|
Андрей Поляков
Китайский десант
Об авторе | Андрей Поляков (1968 г.р.). Малая премия “Москва — Транзит” (2003). Шорт-лист Премии Андрея Белого (2003). Лауреат стипендии Фонда Иосифа Бродского (2007). Лауреат Международной литературной Волошинской премии 2008 г. в номинации “Брега Тавриды”. Живёт в Симферополе.
* * *
Нет, я не длился вчера этой осени ночью одной. Я слушал,
Как дети дождя шелестят за стеной, поют, обращаясь
К родным и любимым шумящих деревьев ветвями сновидцам
В ненаглядной своей красоте... словно бабочка бьётся в аорте…
Просто мёртвые так не поют. Только ангелы очень поют, отпуская
Друг друга на землю на небесного веса верёвках в редком облаке
Ласточек, в маленьком блеске маслин. Товарищи маи, товарищи вёсны,
Товарищи вёсла и цапли в воде — вот бывает, что так напевают.
Звучат непонятно, поют о руках и богинях, похоже на то,
Как если бы я пробегал под рекою Салгира, квадратно-осенней
Луной осветлённый, печальный, весёлый, больной... борода
До утра вырастает чуть-чуть, мягко плешь серебрится монеткой...
Сутулый очкарик, бледен, слаб, дождевою водою, как ветром, волнуем,
Наделённый библейским кустом бороды, я торжественно сплю наяву,
Подражая дождю, бормочу, облачённый в себя, опьяняясь антично
Стихами, чьи слова — города под водой... или нет —
Журавли кораблями... Что ж, печально весёлый, я крестиком в стороны
Руки раскину китайской в рубашки пустых рукавах (а на сердце —
Свеча и просфорка), я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных иного
Эфира волнах, подержу в голове Персефонку... Пускай православный,
Но всё же... Пускай я крещёный, но всё-таки часто мне хочется
Осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой
Засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу
Драгоценных верёвок теплеть, а богиням —— облизывать пальцы...
И не то что б хотелось слезами молиться на женские части
Дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто
Хоть бы издали в Таврике слышать, как чьи-нибудь дети порой
Поют, за китайской по цвету из-за листьев осенних, стеной… […]
* * *
Крапивой богатые, боги
Стояли у пыльной дороги —
Над ними кружил мотылёк,
Как город Монголы, далёк.
Под солнцем какого-то цвета,
на жёлтых, как свечи, холмах
мы выткали травы и ветер,
и ястреба с солью в глазах.
Родная подруга — погода,
Ты светишься августом года:
Погода, вот здесь подними,
А я — расстегни и сними!
Давай разобьёмся по двое,
Пойдём, как соседи, домой,
Чтоб воздуха знамя сухое
Дрожало двойной головой.
За осенью поля и леса
Блестит золотая завеса;
Как дольний полёт мотылька,
Соседка светла и легка.
* * *
С монгольской марки золотописьма
играет рыб, а крыс — недоказуем
сквозь валенок славянского ума,
где листья осень сеет,
образуя
вечерний цвет
отсюда
сентября
туда,
куда
желтеют рукавами
крысиный рыб,
Таврида корабля,
жидовка-речь,
монгольская рубля
и прочие,
которые —
мы сами.
* * *
Полгода бледными, как длинными, ногами
Погода августа гуляла над полями,
И, журавлями в воздухе звуча,
Во всём светилась осени свеча.
Мне было ветрено, мне было неприятно,
Я видел в воздухе мелькающие пятна,
Лохмотья Хроноса, желтевшие на вид,
Платочки ветхие в руках у Пиэрид.
А ты? А я? А родина вторая?
Смотри, над крышами вот этого Китая
Царица рыжая бежит наискосок,
Прикрыв ладошками осиновый листок!
А вы? А я? А мы не поднимали
С асфальта влажного советские медали,
Флажки опавшие, потёртые значки,
Филологические точки и крючки?
Недаром родина какая-то вторая...
Я помню Пушкина в ночи Бахчисарая,
Он трогал тросточкой летевшую листву
И звал в читатели оленя и сову.
Но где мурмурочки, где кошечки-подруги
Плакучей осенью на севере, на юге?
Восток раскинулся на двадцать восемь строк,
И вьётся к западу невидимый дымок […]
* * *
Вот такое вот лето. Папиросного цвета.
Вот Китай на высоком камине,
Светловатая свежесть подушек,
Золотое сияние век... В них лицо Чингисхана
Вчерне вечереет, разлетаясь на ветер и снег...
Разве это за мраморным снегом
Отдаленье огней параллельных вагонов,
Долго-снег за окном паровоза,
Обгоняющий рокот колёс?
Это проза. Ты прав, это проза. Это
Чая последняя доза. Это боги моих папирос.
* * *
Мария дерева, ветвями дорогая.
Я встретил дерево, не знавшее
Китая. Глазами влажными я дерево живу
гляжу. И вижу дерево. И дерево скажу:
“Буддисты собираются. Монголы.
И строят на ветвях. Невидимые школы.
И учат пчёл. И ящериц, и птиц —
воздушных и прозрачных
продавщиц...”
* * *
Китай невидимый! среди твоих дерев
я промелькну больною тенью,
внимая ужасам литературных дев
и птиц летающему пенью
(подымет Бог из тёплого ручья
Одну из рыб, по имени —
“Ничья”).
Никто желтеющий, на фоне малых сих
венок веселия слагаю,
и пеплом ангела посеребрённый стих
в губах, как лезвие, сжимаю:
бесснежные жемчужины во рту
и пепел на постели поутру...
Мне больше нечего, как мёртвому, сказать
ни человеку, ни машине,
Напрасно мы в Китай, как мёртвые, спешили
И собираемся опять.
Я тварь дрожащая!
мне страшно умереть!
Я лучше стану я
животных посмотреть!
На тайном поприще невидимых зверей
замечу кошку и лисицу:
привет, сестра! а ты, сестрица,
скорей хвостом меня согрей!
верни мне имени “андрей”, подруга,
кто-нибудь, лисица!
* * *
У меня была
подруга
в виде:
“рыжая лиса”,
а теперь
моя подруга —
путь,
туман,
и небеса
и немножко молока,
и хрустинка хлеба,
Хлебникова облака —
из кого?
— из неба!!
* * *
Плывут по морю облака...
да нет, ПО НЕБУ —
облака!
плывут ПО МОРЮ —
лодки,
собаки и селёдки!
Да нет —
собаки НЕ ПЛЫВУТ,
они —
ЛЕТАЮТ там и тут,
а кошки и лисицы —
присниться мастерицы!
Свидетель кошек и лисиц,
на день
ровесниц
и ресниц,
китайский
как ребёнок —
забормочу
спросонок:
“Вот Поляков Андрей возник
на всех руинах русских книг,
как счастливо спросонок
залопотал
ребёнок: […]”
* * *
Комариный сударь дорогой
с женской (заводною) пустотой,
ты куда летаешь, молодой,
с небольшой кровавою трубой?
Ласточки бывают далеки,
веточки бывают высоки.
Девушки бывают поутру
с деревянным камушком во рту.
Ангелы бывают и поют.
Но недолго. Несколько минут.
И совсем бывают облака
в небе акварельками слегка.
Книжек пыль и бабочек пыльца
вызовут мучителя с лица
в насекомый праздник выходной
с надувною кем-то головой.
Единица осени — Листва,
жёлтая шумящая Литва...
Не Литва, конечно, а Летай —
в красноцветном воздухе Китай!
Комариный сударь молодой,
полный сладковатой пустотой,
кто в Китай Летает за тобой,
за твоей кровавою трубой?
— Я В КИТАЙ ЛЕТАЕТ ЗА ТОБОЙ,
ЗА ТВОЕЙ КРОВАВОЮ ТРУБОЙ!
* * *
...пусть госпожа, подобная Лю Би,
иль фрау Мюнхен с белыми ногами
под солнцем лампы обернётся:
нет!
не двинусь ни за нею в занавески,
ни вороном не сяду восклицать
в монгольском одеянии из дыма —
невероятный парень...
...пусть госпожа, подобная Лю Би,
иль фрау Мюнхен с белыми ногами
под солнцем лампы обернётся:
нет!
не двинусь ни за нею в занавески,
ни вороном не сяду восклицать
в монгольском одеянии из дыма —
невероятный парень...
...пусть госпожа, подобная Лю Би,
иль фрау Мюнхен с белыми ногами
под солнцем лампы обернётся:
нет!
не двинусь ни за нею в занавески,
ни вороном не сяду восклицать
в монгольском одеянии из дыма —
невероятный парень...
* * *
Кажется, кожица
(лёгкий такой мешок
мяса и косточек)
ходит наискосок,
в сумерках светится,
тянется на восток.
Видеть герою —
жёлтое всех богов,
слушать попутчицу —
песенок, позвонков…
Тёплых полей
мало тогда земле,
пыли от ласточек
на золотом крыле,
только в полях
(жёлтых среди холмов)
царь-виноград
ставит своих богов.
На, господин,
пей европейский сок!
ты не один
молишься на восток:
в сумерках прячешься
справа —
наискосок...
Битое зеркало цветом идёт траве,
много десантников
кружится в голове,
тёплое золото: это ли не ответ?
Золото к золоту —
это ответ, ответ!
* * *
Фёдору Сваровскому
А всё же я люблю весёлую Россию:
мне снятся пряники, рубли, пасхальный перезвон.
Медведь проехал на велосипеде
и просвистел святой купец —
к царице на поклон
То хороша Степанова Мария,
то Поляков ни в чём не плох на ласточке верхом.
Подпрыгивают девки расписные,
цыганка пляшет
и лиса — гуляет с петухом.
* * *
Раскосых ласточек мелькнуло мне сейчас,
и вечер в городе, как в дереве, погас.
Не стало Киева! а над моей Москвой
Китай лысеющий склонился головой.
Привет, империя, я твой больной солдат,
я болен бедностью, но августом богат!
Я в ссылке призрачной, но весь я не умру
в листве таврической, на каменном ветру.
На старом кладбище примерю, как дурак,
имперской выделки невидимый колпак,
и прямо в голову глотая аспирин,
поверю в Тютчева, поверю не один.
С двумя подругами продрогший человек,
влечу в парадное, как пчёлы на ковчег,
а ветер с севера, повисший в тишине,
подует музыку о звёздах и луне.
Хоть деньги осени (искомое тепло)
навряд ли выдадут Гадес или Дельво,
но умных ласточек небесная Москва
китайским золотом вернёт мои слова.
* * *
На закате сердца превращаются в гроздья рябины,
в лёгкий шелест шагов по легко отлетевшей листве...
Скоро выйдет луна, скоро хватит луны половины,
чтоб увидеть лицо на твоей молодой голове.
Так теряют в реке не кольцо с безымянного пальца,
а своё отражение, ставшее вдруг золотым,
и от света поют, как восточные птицы китайцы —
холоднее луны, но теплее, чем тело и дым.
* * *
Я забуду дорогу в Китай. Забуду, как
ты клеил книги и мыл посуду. Я забуду
город, где ты потрогал столько стен
глазастых и тайных стёкол.
Я забуду Бродского в чёрном фраке. Я
забуду Будду искать во мраке. Я лицо
жены не припомню толком, что косит
лисою, а смотрит волком.
Близость дыма склоняет к тому, что жарко,
листопад — к подаркам, но нет подарка,
а нектар в сосуде, как призрак жажды,
отразит тебя иногда — и дважды.
* * *
Полно дуть в дуду, потешая стадо, ни тебе, ни стаду это не надо:
можно не бояться (почти) отныне ни когтей царя, ни перин гордыни,
ни язвы, ходящей по кругу ночи, ни стрелы, звенящей в дневное время...
Полно плакать, вытри больные очи — какова земля, таково и семя!
Лучше дуй в дуду, созывая стадо посреди учебного листопада,
чтоб огонь в сосуде, как призрак жажды, отразил нас всех навсегда и дважды.
Пусть подруга в теле не без названья обретает ясные очертанья,
и, чем дальше утро, тем светит дольше, отражая нас девять раз — и больше!
* * *
Спасибо вам, господа мои стихи!
г. Симферополь
|
