Никита Покровский

Из костромских записей

Об авторе | Никита Евгеньевич Покровский — доктор социологических наук, профессор, зав. кафедрой общей социологии Государственного университета — Высшей школы экономики, президент Сообщества профессиональных социологов, член Исполкома Международной социологической ассоциации. В “Знамени” публикуется впервые.

От автора | Меня часто спрашивают — не без оттенка столичного снобизма, — почему я, чисто городской житель, занимаюсь Костромской областью и что я там такого особенного нашел. Я принимаюсь сбивчиво отвечать, что для апробирования своей теоретической концепции “клеточной глобализации” выбрал самый непередовой регион и ищу там следы и признаки того, чего там, по мнению большинства, нет и быть не может. И нахожу в костромской глубинке подлинные сокровища для социологического анализа и научных умозаключений. Не знаю, насколько мои объяснения звучат убедительно, но главное — они убеждают меня самого.

Вначале, двенадцать лет назад, большинство коллег прямо и за глаза поднимали меня на смех, даже в разговорах со мной пытаясь не без дружеской издевки пародировать северный костромской говорок на “о”. Теперь отношение стало серьезным — “…и уважать себя заставил” — что-то в этом роде. С годами, постепенно костромские экспедиции из чего-то стороннего, неглавного превратились для меня чуть ли не в основное дело, сколь бы странно это и ни звучало для меня, моей семьи и моих коллег. Наряду с научными отчетами и публикациями “по костромской тематике”, докладами на российских и зарубежных конференциях, стали складываться и дневниковые записи.

Дорога из Москвы до Мантурова Костромской области — неблизкий путь. Конечно, можно доехать ночным поездом по Транссибу прямо с Ярославского вокзала. Но по шоссейной трассе Москва—Ярославль—Кострома (далее она идет на Пермь и Екатеринбург) гораздо интереснее. Хотя это ровно 600 километров. Экспедиционный УАЗ справляется с дистанцией за 8—9—10 часов в зависимости от своего настроения и настроения водителя.

От Москвы до Костромы дорога — чистая суета, хотя и считается Золотым кольцом России. Ничего в ней нет интересного. По сторонам одни трактиры и стойбища для дальнобойщиков. Случаются, конечно, жемчужины русской культуры и истории. Например, Ростов Великий, Переславль-Залесский. Но добраться до них не просто. И недосуг. Они остаются в стороне. Живут своей жизнью.

…После Костромы начинается настоящая Россия, не для туристов, преддверие ближнего Севера. Деревни по сторонам случаются нечасто. Подходит к обочине дороги стена мрачноватого елового леса. Если тут что-нибудь случится с машиной, то помощи ждать не стоит. Зимой любая машина при остановившемся двигателе выстуживается за 15 минут. Остается только жечь костер.

Движение на дороге незначительное, особенно после захода солнца. Редкие деревни, хотя и считающиеся по-прежнему живыми, почти необитаемы. Разве что то над одним, то над другим домом громоздится тарелка спутникового телевидения. А рядом — избы с провалившимися крышами и разбитыми окнами. И, разумеется, с восхитительной методичностью через определенное число километров высятся аккуратные вышки то ли Билайна, то ли МТС. А скорее всего, и того и другого. С этим товаром в Костромской области проблем нет.

Еще задолго до Мантурова возникает одна и та же мысль. Почти навязчивая. Какие безграничные просторы, сколько всего тут природного, неосвоенного, правда, частично уже испорченного, но испорченного, к счастью, не до конца! Признаков восстановления пока нет и не предвидится. Все тихо, умиротворенно-безжизненно, внутренне сбалансированно в своем нисходящем бытии. Это целая симфония. Воистину сказано: над вечным покоем.

Многое, конечно, зависит от времени года.

В ноябре, декабре, вплоть до самого марта дорога может довести до полной депрессии. Мрачные сумерки опускаются уже в четыре часа. Власть тьмы неотвратимо наступает. Тема безысходности. Точно в какой-нибудь позднеромантической симфонии.

Но если случится оказаться на трассе в самом начале июня и непременно на самом рассвете, на зыбком рубеже ночи и утра, то это уже совсем иная песня.

Клубятся туманом поймы речушек и ручейков, бегущих в Унжу, приток Волги. Туман забирает деревеньки, поглощает крыши домов, заборы, разрушенные фермы. И повсюду — синие волны миллионов цветущих люпинов. Они всюду, они струящимися коврами уходят к горизонтам. Тогда приходит иная навязчивая мысль. Быть может, земная жизнь уже закончилась, и все это есть начало нового существования. Ибо трудно найти другое объяснение тому, что видишь и чувствуешь.

Но вот другой десяток километров, и люпины отступают, солнце поднимается, туман исчезает. И мы вновь на земле, в этом мире.

Если говорить на социологическом языке, то Мантуровский район — это зона сплошной социальной катастрофы, депрессивной экономики и всех неизбежных ее спутников. Если попроще, то природная среда медленно, да и не очень медленно отвоевывает у цивилизации все прежде этой цивилизацией завоеванное. Деревни на глазах пустеют (закрываются по шесть — десять домов за год), срубы еще несколько лет стоят, а потом сгнивают на корню. Сельские дороги и поля зарастают кустарником, не превращаясь при этом в полноценные леса, а мутируя в особого вида растительность, по большому счету бесполезную. Лесоповал постепенно уходит — все уже выпилили, осталась мелочь. Жители кормятся ягодным промыслом и браконьерством. Добраться до райцентра практически невозможно. Расстояние в тридцать километров превращается в непреодолимое. Местная автобусная сеть почти перестала существовать, а дальнобойные маршрутные “Икарусы” не всякого возьмут, а если и возьмут, то по цене разденут.

Так люди и живут. И что же?

Взять хотя бы эту самую трассу, идущую из Костромы в Мантурово, а потом в Пермь и далее. По ней в основном движется две категории автосредств: длиннейшие фуры с импортными логотипами на тентах и частные машины. Притом не раздолбанные “Жигули” и “Москвичи”, как можно было бы предположить, а новенькие джипы БМВ и “Мерседесы”, каких и в Москве не сразу найдешь. Иногда попадется джип с прицепом, на котором — два (не один!) водных мотоцикла “Бомбардье” — рядом прекраснейшая река Унжа, приток Волги.

Куда направляются эти пелетоны? Что везут? Кому принадлежат?

Что касается фур, то они везут товар в основном не из области, а как раз в область. Продукты, строительный материал, ширпотреб. И это в депрессивный, дотационный регион, где нет наличности и все вроде бы обращено лицом к небытию? Парадокс между тем состоит в том, что мантуровский народ, хоть и депрессивный, но, с другой стороны, хорошо покупающий.

“Мерседесы” и БМВ, в отличие от фур, принадлежат местным. Кто в райцентре живет, а кто и на селе пооткрывал магазинчиков, занялся скупкой мяса, приспособил пилорамы для коммерческих целей. И тут же покупает сверхдорогую иномарку. Это самое первое дело. И пусть она калечится на ухабах (местные и городские дороги по-прежнему отнюдь не европейские), но символ и есть символ. Престижное потребление пробивает себе дорогу во всех ситуациях.

Само Мантурово, узловая станция с 20-тысячным населением на Транссибе, по статистике, безысходное место с упавшей экономикой и сплошной безработицей, с внешней стороны статистической картине не соответствует.

Всюду по району повырастали мачты сотовой связи МТС, а с ними и бесконечное число киосков, где можно обзавестись самими телефонами и телефонными картами. Словно каждый житель Мантурова только и мечтает о насущной покупке телефона или повышении его классности. И тут же город украсился на всех углах призывной рекламой 4х6 с энергичной дивчиной, приглашающей приобрести мобилу.

Открылся неплохой компьютерный магазин с набором всех необходимых железок и аксессуаров. Народ туда в очередь не выстраивается, но бизнес идет, клиентура растет. На городском узле связи за 30 минут вам оформят доступ в Интернет через местный сервер и откроют персональный почтовый ящик. Ребята в интернетовском отделе симпатичные. Улыбчивые, динамичные, ориентированные на сервис. Хотя и московский IT-ишный синдром наблюдается. Молодые люди формально здесь, но фактически — не здесь, а там — в киберпространстве. Их реакции на простые слова и действия идут с задержкой — все же нас разделяют несколько световых лет. Не так ли?

Многие деревни телефонизировали, поставили цифровые коммутаторы, заложили в траншеи десятки километров экранированного кабеля. Теперь по коду можно звонить в любые уголки России и всего света. Передовые сельчане обзавелись широкополосным Интернетом.

Спутниковые антенны украшают чуть ли не каждый второй дом. В хозяйственном магазине, декорированном пластиковым сайдингом, устойчиво торгуют “тарелками” и всеми другими причиндалами. По паре десятков в неделю. Расходятся и по деревням, что удивительно.

Но апогей мантуровского потребительства — местный продмаг, преобразившийся в супермаркет. Весь товар, включая алкогольные напитки, — в большом количестве и выборе. Как в Москве, не хуже. И притом в открытом доступе. Такого еще не знала мантуровская земля. Про водку не говорю. Ее обилие и разнообразие затаренности — можно сказать, святое дело. Но и красные вина появились. “Вам как: в бутылке или из бочки?” (Это о чилийском красном “мерлоте”.) Правда, стоит чуть дольше задержаться у полок с алкоголем, разглядывая этикетки, как за спиной тихо возникает охранник с браслетами и дубинкой. На всякий случай.

В деликатесном магазине вам предложат что угодно, вплоть до пяти сортов кофе в зернах, набор различных сортов оливкового масла и пр., и пр. Про заморские тропические фрукты не говорю. Киви, манго и ананасами торгуют на уличных прилавках. Не в массовом порядке, но устойчиво. При этом киви — дешевле яблок. И это в августе.

Всяческой домашней и кухонной техники, строительных товаров — немыслимое изобилие. Их повсюду столько, и притом лучших брендов, что, право, здесь отовариваться перспективнее, чем в Москве. И подспудно возникает вопрос: если бы все это не продавалось, то, наверное, и не предлагалось бы?

По субботам и воскресениям в городе — базарный день.

За одну ночь с пятницы на субботу площадь, в остальные дни недели абсолютно пустая, заполняется сотней полосатых палаток. Со всей Костромской области да из соседних областей везут сюда челночный товар — продукты и мануфактуру. Но тщетно искать на этой ярмарке что-нибудь местное и оригинальное. Ассортимент скучный, точно такой же, как и на московских оптовых рынках. Великий новый стандарт.

Но ярмарка интересна не товаром, а людьми. Это узаконенное место публичной коммуникации. В момент наступления пика торговли, около 11 часов утра, с боковых улочек и по центральной авеню к рынку подтягиваются шестнадацати- и семнадцатилетние девицы, вдохновленные журнальными образами “Космополитен” и “Вэнити Фэр”. Томной и развинченной походкой манекенщиц они подплывают к торжищу. Их прически и личики несут следы кропотливой и вдумчивой домашней работы. Платьица — сплошь черные, вечерние, отороченные стеклярусом и безбрежно короткие. Высоченными каблуками своих лакированных лодочек они стучат по щербатому асфальту, положенному еще при советской власти. Вокруг себя они никого не замечают и гордо шествуют меж торгующих рядов. Подцепит такая наманикюренным пальчиком то один товар, то другой и с брезгливым выражением отойдет прочь: “Разве такую гадость можно покупать?”. За этими девицами на расстоянии пятнадцати метров неотступно следуют их мамаши, отнюдь не в вечерних платьях, а, напротив, в домашних матерчатых тапочках, с объемными сумками и со стреляющими по круговой глазами. В общем, “первый бал Наташи Ростовой”. Таковы местные поведенческие паттерны.

Время от времени Мантурово посещают команды менеджеров и селекционеров для глубоко эшелонированного отбора юных фотомоделей и кандидаток из корневой России на звание “мисс Вселенная”. Но рекрутеров с треском выбрасывают за городскую черту. Город блюдет чистоту помыслов и противостоит разврату масскульта. Взамен устраивают местный конкурс красоты — можно сказать, главное событие в году.

Тихо сдвинулось с места и капстроительство.

Все примитивные лавчонки превратились в лубочные кирпичные магазинчики с игривыми названиями: “Лилия”, “Аленка”, “Камелия”, “Орион”, “Водолей”, “Стопка”. И все они — в сайдинге, в сайдинге.

Местный предприниматель, поднявшийся на розничной торговле, построил 4-звездочную гостиницу. Дизайн — новодельный ампир XIX века. Неплохо сработано. Стекла непрозрачные, солнцезащитные, зеркальные. Сервис — до приторности навязчивый, но чувствуется — от души, а не по приказу. Все компьютеризировано: и рецепция, и ресторан. Правда, с локализацией интересная история получилась.

Гостиницу воздвигли не в центре города и даже не у станции, а в рухнувшей промзоне — среди заброшенных разъездных путей и тупиков, заколоченных товарных баз и складов. А если еще точнее, то под гостиницу переделали бывшее управление “зоной”, или “химией”. До середины 60-х тут все было опутано колючей проволокой. Зэков ежедневно водили по многокилометровому коридору из колючки, проложенному от бараков, на строительство и обратно. Тут же родился и тюремный анекдот: “Что такое теория относительности? Это когда мы все время топаем из барака на стройку, но при этом капитально сидим”. Поблизости громоздится гигант социалистической индустрии — некогда секретный завод “Биохим” (производил фурфорол и почему-то медицинские бинты к тому же), десятки лет травивший Унжу своими отходами, но с некоторых пор почивший в бозе, кажется, безвозвратно. Если пройтись по его цехам, то шаги ваши гулко будут раздаваться в пустоте. Оборудование давно “распилено” и кануло в Лету. Стены зияют оконными проемами. И без инженерного образования становится ясно, что эти цеха невосстановимы ни с какой точки зрения. А что с ними делать? На разборку нет средств. По территории бродят только местные искатели металла — с наушниками и специфическим оборудованием. Запищит сигнал — и они принимаются копать землю. Достанут кусок ржавого железа и засовывают его в багажник раздолбанных “Жигулей”. Сгодится для пункта скупки.

Впрочем, на этот гостиничный казус можно посмотреть и иначе. Для тех, кто интересуется эпосом хаоса и тотальной деструкции, а заодно любит “Сталкер” Андрея Тарковского, лучшей гостиницы не сыскать во всем мире. Просто гостиницу надо переименовать и назвать, как в фильме, “Зона”. А заодно и устраивать экскурсии на территорию “Биохима”. Это будет шедевр туризма.

Справедливости ради заметим, что в городе по-прежнему нет магистрального газа, центральной канализации и водопровода. Но эти чисто русские особенности — в сущности, мелочи по сравнению с пиршеством потребления. И до революции, между прочим, было точно так же. Мантуровские купцы прилично строились, но улицу и тротуар мостили исключительно перед своим домом и ни аршина в сторону. А потому повозки и пешеходы, покидая твердое покрытие, тут же проваливались в мантуровскую грязь. Да, с солидарностью и координацией у нас проблема. Не любить их — это наша русская анти-идея, я бы сказал. Ну, вот революцию и заработали. Какую по счету?

В деревнях, конечно, все скромнее. Хотя и здесь драйв в сторону потребления заметен...

Кто мог, отсюда уехал. В Кострому ли, в Москву ли, а иногда и подальше. “Евгенич, ты меня в Германию устроить можешь? У меня и паспорт заграничный выписан уже”. — “Да откуда могу? У меня-то и связей таких нет. А фирмы московские по трудоустройству доверия не вызывают”. — “Да ты постарайся. Я тебе благодарен буду. Завтра клюквы мешок принесу и грибов. А хочешь, рыбки свежей…” Но, самое интересное, если не в Германию, то в Канаду рано или поздно он уезжает. Как? Верно, вода камень точит.

Кое-кто из молодых парней все же остался. Так, по инерции. Во все дни недели они ходят в камуфляжной форме. Дешевле ее автолавка ничего не привозит. И потому вся деревня выглядит, словно расквартированный батальон. Молодцы, как правило, неженаты. Живут при матерях. От пенсии до пенсии. Материнской, естественно. Поэтому-то старушки — самый уважаемый контингент на селе. Их пенсии — основной источник дохода для всей семьи. А если дети по разным деревням разъехались, то старушку разыгрывают в рулетку: в какой месяц к кому из детей поедет жить. Им и пенсия пойдет.

Часто гремят в зону. Сидят в колонии либо в Поназыреве, либо в Островском, либо в самой Костроме. За что? За пьяный угон машины. За “мокрое” дело по пьянке. Но в основном за “чистку” московских дачников. Утащат старый телевизор или из холодильника свинтят мотор (целиком холодильник в окно не пролезает). Популярностью пользуются съестные запасы москвичей, оставленные на зиму до следующего сезона. Сами дома сильно не портят при этом. Не принято это.

Отсидка не считается здесь чем-то зазорным. Напротив, отдохнуть можно и подкормиться на регулярном питании. Это нередкий этап в жизни парня. Как служба в армии. Теперь семьи звонят им в зону по сотовым телефонам. И это приятно. Недаром всюду мачты МТС натыканы. После возвращения сиделец “отдыхает” годик-другой, то есть нигде не работает и ничего не делает. Потом — по-разному, чаще всего — вновь в ненормативность и девиацию.

Но вот кто-то свистнет: “Есть шабашка в лесу!”. И оставшаяся свободной молодежь сдвигается в тайгу на лесоповал. Знать, мантуровский “бизнесмен” (их и здесь так зовут) правдами и неправдами получил лицензию на вырубку участка.

Все лето пропадают на делянке. Домой приезжают только помыться в бане. Не пьют совершенно, а то ведь, нешуточное дело, под падающий кряж угодить можно. Осенью гордо сообщают: “А я аж сорок тыщ заколотил. А ты сколько, Евгенич, у себя в Москве заколачиваешь?”. На заработанные деньги непременно по традиции недельку погуляют и обязательно новый телевизор купят. Притом большой. На этом деньги и заканчиваются.

Вечерами и ночами фонари по улицам не включают — экономия средств и смысла нет. Из окон пока еще обитаемых домов льется голубой свет экранов. Он и освещает дорогу. А дорога-то непростая. Это Екатерининский, более точно — Старо-Вятский тракт. По нему декабристов в Сибирь гнали. И не только их.

А если с ночной улицы в дом войти, то под телевизором на разложенной софе-лежанке спит, откинувшись и не раздеваясь, хозяин. Спит, не снимая своей камуфляжки. По миазмам ясно: не чай здесь пили. Экран уже “снегом” пошел — канал вещание закончил. Через какое-то время телевизор и сам отключится. Отдохнет от почти круглосуточной работы. У него таймер есть, ведь техника-то современная. А в полпятого утра, перед первой дойкой, его снова включат.

Экономическое мышление современных селян приобрело странноватый характер. С одной стороны, все они испили из чаши (подчас горькой) рыночных отношений, разрушивших патерналистский и родовой характер экономических зависимостей. Никто никому не верит, друг дугу почти не помогают, каждый справляется со своими проблемами в одиночку. Люди прямо на глазах превращаются в индивидуалистические субъекты хозяйственной деятельности. Обменным эквивалентом все больше и больше становятся деньги, а не предметы и услуги. Хотя и этого еще хватает, особенно в среде пенсионеров. (В сельповских магазинчиках, на сто процентов частных, по-прежнему под прилавком держат замусоленные тетради в коленкоровых обложках, куда записываются долги временно неплатежеспособных покупателей. И долги москвичей, у которых не оказалось мелких купюр, а отпустить им товар пришлось.)

Деньги деньгами, но экономическая психология сельчан за этим не успевает. Она затормозилась где-то на предыдущем этапе. Истинной торговли и истинной выгоды своих действий в долговременной перспективе не видят, полагаясь на примитивный принцип “Слупить сколько можно сейчас, а завтра — будь что будет”.

— Ребята, выкосите мне участок, а то совсем зарос. Глазам неприятно.

Приходят гурьбой (хотя и вдвоем можно было бы легко справиться). Работают вечером. От силы два часа. Расслабленно.

— Сколько я вам должен?

— Семьсот целковых отдай.

— Ребята, да вы что, с ума сошли? Тут же, считай, и делать-то было нечего. Загнул — семьсот! Это ты столько за месяц не всегда получаешь в агрофирме. А работаешь там каждый день.

— Но нас же шестеро. Всем заработать по сотне нужно. И на закуску тоже.

— Так я же не просил вас вшестером приходить. И вдвоем бы управились.

— Робятам тоже заработать надо. Так что ты лучше заплати. Я вот когда под Москвой в коттедже калымил, столько и платили.

— Но так ведь это под Москвой, там на все цены другие.

— Другие — не другие, а ты лучше заплати.

Ключевое слово здесь — “лучше”. Действительно, лучше заплатить. Из опыта известно. Пускаться в деловую логистику не стоит. Никакие аргументы не действуют.

Продолжение диалога, между тем, следует.

— Я, конечно, заплачу. Но сами смотрите. Больше я вас не приглашу. У меня нет таких денег, чтоб каждый раз столько платить. А ведь работа на участке и в доме еще есть. Сами знаете.

— А нам без разницы. Ты сейчас давай. А что потом — дело хозяйское.

Вот и весь разговор. Нахрапом постоянно подрубают свои собственные рынки. Притом не только мелких подработок, но рынки посерьезнее. Это местная структура мышления, инвариантная всем видам локального бизнеса.

В другой раз приносят ведро клюквы. Без предварительной договоренности. Явочным порядком.

— Да мне не нужна клюква. Уже есть достаточно.

— Так я же из лесу тебе принес.

— Но я-то при чем тут? Я же не просил.

— А что мне теперь с ней делать?

— Ладно, так и быть, возьму. Сколько за нее хочешь?

— Пятьсот. Как все.

— Да ты что! Это же цена на трассе! Для дальнобойщиков!

— А мне какая разница?

— Но на трассе ведь целый день под дождем стоять надо! Да и шоферня может без оплаты увезти все ведро. Сам знаешь.

— Ну, я и постоять могу. Мне что. Времени хватает. Ты уж лучше купи, как прошу.

Навязывание неоговоренных товаров и услуг — еще один прием местного маркетинга.

…Слышно близкое тарахтение мотоцикла. Двигатель глушится у моих дверей. Настойчивый стук. На пороге появляется местный житель из соседней деревни. Притом молодой.

— Возьми теленка. Я привез. После обеда заколол.

— А мне телятина не нужна. В холодильнике места нет. Мы же не договаривались…

— А на что я дочке к первому сентября буду все покупать?

И смех, и грех. Скорее все же — грех. Общий наш грех…

Порой трудно решить, что это: признаки экономической заторможенности, считай, отсталости, либо нечто совсем иное — особая крестьянская прозорливость, сметка, неведомая городским. И так, и так можно рассудить.

Местных жителей теперь ничем не удивишь. Ни техникой, ни электроникой. Они все видели — либо в натуре, либо по телевизору. Это своего рода виртуальное потребление. Но все же — потребление.

Постепенно в деревнях обозначает себя и другая категория жителей — “дачники”. Это общее и многогранное понятие для подчас самых разных людей. Но общий факт один и тот же: мигранты из Москвы и Петербурга, накупившие местных домов и переселяющиеся сюда на лето. Трудно сказать, как к ним относятся. И так, и эдак. С одной стороны, они дома и приусадебные участки купили по всей форме. Права собственности оформлены на гербовой бумаге с водяными знаками и голограммами. Короче, обосновались. Значит, вроде местные, свои. С другой стороны, ясно, что дома эти для них — забава, игрушка. А это местным очень обидно.

Дачники делятся на несколько подкатегорий.

В самом низу иерархии находятся “беззаботные”. Это бесшабашные группы столичных жителей, приезжающих сюда навалом, когда бог на душу положит. Дома свои они как следует не содержат. Гвоздя не забьют. Целые дни сидят на кухне и треплют языком. А потом вдруг, неожиданно снявшись, гурьбой идут за малиной, или по ягоды, или купаться на многокилометровые песчаные пляжи Унжи. У “беззаботных” всегда весело. По утрам местные носят им молоко и свежую картошку. Вечерами они палят костры на реке и под гитару жарят “шашлыки” (именно так и говорят: “шашлыки”, во множественном числе). И вдруг без всякой подготовки — все разом на своих “Жигулях” и дешевых иномарках обратно в Москву отправятся. До следующего года.

Избы их иногда горят. По тем или иным причинам. Скажем, захочется им накалить русскую печь — так они ее, как паровозную топку, закидают кругляками. Сажа-то в нечищеной трубе и займется. Но это мало кого заботит. Другую избу можно купить. Не проблема. Их тут — море. Лишь бы пламя не перекинулось на деревенские дома. Тогда — настоящая беда. Ведь любой дом за 20—25 минут выгорает дотла. Даже если пожарка приедет вовремя, что она может сделать? Из колодца до дна за секунду воду засосет, а где потом воды взять?

Над “беззаботными” поднимается надстройка “трудовых бедных”. Это тоже столичные жители и собственники местных домов. Но приезжают сюда они не для веселья, а для разумного отдыха и пополнения запасов продовольствия. В городе это — чистой воды бюджетники: участковые врачи, школьные учителя, инженерная каста. Пережить лето в городе и хоть немного отдохнуть на курорте они не могут по финансовым соображениям. Вот и тянутся в деревню. У них все по науке. Дома подправлены и обустроены. Огород родит, как на приснопамятной выставке ВСХВ. Запасы делаются тоннами. За каждый рубль продукции, приходящей из деревни, торгуются и знают все цены в округе. Местные таких недолюбливают. Лидерство в ведении хозяйства деревенские признают только за собой. “А тут еще эти городские. Знаем мы их!”

Несколько в стороне стоят “постоянные”. Это столичные жители, прочно осевшие в деревне и живущие на средства, получаемые от сдачи московских квартир. Иногда они даже прописываются в сельсовете, детей посылают в местную школу, обзаводятся скотиной и трактором. Таких местные не любят в первую голову. “Свои доллары стригут ни за что, а мы тут вкалываем”. Такая вот интерпретационная парадигма.

И наконец, над всеми дачниками возвышается категория “богатых”.

Вообще говоря, это группа весьма неоднородная. Например, в нее входят истинно богатые, то есть по московским меркам полу- и недоолигархи и представители крупного капитала. Но и богатые победнее тоже имеются. После достижения полной пресыщенности на всей поверхности земного шара их потянуло на соленый огурец и кислую капусту, фигурально выражаясь. Лучшего края, чем Мантуровщина, для людей с таким синдромом не отыскать.

Купят пару или более того соседних домов, поднимут их, начнут “фан-фармерство” [От англ. fan farming, т.е. ведение убыточного хозяйства удовольствия ради.]. Завезут лошадей, коров, овец, технику, наймут народ. (С работниками между тем самые сложные проблемы возникают. Хоть и за хорошие деньги, но никто уже работать не может. Навыки ушли. Можно сказать, безвозвратно. Поэтому работников, как правило, завозят извне.)

Из Москвы приезжают либо на “тойотах лендкрузерах”, либо на военных вертолетах, которые их прямо за околицей и высаживают — с домочадцами вперемешку с ротвейлерами. Здесь уж, конечно, — гонки на водных мотоциклах на реке, фестивали воздушных змеев и все в том же духе. В переоборудованных (но не перестроенных) домах полно техники: посудомоечные машины, микроволновые печи, хлебопечки “хитачи”. Но русские печи и самовары оставляют. Для колорита. Что касается самоваров, то без их внушительной коллекции ни один богатый московский дом немыслим. Начищенные, отреставрированные в Москве, они смотрятся как музейные экземпляры. Музейные-то музейные, но дело свое знают, воду кипятят по-настоящему.

Что касается бань, то это сакральное. Новая русская религия. В любой позиции, в любой ситуации баня — фокус притяжения и центр мироздания. Плещутся там, обливаются крутой от холода колодезной водой, парятся.

Сеновалы, очищенные от сенной трухи, вымывают дочиста и превращают в настоящие кинотеатры. С большими экранами, мультимедийными проекторами и круговым звуковым усилением. Там же и семейные концерты устраивают. С живым звуком, электроорганом и массой веселья. Местных зрителей приглашают, не гнушаются. Приходите, люди добрые!

Эта странная, в чем-то сюрреалистическая картина бедности и богатства, жизни и смерти, великого и мизерабельного оттеняет ростки нового уклада, появляющиеся то здесь, то там.

Многие местные начальники и просто деловые люди сообразили, что к крупномасштабному сельскому производству в этих краях пути обратно уже не будет. Не будет тысячных стад, распаханных до горизонта полей, молокозаводов-гигантов. Ни при каких обстоятельствах. Дело в том, что местная продукция, как ее ни производи, очень дорога. То же самое на юге России продают в три раза дешевле. При общенародной плановой экономике на это не обращали внимания. А теперь обращают. По необходимости. На публике по идеологическим соображениям об этом еще открыто не говорят, дабы не возбуждать народ, но в частных беседах — очень часто.

А что будет? Скорее всего, новая экономика здесь будет носить “очаговый” характер. И возникать она будет совсем по другим основаниям — вокруг доходоприносящих “фокальных” центров. Например, сельского туризма.

Те же самые сельские избы, уже опустевшие, но еще не распавшиеся, превращают в пейзанские гостиницы со всеми удобствами для любителей русского колорита: завораживающих ландшафтов, свежего воздуха и здоровой органической пищи. Набор услуг бывает самый разный: от минимального до почти городского. Но тут вторгаются в эту “одну счастливую деревню” внутренние проблемы, а именно — местная психология. И владельцы бизнеса, и обслуживающий персонал на все смотрит сквозь призму быстрого обогащения. Побыстрее бы “слупить” с туриста как можно больше. Вот главная задача. Добавляется к этому и глубинная нелюбовь к сервису как таковому. “Подумаешь, городской. Знаем мы их. Чего на них горбатиться”. Обслуживание вообще считается среди местных чем-то постыдным. Поэтому и получается, что сельский туризм в основном вовлекает специалистов привозных, а местные все еще борются с демонами в своих душах. Надолго ли их еще хватит? Не демонов, а жителей…

Даже такое дело, как охота, постепенно становится точкой не только браконьерского, но теперь уже и делового притяжения. Небольшие охотхозяйства переходят на коммерческий формат. Они четко блюдут численность животных в своих квадратах (иначе на кого же охотиться?) и пуще всякой государственной егерской службы, впрочем, практически несуществующей, по законам тайги изводят браконьеров, своих злейших врагов и конкурентов.

Ко всему этому добавляется ягодный и грибной промысел, поставленный на коммерческую основу. Травный сбор. Чистая органическая сельхозпродукция — безумно дорогая, но, тем не менее, весьма востребованная.

Вокруг всех этих очагов новой экономики заново возникает и сельское хозяйство, но в объемах, строго продиктованных нуждами сервисного бизнеса. Не больше и не меньше. Сторонникам старых экономических форматов все это может показаться сущей мелочовкой, о которой и говорить-то неприлично. Но это не так. По мелочам собранная и выстроенная сервисная экономика, быть может, единственный выход из положения, да и в совокупности она, по расчетам специалистов, может давать не меньше доходов, чем “большое” сельское хозяйство, которого уже и нет. Да и потом, есть ли альтернатива “очагам”? Только дальнейший путь на дно. А так — еще и побороться можно.

Бажино — это имя деревни. Она и на любой карте есть. Но местные знают, деревня брошена. Целиком.

…УАЗ, слегка прибуксовывая на песчаных откосах дороги, благополучно проходит Зашильское (здесь еще осталось несколько живых домов, в основном московских), спускается к речке и благополучно взбирается на другой берег. По всему видно — это первая машина за все лето, идущая в Бажино. Дорога почти не проглядывается. Молодой кустарник хлещет по днищу машины. Наконец, на вершине холма появляется и само поселение — живое или мертвое. Аккуратный ряд домов, ни одного рухнувшего сруба или провалившейся крыши. Оконные рамы и двери не выворочены с мясом, как бывает. Но все безжизненно. Метелки цветущей крапивы и зонтики дудника — в полтора человеческих роста. Прямо-таки джунгли, в которых утопают и дома, и дорога.

В центре деревни можно ставить смотровую площадку. Панорамный вид на все 360 градусов — просто бесподобный. Глаз не отвести. Далеко на горизонте чуть поблескивает Унжа. Далеко внизу идут, словно игрушечные, автомобильчики по трассе. Кругом — поля и деревня Федоровское со своими кажущимися отсюда кукольными домиками. Но она явно за границей. Это уже Макарьевский район. “Не наши”. И множество полей, как ни странно, засеянных овсом. При общем запустении зачем здесь овес? Ответ прост: овес сеют охотники на медведей и кабанов. На овсах ночью зверя легче бить.

У одной из изб — вроде бы какое-то шевеление. Так и есть, живые люди. К машине подходит хозяин. Удивлен встрече не меньше нас. Здесь он с женой и двумя сыновьями. Обычная семья из Москвы. Два года не появлялись в собственном доме. А когда приехали, то и обнаружили, что деревня полностью обезлюдела, все дома вскрыты, включая и их собственный, вся чугунина с печей и плит исчезла, как, впрочем, и нехитрая кухонная утварь. Так что москвичи теперь кормятся на костре. Идет возврат к первобытным временам.

— А что с электричеством?

— Вроде бы не отключали. Но столб упал, а поправить линию некому. Кто сюда поедет.

— По другим избам пройтись можно?

— А почему нет? Идите. Все двери открыты.

В домах разору нет. Ни мусора, ни провалившихся полов. Все чин-чинарем. Даже печи в порядке. Только металлических изделий не сыскать. Все снято. Но, как бы то ни было, — приезжай, живи... Немного усилий — и лучшей дачи в мире не сыскать. Но — нет, дачники сюда не рвутся. А напрасно…

…На въезде в Угоры — большое село в Мантуровском районе — стоит церковь Воскресения. Это — самое начало XIX века. Церковь во всех отношениях удивительная. Большая, двухсветная, с огромной колокольней. Это почти что целый собор. Когда-то она была выстроена на самой обочине Старо-Вятского тракта, той самой знаменитой Владимирки, по которой гнали кандальников в Сибирь. Во многих местах здесь еще остались участки дороги, вымощенной камнями, вокруг которой, как вокруг оси, вращалась российская история позапрошлого века.

В церкви венчались Наталья Дмитриевна Апухтина и Михаил Николаевич Фонвизин. Здесь же, на относительно небольшом расстоянии, на высоком берегу Унжи была их усадьба “Отрада”. Фонвизин — известнейший генерал, герой войны 1812 года, участник Северного общества декабристов, в котором занимал самый высокий военный пост. Апухтина, по общему мнению всех пушкинистов, наиглавнейший прообраз Татьяны Лариной из “Евгения Онегина”. После восстания генерал был арестован под Москвой и отправлен по этапу в Красноярск, по иронии судьбы точно мимо церкви Воскресения и своей усадьбы, что стояли на Владимирке. Наталья Дмитриевна вскоре начала движение жен декабристов и сама отправилась в Сибирь, где прожила многие годы рядом с мужем. После его смерти она вышла замуж за Ивана Пущина. Сохранилась ее сибирская переписка с Достоевским…

Церковь закрыли в 30-е роковые. Но еще несколько десятилетий она стояла нетронутой. В годы последней войны в ней разместили эвакуированных из блокадного Ленинграда детей. В начале 60-х церковь по случаю сожгли приехавшие “на картошку” горожане, баловавшиеся костром на алтаре. Так и стояли десятилетиями обезображенные стены без крыши и с вырванными решетками и полуразвалившаяся колокольня. Иногда жители Угор вдруг возбуждались и устраивали субботник. Расчищали мусор вокруг стен, убирали постольку поскольку внутри. Порой даже в приливе энтузиазма завозили пиломатериалы с отдаленной мыслью что-то сделать с церковью, ведь получается как-то нехорошо. Кругом идет возрождение православия, а тут такое непотребство на глазах у всего честного народа. Но за первым субботником не следовали другие. А через неделю-другую темными ночами сами же местные аккуратно разворовывали пиломатериалы, собранные на коллективные подношения. Вскоре все вокруг храма зарастало метровыми сорняками и кустарниками. Такой вот круговорот энергии в природе.

Пару лет назад церковь Воскресения стали восстанавливать по-настоящему. Озаботился этим в первую очередь глава районной администрации. Тут и финансирование пошло, и проект составили. Вот только с рабочими осечка вначале вышла. Ни одна местная бригада во всем районе, оказывается, не могла взяться за подряд. Задача сложная, нестандартная (не баню рубить!), мастеров уже давно нет, да и желания тоже. Ведь работать надо! И руками, и головой. А не жаловаться до бесконечности, как было хорошо при колхозном строе. Не то что теперь…

Тогда каким-то образом пригласили бригаду из Ферганы. Незадорого. Оформили регистрацию и дали отмашку. Трудитесь, братья по СНГ. Потом сочтемся. Поселили их в ближайшей избе.

С подозрением местная досужая публика смотрела на то, что получится. Присматривалась не без опаски. И действительно, работяги были “не наши”. Днем устраивали намаз прямо в храме. Намаз, не намаз, но дело буквально горело в их руках. Такое впечатление, что просто родились строителями. За один сезон церковь восстановилась и засверкала новой крышей, окнами и свежей штукатуркой. Вокруг стен, как последний аккорд, положили асфальтовую отмостку — предел местного строительного шика. Никто такого не ожидал. С одной стороны, “понаехали тут всякие”, с другой — все сдали так, что и предположить было трудно. Молва говорит, расплатились с бригадой как-то нехорошо. О чем местные сожалеют, все-таки какие-никакие, но люди и сработали исправно. Так что угрызения совести стали проявляться. И это отрадно. Раньше такого не наблюдалось.

Так и стоит теперь гордая церковь Воскресения. Сверкает цинковой крышей. Особенно в пасмурные дни. Прямо глаза слепит.

Парадокс и только. Здесь, в Унженском крае, где кругом реки, ручьи и озерки, хорошая питьевая вода—проблема! Во-первых, из открытых водоемов брать воду для готовки как-то не принято. Во-вторых, роют колодцы плохо. Глубже 4—5 метров не проходят. По весне вся паводковая дрянь льется прямо в колодец, отчего он весь оставшийся сезон дает буро-коричневую воду, почти коньячного цвета. Москвичи ее фильтруют, как могут. Но удовольствия от этого мало. Местные обходятся без фильтров.

Скважин не пробивают. Даже профессиональные гидрологи. Все затягивает плывунами, если не добраться до глубинного горизонта метров в пятьдесят. Остается только колодец.

Сооружение колодца — это целая традиция и эпопея. Сначала землекопы ходят вокруг дома с какими-то усиками из алюминиевой проволоки и прилюдно соображают, где рыть, где “вода есть”. По моим понятиям, шаманство, но так тут принято.

Потом начинают рыть. Обычно человека три. Заранее договариваются с хозяином, из чего колодец делать. Можно по старинке сруб рубить. Но могут обмануть и вместо осины нарубить сруб из сосны. Тогда колодезная вода такой запах будет давать, что не дай Боже. За всем уследить надо. Но в последнее время и в это дело шагнул прогресс. Мужики изготавливают здоровенные цилиндрические формы из листового проката, свинчивают их и вкапывают по месту. Эту опалубку заливают бетоном с проволочной арматурой. Кольцо застывает. Они его вновь подкапывают. Кольцо под собственным весом скользит вниз. На него громоздят следующее. И так далее, и так далее.

Как глубоко копать? Это вопрос вопросов. Эпопею по науке начинают в конце февраля — начале марта. Земля уже подтаивает, а грунтовые воды еще не подступили к поверхности. Лучшее время для работы. Казалось бы, все предусмотрено и все сделано. Но тут подстерегает одна напасть. В этих краях все время встречаются плывуны. Это слои мельчайшего, почти пылевого песка, который проникает во все щели колодезного сруба и губит воду. Такой водой, мутной и несвежей, даже машину вымыть не получается, а уж пить... Стоит землекопам наткнуться на плывун, рабочие становятся мрачными, неразговорчивыми, пытаются побыстрее рассчитаться с хозяином — мол, на следующий год все закончим. Исходя из опыта, лучше такой неудавшийся проект закапывать сразу и рыть новый колодец. Жалко, конечно, просаженных денег и времени, но выхода нет.

В округе только один чистейший колодец — “барский”. Почему барский? Наверное, потому, что он вырыт на границе усадьбы Апухтиных-Фонвизиных и деревни Давыдово.

Отрыт колодец у дома Юлии, пожилой крестьянки. Зрение у нее плохое. И потому смотрит она на мир сквозь мощные очки, почти что телескопы. К ней вся деревня ходит за водой. И москвичи-дачники тоже. На машинах привозят капроновые бочки и заливают их водой. В дом из глубин колодца идет шланг с насосом. Но его Юля не дает. Для сохранности. “И тока лишнего тоже нет”. Предлагает использовать здоровенную жердь с прикрепленным ведром на конце. Вначале эта жердь вырывается из рук и постоянно опрокидывает полное ведро. Но потом привыкаешь.

На то, чтобы залить все емкости водой из барского колодца, нужно минут сорок. И немало усилий. Тут выйдет на улицу и сядет на крыльцо Юля. Посмотрит на работу, поговорит о том, о сем. Чаще всего о болезнях. О светлых колхозных днях. О плохой современной жизни.

Как-то из-за спины Юли выскочил парнишка-подросток. И с ходу: “Дайте, я вам помогу. Все сам сделаю. Только вот нам вдвоем надо будет отнести фляги в машину. Мне одному не вподъем”. Выясняется, из Москвы, внучок далекий. Дело сделал быстро, весело, с настроением. Даже удивительно. Смущенно комкает в ладони пятидесятку: “Да не надо. Я просто так”. Это уже не по-московски. Ему бы тут малый бизнес наладить. Приторговывать барской водой и услугами. А он — “неудобно”…

Через неделю неспешная, почти недвижная жизнь деревни Давыдово на полдня возбудилась. Ночью Юлина изба дотла сгорела. Сама хозяйка была в больнице в Костроме, а племянники-внуки, верно, забыли электроплитку выключить. Такая вот версия. Горящую избу лениво тушили водой из барского колодца. Забили его головешками и обломками каких-то досок. Но в целом дело безнадежное. Любая изба выгорает за 15—20 минут. Тут уж ничем не поможешь.

Поутру соседи слегка помародерствовали на пепелище. Это святое. Так все делают. Через пару месяцев разобрали по домам кирпич от развалившейся печи. Печная чугунина исчезла, разумеется, раньше.

Юля так и не приехала из Костромы. Говорят, ее перевезли к родственникам в Москву. Говорят, ее уже и нет, и что другая дочка, из Мантурова, даже на похороны не приезжала. Деревня все знает.

Колодец остался. И даже жердь с худым ведром прислонена к остаткам забора. Но вода стала непригодной. Замусорена до предела. Никто воду не берет. А если циркуляции нет, то и пользы в колодце — ноль.