Александр Неклесса

Конец цивилизации, или Зигзаг истории

Александр Неклесса

Конец цивилизации,

или

Зигзаг истории*

“У этого истукана голова была из чистого золота, грудь его и руки его — из серебра, чрево и бедра его — медныя, голени его железныя, частью глиняныя. Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах...” (Даниил 2; 34—35)

I. Глобальный мир и власть людей

1.

Человечество обитает сейчас на “краю времен”, на тектоническом разломе истории. Рубеж второго тысячелетия — конец великой эпохи, длившейся немалый срок. И горизонт иной, в сущности неведомой еще цивилизации. Диапазон оценок происходящего на планете весьма широк: от рутинной констатации окончания холодной войны и краха биполярного мира до амбициозного провозглашения конца истории.

Мне думается, мы присутствуем при заключительных аккордах и сценах эпохи “Большого Модерна”, охватывающей двухтысячелетний период человеческой истории, и одновременно воочию лицезреем проблески новой эры социального Постмодерна.

Мир Нового времени стремительно уходит в прошлое. Обозначился системный кризис архитектоники общества, основанного на определенности национальных культур и устойчивости ценностно-рациональных форм мироустройства. Ветшают и рассыпаются его основополагающие институции: национально-государственная система международных отношений, международное право, базировавшееся на незыблемости национального суверенитета, классическая экономика, просуществовавшая не одно столетие, однако задвигаемая ныне в тень виртуальной неоэкономикой финансовых технологий.

Кардинальные изменения претерпевает и сфера идеологии, и мировая культура... Под сомнением оказалась не только модель эволюционного обустройства мира — его модернизация, — но, кажется, сама концепция прогресса.

2.

Положение, складывающееся на планете Земля, достаточно противоречиво. ХХ век уже был свидетелем взлета и падения мировых квазирелигий и даже частичного воплощения порожденных ими утопий. Теперь не менее драматично развивается форсированная реализация либерального проекта, являющегося, в определенном смысле, наряду с коммунизмом и нацизмом третьей светской квазирелигией века сего. И мы лишь у истоков новой мировой конструкции.

Глобализация социального ландшафта, очевидно, не привела к его унификации. Утопичным в конечном итоге оказался не только всемирный коммунистический проект, но и эгалитарный образ “глобальной деревни”.

Национальные границы если и утрачивают былую актуальность, то, размываясь, исчезают отнюдь не универсальным образом и не в планетарном масштабе. Процесс носит “послойный”, достаточно иерархичный характер. Иначе говоря, границы становятся прозрачнее для путешественников Севера, но более проблематичными для мигрантов Юга. Мировое гражданство, еще не родившись, оказалось ранжированным на классы.

Структура глобального сообщества все теснее связывается с геоэкономическим размежеванием мира, формированием социально и культурно однородных “больших пространств”. В результате на месте прежней национально-государственной схемы членения человеческого универсума прорисовывается иная (причем потенциально не менее жесткая) система “социальных регионов”, социально-региональных рубежей.

Распространение доминирующей цивилизации определило наступление момента истины для культур и регионов, оказавшихся на историческом распутье и вынужденных либо подчиниться господствующей тенденции (найдя в ее рамках место под солнцем), либо попытаться предложить собственный оригинальный ответ на вызов времени и обстоятельств. Предпочтение, отдаваемое активной или пассивной стратегии, во многом предопределило появление феномена тихоокеанской революции у одной группы государств и сумятицу потерянного десятилетия для ряда других членов мирового сообщества.

Глобализация, как видим, не ведет автоматически к развитию планетарной демократии. Действительно, в пределах национальных государств модернизация содействовала становлению демократии и развитию гражданского общества. Однако на просторах мировой политики дела обстоят уже несколько иным образом.

3.

Современная глобальная архитектура явно строится по другим, нежели демократия, меркам. Так и остался манящим миражем — не сформировавшись ни как политическая реальность, ни даже как отдаленный проект — образ универсального парламента людей, наделенных равным правом голоса. Напротив, на деле скорее происходит определенное умаление, падение авторитета и влияния широких политических форумов при параллельном усилении более узких, элитарных сообществ.

Снижается в настоящее время вес ООН, ряд прерогатив которой фактически переходит к совещаниям “большой семерки”. А на европейском континенте представительная в региональном масштабе и придерживающаяся принципа равноправного членства ОБСЕ явно оттесняется от реальной политики гораздо более замкнутыми структурами НАТО, выстраивающими собственную композицию отношений с окружающим миром.

Происходит перераспределение властных полномочий от политических структур к экономическим центрам силы (наподобие МВФ или Мирового банка). Тут коррозия демократических институтов проявляется уже гораздо отчетливее. Демократия как власть людей уступает место новой форме правления в экономическом мире: неодемократии как власти денег, манифестацией которой является привычный в рамках подобных организаций принцип принятия решений: один доллар — один голос. Однако эта “малость”, если вдуматься, содержит в себе глубочайший смысл, являясь, по сути, зачатком новой политической парадигмы.

На ее основе в мире под прикрытием демократической фразеологии (своего рода вынужденной дани порока добродетели) прочерчивается контур международного олигархического режима, предпочитающего действовать преимущественно с позиции силы, но используя адекватные времени средства. “Родимые пятна” подобного миропорядка зримо проявляются в североцентричной архитектуре социального космоса и иерархичности его многоярусной конструкции, в очевидном различии возможностей Севера и Юга защищать собственное видение реальности, свое понимание сути стоящих перед ними проблем...

Речь тут идет именно о неравноправии влияния на общественную перспективу и принимаемые международным сообществом решения, а не о социально-экономическом состоянии его членов, т.е. об органичной недемократичности глобального универсума, его, если так можно выразиться, сословности.

4.

Ярким, хотя и частным, подтверждением подобного положения является тщетность и ничтожность результатов вроде бы многочисленных усилий по установлению нового экологического порядка. Несмотря на обилие представительных форумов и принимаемых громких деклараций, Юг просто не в состоянии утвердить как действующую норму такой тип международных отношений, который обеспечивал бы ему справедливую долю горной и биосферной ренты.

Ранее уже потерпели стратегическую неудачу, оставшись на уровне общих фраз, широко обсуждавшиеся схемы коррекции международного экономического порядка (включая такие его специфические реалии, как пресловутые “ножницы цен”), имевшие целью обеспечить более справедливое распределение мирового дохода.

Более того. Обозначившиеся пределы роста индустриальной цивилизации, угроза постепенного снижения привычных социальных стандартов существенно и порой весьма красноречиво меняют направление поиска ответа на поставленный историей вопрос о горизонтах общества Модерна, о его способности сохранить свои высокие принципы и идеалы.

Реакция данного общества на обозначившуюся угрозу (от алармизма до эскапизма) болезненна, негативна и, пожалуй, неадекватна поверхностно прочитанной ситуации. Дело тут, по-видимому, не только в обостренной реакции изнеженного организма на внезапную опасность дискомфорта. Нет, здесь чудятся некие метафизические глубины вырвавшегося на поверхность страха. Словно бы оказался задетым заветный нерв, подверглась испытанию глубинная вера.

Так оно, впрочем, и есть. Связано это с присущей менталитету людей Нового времени органичной верой в роль экономического процветания как гаранта человеческой свободы. Границы мирского благополучия оказались подспудно отождествлены с мерой этой свободы. А развитие личности, ее статус — напрямую соотнесены с экономическим успехом. Поэтому-то угроза достигнутым стандартам процветания воспринимается как покушение на отвоеванное пространство, как размывание континента свободы окружающими его темными водами архаики.

Ergo: опасность краха основополагающих ценностей существует, и она должна быть предотвращена любой ценой. С этого момента либерализм начинает претерпевать знаменательные метаморфозы и, распечатывая свои консервативные и радикальные потенции, утрачивать, казалось бы, органично присущую ему толерантность.

Ирония истории заключается в том, что граница, жестко разделявшая в прошлом западное общество и мир иных культур, оказалась размытой именно в результате глобального успеха процессов секуляризации и модернизации. В образовавшихся прорехах забрезжил образ то ли всемирного единения, то ли новой деспотии. Социальный горизонт распахнулся, и Мир Модерна вдруг ощутил себя островом, погружающимся в бескрайний и неведомый океан.

5.

Необходимость поддержания определенного стиля жизни, промышленной экспансии и массового характера производства лишь обостряет принципиальную аморальность умножения искусственных потребностей (в особенности престижного толка) у одной части человечества при невозможности удовлетворить минимальные естественные у другой. В доказательство резонности данного тезиса я просто сошлюсь на материалы двух недавних глобальных саммитов: Социального и Продовольственного, состоявшихся в Копенгагене и Риме в 1995 и 1996 годах.

К началу 90-х годов доля мирового дохода, получаемая беднейшими слоями населения, сократилась до 1,4%. Соотношение же уровней доходов богатых и бедных увеличилось с 13:1 в 1960 г. до 60:1 в текущем десятилетии. Пятая часть населения земного шара использует 85% планетарных благ и ресурсов, в то время как 1,3 млрд. человек живут в условиях абсолютной нищеты. По подсчетам Мирового банка, при сохранении существующих тенденций число бедных на планете может возрасти до конца столетия еще на 200 млн. Более 120 млн. людей в мире — безработные, около 700 млн. — частично занятые. 1 млрд. — неграмотны. Почти каждый третий житель Земли все еще не пользуется электричеством. Примерно 1,5 млрд. не имеют доступа к безопасным источникам питьевой воды, 2 млрд. прозябают в антисанитарных условиях, 840 млн., в том числе 200 млн. детей, голодают или страдают от недоедания. В бедных странах ежегодно умирают 14 млн. детей от излечимых болезней и 500 тыс. женщин от родов. Детская смертность в странах Третьего мира в 50% случаев вызвана недостаточным питанием. От хронического недоедания страдают 43% населения Африки к югу от Сахары. Средняя продолжительность жизни африканца редко превышает 50 лет. Число политических эмигрантов и жертв межэтнических конфликтов увеличилось с 8 млн. в конце 70-х годов до 23 млн. человек к середине 90-х. Еще 26 млн. человек являются временными переселенцами. И число их продолжает расти.

Конечно, одиозность и нетерпимость положения — когда 1/6 часть человечества, живущая в условиях “позолоченного века”, сосуществует с абсолютно обездоленным “голодным миллиардом” — не остаются без внимания и оценки. Информационная революция, соединив разноликие пространства в образ единого мира, одновременно сделала очевидным фактом — и в каком-то смысле частью нашей повседневности — резкое различие социальных стандартов на планете.

Несомненно также, что простых решений здесь быть не может. Однако именно неспособность общества реализовать (и даже внятно сформулировать) какую-либо более действенную и справедливую конфигурацию “обустройства планеты” лишний раз подтверждает глубинный характер кризиса. И в частности — нарастающее несоответствие сложившегося положения планам и проектам глобального демократического сообщества.

Вспомним, что в развивающихся странах проживает в настоящее время приблизительно 4/5 населения Земли и на их же долю приходится 94% его нынешнего прироста. В этих условиях перспектива универсальной реализации прав человека (равно как и прав народов) сталкивается с жесткой реальностью национального эгоизма, становясь по меньшей мере проблематичной. Проявляющаяся двойственность стандартов (наподобие той же двусмысленности миграционных процедур) не может, в свою очередь, не сказаться на внутренней целостности здания современной демократии, подрывая веру в ее краеугольные принципы, рождая законные сомнения в том, что объятия Свободы открыты всем без исключения.

Что же в таком случае происходит на планете и куда ведет обозначившийся ход событий? Развеивающийся дым глобальной иллюзии вселенского единства и верховенства разума (столь характерной для оптимизма конца 80-х) в 90-е годы, кажется, обнажает весьма неприглядную действительность. Возрожденческо-просвещенческая версия гуманизма оставалась цветущим древом, пока развивалась в определенном контексте. Но только сейчас, на пороге предельно секулярного, постхристианского мира ее дальние горизонты обнаруживают себя парадоксальнейшим образом: гуманизм начинает проявляться как антигуманное мировоззрение.

В пользу подобной точки зрения свидетельствует постепенная деградация столь же популярной, сколь и неопределенной концепции устойчивого развития. Интеллектуальная уплощенность и духовное убожество нынешнего состояния одного из основных постулатов актуальной мировой идеологии наглядно проявились в метаморфозах данной концепции. Ее содержание на практике свелось к утилитарному пакету слабо завуалированных предложений о стабилизации положения посредством “коррекции” численности населения планеты. Коррекции, проводимой с целью сохранить привычный уровень комфорта, соответствующий современным стандартам и достоинству человека (см., например, материалы Каирской конференции по народонаселению осени 1994 г.).

Меры эти между тем начинают все больше походить на планы универсального геноцида бедняков, лишних людей (и нерожденных) как своеобразного окончательного решения демографического вопроса. Лично же мне подобная коллизия подозрительно напоминает сюжет одной английской баллады о добродетельном и рачительном епископе, пригласившем на пир нищих и калек да и очистившем от “нахлебников” и изгоев землю, сжегши их.

6.

Итак, унификации мира не произошло. И все-таки на планете явно формируется некий самостоятельный транснациональный космос. Трансформация жизни ведет к становлению принципиально новой социальной среды, закладывая основы весьма либерального, но (сколь странным это ни покажется на первый взгляд) все же не вполне демократического сообщества.

Действительно, глобализация социального пространства заметно снижает возможности национальных государств (т.е., в идеале, общенародно избранных правительств) действенно влиять на те или иные тенденции и явления, особенно в сфере неправительственных транснациональных институтов. Происходит как бы плавная “приватизация социума”.

Фактическими субъектами новой структуры международных связей, наряду с традиционными членами — национальными государствами, становятся “государства виртуальные”: разнообразные, достаточно автономные от национального контроля межгосударственные организмы и международные неправительственные организации, ТНК, банковско-финансовые сети и т. п. (Параллельно складываются устойчивые трансрегиональные проекты криминальных консорциумов, а также иные эклектичные объединения невнятного генезиса.) В общем и целом феномен этот никак нельзя счесть однозначным.

Казалось бы, возможности и права граждан, освобожденные в конце концов от разнообразных форм “опеки” и контроля государства, заметно возрастают. Однако, если вдуматься, процесс этот в чем-то прямо противоположен движению к глобальному открытому обществу, стремлению обеспечить повсеместную прозрачность социальных институтов. Так, реальная, а не декларативная власть, будучи выведена за пределы публичной политики, зачастую оказывается обезличенной (а то и просто анонимной) и, следовательно, неподконтрольной гражданам.

В качестве действенных центров силы все чаще выступают разнообразные неформальные (порой весьма нетривиальные) конфигурации частного капитала, слабо поддающиеся общественному контролю и формирующие на планете собственный “экономический Интернет”. Экономика становится не просто способом хозяйствования, но и политикой, и даже идеологией нового мира. Реально складывающийся мировой порядок все более проявляет себя как Pax Economicana.

Меняется содержание современных силовых игр, нацеленных уже не на территориальные приобретения и даже не на завоевание хозяйственного потенциала соперника, но на устойчивое изменение социально-политической и экономической конфигурации мира, утверждение в нем такого типа разделения труда, который обеспечивал бы доступ к определенным преимуществам и видам деятельности. Или отказ в таковом.

Мировые центры силы, включая транснациональные структуры, создают новое поколение рычагов воздействия, позволяющих планомерно и эффективно влиять на обстоятельства, складывающиеся внутри той или иной страны, либо группы стран. Случается, что и вопреки воле местного населения.

7.

Механизм глобальной экономики мог быть реализован лишь с появлением определенной технологической базы, прежде всего — революции в сфере информатики и коммуникаций. Информационные технологии между тем превратились в самостоятельную, динамично развивающуюся отрасль, особенно в области финансов, но и не только там.

Резко увеличивается потенциал влияния традиционных и тем более качественно обновленных СМИ, формирующих собственный “субъективный мир”. Этот медиакосмос в значительной мере автономен от мира реального, как бы параллелен ему. К тому же плоды познания, добытые человечеством, и “информационная реальность” (нередко представляющая мифологизированный слепок общества) отнюдь не тождественные понятия, и нам сейчас, наверное, даже трудно вообразить, насколько далеко они могут быть разведены.

Новый уровень возможностей СМИ стимулируется также наметившимся синтезом шоу-бизнеса, технологий рекламы и публичной политики...

Глобализация информационного пространства, его выход за пределы государственного и общественного контроля демонстрирует неведомые ранее возможности прямого общения и открытой манифестации индивидом разнообразных взглядов и устремлений. Но в том же феномене скрыт потенциал интенсивного, массового воздействия на мысли и эмоции населения планеты, распространения стереотипов поведения, утверждения социальных норм. Возможности эти обращают информационное поле то в глобальный форум, то в лабиринт контактов и развлечений, в источник знаний или страну грез, многократно мультиплицированную и профанированную “землю обетованную”... Они таят в себе системный, кумулятивный эффект, доступный экономически состоятельным источникам влияния.

Глобализация и демократизация, повторюсь, отнюдь не две стороны одного процесса, как полагают многие. Глобализация и сопутствующая ей модернизация, действенно устраняя одни препоны демократии, одновременно порождают новые, во многом неопознанные еще угрозы.

8.

И все-таки, какова судьба демократии в этом мире? Ведь век ХХ (как упоминалось выше) был веком крушения разнообразных тоталитарных режимов, прямо отвергавших саму идею равного доступа людей к власти. Новое время, кажется, было уникальным периодом последовательного восхождения индивида к свободе, гражданскому обществу, открытому для реализации личности. Само понятие нового времени не в последнюю очередь связано с новой концепцией самого времени (осевое время) как исторического феномена, являющегося манифестацией этой свободы, ее зримым выражением (столь радикально отличным от концепции замкнутого времени, непременного атрибута традиционного общества).

Торжество Нового времени, всемирная экспансия модернизации, а соответственно, и связанных с ней институтов: национального государства, частной собственности и — демократии, сопровождались подавлением осколков традиционного общества с его сословными и авторитарными структурами.

Впрочем, сама демократия проделала значительный путь от “условной демократии” рабовладельческих античных полисов, пройдя уже в “наше время” через тернии американской демократии конца XVIII века (утверждавшейся параллельно с геноцидом коренного населения), демократии первой половины XIX века (сосуществовавшей с институтом рабства чернокожего человека), да и сквозь огонь и воду демократии века XX, обладающей собственным набором неприглядных черт... Демократия — это тонкий баланс между индивидом и обществом, гармоничный союз между свободой и ответственностью.

Но вот на пороге века ХХI миру наконец-то показалось, что баланс найден, препоны уничтожены, гармония установлена, и Мирской Град обрел прочный фундамент. Раздалось заветное: “Остановись, мгновенье. Ты прекрасно!”. Был провозглашен конец истории. И тут мир, как пресловутый колосс... рухнул.

9.

В 90-е годы различные авторитеты от Збигнева Бжезинского до Сэмюеля Хантингтона, от папы Иоанна Павла II до современного “алхимика” Джорджа Сороса заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении мира к новому тоталитаризму или неосредневековью, о реальной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем “беспределе” либерализма и рыночной стихии...

Идет глубокая переоценка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов и предлагавшихся ранее прогнозов, их ревизия в русле неклассических, радикальных, эсхатологических, фундаменталистских и принципиально новых мировоззренческих позиций.

Рассматриваются сценарии контрнаступления мобилизационных проектов, господства постхристианских и восточных цивилизационных моделей, изучаются перспективы грядущей универсальной децентрализации либо геоэкономической реструктуризации мирового сообщества.

Зримо проявилась вероятность глобальной альтернативы цивилизационному процессу — выхода на поверхность и легитимации “мирового андеграунда”, возможность распечатывания запретных кодов мира антиистории, освобождения социального хаоса, последовательной деградации человека и неоархаизации общества.

Свобода — трудный дар, ее удержание скорее есть мера развития личности, чем проблема индивидуальных прав. Гражданское общество, отделенное от общества духовного, склонно к апостасии и торжеству своеволия как меры освобождения страстей. Творческий дар, естественно сопутствующий свободе, способен вложить в руки страстных натур могучие, изощренные инструменты, служащие, в конечном итоге, еще большему закабалению индивида.

Таким образом, достигнув пика бытия, человечество обнаружило по ту его сторону крутой скат и внизу — контуры нового, странного Мира Постмодерна, ломающего горизонт истории. Волна новой цивилизации, распространяющаяся по планете, растворяет привычный социальный контекст. Вектор истории не застыл, но расщепился. Общая история, понимаемая как совместная судьба и устремленность людей, уходит в песок разбитого на мириады осколков лика времени. На месте же расколотого образа возникает безликий, но яркий коллаж культур и изощренный лабиринт индивидуальных проектов.

В новой социальной среде водоворот анонимной власти постепенно устраняет “конструктивизм” общественных институтов. Уводя человека в мир игры и иллюзии, он все более умаляет реальные потенции контроля над действительными событиями, сужает саму возможность их распознавания.

Одновременно эта драматичная вселенная воль и душ людей предоставляет неведомую ранее свободу самореализации человека, создавая для него персональную ситуацию момента истины и ультимативного выбора. Выбора между вероятностью антропологической катастрофы в постсоциальном мире и попыткой восстановления своей серьезно уязвленной природы.

II. Мирской град: творение и разрушение

1.

Живя на разломе исторических эпох, мы вряд ли ясно представляем всю его головокружительную глубину. Тем более скрыт от нас за горизонтом времени истинный облик Града будущего. Значительная часть сегодняшних рассуждений на эту тему окажется, скорее всего, досужими домыслами или, в лучшем случае, — миражем, кривым зеркалом, искажающим невидимый ландшафт. Слишком уж велик масштаб перемен. И все же размышления о данном предмете совсем не бесплодны. Да и неизбежны они. Чем более грозные знаки прочитываются в окружающем мире, тем настойчивее попытки заглянуть за горизонт, прорвать полупрозрачную пелену времени. И то, что удается узреть сквозь прорехи, еще сильнее подогревает любопытство.

Так или иначе, все мы ощущаем драматизм эпохи. Недаром ведь стала популярной китайская поговорка-проклятье: “Жить тебе в интересное время”. (А параллельно всплыло и прямо противоположное — тютчевское “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...”.) Впрочем, иногда кажется, что люди чуть ли не всех времен и народов, даже прозябая в полном историческом вакууме, в глубине души полагали: именно их эпоха — уникальна и необычна. И лишь серьезно разочаровавшись в настоящем, поверив в будни, создавали поражающие воображение сказания о легендарных временах либо недостижимых местах, воплощая гложущую сердце Утопию. Однако сейчас степень “удивительности” века настоящего начинает, судя по всему, превосходить все мыслимые ожидания.

В близящемся к концу столетии мир подошел к некоему кардинальному рубежу, за которым история, по-видимому, круто меняет свое русло. Доминирующая цивилизация достигла пика могущества, став глобальной, но она же — переживает настоящую духовную катастрофу. Христианская культура, живой источник данной “суперцивилизации”, последовательно уступает место новым реалиям, другим формам организации сознания.

Существует исторический порог, который когда-то преодолело человечество. Он связан с началом новой, христианской эры, ставшей именно “модерном” по отношению к миру традиционному. В этой точке как бы переломилось течение истории. Прежний контур социального времени фактически носил циклообразный, замкнутый характер (хотя и там можно выделить свои эпохи: древнего мира городов-государств, великих империй...).

Однако история — в ее современном понимании — все же тысячью нитей связана именно с христианской культурой, с внесением некоего смысла в поток времени. Общество, возникшее на берегах этой могучей реки, называлось по-разному: христианская или европейская цивилизация, или просто цивилизация, или еще проще — Запад. Впрочем, в движении имен всегда заложен внутренний смысл.

2.

Чем же таким особенным отличалось христианское общество от предшествовавшего ему традиционного? Откуда взялись поразительные творческие возможности, позволившие за сравнительно недолгий исторический срок полностью преобразовать стиль жизни человека и облик планеты? А разница, в сущности, заключалась в том, что в мире возникла свободная человеческая личность. Свободная от “дурной бесконечности” бытия, разложенного по полочкам, и норм поведения, расписанных до мелочей (вспомним терзания Гамлета, разрываемого между освященной веками обязанностью мстить и протестом души, почувствовавшей простор свободы).

В традиционном обществе человек фактически не обладает личностью и свободой, его бытие регламентировано, его действия как бы заранее предопределены, поэтому и течение времени иллюзорно. С утверждением же в мире христианского мировоззрения появилось понятие ультимативной человеческой свободы, резко раздвинулся горизонт истории, мир людей ощутил смысл и вкус движения времени.

Но одновременно появляется и возможность злоупотребления свободой, возникает горизонт “второго грехопадения” как альтернативного конца истории. Человек рискует потеряться в прелести своего могущества, став на поверку тенью собственного бытия. Так же, как и сама свобода способна деградировать до эгоистического своеволия, универсального “бес-предела”.

Отсчет времени современной эпохи начинается где-то с периода разделения Церквей, обособления европейского Востока и Запада, крестовых походов, географических открытий... В недрах западноевропейской культуры постепенно зреет “алхимическое зерно” — идеология гуманизма, которая несет идею гегемонии светского общества (а в конечном счете и идею атеизма), поскольку человек, а не Бог становится умозрительным центром вселенной.

Гуманизм реализует свое содержание в ряде достаточно противоречивых явлений: в процессах секуляризации, индивидуализме, развитии искусств, науки и техники... Человек, осознав в какой-то момент, что “знание — это сила”, почувствовал себя хозяином мира. В итоге произошел мощный социальный и интеллектуальный взрыв, выброс колоссальной творческой энергии, позволившей построить современное нам богатое и технически развитое общество, реализовав для части населения планеты своеобразный “позолоченный век”. А затем случилось то, что случилось.

Успех процесса покорения природы постепенно начал оборачиваться неприглядной, “обратной” стороной: внутренним покорением человека природой, тотальной материализацией его бытия и устремлений. Вот на этом-то мелководье (я имею в виду вымывание христианского сознания, его перманентное обмирщение) зародились и пышно разрослись упоминавшиеся выше “великие идеологии” ХХ века.

Здесь же, по-видимому, кроются и темные истоки глубинной трансмутации современного мира, генезиса экономизма как главенствующей идеологии времени. Подобная форма сознания утверждается в роли своеобразной псевдорелигии, возрожденного культа золотого тельца, а универсализируясь, вовлекает в сферу своего действия и разноликие модернизированные сообщества, тщится охватить буквально все сферы человеческого бытия.

3.

Мир христианской культуры рассекают два глубоких шрама. Во-первых, схизма: раскол на западноевропейскую констелляцию и мир восточного христианства. Во-вторых, — галактика “большого Модерна” состоит из двух самостоятельных сегментов: эпохи Средневековья (весьма спорны границы этого периода) и эпохи Нового времени (собственно “модерна”). Хотя существует и более распространенное прочтение истории: средневековье, ренессанс, реформация, просвещение...

Более-менее общепринятое понимание Нового времени относит его начало приблизительно к XVI—XVII веку, именно в этот период утверждаются привычный для нас образ мироустройства, стиль мышления, система властных отношений, способ организации хозяйственной жизни. Европейская, христианская цивилизация, переплавленная в тигле Нового времени, создала целостную систему общественных механизмов: политических, экономических, идеологических, хорошо приспособленных к ее духовному своеобразию, целям и культурным горизонтам.

Но в глубине всей этой гигантской конструкции постепенно прорастало зерно антропоцентризма, несущее в себе зародыш иного мира, в котором индивид властен претендовать на полную суверенность и персональный космос, выпуская в мир, словно джинна из бутылки, буйство воль и зачатки войны всех против всех. А тяга к универсальному единству вещей начала вырождаться в искусственную тотальность, реализуемую посредством той или иной формы насилия. В итоге ХХ век стал временем каскада социальных революций, давая жизнь предрассветным утопиям и химерам заката.

Национально-государственный тип международных отношений, демократическая форма управления обществом, индустриальная экономика и даже такой ее, казалось бы, нерушимый ингредиент, как частная собственность, — все эти институты переживают сейчас глубокий кризис, порождая нечто качественно иное. Их время подошло к своему логическому концу, запас прочности исчерпался. Начала прорисовываться какая-то новая историческая перспектива, забрезжила заря социального Постмодерна, для которого нет еще адекватного названия, фундаментального определения и который для нас пока просто — Новый мир. Странным образом вся эта смена декораций на историческом пути человечества почти совпадает с приближающимся рубежом тысячелетий...

4.

Уяснение физических, социальных и культурных границ современной эпохи является, по сути, доминантой общественной мысли наших дней. Об этом — особенно об экологической компоненте кризиса — много говорилось в докладах известному Римскому клубу, в материалах комиссии Г. Х. Брунтланд, на Экологическом форуме в Рио-де-Жанейро (1992 г.)... Тема достаточно избита, однако, как всякая банальность, содержит в себе нечто основательное и трудно опровергаемое.

Помимо биосферных неурядиц, серьезное нестроение на планете — проблема бедности. Цифры, характеризующие остроту положения, уже приводились выше. Поразительно, но с развитием и усложнением экономики разрыв между Севером и Югом не уменьшается, а растет. В некоторых же районах мира наблюдается процесс прямой деградации общества, сопровождающийся абсолютным ухудшением условий жизни. Складывается ситуация, когда история двух социальных полюсов движется как бы в противоположных направлениях.

Следующая драматичная коллизия — развитие в недрах современной экономики колоссального потенциала чисто спекулятивных и даже деструктивных тенденций... Сейчас возникают формы экономической жизни, которые либо не существовали ранее, либо занимали в прежней реальности маргинальные позиции или были попросту исключены из легального контекста. Это прежде всего разнообразные флуктуации финансовой неоэкономики, а также выстраивание комплексной, изощренной “индустрии порока”, получающей доход за счет тех или иных форм “взлома” цивилизации.

Христианское общество с определенным подозрением относилось к денежному обращению, особенно к ссудному проценту, который был прямо запрещен в Библии. Доминирующей формой деятельности в эпоху Нового времени стала конструктивная, индустриальная экономика, по отношению к которой финансовая носила все-таки дополнительный характер. А сейчас наблюдается совершенно иная картина — виртуальная финансовая неоэкономика существенно перехлестывает объемы экономики реальной и начинает ее “проедать”.

В ряде ситуаций промышленное производство, являясь заложником финансовых обстоятельств, постепенно переходит под “косвенное управление” банковских и финансовых групп, достаточно своеобразно понимающих смысл хозяйственной деятельности, обладающих собственным экономическим менталитетом и целеполаганием. Параллельно происходит нечто вроде плавной девальвации прав отдельного собственника на свободное распоряжение имуществом, имеет место как бы расщепление властных полномочий между ним и кредитно-финансовым оператором. При этом финансовая неоэкономика все больше концентрирует в своей сфере энергию цивилизации, ее интеллектуальные, творческие потенции, научно-технические и материальные ресурсы. В результате, если сейчас, в конце ХХ века произвести тщательный анализ внутреннего содержания валового продукта мира, структуры глобального долга, совокупного объема разнообразных финансовых операций, а затем попытаться соотнести между собой выявленные параметры “номинальной” и “реальной” активности, то, не исключено, получится нечто аналогичное алармистскому докладу Медоузов о пределах роста, но уже в финансово-экономической области...

С другой стороны, распечатывание запретных видов деятельности, разъятие хозяйственной плоти в ходе деконструкции культуры, общества и цивилизации Модерна способно породить самостоятельную трофейную экономику. Иначе говоря, в условиях моральной коррупции происходит эксплуатация механизмов сверхпотребления, не сбалансированного превосходящим или хотя бы адекватным по объему конструктивным производством. Эдакий “авто-колониализм” расхищения и проедания ресурсов, созданных человечеством и принадлежащих не только настоящим, но и, как это ни тривиально прозвучит, — будущим поколениям жителей Земли. К категории “экономического инцеста” можно отнести также своеобразную индустриализацию ряда криминальных и прямо деструктивных способов извлечения прибыли.

Это прежде всего поставленные на поток производство и распространение наркотиков, рэкет и “коммерческий терроризм”, казнокрадство и взяточничество, хищения и скупка краденого, контрабанда, включая нелегальный оружейный бизнес, и захоронение высокотоксичных отходов, биржевые и компьютерные аферы, торговля людьми и их органами, нелегальная иммиграция и сопутствующая ей теневая сверхэксплуатация, производство и распространение фальшивых денег, перекачивание и отмывание грязных денег и т.д. Симптоматично, что некоторые из видов деятельности, в сущности той же природы (откровенные финансовые спекуляции, игорный бизнес, массовая реклама престижного потребления, распространение порнографии и некоторые другие виды “индустрии порока”), расположены в легальной сфере, а их коммерческий результат включается в подсчет ВВП соответствующей страны.

Эффект от разрастания, усложнения и диверсификации подобного извращенного параэкономического “базиса” начинает все сильнее сказываться на “большом социуме”, подрывая его конструктивный характер, вызывая многочисленные моральные и материальные деформации, ведя к внутреннему перерождению общества. Одновременно в результате воздействия тех же деструктивных процессов и тенденций на “обочине цивилизации” зреет новая и весьма непривычная форма социальной организации.

5.

Процесс мутации общества Модерна — его дехристианизация — радикально меняет культурно-историческую перспективу. Одним из наиболее существенных феноменов последних лет (наряду с трансформацией самого постхристианского ареала) является интенсивная перестройка того “внешнего пространства” цивилизации Нового времени, которое мы до недавнего времени привычно называли Третий мир. Это пестрое сообщество — конгломерат самых разных традиционных культур. Впрочем, сразу оговорюсь, и не совсем уже традиционных: скорее, культур модернизированных, но модернизированных все же на основе совсем иного культурного текста, чем европейский концерт. И вот на пороге ХХI века, на просторах данного совокупного оппонента западного мира начинают разворачиваться весьма примечательные и не менее драматичные процессы.

Теперь уже сам Третий мир распался на несколько структурных зон, обретя собственный Север и Юг. Это прежде всего Новый Восток — сформировавшееся в районе Большого тихоокеанского кольца второе индустриальное пространство (в каком-то смысле пришедшее на смену “коммунистической цивилизации”, заполняя образовавшийся с ее распадом биполярный вакуум). И другой, еще более своеобразный мир — трансрегиональный “архипелаг” территорий, по тем или иным причинам переживающих деградацию и даже коллапс современных общественных институтов (назовем его глубокий Юг).

Посттрадиционные образования постепенно сливаются с гиперсветским социальным и культурным контекстом западного постмодерна, проникают в него, образуя нечто единое, целое, качественно иное, что вполне можно счесть новой цивилизационной средой, основой и “бульоном” Нового мира.

Определение “Третий мир”, как правило, трактуется в рамках некоей иерархии: Первый мир — наверху, Второй где-то посредине, Третий — внизу. Либо как некое промежуточное пространство между “капиталистическим Западом” и “коммунистическим Востоком”. А ведь первоначальное значение термина было совсем другое. Его создал в 1952 году французский ученый Альфред Сови по аналогии с понятием “третьего сословия”, некогда сокрушившего прежнее мироустройство.

Тогда, в послевоенные годы, на мировую арену выходил новый динамичный персонаж. То, что в прошлом было маргинальным пространством цивилизации, колониальной периферией, находившейся где-то за пределами истории и Ойкумены, — сообществом, которое и не рассматривалось с точки зрения магистрального хода событий, — стало отныне все чаще включаться в актуальный контекст. Но ведь и историческое “третье сословие” (буржуазия) выросло когда-то в недрах феодализма, породив со временем собственный мир — знакомый нам мир капитализма.

Альфред Сови точно уловил исторический момент, и данное понятие превратилось в устойчивый концепт. Игнорируемый, третируемый Третий мир был способен (по мысли Альфреда Сови) в будущем занять совсем иное место в мировой иерархии. Мысль эта в середине ХХ века все же казалась чересчур экстравагантной, и термин “Третий мир” приобрел более простой и привычный для нас смысл.

Время, однако, по-своему расставляет игроков на планете, переиначивая мозаику человеческого сообщества. Теперь, на рубеже ХХI века, после стратегического поражения коммунизма именно “Новый Третий Мир”, кажется, становится главным совокупным оппонентом западной цивилизации. И как знать — быть может, в будущем веке процессу ориентализации суждено сменить модернизацию в качестве господствующей тенденции времени. Недаром столь широкое распространение получают тезисы об “исламской угрозе”, “экспансии конфуцианского мира”. Действительно, формирующийся в пределах Большого тихоокеанского кольца мир начинает претендовать на роль альтернативного цивилизационного центра в новой, постмодернистской версии истории.

6.

Общество Модерна оказалось не в состоянии вложить в глобальный прорыв своей цивилизационной модели равный ей по силе и энергии духовный порыв. В условиях утраты коллективной метрополией “духовного первородства” евангелизация была подменена колонизацией, сопровождавшейся форсированной, корыстной эксплуатацией народов и земель окружавшего мира.

Туземному обществу, пережившему в момент столкновения культур кризис идентичности и девальвацию традиционных систем воззрений, в качестве альтернативы — наряду с формальным приобщением к культуре Модерна — были фактически предложены ценности уровня “чечевичной похлебки”. Это вело к образованию культурного вакуума, заполняемого повседневными мирскими заботами, либо к ренессансу — на новой основе — казалось бы, угасавших культов. Индивидуализация же была скорее вынужденным следствием распада общины, нежели результатом последовательного формирования личности. В итоге здесь постепенно сложились оригинальная форма парасекулярного сознания, весьма своеобразная городская культура, а затем и самостоятельная версия светского общества, таящая, однако, в своих глубинах щедрую россыпь семян катастроф.

Действительно, у народов Юга формирование гражданского общества шло своим собственным, иной раз весьма извилистым путем. Нередко оно сопровождалось мимикрией традиционных систем управления под современные институты, симуляцией соответствующих форм политической жизни, порождая такие химеры, как феномен “управляемой демократии”. Модернизация в ряде случаев оказалась достаточно поверхностной, заложив глубинные основы современного кризиса отношений Севера с Югом.

Наступил момент, когда ситуация на планете начала кардинально меняться. Теперь уже современные наследники Третьего мира оказывают все более заметное воздействие на культуру и цивилизацию Нового времени. Заявляя о своем в ней присутствии, они возвращают заслуженные и незаслуженные исторические долги. Постмодернизационные тенденции различных частей человеческого сообщества, сливаясь воедино, взаимно перекрывают и усиливают друг друга. А глубокий Юг стал естественным союзником квази-Севера в реализации схемы прямой деконструкции общества Модерна.

Таким образом, вместо первоначального проекта гармоничного расширения соборной Ойкумены на планете (при молчаливом признании большинством сторон примата ценностей мира сего) было построено подобие иерархичной, многоступенчатой башни — здание современной синтетической цивилизации, изъясняющейся по-прежнему с позиции силы, но уже на языке рыночной экономики.

Порожденный кризисом идентичности — на этот раз самого человека Нового времени, — эклектичный экономический универсум равно безразличен к культурным ценностям и основополагающим постулатам включенных в его орбиту сообществ. И он же полагает себя квинтэссенцией истории! Уверенно претендуя на обладание новым универсальным языком, объединяющим мысли и действия миллиардов жителей планеты, этот колосс может, однако, оказаться подобием безъязыкого Голема и в одночасье погрести под своими обломками могучую цивилизацию...

7.

А как же Россия? Как влияют на нее все эти сюжеты? Кажется, непосредственная близость драматичных событий, охвативших страну за последние семь—десять лет, во многом просто заслонили от нас и внешний мир, и непростые процессы, в нем разворачивающиеся. Живя своим, достаточно напряженным настоящим, мы утратили ощущение дальних горизонтов истории. А ведь не исключено, что корень российских бед, их кощеева игла — расцвет таких характерных явлений, как, например, финансово-криминальный синтез, — тесно связаны с универсальным кризисом цивилизации. Что если аналогичные причины — присутствие страны в контексте постмодернизации — во многом повлияли на логику событий, происходящих в России, в том числе на протяжении последнего десятилетия?

Тема эта слишком обширна и болезненна, чтобы затрагивать ее походя. Отмечу лишь, что спектр альтернатив Миру Модерна не так уж велик. Россия, как иной (нежели Третий мир) оппонент западноевропейской цивилизации, несет в себе другую христианскую историческую позицию, которая могла бы оказаться немаловажной при поиске позитивного выхода из того цивилизационного тупика, куда, кажется, идет мир. Ведь восточнохристианская, православная культура содержит свой, оригинальный алгоритм строительства Глобального Града, создав собственный тип взаимоотношений с универсумом. В отличие от общества западноевропейского здесь присутствовует и более настороженное, и менее формализованное отношение к миру.

Истоки данного мировоззрения, по-видимому, кроются в преимущественно апофатическом характере православного богословия. Иначе говоря, в небесно-земной симфонии превалируют уникальные, личностные взаимоотношения между человеком и Богом, которые не исчерпываются их формальным описанием. Но этот же тип сознания, являясь универсальным, последовательно вторгается и в отношения с миром и его реалиями. Подобная цивилизация менее ориентирована на методичное обустройство “дольней тверди”, зато более внимательна к внутренним, тихим угрозам жизни.

Как же это актуально! Влияние развитой православной социальной доктрины в условиях фундаментального кризиса привычного образа бытия, надвигающейся на цивилизацию “культуры смерти” (по определению папы Иоанна Павла II) было бы трудно переоценить. Сейчас, как никогда, второе дыхание христианской культуры востребовано временем. Но если обратить взоры на реальную Россию 97-го года, то... пробирает озноб. Вместо провозглашенного еще совсем недавно прорыва к “общечеловеческой цивилизации”, “благословенному времени мира без оружия и войн”, над Россией нависла тень темных веков отлучения от истории.

8.

Мир людей является сложным организмом, развивающимся по своим внутренним законам. История — синергийный процесс самоорганизации человеческого сообщества во времени и пространстве. В своем становлении она проходит сквозь череду базовых состояний: исторических эпох (при рассмотрении диахронного, временного аспекта) или цивилизаций (при синхронном, пространственном анализе системы).

Эти эпохи: Протоистория (аморфное состояние), Древний мир (процесс интеграции системы), Великие империи (гомеостаз закрытой системы), Средневековый мир (кризисное состояние, при котором система распадается на сообщество “коллективных субъектов”), эпоха Нового времени (период становления открытой системы) и, наконец, наиболее интересное состояние: новый порядок, т.е. существование общества в виде устойчивой, но неравновесной — диссипативной — структуры (Новый мир или Мир Игры). Как видим, у человечества есть свои “шесть дней творенья”.

Параллельно в истории соприсутствует и особое, “ночное” состояние — последовательного разрушения системы (Мир Распада), т.е. своеобразный код антиистории.

Смены эпох сопровождаются хаотизацией социума, периодами смуты, нередко занимающими продолжительное время, исчисляемое десятками, а то и сотнями лет. Между “историческими материками” порой зияют провалы темных веков. Грядущий Новый мир, повторюсь, носит устойчивый, но не равновесный характер и потому достаточно уязвим, скрывая в себе фермент тотальной деструкции. Запретный код, однако, открыл бы не просто темный коридор между эпохами. Человечество здесь вплотную приближается к водовороту Мира Распада, где история течет как бы в обратном направлении.

Этой мрачной перспективе, впрочем, противостоит другая вероятность (в библейской эсхатологии намеченная у пророков Исаии 2, 2—4 и Михея, 4, 1—3) — возможность реализации в будущем “седьмого дня истории” или, по определению Патрика де Любье, “цивилизации любви”, отменяющей раздор и ненависть и выводящей человека за пределы исторического круга...

9.

Ну а что, если — вопреки устойчивой традиции завершать рассуждения сентенциями типа “но я все же верю...” — попытаться быть последовательным пессимистом и предположить, что деструктивные тенденции будут нарастать и в конце концов возобладают на планете? Последние годы мы слишком часто сталкивались с оптимистичными конструкциями, обнаруживающими, однако, при столкновении с реальностью прочность елочных игрушек. А можем ли мы, хотя бы эскизно, обозначить контуры грозящей нам антиутопии, увидеть тень “сумрачного леса во тьме долины”? Ведь иногда бывает совсем нелишне “поразмыслить о немыслимом”.

В конце концов, корабль истории в поисках заветного “золотого руна” пересекает непростой рубеж — границу тысячелетий. Вплывая в неведомые воды нового миллениума, человечество, судя по всему, оказывается под сенью “дьявольской альтернативы”: между Сциллой квази-Севера и Харибдой глубокого Юга.

Во-первых, будущее информационное сообщество рискует обернуться не идилличной “глобальной деревней”, а достаточно нестабильной, в чем-то иллюзорной конструкцией — реальностью, так сказать, “организованного хаоса” (что вполне вписывается в органичный скептицизм либерализма по отношению к “большим смыслам”). Проклевывающийся на свет виртуальный мир, — если уж вглядываться в стратегические горизонты будущего, — является не только информационной реальностью, но и полигоном оригинальной постсоциальной конструкции: сверхоткрытого общества. (Или, как это образно звучит на современном русском языке, общества “беспредельного”.) В ходе данной революции рождается новый принцип организации реальности, специфика коего заключена в перманентном балансировании людей и мира на грани хаоса, построении жизни “на разрыв аорты”. Обретая неведомую ранее свободу, “экзистенциальный человек” выпускает на волю стихии, чью природу не вполне понимает. Но которые вряд ли потом сможет уверенно контролировать и тем более вернуть в небытие.

Это едва ли не в первую очередь сказывается на становом хребте нового универсума — экономике. В подобной децентрализованной, транснациональной среде прекрасно себя чувствует ее тень — “экзистенциальная” (виртуальная) неоэкономика, близкая принципам казино-капитализма. В результате ряд видов современной финансовой деятельности (наподобие управления рисками или рециклизации долга) все более превращаются в своего рода постэкономику, становясь откровенной пародией на хозяйственный механизм Нового времени. Они могут содержать в себе всё и ничего: ничего не создается, однако растут капиталовложения, поступает прибыль. Формальная сторона отделяется от сущностной, оказываясь не только самостоятельной, но и более актуальной реальностью. Но ведь это же не что иное, как род игры! Конечно, игры своеобразной, сложной, опасной. Игры, которая сохранит серьезный характер до той поры, пока у нее будет существовать реальный экономический подтекст, пока не израсходуется накопленный цивилизацией хозяйственный ресурс. И когда он будет растрачен, — “большая игра” превратится в административную головоломку, неотличимую от других знакомых нам игр... Она станет бессмысленной, но к тому моменту, видимо, будет уже ритуализована.

Во-вторых, параллельно “строительству виртуальных миров” открывается какое-то новое и, надо сказать, весьма двусмысленное прочтение понятия постиндустриализма. В будущем веке значительному числу людей, возможно, предстоит вплотную соприкоснуться с открытыми формами социального распада — возрожденной неоархаикой, — что, естественно, радикально отразится на стиле жизни. Например, если в тех или иных регионах окажется невозможным поддержание прежнего уровня потребления и промышленного производства. А это в свою очередь означает, что на части планеты будет создано общество не столько пост-индустриальное, сколько де-индустриальное. С данной проблемой, кстати, уже столкнулись многие индустриальные в недалеком прошлом регионы России.

Однако социальными катастрофами богата сейчас не только российская земля. Очаги неоархаики, подобные Чечне, — не специфическая черта России, в мире существует около 30 территорий, на которых военные конфликты, отсутствие устойчивой правовой инфраструктуры, легитимной, а то и какой бы то ни было власти вообще являются повседневной действительностью. Наиболее яркий пример перевернутого “взломанного” общества, конечно, Афганистан, но стоит вспомнить и некоторые территории Африки и Южной Азии, всю совокупную мозаику “золотых земель”... Образуется устойчивая сеть островов зыбкой государственности: от дестабилизированной постсоветской Северной Евразии и Кавказа до африканских “Великих озер”, от европейских Балкан до центральноазиатского Памира и латиноамериканских Кордильер. По коридорам “мирового андеграунда” движутся мировые грязные деньги, которые в свою очередь тесно связаны со слабо контролируемыми спекулятивными финансовыми ресурсами “летучих островов” легального транснационального мира. Меры, принимаемые с целью сдержать расползание нестабильности, приводят к возникновению еще одной формы пониженной суверенности — опекаемых извне зон: на тех же Балканах (Босния), Ближнем Востоке (Ирак), в Африке (Руанда) и в некоторых частях бывшего советского пространства (Таджикистан). Вооруженные силы ряда государств все чаще участвуют в миротворческих операциях, которые приобретают зловещий оттенок “ползучей мировой войны”.

Феномен глубокого Юга (а равно и квази-Севера) расползается по планете. Этот “опрокинутый социум” становится генератором нетривиальной политики и экономики, идеологии и культуры, оказывая мутагенное воздействие на сужающиеся зоны стабильности, формируя глобальную альтернативу господствовавшим до недавнего времени прогнозам эволюции человеческого сообщества. Так, на исходе ХХ века, за блистающим фасадом глобальной цивилизации сжимается пружина истории и копит силы могучий импульс драмы века XXI.

10.

Речь вроде бы идет о дальних горизонтах истории, но уже в ближайшем будущем возможны первые тектонические подвижки. Вероятен, например, сценарий стремительного развития финансово-экономического катаклизма с непредсказуемыми, в сущности, последствиями. А взрыв “финансовой бомбы” способен оказать на мир, в конечном счете, не менее опустошительное воздействие, чем взрыв бомбы экологической или ядерной. (Хотя и ядерная угроза, казалось бы, снятая с повестки дня в ходе переговоров о взаимном сокращении стратегических и наступательных вооружений, вновь стучится в дверь, но уже, так сказать, с “черного хода”. И экологический кризис также неуклонно движется к своему “часу пик”.)¹

Роль запала здесь мог бы сыграть крах основных “финансовых пузырей”: рынка вторичных ценных бумаг, процесса функционирования и обслуживания глобального долга, либо резкое падение курса фактической мировой резервной валюты — доллара...

Мир, исподволь утрачивающий позитивную перспективу, мир без границ, но и без горизонта неизбежно театрализуется, обменивая свои невоплощенные идеалы на виртуозные плоды “индустрии досуга”. В условиях социального распада жизнь приобретает ирреальный, игровой характер, приближаясь к подобию “пира во время чумы”. Взаимодействие же большой игры с разноликой неоархаикой способно породить единое эклектичное сообщество “профессиональных игроков”.

В итоге доминирующей реальностью на планете может стать Мир Игры, страшащийся и стремящийся реализовать свою высшую ставку — возможность выпустить на волю Мир Распада. Вот при этих-то условиях, когда иссякает и грозит обратиться вспять поток социального времени, начинает брезжить иной, совсем уже не фукуямовский конец истории.

Интересно, что данное пессимистичное построение частично совпадает с одной достаточно древней историософской схемой, а именно: регрессом истории от золотого века — к серебряному, от серебряного — к бронзовому, от бронзового — к железному. Причем каждый из эонов соотнесен с превалирующим в нем видом человеческой практики. Скажем, в контексте индуистской культуры в золотом веке — это брамины, жречество как ведущий тип деятельности, в эпоху серебряного — воинство, цари, правители, в бронзовом — купечество, крестьянство (т.е. экономическая активность) и, наконец, во времена века железного — шудры. Распространено мнение, что шудры — это угнетенные слои населения, самые низшие. Поэтому-то и говорили в конце прошлого и начале нынешнего столетия об эпохе социализма как грядущем “царстве шудр”. Но в реальной традиции всё не так просто: там шудры вовсе не “рабочие и крестьяне”. Шудрами являлись лица, связанные, как сказали бы сейчас, с индустрией развлечений, “шоу-бизнесом”: это — танцоры, актеры, декламаторы — одним словом, люди театра, люди игры. Таким образом, начав данное рассуждение с совсем иных позиций, мы подошли к тому же пониманию игры как господствующей формы культуры Нового мира.

Обретет ли человечество в ходе ожидающих его драматичных коллизий какую-то новую социальную перспективу, грядет ли “второе дыхание” споткнувшейся на исторических подмостках цивилизации, наступит ли “благословенное время мира, когда войны и насилие исчезнут с лица земли” или на планете воцарится постхристианский “век Водолея”? Кто знает... Однако в любом случае новая культура не станет возвратом к прежней архаике, когда человек традиционного общества был тотально включен в контекст ритуалов, обязанностей, обычаев, был связан ими.

Люди не утратят обретенное однажды ощущение свободы воли, но получат другую “свободу” — без препон использовать свое-волие в целях, соотносимых с новым проектом жизнеустройства. Человек Нового мира, обитатель поднимающегося из вод истории неведомого континента неоархаики, подобно своим прародителям будет волен прочертить на безмерном небосводе свободы собственный произвольный горизонт бытия. Однако в конце концов основной конфликт выбора и главный вопрос неизбежно сведется для него все к той же роковой, от века раскалывающей человечество дилемме: свобода для страстей или свобода от них.

Александр Иванович Неклесса — руководитель проекта Российского фонда фундаментальных исследований “Глобальное сообщество: изменение социальной парадигмы”. Статья написана в рамках проекта. Журнальный вариант. ї А.И.Неклесса.

¹ Деньги — это как бы своеобразные атомы дольнего мира, взятого в его антропологическом, а не физическом аспекте. Познание внутренней сущности материи, ее последовательное разложение на составляющие элементы уже имело следствием изобретение небывалых по силе устройств, например, той же ядерной бомбы. Но также и исследование внутренней природы денег может привести к созданию не менее сокрушительных технологий — финансовых, способных реализовать как собственный “управляемый синтез” (своеобразный “финансовый термояд” — открыв источник неограниченного кредита), так и собственный Чернобыль.