Николаю Герасимову
В какой-нибудь укромной мастерской
клинок зеркальный выделан такой,
что чуть дохни — дыхание твоё
подёрнет радугою лезвиё.
Какая линия! Так изваять
телеснокостяную рукоять,
чтобы её не слышала рука,
могла одна колымская тоска
по женщине любимой… Но за-так
ножей не отдают: гони пятак.
Полуденная тундра, и вдали
простор дрожит, как люстры хрустали.
Сияет фирн, слезится лёд, как ртуть,
и ты ослеп на миг, и соскользнуть…
И заскользил… Но в склон клинок вонзил,
впился, вцарапался — затормозил.
Отделался мгновенной сединой…
Храни всегда мой оберег стальной.
Такая линия, так изваять
телеснокостяную рукоять…
Однако спас тебя колымский нож
не потому ль, что был под рёбра вхож?
Подталый снежник, Северный Урал…
И я не раз от страха умирал,
вообразив такую гладь с горы —
такую гладь с горы в тартарары!
Вот какая минута
А слабо с десятиметровой
стеблем клонящейся вышки?
Бойтесь, мальчишки,
и ты не пробуй.
Но площадка-ладонь
тебя протягивает кому-то
в небесах над водой…
Вот какая минута.
Встань на краю
в стойку, прямую, как гвоздик, —
акробатическую —
лёгкий толчок, нарастающий воздух…
Всем-то прикладом! Плаш-мя —
об воду, бедолага…
Камнем встретила влага
шмякнувшегося мя.
Даром не принимается дар.
В жизни продлённой
помню жаркий удар,
ярко-зелёный —
изумрудно-зелёный на миг
однокрасочный мир.
Наталья
На эту проклятую вышку
Наталья уж если взойдёт…
За нею… глотая одышку…
я тоже… туда же… в полёт…
Плывёт в облаках колокольня.
Вниз глянул — и взмок — и просох.
Хохочет злодейка: — Прикольно! —
и первая в бездну — бросок!
Любовь как война. Я калека,
едва ковыляю в запас.
— Я старше тебя на полвека! —
хохочет: — Ага, в самый раз!
Я прописи ей повторяю —
злодейка опять на своём:
— С орлом миллион потеряю —
копейку найду с воробьём.
И гриву свою от-пус-тила
на ветер, на солнечный вспых.
— Наталья… Какое светило
в твоих волосах золотых!
* * *
Я впал в нечаянный восторг,
прочтя безвыходное МОРГ
налево справа: вышел ГРОМ.
Прекрасно! Значит, поживём.
Какое золотое средство
нам дарит мудрое еврейство!
У Чёрной Сотни есть мотив:
кто на Руси жидолюбив,
тот ненавистнее жида —
дак это я ведь, господа.
Есть любопытное преданье
про ЧИСТОРУССКОЕ собранье
коллег, отмытых добела:
не выпив, встал из-за стола,
услышав про жидомасонов,
Андрей Платонович Платонов
и, обернувшись у дверей,
сказал: — Простите, я еврей.
Обрыв и небо
