КГБ и другие cтихи

Вилен Павлович мне честно сказал:
— Вы же не неврастеник, как Плющ.
Вам даже экспертиза не нужна.
Вы — нормальный интеллигентный человек.
Ничего, кроме лагеря в Мордовии вам не светит. —
У меня прямо от сердца отлегло.

Между прочим, моя-то, Галина Ивановна, на допросе
отказалась с ними разговаривать.
— Игорёчка все всегда хвалили:
в школе, в университете, на службе.
И характеристики — только положительные.
А вы про него гадости говорите.
Не желаю с вами разговаривать!
Отец, уже, к счастью, умер.
Он бы этого не выдержал.

Это была единственная искренняя фраза Вилена Павловича:
— Подруги у вас — пальчики оближешь.
Я уж не уточнил какие.

Интересно, сколько они меня прослушивали?
Месяца три? Полгода?
Кто у меня тогда бывал?
Представляю, как Вилен Павлович и Валерий Николаевич
прокручивали записи.
Потели? Краснели? Пыхтели?

В первое утро ареста
майор приказал принести в камеру
оба тома “Войны и мира”,
чтоб знал,
что времени навалом.
Но это только утром
такое счастье: родные голоса,
французский с русским вперемежку,
одышка Пьера, поцелуй Наташи.
Дурак-майор, нашёл чем запугать,
но это только утром,
а пока

Ночами, такими туманными,
что хочется навести резкость,
проступают казармы с бурым освещением,
в затхлых спальнях которых
слышны лязг и бряцание,
оттого что кому-то приснился автомат;
проступают больницы,
в приёмных покоях которых
землистые больные и их землистые родственники
сидят в ожидании;
Проступает тюрьма,
команда которой заняла первое место
в соревнованиях облсовета “Динамо”
по борьбе самбо.
Проступает такое,
чего ты не видел днём.

Несколько дней кряду меня водили по коридору на допросы.
Краем глаза видел ведомственную стенгазету “Дзержинец”.
Заметок прочесть не мог:
— Идите, идите.
Но в душе смеялся.
Значит, и этих уродов
заставляют писать заметки для стенгазеты.
Жалко, не дали прочесть.
В чём же, интересно, был смысл
их социалистического соревнования?
Да, ещё успел заметить, что в стенгазете был кроссворд.
Интересно, тематический?

За полночь ты выйдешь из подъезда и сразу увидишь
два сгустка ночи, в каждом из которых
в тусклых лучах подстветки
молчат трое мужчин, не считая водителя.
Ты оттолкнёшься ногами от асфальтового дна города,
и чёрные сгустки, субмарины ночи, плавно поплывут за тобой,
не включая фар. Твоё сердце медленно оторвётся от тела
и заскользит в противоположную от него сторону,
прикидываясь морским ежом или жемчужницей.
И чем зловещей будет этот ночной заплыв,
тем прекрасней будут воспоминания, но всё равно
на застёгивай плаща, переночуй у нас хотя бы ещё одну ночь.

Потрясающе!
Когда Вилен Павлович выходил,
Валерий Николаевич терял ко мне интерес,
доставал книгу шахматных задач
и решал их, грызя кончик карандаша.
Так вот кто виноват в распаде СССР!

Они позвонили в шесть утра.
— Телеграмма!
В полусне,
чтобы после вернуться в сон,
ты бормочешь “Минуточку”,
натягиваешь, что попадёт под руку,
нашариваешь в кармане мелочь
и отворяешь дверь.
Они вваливаются.
Самое обидное, что ты им поверил (“Телеграмма!”)
и всё ещё сжимаешь в горячей ладони
враз вспотевшую мелочь
и от обиды чуть не плачешь.

После семи лет в лагерях
Iван в письмах обращался к Лёле (жене):
“Моя старэнька...”
А время шло, и старилось, и глохло.
Ну и состарилось. Ну и оглохло.
За семь лет — семь свиданий.
Любовных?

На предарестном снимке
Iван в берете, Евген в плаще.
Эти серые китайские плащи были в моде в шестидесятые.
В широких шляпах, длинных пиджаках,
с тетрадями своих стихотворений...

* * *

Что было неприятней всего?
Что арестовали на пляже в мокрых плавках.
В первый день я бегал с допроса в уборную
каждые полчаса.
Вилен Павлович с надеждой спросил:
— У вас что, трепак?

Накануне отъезда
я случайно увидел Iвана (другого Iвана) в подземном переходе.
В искусственном освещении
он нёс куда-то своё лицо,
похожее на восковую маску,
на посмертный слепок,
и теперь мне кажется, что мы встретились
не под шумным Крещатиком,
а где-то в отсыревшем промозглом склепе
или в страшном сне про ночь,
проведённую на кладбище
среди разрытых могил.
Во сне Iван сделал вид,
что не узнал меня.