Лев Оборин

Борис Хазанов. Вчерашняя вечность

“Вчерашней вечностью” в романе Хазанова именуется литература, стихия восстановления минувшего. Другое определение Хазанов дает в небольшом эссе “Смысл и оправдание литературы”1 . Литература мыслится им как пространство, которое можно наполнить чем угодно, но истинное предназначение этого пространства — быть вместилищем, прибежищем человечности. Если два этих определения, не противоречащих друг другу, совместить, то мы получим концепцию человечности в литературе. Человека отличает память; он может придумывать что угодно, но в любом случае взаимодействует с памятью, либо к ней припадая, либо от нее отталкиваясь. Полное ее игнорирование, забвение, ведет к порождению дыры небытия, к созданию симулякров, к не-человечности.

Эта мысль лично мне очень близка, и, казалось бы, поэтому писать о “Вчерашней вечности” мне должно быть легко. Но это не так.

О романе Хазанова говорить трудно в первую очередь потому, что Хазанову присущ блестящий, беспощадный анализ, которому он подвергает и свой текст. Будучи вовлеченным в анализ, читатель понимает, что роман, о котором идет речь, писался всю жизнь, что автор превратился в его героя, и это позволяет так бесстрастно говорить о нем — а, впрочем, только ли это? В “Понедельнике роз”, произведении, примыкающем к большому замыслу, Хазанов пишет: “Лагерь вылечил меня от многих болезней — как казалось, навсегда. Я смотрел с отвращением на книжки, оставшиеся дома после моего ареста, словно меня предал не товарищ студенческих лет, а греческие и римские классики и некогда нежно любимый Шопенгауэр. Все же я не удержался и зашел на наш факультет. В коридоре висело расписание лекций и практических занятий, какой-то семинар по Маяковскому... Глядя на все это, можно было только пожать плечами. Крысиный марш заключенных из рабочего оцепления в зону по шпалам узкоколейки, по четыре в ряд, крики конвоя, едва поспевающего за колонной, вожделенный лагпункт впереди, вышки и прожектора — и семинар по Маяковскому”2 . И “Понедельник роз”, и “Вчерашняя вечность” — тексты автобиографические, но если “Понедельник роз” — рассказ о преодолении жизненного кошмара, о становлении писательского мастерства, о кристаллизации замысла, то у “Вчерашней вечности”, последнего на сегодняшний день воплощения этого замысла, — гораздо более масштабные задачи. Огромное повествование о жизни героя — начиная с детства в 1930-х до наших дней — переплетается с повествованием об истории XX века. Идея не новая, но оттого не менее грандиозная; высота многажды штурмованная, но не менее захватывающая.

Здесь есть и Гитлер, и Сталин (их мысли, их невзрачные фигуры в сравнении с историей, которую они вершили, — прием, знакомый по уже классическим книгам: “Жизни и судьбе” Гроссмана и “В круге первом” Солженицына; Хазанов называет вождей, появляющихся в романе, персонификациями абсурда, иррационализма истории). Есть советский партийный бонза и советский литературный критик; есть удивительные русские мужчины и женщины, которых язык не повернется назвать типами. Есть персонажи, выписанные как полуфантастические: нацистский полковник Вернике, возвещающий в Москве о победе Гитлера, а затем в Берлине гибнущий вместе с Третьим рейхом; отец героя, пропавший на фронте, возвращающийся из небытия седым стариком, чтобы рассказать о своем дезертирстве; генерал госбезопасности, бывший однокашник героя, который и упрятал его в лагерь, а много лет спустя приехал с признанием, бутылкой коньяку и стал объяснять, что действовал совершенно правильно… последний персонаж, может быть, и не так фантастичен. Слишком он чувствуется.

В четвертой части романа — важная сцена суда над протагонистом, сцена узловая, сцена схождения многих линий, которая напоминает о схожем эпизоде из “Процесса” Кафки. Конечно, есть очевидные отличия: у Хазанова эта сцена — одно из ирреальных вкраплений в действительность, тогда как судебное слушание у Кафки — одно из череды ирреальных событий, которые в рамках вселенной текста составляют ткань именно реальности. Но само появление такого эпизода в автобиографическом романе говорит о том, что автор готов критично смотреть на создаваемого им героя. Это подтверждают и последующие главы. Ближе к концу романа Хазанов все чаще перемежает нарратив рефлексией. О своем герое-писателе он говорит, что тот “сам переселился в собственный роман”. Герой пишет роман о себе, а Хазанов — о герое и о написании его романа; но “Вчерашняя вечность” — не метатекст, а что-то сложнее. Читая, мы понимаем, что многие фрагменты “Вчерашней вечности” — и есть текст того самого романа, который герой писал всю жизнь. Картина еще более усложняется, если вспомнить, что и в других работах Хазанова осмыслена та же жизнь “на фоне истории”. “Обыкновенно, когда заходит речь о прозе, спрашивают: о чем это? Ответить нетрудно: эпизоды из жизни некоего персонажа, принадлежащего к поколению сверстников автора”. Но подобно тому, как жизнь протекает на фоне истории, история протекает на фоне жизни. Жизнь автора — и жизнь главного героя, и жизнь персонажей важны; обращение к биографии, к тому, как на ней отразились исторические события, помогают приблизиться к сути этих самых событий. Гуманитарный посыл романа содержит в том числе борьбу с “ночью забвения”. Вот самое начало романа, Хазанов пишет о пожилой баронессе Анне Яковлевне Тарнкаппе, доживающей свой век в коммунальной квартире дома, когда-то принадлежавшего ее семье. Фраза — укол: “Пишущий эти строки, может быть, единственный, кто ее помнит”. Теперь — не единственный; или, по крайней мере, не единственный, кто знает о ней.

И на фоне хамства забвения даже это маленькое выхватывание из небытия мне кажется сродни подвигу. Сила, движущая против потока щепку, может двигать и ствол; в недостижимом, увы, потенциале она перенаправит поток. Выхватывание за луковку, Достоевский, “Луковица памяти”, Грасс.

Грасса я помянул неслучайно. Его “Луковица памяти” показывает, как неумолима может быть память художника. Это показывает и “Вчерашняя вечность”. Заметим, что Гюнтер Грасс не рассматривает свою автобиографию как беллетристическое произведение, но, тем не менее, это — большая литература. Отношения художественного и мемуарного во “Вчерашней вечности” сложнее. А принадлежность к большой литературе — так же неоспорима.