Галина Ермошина

Проза Нова

Письмена на ленте Мебиуса

После развала Советского Союза русская литература на территории бывших союзных республик стала называться русскоязычной. Если говорить об Украине, то практически в каждом городе есть русскоязычная диаспора. Да ее как-то и диаспорой называть неловко, поскольку русскоязычные авторы на Украине по большей части не отрывались от места своего обитания и связи с российскими авторами не теряли.

В 2008 году харьковское издательство “Формат” приступило к выпуску серии книг “Проза Нова”. В этой серии, по замыслу ее основателей (руководитель проекта Д.Н. Нестеренко, редактор М.Б. Духнич), предполагается издавать современную интеллектуальную прозу русскоязычных авторов, живущих в Харькове, точнее, связанных с Харьковом. Поскольку, например, Александр Мильштейн и Александр Каменецкий давно живут в Германии, но, как говорит Мильштейн, тридцать три года, непрерывно прожитых в Харькове, все же со счетов не сбросить. Вообще Харьков — город достаточно культурный, и можно бы уже говорить о “харьковской школе писателей”, наряду с ферганской и рижской. Именно об этом шла речь в беседе Андрея Краснящих и Александра Мильштейна, опубликованной в интернет-газете “Взгляд”, а еще — о том, что основной читатель русскоязычных харьковских авторов находится все же в России. Но дело не в том, есть или нет школа с таким названием, а в том, что авторов первых двух книг, вышедших в этой серии, как раз в России знают довольно хорошо.

Андрей Краснящих — прозаик, один из редакторов литературного журнала “їоюз Писателей”. Некоторые рассказы из серии “Парк культуры и отдыха” были опубликованы в Интернете. Краснящих интересует странность в повседневной жизни, вернее, странность, возведенная в повседневность, ставшая ею, ибо в его рассказах нет ничего, что можно было бы назвать обыденным в обыденном понимании этого слова. Но в то же время все происходящее и создает ту инфернальную повседневность, в которой можно жить, если поверить, что все это существует на самом деле. Или, может быть, наоборот, все странности, происходящие с персонажем, выводят к некоему высшему смыслу, наделяя обыденность неотмирностью. Так, для персонажа рассказа “Русские горки” Бог — это то, что находится у него в голове, сущность, которая управляет не целым миром, а одним человеком, в конечном счете, заменяя его собой.

Бог у Краснящих вообще оказывается довольно странным существом (“все люди после смерти становятся богами”), и если его иногда отпускают в человеческий мир на каникулы, то каждый человек видит в нем что-то свое, картинка меняется в зависимости от близости того, кто стал богом и потерял свою человеческую определенность; и того, к кому этот бог пришел. И получается так, что в умершего и ставшего богом человека только любимая женщина может вдохнуть душу (“души у меня нет: души у нас реквизируют в первую очередь”), заставляя читателя сомневаться, кто же бог на самом деле: тот, кто играет роль бога (“тучи разгонять, болезни отводить, систематизировать и классифицировать молитвы, следить за тем, чтобы не передрались, чтоб песни пели каждый день…”), или тот, кого богом не назначали, но кто способен вдохнуть жизнь.

Но у Краснящих жизнь — это то, что происходит между реальностью и выдумкой. То, что проговаривается персонажем, то, что обычно остается словами, у Краснящих становится действительностью. Воображаемое и реальное перемешиваются, и персонаж сам уже не может отделить одного от другого. Или не хочет.

Вообще-то в воображаемом мире может быть все что угодно. Мир, появляющийся в рассказах Краснящих, заполнен кошмарами и давящей жутью. Может быть, именно поэтому персонаж не стремится себя идентифицировать. Это человек без имени, или же имя для него — условность, любое ему впору. У него почти нет прошлого и будущего. “Но я не знаю, что было со мной потом. Я учился? Закончил институт? Или два? Кто я по профессии? Что я узнал и как это помогло мне? Не помню”. Для живущего во вневременье все эти атрибуты ни к чему. Существование кроится из того, что обнаруживается рядом. А рядом оказывается то, что автор называет “мое страшное я”. Возможно, это просто некоторый психологический опыт — попытаться победить страх страхом. Если вытащить страх из глубины, подробно его рассмотреть, препарировать, расчленить, то, возможно, страх перестанет быть таким страшным?

Персонажи в поисках смысла, но не смысла жизни и даже не смысла смерти, а их постоянной связи друг с другом, так как без одной нет другой. Смерть — это всего лишь одна из разновидностей жизни, малопредсказуемой и практически непознаваемой. И парк культуры с его определенностью, умышленностью, спланированностью и предсказуемостью становится еще одной схемой невозможности, которая, тем не менее, существует.

У Андрея Краснящих в рассказах происходит то, чего произойти не может, но все же оно есть. Вектор невозможности задан изначально всей атрибутикой повествования — кладбища, мертвецы, жизнь между и внутри смерти. Александр Мильштейн реконструирует повседневную жизнь обычного человека — сына своего отца, живущего в некоторой рассеянности и неопределенности. И если персонажам Краснящих почти все равно — кто они и зачем они здесь или там, то персонаж Мильштейна занят именно своей идентификацией. Мир наличествует по большей части у него в голове, черпая энергию из памяти. Но и этот мир начинает исчезать, осыпаться, как плохо наклеенная аппликация, давая возможность собрать картинку заново — в другом порядке. “Мир, подумал я тогда, — это просто калейдоскоп, камешки складываются то так, то этак… То есть на самом деле нет никакого мира…”.

Перед персонажем опущены жалюзи, и он может смотреть только сквозь приоткрытые щелочки. То, чем занимается персонаж, — это не поиски истины, на самом деле ему не очень-то важно, родной отец его воспитывал или приемный. Предсмертные откровения отца (неизвестно еще — правдивые или выдуманные им в бреду) — только повод, первотолчок, побуждающий Йенса раскручивать спираль воспоминаний. Для находящегося в лабиринте памяти все внешние события играют роль магнита, заставляющего шарик мысли изменить направление и выбрать один коридор из множества предложенных лабиринтом. Но это не поиск выхода, не стремление вырваться, победить хаос и выпрямить углы, выхода из этого лабиринта нет вообще. Он закольцован, поэтому бессмысленно задумываться о выборе направления, остается только подчиниться или не сопротивляться внешним событиям. И нельзя сказать, что персонаж плывет по воле волн, так как волна — он сам. На самом деле — пребывание в этом хаосе и есть его цель, если здесь вообще можно говорить о существовании цели.

Йенс — это тот, кто хочет заблудиться, кого забрасывает из одной истории в другую. И каким-то непостижимым образом эти истории оказываются связанными друг с другом. Как говорит он сам: я свободный электрон. Даже так — освобожденный, не привязанный ни к одному атому, блуждающий по траекториям, которые предлагает ему город. Еще можно говорить о легкости, с которой Йенс перемещается в этом мире, не замечая границы между сном и явью. Он болтается в полной временной неопределенности: вошел в здание осенью, через час вышел оттуда весной. “Или дело не в гостинице, а в нашем предгорье, времен года у нас на самом деле не четыре, а двадцать четыре…”. Приглушенные оттенки, которые могут обозначать как ранее утро, так и поздний вечер. Кажется, что Йенс бродит в постоянном сумраке, даже когда дело происходит днем. Исчезновение и появление других персонажей, рассеяние по миру и собирание себя из отдельных листов, как распавшуюся книгу — в произвольном порядке, не обращая внимания на отсутствующие (потерянные) страницы. Физические перемещения совпадают или продолжаются перемещениями воображаемыми. Все разбросано, и человек вынужден восстанавливать разорванные связи, блуждая по городу и одновременно по памяти. Вообще воспоминания Йенса — это один из способов преобразования реальности. Балансируя между бывшим и воображаемым, персонаж пытается воспроизвести себя в настоящем времени. Понять, кто он есть на самом деле, — и значит преодолеть энтропию. Но дело в том, что именно такое рассеянное во времени и пространстве существование и является его истинной сущностью. Для Йенса важен не итог, а процесс. Не собрать и осознать себя, а собирание и осознание, которые в то же самое время аннулируются обратным процессом (возможно, неосознанно) — разбрасыванием и рассеянием. Для того чтобы этот мир существовал, он должен быть непрочным, колеблющимся, нечетким, неопределенным, состоящим из смертей и недоговоренностей. Может быть, именно поэтому ему не хочется устанавливать истину: кто он — сын своего отца, или младенец, подкинутый в приемник для картин, — Пиноктико, производное от Пиноккио и пинакотеки. Попадая в эту умышленную среду, созданную по большей части воображением, человек пытается опираться на ключевые события, чтобы совсем уж не сойти с ума, почувствовать под пальцами хоть какую-то реальность. И такой важной реальностью для Йенса становится бумага, на которой он пишет (“Бумага, это очень важно, Йенс”). Хотя и бумага — не более чем метафора, кто же сейчас пишет на бумаге… Он бродит то по городу, то по своей памяти, совмещая их в своих снах переходящих в реальность. Вычерчивая маршрут своего перемещения непрерывной цепочкой слов, уходящих в воздух. “Свернув ее — бумагу — перед этим в лист Мебиуса… Ведь эта цитата обладает эшеровской закруткой, вы разве не чувствуете? А так как я пишу на бумаге только в фигуральном смысле, на самом же деле передо мной плоский экран и на нем слишком много букв… Так бы свернул лист в петлю — все бы сразу стало ясно… Хотя это тоже не более чем фигура речи… Что вообще здесь может быть ясно?”

Наверное, такая литература и хороша тем, что не требует и не предполагает слишком ясной ясности.

Планы на будущее у издателей тоже не вполне определенные, что связано не с отсутствием достойных авторов и текстов, а скорее с неопределенностью в финансировании. В этой серии предполагается выпустить сборник короткой прозы Юрия Цаплина; книги художника и организатора творческого экспериментального художественного объединения “Литера А” Андрея Пичахчи; филолога и психолога Александра Каменецкого. Судя по этим именам, серия обещает быть не только интересной, но и разнообразной. Большинство авторов связано с харьковским журналом “їоюз Писателей”, который пытается отразить многомерность окружающего мира и множественность взглядов на него.

Остается отметить оформление обложек серии: минималистский и даже аскетический и в то же время очень сбалансированный и выдержанный дизайн. Тревожный ярко-красный цвет, пересеченный столь же ярким горизонтальным белым лучом света, словно бы идущим навстречу читателю из разлома или щели — у Краснящих, и спокойно-голубая обложка, пересеченная по центру полоской из острых конусов разного размера, — у Мильштейна.