Микаэль Сульман

Номинация 1957 года

Об авторе | Микаэль Сульман — исполнительный директор Нобелевского фонда (Стокгольм, Швеция).

В 1958 году Шведская Академия присудила Нобелевскую премию по литературе Борису Леонидовичу Пастернаку. Это решение Академии вызвало чрезвычайное внимание во всем мире — в эпоху холодной войны в большой мере по причине крайне враждебной реакции со стороны советских властей. В Советском Союзе премия Пастернаку рассматривалась как очередная “идеологическая диверсия” буржуазного мира. В результате беспрецедентного психологического нажима советских властей Пастернак решил отказаться от премии.

Каковы были мотивы, повлиявшие на ход рассуждений восемнадцати членов Шведской Академии? Об этом мы сможем узнать только в начале будущего года, когда согласно Уставу Нобелевского фонда и по истечении пятидесяти лет архивы Нобелевских комитетов откроются для научных исследований в области истории — в данном случае истории литературы.

Однако уже в этом году, после открытия архивов Шведской Академии за 1957 год, стало известно, что Пастернак, в последний день перед истечением срока, определенного для выдвижения кандидатур, получил “комитетскую номинацию” от имени члена Нобелевского комитета по литературе. Такие номинации могут быть сделаны без предварительных мотиваций: затем данный член Комитета будет развивать их в ходе закрытых дискуссий в рамках работы Комитета.

Выдвинул Пастернака один из великих шведских писателей ХХ века, лауреат Нобелевской премии 1974 года Харри Мартинсон. Здесь не место даже для краткой биографии этого талантливейшего человека. Достаточно упомянуть его совершенные, исполненные глубокого чувства описания природы (для шведов природа настолько дорога, что их отношение к ней близко к религиозному), созданные им картины мира и Вселенной, исполненные тревоги за будущее человечества в ходе необузданного технологического, промышленного и военного развития.

Когда именно Х. Мартинсон познакомился с творчеством Пастернака, неизвестно. Но зато мы можем с точностью определить, когда Мартинсон встретился с самим Пастернаком.

Эту встречу Мартинсон описывает в главе, открывающей сборник его рассказов “Действительность до смерти”, опубликованный в 1940 году.

Мартинсон оказался одним из немногочисленных шведов, которые были приглашены — и приняли приглашение — на знаменитый (или пресловутый) Первый съезд писателей в Москве в 1934 году. Предыстория этой поездки сводится к тому, что Мартинсон не только был одним из видных на шведском Парнасе так называемых “рабочих писателей”, но также в это время состоял в тяжелом браке с Муа Мартинсон (он бежал от нее не менее пяти раз), которая также числилась членом этой группы “рабочих писателей”. Она была активной, поистине “верующей” коммунисткой и весьма вероятно, что именно она повлияла на решение мужа принять приглашение: ведь изначально приглашен был только он, а не она.

Описание съезда передает ужасную атмосферу, царившую на этом мероприятии. Две темы повторяются до тошноты: величие вождя — Сталина, присутствующего как бы символически и — косвенно — через Горького, и новая генеральная линия для писателей: писатели как “инженеры человеческих душ”. Восхваления в адрес Сталина настолько идентичны и повторяются так часто, что Мартинсон наконец, говорит переводчику, что не надо их переводить, он уже выучил их по-русски. Полный текст этого описания представил бы для русского читателя явный интерес. Здесь же придется ограничиться описанием членов президиума съезда:

“Наверху на платформе президиума сидели (помимо Горького) Эренбург, Бедный, Маршак, Гладков, Шолохов, Пастернак, Пильняк, Лидин, Федин, Сейфуллина, Инбер и др. Из них двое последних — женщины. Среди остальных у Бедного было наибольшее число изданий. Его басни и песни издавались миллионными тиражами, и от этого он духовно погиб. Среди коллег он получил прозвище “Слон”.

Бедный пользовался благосклонностью Сталина и поэтому в своем выступлении мог употреблять слово “я”. Он приходил и уходил когда хотел, отсиживал четверть часа за столом президиума, а следующую четверть гулял по коридорам и ел пирожки. В демонстрации своей знаменитости он зашел настолько далеко, насколько это было возможно. Рядом с ним сидел Пильняк и кусал ногти — от скуки. Последняя книга Пильняка — “Волга впадает в Каспийское море” — была типичным инженерным заказом от правительства. Она вышла с предисловием Радека, в котором он говорит, примерно, что ...да, попытка неплоха, но Пильняку многое еще понадобится для того, чтобы стать настоящим поэтом. Казалось, что Шолохов, эпик, со своим громадным, уже изданным казацким эпосом, был рад, что это сделано еще до того, как по указу правительства ему пришлось бы писать о тракторах.

Лидин и Федин были художниками, стилистами и выглядели грустно. Пастернак, поэт в строгом, классическом смысле слова, сидел грустный и кроткий, с глазами, устремленными вдаль, отсутствующий и неподвластный времени, фаталистически гордый — что вам за дело, если я не гожусь в инженеровоспевающие инженеры...”1 

Из приведенного текста видно, что Пастернак произвел глубокое впечатление на молодого Мартинсона уже в 1934 году.

Несмотря на инициативу Мартинсона, премию Пастернак в 1957 году не получил. В докладе Комитета полному собранию Академии секретарь Комитета Андерс Эстерлинг перенос кандидатуры Пастернака на будущее аргументирует следующим образом:

“Борис Пастернак, в свою очередь, несомненно, внес оригинальный вклад, оплодотворивший поэтическое творчество России. Он, в частности, развил современный язык образов, что ставит его наравне с экспериментальными новаторами Западной Европы и Америки. Хотя Пастернак в целом несколько менее труднодоступен, чем Хименес, он все же не принадлежит к тем поэтам, которые могут рассчитывать на широкий народный резонанс, и если награждать его теперь, непосредственно после Хименеса, то мировой общественности это наверняка может показаться слишком односторонним выбором. И, разумеется, было бы желательно, чтобы номинация была выдвинута из страны писателя”.