу и от себя, и от жизни. Я дразнила мальчишку, и он обижался. Я замечала, что он обиделся, не столько по выражению его лица, сколько по тому, что он начинал говорить о Веронике. Пытался вызвать ревность? Хотел сказать, что он достаточно взрослый и для таких отношений? Я старательно избегала даже случайных прикосновений, хотя иногда мне казалось, что это глупость, что нам обоим было бы легче. В конце концов, что в этом такого. Несколько раз я чувствовала, знала, дотронься я до его руки...

Звонил телефон, и он напрягался, по уговору он подходил к телефону только на мои звонки, по “коду” — два звонка, отбой, потом еще звонок, я не хотела, чтобы мои знакомые знали, что он живет у меня, мало ли что может прийти людям в голову, и он настороженно смотрел на меня, пока я снимала трубку и говорила: хэлло. Он ждал звонка, но от кого? Ждал что его найдут родственники? мать или московские родственники? или от кого-то еще? Знакомых он не завел, кроме соседского мальчика, с которым иногда ездил на его мотоцикле в бассейн. Но не от Карла ждал он звонка.

Он заразил и меня, и я тоже стала ждать чего-то. В принципе Андрей мог позвонить, мы с ним не ссорились, никаких решительных драматических слов сказано не было, но он не позвонит. Только если что-то случится. Насколько я знаю Андрея. За семь лет моей жизни с Андреем я ни разу не сказала — мой муж, хотя, конечно, мы официально женаты, я настолько не ощущала его своим, что сказать “мой муж”, было для меня так же неестественно, как сказать “мой город” о Сан-Франциско, хотя мы прожили там почти шесть лет. Мало что я могла бы назвать своим, у меня никогда не было своего дома, того, о чем бы я могла сказать “мой дом”, мама не была моей мамой, а нашей мамой, мамой всему нашему многочисленному — мы с братом, три сводных брата и Лялька, всем остальным детям полу-сестра, кому по маме, кому по отцу, — и сложному семейству, даже кошку, живущую в квартире, которую мы с Андреем снимали в Сан-Франциско, я не могла назвать своей, хотя сама подобрала ее на улице маленьким котенком, — она была своей собственной кошкой. Даже со стихами я иногда не могла понять, придумалась ли эта строчка или я просто вспомнила чью-то чужую. Я не помню, сказала ли я когда-нибудь: “мои стихи”. Кажется, ни разу.

Мы не напрасно напрягались, когда звонил телефон. Сначала позвонила Лючана, из ее восторженно-испуганной скороговорки я поняла — Володя и полиция, повторенные многократно в струящемся многоязычии. Потом нас разъединили. Я только разыскала записную книжку и собралась перезвонить ей, как телефон зазвонил снова. Попросили по-немецки Володю. Женский голос. Вероника? — спросила я наугад. Ja, – сказала она. Володя сорвался и выхватил у меня трубку. Ага, вот чьих звонков он ждал. За пару месяцев его немецкий продвинулся намного больше, чем мой, но и он говорил о полиции, это я поняла. Володя повесил трубку и сказал: “Меня разыскивает полиция, они... — снова зазвонил телефон, я помедлила, пока он договорил, — приходили к Веронике”. Опять Лючана, я протянула трубку Володе, может быть, он сможет понять больше, чем я. “Ну что?” — спросила я? Володя показал пальцем на телефон и поманил меня в кухню. Довольно глупо, если вспомнить, что только что он по этому телефону разговаривал. Полиция искала Володю. Каким-то образом они узнали о Веронике, уже приезжали и расспрашивали ее и, ясное дело, с минуты на минуту окажутся здесь. Вероника человек ненадежный, но пока делает вид, что Володя был случайным клиентом и она его плохо помнит. И каким образом они узнали о Лючане?

Володя очень испугался. “Пойдем, посидим в кафе”, — предложила я. Я не очень волновалась. Полицейские не родители, они не потащат его против воли в Америку, наоборот, могут даже помочь вернуться, если уж он так этого хочет. Скажет, что перешел через границу сам, и все. Многие так и делают, и Германия оставляет их, тем более если он хочет назад, в Союз. Рано или поздно ему все равно придется обратиться к германским властям и пойти в советское посольство, честное слово, какая разница, месяцем раньше, месяцем позже, он уже взрослый человек, никто не будет придираться из-за нескольких недель, даже, может, и лучше, будет получать какое-то пособие, пока его вопрос рассматривается, направят на курсы — сможет пока учить язык. К тому же то, что его искали в Вене, не значит, что его будут искать в Германии. Себя я совершенно успокоила, а Володю, кажется, не очень. Он несколько раз вставал, выходил, пропадал подолгу, то ли звонил Веронике, то ли живот болел на нервной почве, у меня тоже в его возрасте это было первой реакцией. Когда мы возвращались, темный морозный воздух мутными дрожащими треугольниками расступался под фонарями, под одним треугольником в нашем углу двора стояла полицейская машина. Мы попятились. Так, задом, мы вернулись на улицу. Что делать? Вокруг нас все было тихо и сонно. Мы постояли во дворе напротив, полицейские не уезжали, мне было очень холодно в легких туфлях. Я вспомнила о машине. Гараж выходил на улицу. “Можно посидеть в машине”. — “Я лучше подожду здесь”, — сказал мальчик, но поплелся за мной. Он выглядел очень испуганным, замерзшим, несчастным. В гараже никого не было, холодно и темно. Я села в машину, теплее не стало, кажется, даже холоднее. “Давай уедем куда-нибудь, — сказал Володя, — я уверен, что полицейские ищут меня. Не из-за родителей, из-за контрабанды”. Час от часу не легче. “Какой еще контрабанды?!” — спросила я. “Чемодан, который я отвез в Италию для Вероники. Я уверен, там было оружие!” — “Или профессиональные принадлежности из венского секс-шопа для итальянских коллег”. — “Это нелегально?” — “Не думаю, в худшем случае надо платить пошлину”. — “Нет, я уверен, человек, которому я отвез чемодан, Вероника сказала, что это ее брат, но я уверен, что нет, он совсем не похож на нее, такой грубый хам. Пока я жил в Риме, он несколько раз давал мне различные поручения. И он помог мне вернуться в Вену, устроил меня на машину, я должен был отвезти Веронике конверт, наверное, какие-то поддельные документы. Или наркотики”. — “Господи, Володя, зачем ты ввязался в это?” — “Я не хочу в Америку!” — “Почему ты тогда просто не остался в Вене? К чему было ехать в Италию?” — “Вероника обещала помочь, мы решили, если я исчезну в Италии, меня будут искать в Италии, потом Вероника попросила отвезти чемодан. Ты мне помочь отказалась”. — “Хорошо, — сказала я, — нужно узнать у Вероники, действительно ли тебе надо скрываться, может быть, это только твое воображение, может быть ты в самом деле отвез какие-то подарки ее родне, и все. Надо узнать, почему тебя ищут. Ты знаешь ее телефон?” Он кивнул. “Надо позвонить. Из автомата, конечно. Лучше даже не из Нюрнберга, если это так серьезно, как ты думаешь, ее телефон прослушивается?”. “Я уже звонил ей”,— сказал Володя. “Ты влюблен в нее?” — “Не знаю, нет, наверное. Она прогнала меня”. — “Почему? Ты пытался уговорить ее бросить работу?” Ну, конечно. По тому, как он замолчал... я протянула руку. Он сначала отшатнулся, будто ожидал оплеухи, потом его затылок удивительно уютно устроился в моей ладони.

Мы доехали до ближайшей заправочной станции на автостраде. Володя пошел звонить. Я осталась в машине и старалась не смотреть на него, пока он разговаривал. “Она не хочет говорить по телефону, я сказал, что мы приедем”. — “Нет!”— сказала я. “Иначе я никогда не узнаю, мне придется прятаться всю жизнь, я не смогу вернуться в Москву”. Pathetic. О, Господи, что же я вечно влезаю в истории, которые меня не касаются! Мы подъехали к границе, и у меня сдали нервы, теперь, когда я знала, что его ищет полиция, я боялась просто панически. “Ну, хочешь, я залезу в багажник?” — предложил он. Нет, это было бы еще более глупо, полиция может уже знать номер моей машины, машина застрахована на мое имя, ничего не стоит узнать номер и сообщить всем пограничным постам. Мы ведь в самом деле не знаем, во что он умудрился влезть. Я развернулась, и мы уехали. Бессонная ночь и бестолковая гонка на машине, я стала засыпать и, съехав с дороги на первой же парковке, я заснула, положив голову мальчику на плечо. Мутный холодный рассвет разбудил меня. Володи в машине не было. Подождав минут десять, — стоянка была маленькая и до кустика дойти было несложно, — я с трудом вытащила свое онемевшее, окоченевшее тело из машины и пошла посмотреть, где же он застрял. Никаких других машин на стоянке не было, но сразу же подъехал маленький автобус, из которого несколько престарелых дам вылетели с писком и засуетились у поднятого капота – что-то с мотором. Подъехал грузовик, водитель сходил в лес, вернулся, с энтузиазмом включился в возню с автобусом, подъехало австрийское семейство, дети побегали, попрыгали около машины, мать из термоса налила им чего-то, туманом заклубившегося над чашками, выпили, уехали. Володи не было. Я включала мотор, чтобы согреться, снова выключала, потом поехала в сторону Австрии.

Почему не домой? Не знаю. Через границу я переехала без приключений и без приключений добралась до Вены. По дороге я остановилась в маленькой гостинице на ночлег, позвонила Лючане и договорилась встретиться. Все “Макдоналдсы” похожи друг на друга, как счастливые семьи, общими знаками, маскирующими разницу, “Макдоналдс” в Вене перенял добротное буржуазное обаяние города. Лючана удивилась, но это правильное место для встречи, легко найти, к счастью, “Макдоналдс” в Вене пока один, во всяком случае, в этой части города, и сменяющаяся публика не обращает внимания друг на друга, — посидел, вытянув ноги, пока жуешь, и побежал дальше.

Лючана поражает меня сочетанием начитанности и хорошей памяти с абсолютным неумением использовать свои мозги, делать выводы. Все, что успел наболтать ей мальчишка, она запомнила. Когда она показала мне газету с ее статьей, озаглавленной ЮНЫЙ ПОЭТ НЕ ОБМАНУТ ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ПРОПАГАНДОЙ, и мучительно медленно, роясь в словаре, который она притащила с собой, перевела мне ее содержание, я просто не могла поверить, не знала, что сказать. Даже имя Вероники запомнила, хоть деликатно назвала ее девушкой работающей в гостинице. Газета была старая, но, по-видимому, полиция только теперь обнаружила эту статью и таким образом связь между Володей и Лючаной, и Вероникой, иначе с чего бы их искали так долго и нашли одновременно. Лючана была страшно горда своей бдительностью, — “я сказала им, что ничего о Володе не знаю”. Я только махнула рукой, спасибо и за это, что возьмешь с идиотки. Почему-то она думала, что шумиха, устроенная ею, поможет Володе вернуться в Москву. Я почти охрипла, пока она хоть приблизительно поняла, что она наделала, и я, конечно, не упоминала о контрабанде, которую этот дурак перевозил.

Прежде всего нужно было найти Веронику, Володя поехал к ней, я не сомневалась. Мы решили пойти в пансион. Не сидят же полицейские там круглосуточно из-за пропавшего мальчишки, насчет контрабанды я успокоилась, ясно, что приходили они из-за статьи Лючаны. У гостиницы мы разделились — я пошла посмотреть, остался ли кто-нибудь, кто мог помнить Володю. К моему изумлению, Зоина семья еще не уехала. Мест в отеле не было, Зоя сказала мне, что даже в мою комнату поселили бородатого человека профессорского вида. Зоя обрадовалась мне, я помню это по себе: проводишь с людьми десять дней, две недели и, разъехавшись, не вспоминаешь, но если случайно встречаешься снова, встречаешься, как с близкими друзьями, даже с неприятными, очень уж интенсивное время прожили вместе. Зоя обрадовалась, и не дожидаясь расспросов, выложила все волнующие подробности о людях, которых я знала и не знала. В том числе, — “ты знаешь, Кисловский мальчишка, помнишь смешной такой, девятый класс кончил, помнишь стихи тебе носил, сбежал от родителей, они в Риме живут рядом с Лилькой, помнишь, из Минска, с такой стрижкой, мы переписываемся, оставил записку, что к отцу возвращается, он от первого брака, поругались, что ли, может, ударили, сейчас ведь все на нервах, я вон своей вчера тоже наподдала, сама знаю, не по делу, подвернулась под руку “купи мороженое”, а Австралия все не отвечает, и Ефим — никакой помощи, поест и на кровать с книжкой, потом сама чуть не плакала, а они разве понимают, им только свое, говорят, с какими-то музыкантами видели, волосы отрастил, не узнать, на улице на гитаре играет”. — “Где? В Вене?” — “В Риме, конечно, они же уехали из Вены”.

Лючана ждала меня в кафе. Веронику она не нашла, портье итальянец обрадовался возможности поболтать по-итальянски, сказал, что не видел Веронику несколько дней, но обещал передать записку, дал Лючане ее “рабочий” телефон, и она оставила сообщение на автоответчике — попросила срочно позвонить. Мы поехали к Лючане и сели у телефона ждать. Телефон звонил часто, Лючана хватала трубку и начинала трещать, а я мучилась, стараясь угадать — имеет отношение к Володе или нет. Я несколько раз звонила к себе домой, употребляя наш с Володей условный код. Два раза звонки прерывались, как будто кто-то снимал трубку и молчал, но молчание было мертвое, ни дыхания, ни шорохов.

Володя позвонил поздно вечером. Мы собирались ложиться спать, Лючана была в ванной. Он не удивился, услышав мой голос, как будто знал, что я подойду к телефону. “Немедленно приезжай”, — велела я ему. “Не могу, все намного хуже, чем ты думаешь”, — сказал он. “Где ты?” Он замолчал. Потом сказал: “Не рассказывай ничего Лючане, уезжай домой. Я постараюсь позвонить. Я больше не могу ничего сказать, я не один”. — “Где ты? В Вене? В Австрии? Где ты?” Он повесил трубку. Лючана выскочила из ванной. “Что есть?” Я объяснила так медленно и осторожно, как могла. Мы решили снова ехать в пансион, это было единственное место, где мы могли хоть что-то узнать, и ехать немедленно, не откладывая до утра, я — потому что волновалась за Володю, а у Лючаны от предвкушения сенсации пропал сон, и она собиралась быстро и по-деловому. “Нет, — сказала я очень твердо, когда она приготовилась взять сумку с фотоаппаратом и магнитофоном, — достаточно сенсаций, давай сначала разберемся с уже заваренной кашей”.

С парадного входа нас не впустили, несмотря на то что Лючана уверяла, что она ближайшая подруга Вероники. “Если она занята, я готова ждать хоть до утра. Я привезла ей письмо. Из Италии”, — для убедительности сказала Лючана. Это была ошибка, портье, с самого начала не слишком приветливый, перестал повторять, “nain” и “Ich waiss nicht” и, почти отпихнув нас, закрыл дверь. Мы обошли пансионат, разглядывая окна на втором этаже. Комната Вероники была то ли через две, то ли через три двери от моей, но я и свои окна определила только приблизительно. К тому же мы не знали, сохраняют ли девушки за собой одни и те же комнаты или нет. Так или иначе выяснить что-либо снаружи не представлялось возможным. Все окна на первый взгляд были темными, но в некоторых, присмотревшись, можно было заметить, угадать свет. Мистическое свечение греховного времяпрепровождения. Вход в эмигрантскую часть пансионата запирался. Каждой семье выдавался ключ, один на комнату. В больших семьях устраивали даже дежурства по открыванию дверей, иногда, тайно от хозяйки, оставляли дверь незапертой. Мы обошли дом, попробовали дверь — заперта. Если бы Зоя жила не на третьем этаже... Форточка у нее была открыта, я тихонько пару раз крикнула: “Зоя”, но она, конечно, не услышала. Телефон-автомат стоял в коридоре, но номера его я не знала, да и вообще, звонить в два часа ночи... В моей бывшей комнате был телефон, там сейчас, Зоя сказала, живет какой-то бородатый профессор. Если бы... кажется, номер записан у меня где-то в книжке, должен быть записан.

Я не могу сказать, что он был особенно счастлив, но дверь нам открыл. Сто раз извинившись, бормоча, что опоздала на поезд, заблудилась в незнакомом районе, потеряла ключ и прочее, я проскользнула в дверь, втянула Лючану, мы пошли вверх по лестнице, дождались, пока профессор, он и был похож на профессора, не современного, а начала века, войдет к себе, спустились в коридор борделя и прошлись вдоль закрытых дверей, прислушиваясь. Было около трех ночи. За дверью, через две от моей, теперь профессорской, звучали голоса, но я не была уверена, что это комната Вероники. Во всяком случае, голос был не Володин. Если Вероника здесь и принимает гостя, она могла появиться с минуты на минуту. Или кто-нибудь из ее коллег. Девушки обычно провожали гостей. Мы выбрали самый темный подоконник и сели ждать. Коридор был едва освещен, и я надеялась, что нас не заметят, а если заметят, то вспомнят, что я здесь жила, и не удивятся. Мы сели, и сразу захотелось спать. В какой-то момент мы обе, по-видимому, заснули и проснулись оттого, что нас бесцеремонно толкнули. За окном ровный, приветливый свет фонаря уступил место пронзительно серому, солнце через облака, утреннему освещению. Такое утро, такой свет, неизбежно наводит меня на мысли о смерти, казнях, безнадежных болезнях, самоубийцах, пробующих на прочность связанные галстуки. Я ненавижу просыпаться на рассвете. К счастью, сегодня времени для рефлексии не было. Около нас стояли две девушки и портье с лицом настоящего сутенера-вышибалы. Они переговаривались между собой, о чем, я совсем не понимала, Лючана еще только просыпалась. “Молчи, — сказала я по-русски, — не говори ни слова по-немецки”. “Я потеряла ключи, — объяснила я им, — я потеряла ключи и жду фрау Вертоль, чтобы попасть к себе в комнату”. На самом деле, не важно было, что говорить, они поняли, что я русская. Я думаю, и лицо мое им было знакомо, я, по крайней мере, видела раньше одну из девушек и сутенера. Они расслабились, потеряли угрожающий вид, заговорили свободнее и громче. Из комнаты напротив выглянула заспанная девушка. Не Вероника. Значит, комната Вероники следующая, прекрасно, хоть что-то выяснили. “В чем дело?” — спросила девушка. Ей стали объяснять. “Они считали мы следим их гости, теперь нет”, — перевела мне Лючана. “Надо позвать Веронику, она уже проводила клиента. Русские ее специальность. Она говорит по-русски”, — сказала выглянувшая. Это еще лучше, позовите, девушки, Веронику.

Как я и предполагала, Вероника знала только несколько русских фраз, но немного понимала. Была она, оказывается, не итальянка и не немка, а югославка. Мы объяснялись на смеси всех известных нам языков, мимикой, жестами, рисунками, Вероника уверяла, что она не знает, где именно Володя находится, он только звонит ей. Мы не обсуждали, какая опасность грозит Володе, отчасти из-за того, что Лючана не была посвящена в историю с контрабандой, отчасти из-за того, что я не знала, знает ли Вероника, что я посвящена. По тому, насколько она была напугана, держалась очень напряженно, боялась сказать лишнее, я понимала, что дело очень серьезно. Бог знает во что мальчишка впутался. Володю надо найти и увезти из Австрии. В этом мы все соглашались. Куда? Сначала назад, в Германию, а там подумаем. “Вероника, — попросила я ее через Лючану, — пожалуйста, не скрывай, если ты знаешь, где он”. “Я не знаю”, — сказала Вероника быстро. Мне показалось, что она врет.

Но, по-видимому, не врала, потому что мы только вошли к Лючане, как позвонил телефон. Лючана подошла, послушала и поманила меня. Это был Володя, но каким странным голосом он говорил. Я еле понимала. “Что с тобой? Где ты?” — я старалась говорить спокойно. “Меня отвезли в другой город”. Он несколько раз должен был повторить, пока я поняла. “У меня завязан рот”. — “Какой город? Не волнуйся, говори медленно, я сейчас приеду”. — “Не знаю”. — “Ты один?” — “Да”. — “Дай мне номер телефона”. — “Я не знаю”. — “Кто тебя привез туда?” Молчание. “Почему у тебя завязан рот?” Молчание. Молчание. Отбой.

Через час еще звонок. Мы с Лючаной бросились одновременно. Володя. “Не передавай Лючане и Веронике, что я тебе скажу. Я им не доверяю. Скажи, просто, что я звонил”. — “С кем ты?” — “Не знаю. Меня увезли из Вены. Везли часа три. Я могу рассказать, что я вижу из окна. Река. Крепость или дворец с красными ставнями. Площадь. Гостиница, называется “Der Erste Gang”” — “Ты уверен, что это Австрия? Тебя не перевозили через границу?” — “Не знаю, у меня были завязаны глаза. Нет, не думаю, они бы побоялись везти меня через границу днем. Я думаю, они собираются убить меня”. Час от часу не легче. “Не придумывай, Володя, — сказала я, как можно спокойнее, — убить тебя они спокойно могли и в Вене. Зачем, скажи на милость, им тащить тебя связанного, кстати, кто они, попробуй опиши их”. Я старалась запомнить как можно лучше. Очки, борода. Очки, как у Джона Леннона. Нос как у Боярского, какого Боярского, спросила я. Певца Боярского. Я не знала, какой нос у певца Боярского. “Володя, надо сообщить в полицию. Конечно, тебя не убьют, но надо сообщить. Ждать нельзя. Они могут тебя увезти куда-нибудь, где нет телефона. Кстати, как тебе удается звонить? Они что, хотят выкуп? Почему они разрешают тебе звонить?” — “Они не знают, что я развязался. Они сказали, что я должен что-то сделать для них, тогда они отпустят меня. Я не верю им, я думаю, они собираются убить меня”. — “Я позвоню в полицию!” — “Тогда они убьют моего брата и меня тоже. Они убьют меня до того, как полиция найдет меня”. — “Полиция может узнать адрес по номеру телефона”. — “Мы должны переехать отсюда, я не смогу больше звонить. Никому не говори!”

Никому не говори! Через час позвонила Вероника и долго что-то объясняла Лючане. Лючана сказала, что она несла какую-то чушь про полицию и КГБ, но ничего толкового не сказала. К вечеру снова позвонила Вероника. Володя попросил передать мне: “зал, Моцарт, три, Ленин, Ленинград, град, Петер, тире, тире, точка, письмо у первой банды”,— с трудом выговорила Вероника. “Вероника, что это значит? Я ничего не понимаю!” – сказала я. “Я тоже не понимаю, Володя просил записать и позвонить тебе. Я записала то, что он сказал, он диктовал по буквам. Он просил тебя приехать”. — “Куда приехать?” — “Я не знаю”. “Какой бред! — сказала я по-русски, — куда я могу поехать, если он не сказал куда. И почему он не позвонил сюда?” Через полчаса дерганья и кусания ногтей, разглядывания написанных на бумажке слов я поняла, что сойду с ума. Я проклинала мальчишку, и Веронику, и себя, но надо было что-то делать, просто сидеть и ждать было невозможно. Я показала бумажку Лючане. “Пока мне ясны две вещи — Володя в каком-то замке или крепости, и где-то, по-видимому в Вене, по-видимому, сегодня в три часа, концерт, играют Моцарта. И мне надо туда пойти. Получить письмо от бандита. Вероятно, они все-таки хотят за него выкуп”. “В Вене есть моцартовский зал, сейчас позвоню, узнаю”, — Лючана бросилась к телефону. Ни в моцартовском зале, ни в каком другом зале в Вене концерта в три часа не было.

Я чувствовала себя раздавленной, сломанной, совершенно неспособной решить, что происходит — фарс? трагедия? И что делать? Идти в полицию? На одном уровне, рациональном, ясно было, что надо заявить в полицию, и пусть они сами разбираются с Вероникой, ищут концертный зал, Володю, но в то же время я чувствовала, что этого делать нельзя. И не только оттого, что ситуация странная, труднообъяснимая и могла повредить не только Володе, но и мне — я укрывала несовершеннолетнего, перевезла его в Германию без визы и даже без паспорта. Это было второстепенным. Главное — я чувствовала, что полиция не поможет, а только осложнит дело. Я садилась у телефона, брала трубку, клала, курила, жевала все, что попадалось под руку, соленые орешки, сухое печенье, гадостные синтетические конфеты. Наконец Лючана вернулась. Куча брошюр, но ничего нужного. Было уже почти шесть. Оставив Лючану сидеть у телефона, я вышла. Я шла по городу, ссутулившись, втянув голову в плечи, и сил не было выпрямиться, как будто все неудачи моей жизни свелись в одну, обрушились на меня и раздавили. Я бесцельно брела по городу, замечая только телефонные будки, на мои непрерывные звонки Лючана отвечала, — нет, и концертные афиши. На одной — знакомое имя. Я вяло удивилась. Ириша, закадычная подружка детства, соседка по коммуналке. Вот, пожалуй, про кого я могла сказать тогда – моя, моя подружка, столько уроков прогуляли вместе, хоть учились в разных школах. Играет на своей арфе в Вене. Не Моцарта и не в три. Лючана в очередной раз сказала, — нет, ничего нового. На концерт сходить, что ли. Концерт я прослушала в самом натуральном смысле этого слова, т.е. почти не услышав. Включалась на какие-то моменты, а потом снова уплывала в свои мысли, не то что я думала о чем-то конкретном, а так, обо всем понемногу. В перерыве я попыталась пройти за сцену, но меня не пустили, Ладно, решила я, не виделись лет десять, даже в Москве последние годы встречались только так, случайно, чего уж. Но после концерта в фойе открылась дверь за бархатной занавеской, и туда входили люди, на которых было написано, выражением лица, походкой, что они имеют право туда входить. Я пошла за ними. “Ириша”, — позвала я, когда ее стали меньше дергать. Она оглянулась. “Ты не узнаешь меня?” — спросила я. “Нет, извините”, — сказала Ириша решительно и приготовилась отвернуться к кому-то следующему. Я разозлилась. “Ириша, не строй из себя поп-звезду, разуй глаза и посмотри внимательно, может, все-таки узнаешь!” — я говорила, естественно, по-русски и как можно тише, но музыкант, стоящий неподалеку, с интересом уставился на нас. У Ириши исчезла светская улыбка, и она посмотрела внимательно. “Фафа? — спросила она, — Фафка!” Много лет назад мы с Иришей договорились не звать друг друга кличками, которыми мои безжалостные братья наделяли всех окружающих, но тут это звучало правильно. “Нет, ну я бы тебя ни за что не узнала, ты все-таки здорово изменилась, а потом смотрю, стоит такая, — Ириша изобразила что-то расслабленно идиотское, — как будто двойку получила, ну Фафка и Фафка, только худая”, — еще раз повторила Ириша, мы сидели в ее номере, полупьяные после приема, на который она меня затащила. “Ты говоришь так, как будто я была совсем уж такой коровой”. “Ну не коровой, а такой, — Ириша надула щеки и развела руки по бокам, — ну ладно, давай рассказывай!” “Что рассказывать?” — спросила я. “Все! Как живешь, что делаешь и вообще все”. Ириша была не только старше меня на год, она была моим первым просветителем по части секса, учебным пособием по части вранья об отмененных уроках, внезапно заболевшем животе и таинственном исчезновении дневника, она была гораздо предприимчивей меня в практическом оформлении наших путешествий. Но сами путешествия придумывала я. Где только мы не устраивали пиры — зимой на верандах чужих дач, уезжая на электричках все дальше от Москвы, летом где попало, даже на каком-то складе в Мытищах. Мы пили из горлышка напиток “Байкал” (Иришин вклад) и пели “Йо-хо-хо, и бутылка рома” (мой вклад). Нам это сходило с рук из-за того, что в нашей семье всегда находился кто-нибудь с большими проблемами, чем у меня, а Ириша умудрялась лавировать между двумя школами — общей и музыкальной, достаточно успешно. Наверное, на самом деле, мы не так уж много и прогуливали, ну раза два в четверть, но свобода и легкость, сопровождающие наши эскапады, растягивались во времени. “Рассказывай”, — приказала Ириша, и я послушно начала рассказывать. “Нет, ты просто фантастическая дура, он ангел, если терпит тебя столько лет, — сказала Ириша, — ну, а здесь ты чем занимаешься?”. “Йо-хо-хо, и бутылка рома, — сказала Ириша, когда я остановилась, — ну, давай думать, что делать”. — “Что же делать, если я не знаю, что делать”. — “Ты помнишь, что он просил передать тебе?” Еще бы! Я написала на бумажке. “Зал, Моцарт, три, Ленинград, тире град, Петер тире, точка. И потом какое-то письмо у бандитов. Видно, его держали сначала в одном месте и он там оставил письмо. А теперь его куда-то перевезли. Бург — это понятно, он из окна тоже крепость видел и мост через реку, а все остальное... “Эх, жаль, что мы завтра в Зальцбург уезжаем, совсем времени нет. Подожди секунду! Зал, бург. Есть в Зальцбурге река? Стоп! — схватила меня Ириша, когда я рванулась к телефону, — знаешь, сколько времени?! Утром узнаем. Все! Спать!” Мои самые фантастические идеи с Иришиным участием всегда принимали вполне реальную форму. Я полностью доверилась ей и почти успокоилась. Во всяком случае, заснула. Река в Зальцбурге была, и утром я укатила с Иришей и ее арфой на микроавтобусе в Зальцбург. Всю дорогу мы, если не спали, пытались отгадать, что значит “Моцарт три”. Место? время встречи или концерта? Концерт в замке?

Фестивальный сезон в Зальцбурге никогда не кончается, один фестиваль сменяет другой, во всяком случае, я получила такое впечатление, моцартовский, оперный, винный, народной музыки, охотничьих собак, бальных танцев — весь город был завешан объявлениями о фестивалях будущих, закончившихся, происходящих. Туристы с фотоаппаратами (мне показалось, что в Зальцбурге больше японцев, чем у нас в Сан-Франциско, может быть, из-за того, что в Сан-Франциско они живут нормальной жизнью и не пристают к прохожим с просьбами сфотографировать их у ног коня Фридриха, да и американцев здесь хватало) бродили повсюду. Я тоже бродила, стараясь найти дом, из окна которого можно увидеть реку, замок и гостиницу Der Erste Gang. И Mozart Strasse? Mozartgasse? Mozart Platz? На Mozart Platz в доме № 3 были – аптека, магазин обуви, какое-то бюро, шестнадцать квартир. Ни реки, ни моста, ни гостиницы напротив. Из третьей квартиры, едва я дотронулась до звонка, выскочила чистенькая кружевная старушка, по виду не гангстер, она жила одна, никаких посторонних в доме не появлялось и, судя по ее говорливости и любознательности, это была чистая правда. Я позвонила Лючане, получила “ничего” в ответ и продолжала искать. Ириша была занята, но само присутствие ее в том же городе — я доверяла ей так, как не доверяла Лючане и уж тем более не Веронике — успокоило меня.

Ненадолго. К вечеру я перезвонила Лючане. Лючана, забыв от возбуждения русский, что-то кричала в трубку, а я не понимала ее. Кричала в ответ, она не понимала меня. Все шиллинги провалились, нас разъединило, надо было что-то быстро решать, я помчалась в кафе разменять деньги. В кафе пожилой американец, он говорил с женой и официанткой одновременно, никак не мог решить, какое именно мороженое и в каком количестве он бы хотел заказать. Он свободно объяснялся по-немецки, длинными фразами, и, кажется, понимал официантку. Я бросилась к нему и с самым лучшим, на который была способна, американским акцентом попросила помочь мне, я изо всех сил улыбалась ему и его жене, стараясь при этом не показаться легкомысленной и объяснить серьезность проблемы, не объясняя проблемы. В конце концов он встал и пошел за мной. Не знаю, что он понял, но я с его помощью кое-что поняла. Звонила Вероника. Володя пока (американец по просьбе Лючаны подчеркнул, пока) жив. Просил передать, что код тот же (американец, переводя, поднял голос вопросительно, я кивнула головой, все в порядке), но Вероника по-видимому что-то скрывает, потому что плачет и во всем обвиняет меня. Лючана не может сказать по телефону в чем. Пообещав позвонить утром, я поблагодарила американца и ушла под его сочувственно-недоумевающим взглядом.

Код тот же. Значит, он пока еще в Зальцбурге, если наши догадки правильны. Надо срочно найти Иришу.

“Честное слово, три бабы из-за одного мальчишки такую кутерьму устроили и все без толку. Прекрасная компания — русская поэтесса, итальянская коммунистка и югославская шлюха. Театр! Во всяком случае, он находится где-то, где есть телефон, и он может им пользоваться. Если полиция ищет его в связи с мафией, они, скорей всего, слушают телефон Вероники и знают, что мальчишка ей звонит. Выяснить, откуда, для них одна секунда. Если они ищут его из-за статьи Лючаны, то, естественно, им наплевать, подумаешь — сбежавший мальчишка. У них дела поважней. Одно ясно, его надо побыстрей найти, а то ты свихнешься. Ты в него часом не влюбилась? С тебя станется. Ладно, надо решать быстро. У меня всего три дня в Австрии. Что нам известно?”

Ириша, она Ириша и есть. Мир для нее разложен на задачи, как в учебнике по арифметике. Подумай и реши.

“Ну, я знаю, что он видел из окна — башня с красными окнами, площадь, река, гостиница “Der Еrste Gang””, — отбарабанила я. “Der Еrste Gang” — Ириша записала на бумажке, куда-то отправилась, вернулась с нарисованным планом. “Знаешь, что мне это напоминает? Нашу игру в “Улики”, так ты и не стала ни следователем, ни капитаном. И правильно! Я всегда лучше тебя в “Улики” играла! Пошли поищем. Перед концертом пройтись полезно!” Билетер охотно указал, куда идти. Мы вышли из театра. Было сухо, холодно, темно. Это был ресторан, не гостиница, он действительно был на площади, но другой, не Моzartplatz. Жилых домов на площади не было. Непонятно, как можно было увидеть вывеску из окна, таких окон поблизости не было. Потом даже с дальнего конца площади видна только вершина крепости, а окон не видно, реки тоже. Если бы здесь был многоэтажный дом, может быть, из верхнего окна, но многоэтажного дома не было. “Ничего, — утешала меня Ириша по дороге, — найдем, может быть, есть еще и гостиница с таким же названием. Или еще один ресторан. Надо узнать”.

Утром Ириша убежала на репетицию, а я, позвонив Лючане, — Лючаны не было, был включен автоответчик, я оставила на нем телефон нашего отеля, — опять пошла бродить по городу, искать сама уже не знаю что. На мосту две японки сунули мне в руки фотоаппарат и попросили снять их. Я прицелилась, поерзала немного, выбирая лучшую позицию, и... Вид в объективе был удивительно знакомый. Я щелкнула, вернула фотоаппарат, посмотрела еще раз. Несомненно. И это не было deja vu, знакомое с детства ощущение, что живешь в уже прожитом, как будто открылись шлюзы параллельной жизни, нет, совсем реальное, непроходящее чувство, что я уже видела крепость с этой стороны, в этом ракурсе, с этим освещением. Я точно знала, что уже видела, и так же точно знала, что видеть не могла — в Зальцбурге я первый раз и на мосту вчера не была. Тем не менее... ладно, с меня хватало загадок. Второй день я бродила по городу и ничего не узнала, замерзнув, я заходила выпить стакан глинтвейна и шла дальше, как будто надеялась наткнуться на Володю. В четыре мы встретились с Иришей, перекусили в гостинице и еще раз пошли пройтись. Сразу после концерта музыканты возвращались в Вену, а что делать мне, я не знала. Моцарт три, письмо, которое какой-то бандит должен передать мне, дом, из которого виден замок, река и гостиница. Ни одна из загадок не прояснилась. В “Der Erste Gang” мы зашли узнать, есть ли гостиница с таким названием в Зальцбурге или вообще в Австрии.

Если бы я не была сегодня на мосту, я, вероятно, не обратила бы внимания, а так... Я бросилась к плакату. Это был искусный монтаж нескольких видов, замок с красными окнами, река и парк, именно такой, как я его сегодня увидела в объектив, с мостом, и ресторан вечером — приглашающе мерцают окна, ярко подсвечена вывеска DER ERSTE GANG. Но самое главное, я знала, что я этот плакат уже видела! В другом месте, но где? Где-то на стене, над кроватью... О, идиотка! Я знаю!

“Ну, если ты уверена, что он не выдумывает все с самого начала...” — “Конечно, нет. Он не смог бы придумать такую историю, я говорю тебе, у него нет фантазии. И полицейскую машину у дома я видела своими собственными глазами”. — “Значит, Вероника помогает тем, кто держит его. Значит, он хотел дать тебе знать, где он, не возбуждая подозрений Вероники. Наверное, она была с ним, когда он звонил. Меня везут в Вену сразу после концерта. Поедем со мной и попробуем…” — “У тебя не будет неприятностей из-за меня? Я все-таки эмигрантка?” — “Да ну, у меня так и так вечно неприятности”.

Все окна пансиона были темными, двери заперты. Немудрено, три часа ночи. “Ну, что остается! — сказала Ириша. — Давай опять твоего профессора будить. Не убьет же он нас. Я его на концерт приглашу, чтобы не сердился. Давай номер, я позвоню”. На этот раз он здорово разозлился. Ирише пришлось долго его уламывать. Пока он спускался, Ириша сказала: “Слушай, а если плакат висит в твоей бывшей комнате, значит, это в комнате профессора, а вовсе не Вероники. Давай его спросим, вдруг он что-нибудь знает”. — “Откуда он может знать! Наверное, во всех комнатах одинаковые литографии”. На этом дверь открылась, и профессор мрачно сказал: “Входите, и я очень вас прошу, пусть это будет последний раз, а то я еще ни одной ночи спокойно здесь не спал”. “Почему? — с интересом спросила Ириша, — девушки шумят или их клиенты?” Пока он закрывал дверь и мы поднимались на второй этаж, Ириша успела рассказать, что она здесь на гастролях, пригласить на концерт и напроситься на чай. По-моему, профессор сам не понял, как это случилось, что мы среди ночи сидим у него в комнате, и он при помощи кипятильника и банки из-под зеленого горошка готовит нам чай. Я смотрела на стенку — мальчик описывал этот плакат, сомнений не было. Оставалась узнать, висит ли такой же в комнате Вероники или Володя описывал эти фотографии по памяти. Мы пили чай, Ириша болтала, профессор проснулся окончательно и смотрел на Иришу с явным удовольствием. “Я так рада, что вы нас пригласили, — сказала Ириша нахально, — я как раз собиралась с вами посоветоваться”. Профессор приятно наклонил голову, как человек, привыкший, чтобы с ним советовались. Я перевела глаза на стенку. Он описывал этот плакат, надеясь, что я соображу, где он находится, а я дура. “Дело в том, — продолжала между тем Ириша, — что мы пытаемся найти сына нашей подруги, кажется, он живет в этой гостинице, вы случайно не встречали здесь в коридоре такого мальчика, Саша, опиши его, у тебя лучше получится, между прочим, Саша — поэт, читали? Александра Тарасова”. Профессор сказал одной фразой без интонаций и знаков препинания: “Очень приятно нет извините я Борис Сергеевич, — подумал секунду и добавил: — Можно просто Борис, если хотите”. — “Вот и прекрасно, Борис, сейчас Сашенька расскажет, как он выглядит”, — легко, как давно знакомому сверстнику, а не чужому дядьке, сильно в возрасте, сказала Ириша. Я старалась описать Володю как можно точнее, и с каждым моим словом профессор, если он действительно был профессор, выглядел все более странно. “Вы не встречали его? — спросила я. — Здесь или около пансиона? Его зовут Володя”. — “Кто он вам?” — спросил профессор. “Ну, в общем никто”, — начала я. Ириша перебила: “Я же сказала, сын подруги, Сашка имеет в виду, не родственник. Мать отправила его к Саше, а он сбежал, и мы думаем, что у него роман с местной проституткой, вашей соседкой. Вы же знаете, как это бывает”. Мне показалось, что профессор хотел сказать, — нет, и при других обстоятельствах непременно сказал бы, а тут… он выглядел не то что испуганным, не взволнованным, не заинтересованным, а... даже слова подобрать не могу, в общем, лицо его потеряло приятное выражение. Нам обеим стало ясно, что он что-то знает.

“Откуда вам известен мой номер телефона?” — спросил он. “Я жила в вашем номере несколько недель назад. Честное слово. Мы позвонили вам только чтобы вы открыли дверь. Я не думала, что вы знаете Володю. Вы ведь знаете Володю?” Он рассердился. “Я знаю Володю и знаю, почему вы, — он ткнул пальцем в мою сторону, — его преследуете”. — “Я? Я преследую?! Вы что, с ума сошли?” — “Вот что, Сашуля, пойди погуляй минут пятнадцать, я сейчас сама разберусь”, — сказала Ириша. Я схватила пальто, выскочила в коридор, ткнула пальцем в светящуюся точку выключателя и увидела Веронику, выпускающую из дверей мужчину, она взглянула на меня и сразу захлопнула свою дверь. Подождав, пока мужчина, не Володя, исчезнет, я постучала к Веронике. Вероника не отвечала. Я прислушалась и услышала ее голос. Она с кем-то говорила. По телефону? Или кто-то был в ее комнате? Я бросилась назад, в комнату профессора. “Она там, — сказала я, — может быть, Володя тоже там. У нее был какой-то мужчина, клиент или мафиози”. — “Кто вам дал право вмешиваться в жизнь молодого человека. Он вас не любит”. Пока, перебивая друг друга и апеллируя к Ирише, мы с профессором пытались объяснить, почему мне надо, или не надо, найти Володю, настало настоящее утро. “Вот что, — сказала Ириша, — если ты мне скажешь, как по-немецки “Вероника, нам надо с тобой поговорить”, я позову ее сюда, тогда все станет ясно. Пока что я вижу, что мальчишка морочил голову Борису. Внутренний голос подсказывает мне, что не только одному ему. Ну, как сказать, — “Вероника...” Пока я думала, профессор легко вылепил фразу и, повторив ее вслух и про себя – с закрытыми глазами и поднятым вверх пальцем, Ириша отправилась. Вернулась через минуту и сказала, что Вероника идти к нам отказывается, а почему, она не понимает. Профессор, попросив нас подождать в коридоре, переоделся в джинсы и свитер, потеряв с пижамой и халатом свой благообразный профессорский вид, так что и я стала с легкостью называть его Борисом. С помощью Бориса мы через дверь уговорили Веронику, если уж она боится прийти к нам, разрешить нам прийти к ней. Заодно мы позвонили Лючане, как никак, тоже участница.

“Рассказывайте по очереди, кому он что сказал”, — распорядилась Ириша. Со стороны история казалась очевидной с самого начала, только для нас, вовлеченных, все стало проясняться в последний момент. Сначала мы орали, обвиняя друг друга в работе на КГБ, на мафию, меня — Вероника, я — Веронику, Вероника — Лючану, Лючана сказала, что Володя уверял ее, что я работаю на ЦРУ, но она этому не верила. “Немножко только верила”, — призналась она. Борис едва успевал переводить. Что бы мы без него делали! “Да, — сказала я, — когда мы уже наорались, наахались, нахохотались, — а я-то жалела бедного парня за неумение врать и отсутствие чувства юмора. С ума сойти. Восемнадцать лет парню, а…” — “Двадцать один”, — поправил меня Борис. “Шестнадцать”, — уверенно сказала Вероника. “Надо его отправить к родителям, пока он не запудрил мозги еще кому-нибудь. Кто знает, где он сейчас?” — “Я знаю, — сказала Лючана, — второй день живет у моего знакомого. Он сказал, что Саша собирается выдать его полиции, чтобы его отправили к родителям в Италию”. — “Я думаю, что отправить его к родителям теперь самое правильное”, — призналась я, и они все со мной согласились, только как это сделать? Еще раз просить сомнительных знакомых Вероники? “Я могу попросить Зою связаться с его родителями, она знает как”, — сказала я. “Вообще-то мы завтра едем в Италию, в Триест, на автобусе, я бы могла перевести его через границу, запрятать в футляре арфы, у меня их два, среди инструментов. Нас уже так возили, и никогда инструменты не проверяют, только паспорта. Ничего, потерпит. Я ему в дороге футляр открою”, — сказала Ириша. “Ириша, Ирина, Iсh glaube, — Борис запутался и в обращении и в языках. — Вы не можете так рисковать!” “Ириша, ты сошла с ума! — сказала я. — А если проверят?” — “Ну и проверят. Скажу, что первый раз в жизни мальчишку вижу. Спрятался какой-то мальчишка в инструментах, подумаешь! Отправят его к родителям, и все”. — “Я позвоню своему другу в Триесте, он заберет Володю и подержит у себя, пока родители не приедут за ним”, — сказала Лючана. “Мой брат может сообщить им, он знает Володю. Мой брат знает, где живут его родители, он отправлял им Володины письма, чтобы они думали, что он в Риме. Мой брат не мафиози”, — с достоинством сказала Вероника.

“Ну вот, все как будто решили. Надо бы мне привести себя в порядок, у меня в четыре репетиция”, — сказала Ириша. “Конечно, — вскочил на ноги Борис, поправляя очки, — у меня…” “Нет, спасибо, все мои вещи…” борода, очки как у Ленонна… на пластинке Битлз…

“Похож ваш нос на нос Боярского?” — выпалила я, перебив Иришу. Ириша посмотрела и начала хохотать, одновременно кивая головой. “В чем дело?” — “Володя оставлял вам письмо?” Ага, теперь пришлось оправдываться Борису, нет, никаких писем. Володю он увидел в коридоре, сидел на подоконнике, попросил воспользоваться уборной, потом они разговорились, Володя говорил, рассказал свою историю — жена, старше, влюблена, ревнует, преследует… а он любит московскую поэтессу, еще школьницу, которую родители привезли в Вену и заставили заниматься проституцией, а сами уехали в Италию...

М-м, — а может быть, я в самом деле права, у него в самом деле нет фантазии, он не придумывает, а просто компилирует факты. Ведь даже нос не придумал. А может быть, и мальчик прав, он действительно гений, не поэт, – сценарист или режиссер. Как бы то ни было, финальный акт пишем мы. Облегчение, смешанное с раздражением на мальчишку, какая свинья, а я-то боялась его обидеть, сочувствовала, прятала, кормила. Мне совершенно не хотелось видеть его, но хотелось посмотреть, как он отреагирует, когда мы ему скажем, что разгадали все его дурацкие игры и отправляем назад к родителям, бедные родители, сейчас мне было по-настоящему жаль их. Представляю, сколько они натерпелись от него. Ради них его надо было отправить в Италию. Иначе о нем можно было бы просто забыть. Не маленький, не пропадет. Хотя если ему только шестнадцать, неужели ему только шестнадцать… Ради родителей придется повозиться еще два дня, а потом можно забыть. Только бы не сбежал. “Не сбежит”, — уверила меня Лючана, и Вероника повторила: “Не сбежит”. Обе вызвались забрать и сторожить его до отъезда, и посмотрев на их кровожадные лица, я успокоилась, не сбежит. Интересно, а они-то на что обиделись? Уж если кому и обижаться…

После концерта за кулисы на этот раз я влетела первой. Ириша появилась на секунду, сделала мне знак рукой и снова уплыла кланяться. “Так всегда, — пожаловалась она, — когда спешишь, вызывают и вызывают. Ну, где он?” Мы поехали к Лючане, выпить глинтвейну с Иришей, она утром уезжала в Италию. Володя появился в сопровождении Лючаны и Вероники. Вид у всех троих был такой, как будто они были скованы наручниками. По-моему, все трое получали максимальное удовольствие. “Вот, пожалуйста, можете познакомиться — автор знаменитой детективной пьесы, в которой мы все получили по роли, или, Володенька, это были психологические опыты, а мы были подопытными крысками? Иди, деточка, познакомься с Ириной, она из-за тебя ночь перед концертом не спала”. Ириша уговорила Володю дать ей номер телефона его родителей в Италии, ушла разговаривать в другую комнату и вышла оттуда вполне довольная собой. Родители Володи счастливы, готовы приехать за ним в Триест, голову отрывать не собираются, – к сожалению, – добавила от себя Ириша. Потом с ними говорил Володя и вернулся тихий, но скоро пришел в себя. Мы сидели за столом, и Володя со скромной гордостью рассказывал. Венскую полицию изображал мой сосед по дому, Володин приятель, Карл, он звонил Веронике и Лючане. Полиция во дворе — дело рук Володи, позвонил из кафе — обокрали квартиру соседей. Потом Володя с восторгом разглядывал Лючанину статью, Борис быстро и толково пересказал ее — абсолютный бред, я уже знала это. У меня в голове вертелось что-то, какой-то вопрос, но меня все время перебивали, не давали сосредоточиться. Потом я отвезла Иришу в ее отель, завезя по дороге Бориса и Веронику в пансионат. Когда я вернулась, Володя уже спал. Утром я повезла Володю к Ирише. С нами поехал Борис — помочь, а мне показалось, что не столько помочь, сколько еще раз посмотреть на Иришу. Он смотрел на нее уже не просто с удовольствием, а прямо с обожанием. Всю дорогу (я поглядывала в зеркало) Володя сидел с байроническим выражением многопережившего, разочарованного гения на заднем сиденье. И молчал. Действительно шестнадцать, родители подтвердили, хороша бы я была… что–то еще… Мы завели Володю к Ирише в комнату, туда же приволокли чехол от арфы. “Слушай, — вспомнила я, — а что такое Моцарт три?” “Моцарт три? — удивился Володя. — Третья буква в слове, ц, Зал-ц-бург”. Ну конечно! “А письмо у первого бандита?” “Первая банда”, гостиница, “Der Erste Gang”, я тебе туда письмо послал”. “Ресторан! “Первое блюдо”, не банда, идиот! Это же немецкий!” — сказала я с облегчением. Его запаковали в чехол и оттащили в автобус.

“Я слегка разочарована, что так кончилось. Как будто начали рассказывать сказку, хорошую страшную сказку, а потом сказали, это не настоящая сказка, просто сон такой ребенку снился”. — “В следующий раз я устрою тебе настоящий детектив. Приезжай в Америку”. — “Ты вернешься к мужу?” — “Вряд ли”. — “Ты знаешь, — сказала Ириша, — мне кажется ты совсем людей не видишь, придумываешь их и сама начинаешь верить. Если бы ты дала мне позвонить ему, я бы, может быть...” — “Нет, Ириша, — сказала я, — с этим мне придется справляться самой. Ни пуха, ни пера. Спасибо. Мы будем ждать твоего звонка”. — “Не волнуйся, все будет о’кей”.

На следующий день, возвращаясь в Нюрнберг, я сделала несколько кругов по Вене, пытаясь выбраться на нужную автостраду, но не прилагая достаточных для этого усилий — прощалась. Неизвестно, когда я в следующий раз попаду сюда, наверняка нескоро, если вообще. И не только с Веной, я прощалась с собой, с собой в Вене. Я несколько раз останавливалась под предлогом заглянуть в карту, вылезала, чтобы посмотреть название улицы, и невольно, почти против воли, уходила от машины все дальше, один раз даже почти потеряла ее, так и забыв прочитать табличку на углу. Потому что из-за руля автомобиля видишь все по-другому, себя в том числе. Я покупала сигареты, венские булочки с ветчиной и сыром, купила коробку любимых пирожных Андрея, с заварным кремом, смотрела на витрины, смотрелась в витрины, и во время очередной остановки зашла в кафе, почти пустое. Пока бармен, неспешно колдуя у кофейного автомата, производил капучино, я рассматривала людей за стеклянными окнами и вспоминала наши ночные венские пиры, бутылка вина и пирожные. “It is very nice to see you”, – сказал бармен, ставя кофе на стойку. Я сказала что-то по-английски? Но он улыбался поверх меня женщине, складывающей мокрый зонтик. It is very nice to see you.