Михаил Холмогоров

Лев Рубинштейн. Духи времени

Зевака sapiens

Эту шутку кто-то из гостей принес к нам в дом, и я долго полагал, что она — интеллигентский фольклор, как в свое время “Армянское радио”. Есть, конечно, автор, но поди знай, кто. Да и время интересоваться именами, запоминать их как-то рассеялось, и все чаще обнаруживаешь поводы прислушаться к мудрости: “Теперь не время помнить, советую порой и забывать”.

А шутка вот какая, могу, поскольку автор — Лев Рубинштейн — сам обнаружился и опубликовал, процитировать точно: “Мне пришли в голову имена для трех полевых командиров: Ушат Помоев, Букет Левкоев и Рулон Обоев... Из разных углов редакции раздавались спонтанные взрывы. Из одного угла слышалось: “Камаз Отходов” (взрыв). Из другого — “Рекорд Надоев” (опять взрыв). Из третьего — “Парад Уродов” (залп в сорок три орудия). Из четвертого — “Билет Догаваев” (девять баллов по шкале Рихтера)”. Если б редакция “Коммерсанта” (это было в его коридорах) не постеснялась опубликовать эти имена и догадалась рассыпать по всему фронту как листовки, как знать, может, и чеченская война кончилась бы раньше… Истерия у эстонского посольства погасла бы сама собой, приди в чью-нибудь умную голову мысль прочитать вслух свезенным сюда юнцам: “Как бы начало как бы главы из как бы учебника: “Эстонский советский писатель, лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда Порно Сайт родился в 1919 году в рыболовецком поселке Трахну-Выдру””. Самое удивительное в том, что ни чеченцы, ни эстонцы не чувствуют себя оскорбленными. Поскольку, как уже всерьез заметил автор этих шуток, “войны и геноциды затевают вовсе не те, кто придумывает и рассказывает смешной анекдот про соседа. И тем более не те, кто обладает счастливым умением смеяться над самими собой. Войны затевают те, кому чудится, что сосед собрался отравить его корову или положил глаз на его жену”.

Если, гуляя по Интернету, нахожу в “Гранях” Льва Рубинштейна, открываю немедленно. Это всегда интересно, о каких бы пустяках ни завел речь автор. Потому что так устроен его глаз — что-нибудь да выхватит. К примеру, вещи, забытые между страницами возвращенной в библиотеку книги, где “свадебные фотографии, дореформенные купюры, квитанции из прачечной, одинокие спички, перчатки и свидетельства о браке были делом вполне рутинным”. Рутинное-то, может, и рутинное, но какой предмет для медитаций! И медитируешь вместе с Рубинштейном. Потому что все здесь взывает к долгим размышлениям. К примеру, о том, что мелочей в жизни нет. Да возьмите хоть сказки Андерсена — почти везде у него в герои пробиваются предметы, выброшенные на помойку: солдатик, на ногу которого не хватило олова, штопальная игла с отломанным ушком, одинокая галоша, выброшенная после Рождества ель… Потом вспоминаешь собственные игрушки: погремушки — насаженные на крашеную деревянную ручку корпуса? противопехотных мин с дробью внутри, автомат, переделанный из боевого, с настоящим ложем. Мое детство прошло пятью годами раньше, чем детство Рубинштейна, у кого-то в другие годы — вспомнит их, но вспомнит непременно: мемуарные эпизоды буквально начинены конкретными деталями, и тут уж никакая ирония не пробьет лиризма. Они удачно соседствуют: лиризм и ирония, не дающая лиризму перерасти в сантименты.

Вообще язык иронии — основной в прозе Льва Рубинштейна. Это, может, и не единственное, но самое надежное и действенное средство борьбы со злом. Ведь зло, как верно заметил сам Рубинштейн, “никогда не бывает остроумным. А если бывает, то это уже не зло”. Правда, тут же и констатирует: “Не будем забывать, что чудище не только обло, огромно, озорно и стозевно, но еще — что, может быть, самое важное — оно “лаяй”. Эти, которые лаются в форумах, вовсе не составляют большинства. Но они существенно заметнее, потому что их язык обладает способностью сводить любые дискуссионные усилия к нулю”.

Где ирония, там и парадокс. Такой: “О 50-х годах писать особенно нечего по той причине, что их не было”. Заявление шокирует, тут же автор, вспоминая, как сам прожил то время, вроде бы противоречит себе, но доказательства парадоксу приводит на редкость убедительные: “десятилетие раскололось пополам, как весенняя льдина. Причем первая половина отдрейфовала назад, в 40-е…”. Ну да, вспоминаешь и сам: Вольтову дугу переименовали в дугу Петрова, имя Маркони запретили упоминать, о процессах от “Ленинградского” до “дела врачей” и говорить нечего. В последние восемь лет эти 40—50-е с их комплексами дутого величия и национализма вспоминаются почему-то все чаще. Но продолжу цитату: “Вторая же половина 50-х ушла вперед, в 60-е. Это было время прозрачного разреженного воздуха. Люди блаженно и глуповато улыбались, сами не зная чему. Отпустил многолетний страх, но многие этого еще не поняли. Эту льдину расколола надвое смерть Сталина. 50-х не было, недаром слово “пятидесятники” ассоциируется скорее с религиозной сектой, чем с именем поколения”. Замечу, кстати, что век легендарных 60-х был недолог: Хрущев сам прикрыл их в Манеже в декабре 1962-го. А с его падением начались сразу и на целых двадцать лет долгие, скучные и душные 70-е. Но это так, к слову. Да нет, и так, и к слову. Потому что слово, вызывающее цепь ассоциаций, заслуживает своего в них развития. И тут читатель вступает в интересную игру с прочитанным текстом. Но не каждый читатель. Лишь тот, который способен вести с Рубинштейном беседу на одном языке.

Увы, это факт. Говорящие по-русски говорят на разных языках. О чем сам Рубинштейн и поведал: “Какие идеологии? Какая борьба идей, если речь идет о чем-то более существенном и глубинном — о языковой несовместимости. Это только кажется, что мы все говорим на одном языке, — это иллюзия, которой нас тешат Ожегов с Розенталем. Она, эта самая несовместимость, всегда становилась наиболее наглядной на сломе эпох”. Как легко убедиться, проглядев форум Льва Рубинштейна, его награждают самыми нелестными эпитетами юзеры, не удосужившиеся хотя бы прочитать, что он написал: одна фамилия действует на них, как красная тряпка на быка. Возникает ощущение, что наш мыслитель мечет бисер перед свиньями. И вот их характеристика, общая на всех, но почему-то верная для каждого: “Есть люди, у которых при произнесении таких слов, как “держава”, “империя”, “геополитические интересы” или “великие духовные традиции”, начинают фосфоресцировать глаза и учащаться пульс. А от таких слов, как “мировой опыт”, “современный мир” или, не дай бог, “права личности”, их челюсти сводит судорогой, руки сжимаются в кулаки”. Конечно, всем этим особистам русского пути язык ироничной прозы чужд изначально: они лишены чувства юмора и потому обречены сами быть смешными в своей тупой серьезности.

Правда, их вопли в последнее время звучат все громче и навязчивее. В эссе “Комплексные обиды” сказано и об этом: “Проблем у Запада много, может быть, не меньше, чем у нас. Разница одна, но очень существенная. Западное общество свои проблемы воспринимает именно как проблемы. В нашем же обществе, где все большее право голоса обретают вечные второгодники, проблемы трактуются как объекты национальной гордости, как признаки самобытности и как этапы особого пути. Когда не очень получается быть нормальными, приходится становиться великими, тем более что это куда проще — как сказали, так и будет. А великим все завидуют, разве не так?”.

Самое удивительное в этой книге — полное отсутствие сюжетов. В основе почти всех эссе — уличные впечатления. Это заметки зеваки, но зеваки мыслящего, зеваки sapiens.

В мою семью “Духи времени” Льва Рубинштейна попали в печальные дни: в течение двух недель один за другим ушли из жизни любимые звери: кот и пес. И мы стали зачитывать вслух эссе из этой книги. И хотя предупреждал Екклезиаст — чтение книг есть умножение скорбей, наши скорби она как-то сгладила. Утешила. При всем ее горьком юморе, по всем страницам этой книги разлита доброта.