* * *
Нам время — только повод для явленья,
но человек, которому судьба,
проснётся и глядит без удивленья
по обе стороны себя.
Он бреет щёки лезвием “Жиллетт”
и осенью выходит из подъезда.
Не то чтоб незадолго до отъезда,
но рано или поздно не жилец.
Его октябрь горит как береста,
его земля имеет форму шара,
и ты ему дыши, не перестань.
И ты во сне как следует дышала.
Когда проснёшься, тоже погляди
на жизнь и на жильцов её бесшумных:
на куколок древесной голытьбы
и чудеса небес умалишённых.
И как плывёт в наваристых супах,
пар выдыхает, головой качает
безропотный народ белокачанный,
хрустящий на зубах.
А мы на вечер созовём друзей,
слетающих немедленно с катушек,
и выставим на стол солёные груздей
сокровища и пресные — картошек.
Спать
За столом заседатель
с головой на локтях,
падатель-засыпатель.
Дело было — октябрь.
Утром пальто наденешь —
то ли выплыл добром,
то ли на дне найдёныш
за воротник багром.
Так и идти с улыбкой
наперерез домам,
быть важнейшей улиткой.
Дело было — туман.
Семь — сорок девять — семью.
В семь-пятнадцать подъём.
Тело, погружённое в землю,
вытесняет равный объём.
* * *
А на словах просили передать,
что полетели паучки на нитках —
туда им и октябрь.
Им высоко и нечего видать,
но слышно, у земли в ушах звенит как,
пищит в когтях.
Они (а это были мы)
летели и в кулак трубили,
что негде душу преклонить.
Зимой объешься белены,
помехи в стареньком “Рубине”
окна, и сам охолони.
И чёрно-белый и немой,
всё будет так, как мы устали,
стемнеется в обед.
Посуду грязную не мой,
уляжемся, присним себе летанье.
Как будто бы побег.
Кому будильник ставили на семь,
и за окном декабрь шипел от боли,
но ты во сне не хмурила чело.
Кудай берген им синего на все,
киргизский бог, вернее, нам с тобою.
А больше я не знаю ничего.
* * *
Как будто сидела зима, как глухая тетеря.
Как будто и правда, а может быть, в книге прочёл:
увидели новую землю. Увидишь, теперь я
забыть не смогу ни о чём.
Увидишь терпенья и сна боевые порядки,
на окнах герань и огонь изо всех батарей.
Закроем тетрадки и воду для чая согрей.
Теперь наизусть повторяйте:
И станем как люди и будем учиться молчать,
молчать и учиться, и сядем спокойно и прямо.
Расправлены плечи, и начисто вымыта рама,
и в чашке с каёмкою чай.
И вот тарахтит у подъезда раздолбанный частник —
три сотни на западный берег — играя ключом.
И бог нам свидетель, и бог, как назло, соучастник,
и нет ему веры ни в чём.
* * *
Стрекозы спят и где они теперь,
пока гроза над нами закипала.
Сидели пить, но поджидали Павла,
и нечем было прошлое терпеть.
Пятнадцать лет и десять по рогам,
но к ночи отпустили на поруки.
Нам разум дал скорее ноги в руки,
а вместо сердца били в барабан.
Соскучившись лежать из-под земли
на белый свет в окне его сторожки,
чуть отцвели последние старушки,
мы вняли, и восстали, и пришли.
Кому по мать-и-мачехе трояк,
тот сторожем на кладбище служивый,
покуда эти думали, что живы,
не ведали и ведать не творят.
А мы сидели пить вокруг стола
и не были, но тоже показались.
Неслышных слов владетель и сказалец,
в какую рань нам замертво вставать?
Но Павел возвращается с вином
и по дороге наломал сирени.
Стрекозы спят, и бог его серийный
по небу ходит ходуном.
