Лев Оборин

Александр Левин. Песни неба и земли

На задней обложке “Песен неба и земли” приведен отзыв Владимира Губайловского: “Александр Левин — человек-оркестр”. В том, что такое замечание справедливо, можно убедиться, читая это собрание стихотворений. Здесь — самые разные по стилистике и формальным особенностям тексты, которые объединяет одно — авторское чувство языка; особые отношения слов с миром, который они описывают. Об этом для начала и поговорим.

Пишущие о Левине неизменно отмечают, что словесная игра — одна из основных черт его поэтики. Для Левина словообразование и все, что с ним связано, является механизмом порождения новых смыслов и новых явлений, конструкций в языковой вселенной. Не создавая стихотворением специальной теории1 , Левин, тем не менее, в своем творчестве конструирует новую модель мира, в которой переиначенное слово или словосочетание тут же обретает свой предмет. “Шумел камыш” превращается в “шумелка-мышь”, из словосочетания “снятие с учета” разворачивается целая история о том, как сучета снимали с дерева. В предисловии к сборнику Людмила Зубова сравнивает левинское словотворчество с лингвистическими экспериментами Михаила Эпштейна; стихотворение “Памятник” Зубова рассматривает как пародию на Эпштейна. Здесь можно поспорить: Эпштейн в своих неологизмах стремится описать то, что существует, но до сих пор не названо, выразить побольше “невыразимого”. Левин же собирает по кусочкам картину, энциклопедию воображаемого, но реального в рамках поэтической вселенной, пластичного мира. В этом он подобен скорее художнику Луиджи Серафини с его невероятным Codex Seraphinianus.

Иногда в стихотворениях Левина видна рефлексия творца, который как бы недоуменно, отстраненно смотрит на созданное им:

И дальше:

(заметим попутно мастерство двусмысленности: что такое “совершенный вид” ужелицы? Это и совершенство ее облика, и грамматическая категория, ставшая свойством живого существа, выраженная в наречии “уже”).

Поводом для пополнения энциклопедического словаря левинской вселенной может служить любая мелочь. Так, в стихотворении “по дороге на работу и с работы…” подробно перечислено все, что рассказчик видит в общественном транспорте; и действительно, чем это не повод? Одно из стихотворений открывается эпиграфом: “Осторожно, открывается внутрь! (Надпись на дверях “Икаруса”)”: стоит Левину увидеть эту надпись, и вот уже рождается бездна:

Левинская внутрь оказывается автобусом, да не автобусом.

Переназначение функций частей речи, осуществление их, использование изоморфного потенциала слов — любимый прием Левина2 . Особенно везет глаголам: “за окном моим летали / две веселые свистели. / Удалые щебетали / куст сирени тормошили”, “Когда Резвяся и Играя / танцуют в небе голубом…”, “Когда Упал, ударившийся оземь, восстал опять, как древний Победил…”. Такие переосмысленные слова с их семантическим перетеканием — близкие родственники кэрролловских “слов-кошельков”, но сама их форма еще лаконичнее и многозначнее, чем у Кэрролла. Очень часто встречается у Левина игра суффиксами. Иногда материал для создания объектов вселенной сам становится этими объектами: “Все аемые и яемые / всем ающим и яющим: / ?Что вы щиплетесь, что вы колетесь! / Как вам не ай и яй!“”. Одушевляются и овеществляются аббревиатуры и сокращения (“Минфин спросил у Кгб…”, “Однажды Цска задумал съесть метро…”). Любопытно следить за тем, как с течением времени стихотворения Левина откликаются на изменения в лингвистической картине мира и быта. Так, в эпоху перестройки в его текстах появляются “супермаркеры”, “блееры, вылазеры и плюеры”, “рисованные гномиксы”, в эру всеобщей компьютеризации (не забудем, что Левин — специалист в области компьютерных технологий) — “урлы” и “киберспейс”.

Тексты Левина тесно связаны с русской поэтической традицией. Она сочетает в себе приемы, к которым прибегали чуть ли не все русские поэты и поэтические группы, по крайней мере XX века, так или иначе обращавшиеся к словесной игре: футуристы и Хлебников, обэриуты и Заболоцкий, митьки, лианозовцы, концептуалисты, метареалисты, Дмитрий Авалиани и Герман Лукомников, современные заумники. Разумеется, связь не означает подражание; что касается поэтических задач, тексты Левина совершенно самобытны. Но в то же время в лучших стихотворениях Левина присутствует интонация, объединяющая его поэтику прежде всего с поэтикой обэриутов, и особенно Хармса, Олейникова и Заболоцкого. Эта интонация — печально-веселая “оптимистическая трагедия” в несоветском смысле. Характерны и неочевидные слова для очевидных деталей.

О родстве с обэриутами говорят также ритмический рисунок, гротескное разворачивание любовной коллизии в мире насекомых (в стихотворении “Комарамуха” — аллюзия на стихи Олейникова)3  и вообще многочисленные образы насекомых (например, в “Инсектарии”); сополагание космоса и будничности (Заболоцкий): “Летит опасный астероид, / в полярных шапках тишина. / Курсант Фетисов землю роет…”. Прямой отсылкой к Заболоцкому, несмотря на стилевое снижение по сравнению с его текстами, выглядит стихотворение “О происхождении человеков”, обэриутские мотивы читаются в “Стансах Балалайкину”, “Свисте”.

Трагикомическое мастерство Левина разворачивается в одном из центральных стихотворений сборника — “Недоразумение”, где поэт максимально отстраняется как от собственного образа, так и от окружающего мира, вводя мотив смерти.

Большое количество текстов Левина действительно задуманы и написаны как песни, что связывает его с еще одной, весьма обширной, русской поэтической и исполнительской школой. Как песни они и читаются; но, в силу уже отмеченных особенностей левинской поэтики, это утверждение получается лукавым: перед нами непростые произведения, которые отнюдь не соответствуют расхожим представлениям об авторской песне. В корпусе песен Левина есть место и трогательной домашности (“Песня Марине на день рожденья”), и тонкой литературной пародии (“Белый рыцарь”, “Суд Париса”), и политической сатире (“Мое выступление на внеочередной сессии”, “Когда труба гремит над родиной…”); тут постоянна игра слов, цитат и аллюзий — читатель читателем, а слушатель для этих песен нужен искушенный. Он должен все время помнить, что Левин редко произносит слово в простоте — таков “штиль” его поэтического языка. Что для адекватной оценки нужно, с одной стороны, разобраться в “миграциях”, перетеканиях смысла левинских изоморфов, а с другой — отдать должное изобретательности, с которой поэт это проделывает.

 2 Об этом он сам пишет в уже упомянутой статье “Лингвопластика. Полисемантика. Попытка анализа и систематизации”: “Как особую разновидность омонимической подмены я выделяю так называемые изоморфы. Суть дела в том, что некоторые слова могут иметь строение, характерное для других частей речи, что позволяет использовать их не по прямому назначению. Например, существительное “стрела” и наречие “уныло” по форме подобны глаголам прошедшего времени, существительное “булавок” и глагол “упал” — кратким прилагательным, а существительное “свеча” — деепричастию. В определенном контексте такие слова способны изменять свой смысл, как бы мигрируя в другую часть речи. Необходимый контекст часто создается тем, что “нормальное” слово, задающее парадигму восприятия, и изоморф ставятся в один перечислительный ряд…”.