Владимир Маканин

Асан

Окончание. Начало — “Знамя”, 2008, №8.

Известие передали по рации… Боевики сожгли федеральную колонну в ущелье Мокром. Ни бензина с нашего склада, ни нашей солярки там, в колонне, не было. Но саму эту небольшую колонну мы не раз удачно использовали. А теперь потеряли… Едва войдя, Руслан бранится, забыв, что бранится на своем языке. Еще и сверкает на меня глазами!.. Но и по-чеченски мне все понятно. Неудача понятна на любом языке… Да что ж за невезение нам!

Обсуждаем.

Я встревожен вдвойне. По этой же дороге, но чуть отставая по времени, вез пацанов Коля Гусарцев… И после Форэвы звонка от него не было.

Вот и Руслан, чуть остыв и сев на табурет, спрашивает:

— От Коли звонка нет?

— Нет.

Новости продолжают поступать. Но разрозненные.

В Мокром устроил засаду и сжег колонну Горный Ахмет… По горским понятиям, он больше свиреп и мстителен, нежели деловит. (В отличие от Гудермесского Ахмета…) И все же засада была на захват! Захваченный федеральный бензин Ахмет наверняка хотел кому-то продать.

Горный Ахмет и его братан. Это они… Но вот оказывается, следом их атаковал наш полувзвод… Был бой… По рации так и сказали — бой. Что за полувзвод?.. Полувзвод лейтенанта Коржацкого? Это еще кто?.. Откуда он там взялся?

Сведения прежде всего от двух боевиков Ахмета, которые из Мокрого бежали. Которые уже среди своих… Рассказали про засаду и бой. Однако почему эти двое бежали отдельно, бежали сами по себе, если у них победа и колонну боевики сожгли? если засада удалась? Про это бежавшие пока что молчок… Зато оба боевика охотно (и достоверно) рассказывают о федеральном полувзводе и о некоем стрелявшем нашем слепце, ранившем брата Ахмета… Ага! Братан Ахмета ранен! Неплохая новость.

Лишь постепенно бой начинает выстраиваться. Но логики боя еще долго нет. Потому что нет победителя.

Надо ждать… Пока нет победителя, всякий бой абсурден. Руслан с этим не согласен, но для меня это дважды два.

И снова подробности. Это уже от уцелевших наших.

В непосредственной близости и даже в виду ущелья Мокрого был, оказывается, загодя расположен взводный ОП. Опорный пункт обычен. Полувзвод солдат скучал и занимался стрельбой по пустым бутылкам… Как раз на дороге Шали—Ведено.

Полувзвод, которым командовал лейтенант Коржацкий, имел, впрочем, боестолкновение с разведкой чеченцев. И притом удачное!.. Можно было считать это некоей предварительной победой… Трое раненых у нас. Двое убитых чеченцев… Итого пять освободившихся автоматов. Жаль, ранен могучий Жора. (Громадных пацанов пули находят быстро.) По счастью, раненых, включая Жору, удалось отправить в Грозный с встречной нашей колонной. Так что нет с собой раненых и есть лишние автоматы. И есть чувство легкой победы. Мало ли?!

Кто-то из бойцов вспомнил, что видел кур в ближайшем селе… Победу надо обмыть. Паленая водка и куры!.. В чеченском селении бойцы Коржацкого выменивают себе за пять автоматов все, что надо: и выпивку, и закуску.

Решают отметить удачу, выставив караул. Садятся кружком… И только один из бойцов, по прозвищу Мудило Мухин, стреляет по бутылкам. Пусть!.. Он любит пострелять.

Меж частыми выстрелами Мухина раздался выстрел, совсем негромкий и как бы отдаленный. Этакий хлопок. Чмок!.. Лейтенант Коржацкий был убит наповал… Если это снайпер, то где он?.. Все вокруг было тихо… Выждали… Конечно, снайпер… В ответ постреляли по кустам… А затем принявший команду сержант с двойной фамилией Борзой-Бабкин велит полувзводу выдвинуться к ущелью Мокрому ближе.

Из переговоров лейтенантика (мелкий, щупленький был этот Коржацкий) сержант знал, что главное в эти дни — само ущелье… Прикрыть!.. Там пройдет колонна! И потому полувзвод опорного пункта должен быть наготове.

Сержант Борзой-Бабкин доложился по рации и повел полувзвод к ущелью, но, разумеется, не вдоль дороги, где их могли заметить. И где запросто мог приклеиться снайперок (так бы и тянулся по дороге за ними, выщелкивая одного за другим)… Борзой повел пацанов правильно — в обход, лесом… И вот чуткий, как зверь, рядовой Колесов, с детства охотник, послан идти первым, и он уже шел, шел, шел, шевеля таежными ноздрями… Обнюхивал путь.

Пришли. Но опять же не входя, не втискиваясь в само ущелье. Все правильно.

И только тут сержант Борзой-Бабкин разрешает отметить вчерашнее удачное боестолкновение. И заодно помянуть командира. Они принесли его с собой. Мертвый Коржацкий отяжелел. Не был он перышком… Щупленький, легкий в жизни, лейтенантик был, однако, напряжен и строг насчет выпивки. Суровый! Но сейчас он не мешал… А самогон был. И еще в плюс чувство легкой победы!

Новое место для солдат, как новая планета. Выпивка здесь получилась классная. Клонило в сон… Они бы сразу и рухнули в траву, но водка уже терзала кишечник. Водка была плохая, ужасная… Ужасная была и дрисня. Их всех несло. И все время сложный выбор — упасть в траву спать? или бежать в кусты, снимая штаны?.. Чуткий, как зверь, рядовой Колесов, с детства охотник, стонал. Даже его сибирский желудок дал сбой… Командовавший полувзводом сержант Борзой-Бабкин, садясь в очередной раз в кустах, тоже честно недоумевал:

— Все у меня вывалилось. Что там еще может быть?

Полувзвод наконец уснул.

Горный Ахмет (в отличие от Гудермесского Ахмета) был не только отважен и предприимчив, но и осмотрителен.

И потому казалось абсурдным, что чеченцы Ахмета, выстраивая в ущелье Мокром засаду, не заметили и даже прошли мимо полуспящего полувзвода, которым командовал сержант Борзой… И расположились чичи с федеральным полувзводом, в сущности, рядом, с той же стороны обложив ущелье. Совсем рядом. Бок о бок.

Когда колонна ожидаемо вошла в ущелье, фугас сразу же заготовленно сработал — под днищем первого БТРа. Повалил дым… С брони бойцы сопровождения спрыгивали прямо под автоматные очереди… Дула изрыгающих огонь чеченских автоматов торчали из ближайших кустов… Когда хотят похвалить, такую засаду называют классической.

Колонна небольшая — и вооружена не ах. Ее разгромили в течение получаса, даже чуть меньше… При этом предприимчивый Горный Ахмет оберег машины с соляркой. Две было машины, и обе он не дал сжечь во время разгрома. Деловой.

Проснувшийся (очнувшийся) от стрельбы в кустах полувзвод сержанта оказался совсем рядом, чуть ли не в трех шагах от побоища. Но что делать, если чичей в кустах видно не было — чичи расставились вдоль всей дороги... Сержант Борзой-Бабкин не знал, как атаковать рассредоточенного противника… Кто где?!. Колонна уничтожена, а чичи там и тут уже добивали раненых и рылись в их карманах… Бой кончен!.. Чичи сейчас уйдут… Но остаться совсем уж в стороне сержант тоже не мог. Потому и двинулся вперед всем полувзводом, взяв с собой наскоро только один крупнокалиберный пулемет.

Но и пулемет он велел взять только потому, что его будет нести солдат Мухин, которого сержант недолюбливал и принципиально звал Мудилой. Кличка. Как удобно! Впрочем, Борзой-Бабкин всех своих солдат считал малоразвитыми и звал, как ему хотелось… Для простоты… Не для обиды… Сам Борзой взял подствольный гранатомет. После чего, недолго думая, поднял солдат в атаку. Прямо из кустов на врага. Он не забыл еще раз прикрикнуть: “Мухин! Мудило!.. Берешь пулемет!” — а уж потом завопил: “Ур-ра-аа!”.

Полузвод заорал: “Ур-ра-аа!”, но без эффекта. Их встретили огнем… Тотчас пришлось залечь. Но и залегших их истребляли. Солдаты слишком подставились. Прятаться уже поздно. Пьяноватые, они еле продирали глаза. Чичи, напротив, — были свежие и возбужденные в самую меру. Самую чуть накурившиеся. Косячок, не больше. Перед боем!

— Мудило! — орал уже под пулями Борзой-Бабкин. — Прячься за сосной!.. Хрен с ней, что горит!.. А ты за ней прячься, тащи туда пулемет!

Мухин был кряжист, ухватист, он запросто тащил крупнокалиберный — мог бы тащить и побольше. Жаль, он все время хотел спать.

Сосна стала главным местом боя. Сосна лежала огромная. Сосна с треском горела своей верхушкой.

— Мудило! Слышь меня!.. Смотри не усни!

Сержант прилег рядом с Мухиным, нет-нет и тыча солдата кулаком в сонную скулу. Мухин изготовил пулемет… Прямо на гнилом пне… Давай! Чего медлить!

Первым из-под поваленной сосны выскочил чеченец. Чуткий, как зверь, рядовой Колесов, охотник с детства, затаившийся под той же сосной, выскочил навстречу — он и чеченец в упор разрядили друг в друга автоматы. Кто первый умер, неясно. По присказке — обе души бойцов вместе взмыли в небо… Рядом… Они могли бы взяться за руки. Душа чуткого Колесова и душа чеченца. Плывя к разным богам, они пока что были близко друг к другу… Тропы (небесные) еще не разошлись далеко.

Сержант Борзой-Бабкин отбросил свой отработавший подствольник и матюкнул засыпающего Мухина. Оттолкнул Мудилу от пулемета и припал к пулемету сам… Сейчас он им покажет! Ну-ка!.. Но сержант не успел. Именно тут кто-то из чеченцев удачно бросил гранату. Как раз!.. Граната разорвалась. И сержант, и Мудило Мухин, оба уткнулись башкой в землю рядом с пулеметом. По ним прошлись еще пулями… Одежда обоих задымилась. Загорелась… Язычки пламени вытанцовывали на их камуфляжах.

Бой был окончен.

Сонные, пьяноватые солдаты не могли сопротивляться. А чуток накурившиеся для куража чеченцы добивали их. Добивали с победным азартом — ведь чеченцы только-только разгромили колонну!.. А теперь и полувзвод федералов весь полег… Все четырнадцать солдат плюс сержант Борзой-Бабкин.

У чеченцев были убиты всего двое. И двое раненых.

Кураж победителей! Добивали… Искали в солдатских карманах. Забирали нож, если красивый. Тело для удобства досмотра поворачивали носком сапога. Легким толчком… Над холодным, давно остывшим телом Коржацкого склонился молодой чич и, разглядев офицерские погоны, срезал у него и один погон, и ухо.

Подъехал, кренясь на крутом склоне, “жигуленок”. За ним грузовик.

Это прибыли покупатели, которых Горный Ахмет уже успел вызвать к месту боя по мобильному телефону. Не давший сжечь солярку в бою, Ахмет велел теперь потушить огонь всюду и везде. Чтоб не горело и не искрило даже в десяти метрах от добычи… Смотреть в оба! Две машины горючки!

Торг за солярку, однако, непрост, Ахмет препоручил поторговаться брату:

— Доку!.. Закончи дело.

Сам Ахмет направился пеший назад, ко входу в ущелье. Там еще одна сделка! Ахмет назначил там встречу федеральному офицеру, чтобы отдать деньги — расплатиться за полученные сапоги. Заодно… Раз уж он, Ахмет, спустился с гор.

Сделка с сапогами не имела отношения к бою, ни малейшего — просто дело. Просто бизнес. Ахмет, можно сказать, обул на зиму весь отряд. Предприимчивый!

Доку, братан Ахмета, хотя и ранен, накручивал в эту минуту цену боевой добыче:

— Или ты покупаешь соляру. Или я сейчас сам все захваченное сожгу… Не оставлять же добро на дороге.

Покупатель корил его дороговизной:

— Доку!.. Ты и так взял целую колонну.

— Что за колонна! Дерьмо!.. Мне эта соляра по фигу!

— Ну вот и отдай ее мне.

— Задаром?.. Лучше сожгу.

— А вдруг это солярка Сашика?

Братан Ахмета, весь в эйфории, — можно сказать, победитель сегодняшний, озлился:

— Опять!.. Когда он только нажрется, этот ваш Са-ашик!

— Если солярка Сашика, ты за нее скоро ответишь.

— За русских стал переживать?

— Я за тебя переживаю.

— Чхать я хотел на Сашика.

Оба знали, что майору Жилину захваченная солярка не принадлежит ни каплей. (Моего там не было — ни солярки, ни бензина.) Они просто базарили. Торгаши! — один повышал цену, другой занижал, вот и все.

Чичи тем временем обшаривали разбитую колонну уже по мелочам… Что дальше?.. Постепенно боевики скучивались возле ахметовского братана — возле Доку, ожидая, быть может, дележа покрупнее. Знали же, что солярка сейчас будет продана, притом задорого.

Едва приезжие покупатели с победителями сторговались, началась спешка. Мимо сожженных двух БТРов, скребясь о них краями, протиснулся за добычей первый грузовик… Чтобы перегрузить бочки из расстрелянного федерального грузовика в свой.

Ущелье не самое удобное место для перегрузки. Первый грузовик покупателей, а за ним второй — они опасно маневрировали. Подъезжая-отъезжая, грузовики оказались совсем близко к ожидавшим денег чичам и к той полусожженной сосне… Когда вдруг очнулся (возможно, от шума моторов) Мудило Мухин. После разрыва той гранаты он стал безглазый. Он стал слепой… Сгоряча Мухин этого не понял. Он решил, что проспал… И что проснулся ночью. И что ночной бой вовсю идет, а он заснул.

Он оттолкнул уже мертвого сержанта и ощупью припал к своему пулемету. И стал стрелять на чеченские голоса. Да, он проспал. Да, виноват. Но он воюет!.. Глаза ему нестерпимо жгло. Мухин подумал, что это мудило сержант плеснул ему в лицо спиртяшкой… Или даже йодом. С него станется! Сержант дурак — и шутки его дурацкие!.. Мухин услышал слева чеченскую речь и туда тоже заторопился стрелять.

— У-у, суки!.. У-у-у! — орал он.

Его убили нескоро. В том-то и дело, что стрельбы заново никто не ожидал.

Пули современного крупнокалиберного не ранят, а рвут человека. Кусками. Они так же, кусками, рвут и скалу, что рядом. Мухин навалял трупов, стреляя только со слуха. Стреляя на голоса.

Таков был неожиданный финальный аккорд боя.

— У-у-у! — орал Мухин, весь в окружавшем его слепые глаза (и непонятном ему) черном пространстве.

Горного Ахмета, отправившегося оплатить недавно полученные сапоги, близко здесь не было. А Доку, братан Ахмета, опьяненный победой и громче всех кричавший о справедливости дележа, первым попал под пули. У несчастного братана у первого выскочили мозги. Голова с краканьем развалилась. Он даже не понял, откуда стрельба… Все вокруг орали, вопили. Паника на ровном месте.

Грузовики и “жигуленок” с потенциальными покупателями солярки тотчас умчались. Они-то были начеку... Они все время боялись подвоха. (К примеру, со стороны Ахмета.) Зато расслабившиеся без Ахмета боевики, оставшиеся к тому же без Доку, растерялись — стреляли беспорядочно. Чичи не сразу сообразили, что так или не так, а пулеметчика надо прикончить. Они думали, что к федералам пришло подкрепление. Они пока что лезли в кусты. Они висли на ветвях… Но теперь каждый их крик, вопль, каждый треск куста провоцировал ослепшего Мухина на новую пулеметную очередь. Не задалось бегство. Боевики вопили, они не понимали, почему они так обреченно попадают под пули.

Удрать!.. Зарыться… В кусты…

Мы с Русланом на недостроенном Внешнем складе. Мы сидим, постелив газеты, на грязноватых табуретах и мрачно гоняем чаи рядом с бытовкой. Зато на воздухе… Выложив перед собой мобильники (на изготовку), обговариваем прояснившиеся подробности — и ждем… ждем… ждем подробностей новых.

Это я первый не выдержал — пришел сюда, на стройку… Прибежал… Чеченцы иногда знают больше. Руслан пришел следом.

На недострое как бы остановленное время. Зато здесь тихо.

Я гоняю желваки.

— Ущелье Мокрое… Это достаточно далеко за Сержень-Юртом, — уточняет Руслан. — Однако все-таки это до Ца-Ведено… Гиблое место.

— Я знаю. Это за Форэвой, — киваю я.

— Да.

— Раньше там тихо было.

— Засада… Они знали и ждали колонну. А одиночек, не обнаруживая себя, они пропускали.

Этими словами Руслан подбрасывает мне (да и себе) кроху надежды. Гусарцева и пацанов засада, чтобы не обнаруживаться, могла пропустить.

Мы оба легко представляем себе карту, не держа ее в руках. Виртуальную вьющуюся дорогу. Зелень леса… Коричневые отроги ущелья. Случился бой, но как? каким образом?..

Мы рассуждаем, гадаем, почему не было прикрытия… Ага!.. Там же ВОПы на горной дороге. Один из взводных опорных пунктов как раз в километре от Мокрого… Что за дела?! Почему не упредили чичей атакой?.. Там ведь и воевать много не надо. Только пошуметь. Пострелять… И засада сорвана сама собой!..

Вот подтверждающий звонок из Грозного. В ущелье Мокром… Потери. Полегло два с лишним десятка… Маленькая полуколонна. Подвоз б/т — боеприпасы и топливо. Четыре машины, два БТРа сопровождения.

Дело в том, что эту маленькую колонну, сожженную чичами в Мокром, мы многажды использовали для провоза солярки. Мы сами частенько ее захваливали. Даже хвастались! Колонна быстрая и удобная… Маневренность фантастическая, почти как у Хворя… Да еще наш особенный плюс — впереди колонны всегдашняя на случай приманка — две машины с соляркой. Чичи солярку никогда не жгут — предпочитают брать… И боеприпасы. Даже если столкновение лоб в лоб. Без особых волнений чичи меняют план… Почти и без жертв с обеих сторон… Чичи захватывают первые две машины с соляркой. И уходят.

Но на этот раз вместо джентльменского взаимопонимания кровь… мясорубка... Настоящая засада.

— Жаль! — мрачно повторяет Руслан.

Мрачно и честно… То, что в бою победили чеченцы, а не федералы, никак не компенсирует ему, чеченцу, ни потерю этой шустрой маленькой колонны, ни тем более (возможной) гибели Коли Гусарцева. Да и победили ли чичи?.. По первым данным — да. Но первые данные односторонние — и пришли эти данные как раз со стороны чичей.

Прежде всего Коля… Больше всего мы думаем и меньше всего говорим о нем — о Гусарцеве, — от него нет звонков, нет связи. Колонну мы уже потеряли, факт. Такая была надежная, ненавязчивая… Неброская, маленькая и никому не мешавшая. От такой колонны веяло теплом. У нее была настоящая душа! И я, и Руслан, мы это знали… Живое существо всегда жаль.

Вел колонну Сергеев, никому особо не известный и тоже никому не мешавший. А рыжий лейтенант Жуков, с которым я как-то играл в шахматишки. А какие водители!.. Один к одному.

Чудо войны, мобильник молчит. Время от времени я сам звоню Гусарцеву. Ответа нет… Ответа нет, а гудки есть. Это плохо.

Гусарцев с пацанами отставал от погибшей маленькой колонны где-то на час. Но он мог нагнать… Чтобы использовать колонну как прикрытие. (Коля Гусарцев мог хотеть проскочить до Ведено вместе с колонной. Вполне!) И конечно, мог быть сожжен вместе с колонной… Прикрытие колонной — палка о двух концах. Он мог примкнуть к колонне, просто чтобы ехать веселее… Он мог даже обогнать их. Когда ныряешь из ущелья в ущелье! Это же Коля Гусарцев!..

Ага!.. Известие, что в Мокром спецназ, ФСБ… Когда разбор полетов, дорога блокируется… Все на время перекрыто. И что там дальше?

Если Гусарцев уцелел, он, конечно, ждать дороги не станет. Развернется наш Коля и домой, поближе к Ханкале… Налегке!.. А пацаны?.. А пацаны, конечно, возвращаться не захотят. Мол, дальше они доберутся до своей родной в/ч сами…

Вот это “сами” меня тоже тревожит. Двое контуженных на горной дороге. Шизов не остановишь… Вперед! Вперед!

Самое лучшее, это если Коля Гусарцев по времени успел проскочить на своем джипе — мимо засады и до боя. Но это же как ему надо было разогнаться!

— Не мог он сильно опередить колонну.

Долго молчавший (но думавший синхронно о том же) Руслан бьет с досады кулаком по поручню строящейся лестницы. Потом сплевывает в пролет недостроя… в пустоту бетонного цоколя. Эх, Коля, Коля!

Звонок… Сведения с железнодорожной станции… Бой все-таки был. Взводный опорный пункт был там расположен не зря. Солдаты с ВОПа атаковали, хоть и были в меньшинстве… Их побили. Но и они отметились… Один из солдат, уже слепой (ослепший, что ли?), поливал из пулемета чичей, как струей воды в жару. Валил рядами… Кто сказал?.. Рассказал один из солдат, контуженный, забившийся в кусты… Залез под дерево, под корни, когда чичи были в двух шагах.

— А как из-под корней он увидел?..

— Не знаем. Как-то уцелел!

Надо сказать, сведения с ЖД всегда достоверные. Все вызнают, уточнят, потом звонят… Они звонили еще и с благодарностью. Это их бензин неделю назад я перегнал по трудному адресу. Это их два десятка бочек, проинтуичив и осторожничая, я быстро-быстро тогда же отправил.

Ага!.. Спецназ успел захватить двух чичей. Заговорят!.. Сведений будет побольше.

Руслан протягивает мне чашку с чаем:

— О пацанах ничего?

Я пожимаю плечами — ничего. Вот где я не состорожничал. Вот кого я не проинтуичил… Пацанов… И Колю.

Звонок Руслану.

— Рослик! — вскрикивает он, углядев номер.

И передает мне трубку.

Рослик не может по какой-то причине говорить обстоятельно. Вся информация наскоро. Торопливым голосом:

— Наши (то есть чеченцы, их внутренняя информация) передали. Убит майор Кусайцев… Ку-сай-цев… Александр Сергеич, слышишь меня?.. Но, скорее всего, это Гусарцев.

Я молчу. Онемел… Кусайцев — это Гусарцев. Фамилия зажевана… По-чеченски смешная!

Коля Гусарцев в Мокром?.. Убит?.. Это неожиданно. Это нелепо… Это как-то совсем с другой стороны картинки. Это с другой стороны. (Но если честно, я ведь только это и держал в голове.)

Я тихо спрашиваю Рослика — голос у меня упал, почти шепотом:

— А пацаны?

— Ничего не известно, Александр Сергеич. Больше — ничего.

Звонки на наши мобильные продолжаются. Мои информаторы. Трудятся!.. Звонят и по рации… Подробностей о бое в ущелье Мокром все больше. Опять про слепого, про его пулемет… Но о Гусарцеве и пацанах ничего.

Я возвращаюсь на свои склады… Информация могла залежаться на моем служебном телефоне.

Едва въехал в складские ворота, ко мне бросаются меня давно ожидавшие. Ефрейтор Снегирь… И с ним вместе пара солдат-грузчиков… Они сразу обступают меня и вразнобой расспрашивают… Шизы! Наши шизы погибли? Говорят, наших шизов, а?.. в Мокром?

Уже прослышали.

— Ничего не известно, — отвечаю.

Солдаты по едва приметному знаку Снегиря отходят в сторонку. Что-то секретное. Сам Снегирь стоит, топчется.

— Чего тебе?

Ефрейтор, помявшись и потоптавшись, высказывает свою думку — они, солдаты-грузчики, хотели бы помянуть… Эти шизы были для них как свои… Нет-нет, у майора Жилина солдаты ничего не просят. У солдат есть в загашнике немного выпивки. Малость!.. Но солдаты хотели бы не тишком… не тайком, а с моего разрешения… С разрешения майора Жилина… Все честно. Вечером… Утром на погрузке они будут как стеклышко. Это они обещают. Это он, ефрейтор Снегирев, гарантирует.

Я рявкнул:

— Рано хороните!

И отправил его. Ну, ловкачи… Не хватало мне воинской тризны. Ночной попойки!

Пришлю Крамаренко их проверить.

Я уже кожей ощущаю ползучий, притаенный ход новой поступающей, подползающей информации.

Я выпил, но немного. Я знаю, что в информации еще не точка. Звонят и звонят… Вчистую расстрелянная, сожженная в Мокром колонна не сходит с языка. Все только и повторяют… Мокрое… В Мокром… Мокрое…

Еще новость. (Я уже ложился спать…) Там, в бою в Мокром, был убит Горный Ахмет… Ого! Завалили полевого!.. Теперь с утра с новой силой будут звонки — прямо захлеб! Теперь уж точно можно считать, что бой получился на равных… И ни с кого спрашивать не станут. Ничья!

Поименная сводка о погибших все обновляется. Еще один отсидевшийся в кустах раненый солдат передает, что видел своими глазами. Так же и по его словам, замыкал сводку наших погибших Мухин. Все тот же ослепший Мудило Мухин.

Когда боевики уже лазали по кустам, выискивали там запрятавшихся раненых и добивали их… Когда то там, то здесь контрольный выстрел… Когда раненых вытаскивали из орешника. (Кусты дело ненадежное. Кусты дело коварное — добить его вроде бы добил, а он, глядь, выжил!) Так что сначала собрать добычу в кучу. Самое время для честной воинской поживы. Время жатвы… В это жатвенное время там, у поваленной огромной сосны, и очнулся — и высунулся из-за дымившегося пня — обгорелый ослепший солдат… Мухин.

На нем тоже все дымилось. Лицо в крови… Бел только подбородок. Ослепительно бел. И вот поставленный в самом начале боя на корявом пне пулемет ожил… Раненый Мухин в шоке наверняка… И плюс ослепший. Припав ощупью к пулемету, он начал стрелять… Машинально. И поначалу нелепо.

Выживший, отсидевшийся в непролазных кустах, наш солдат рассказал, что уже по полету пуль было видно, что Мухин пьян или слеп. Палил кругами… Вертел дулом туда-сюда… По верхушкам деревьев… По небу… Но случаем он все-таки зацепил чеченца, а тот, на беду, вскрикнул. И вот тут началось!.. Ослепший среагировал на вопль, на беспорядочные выстрелы… На крики… На голоса. Еще один боевик взвыл. И уж тут Мудило Мухин стал стрелять в сторону боя… Попал… И опять попал. Боевики лезли в кусты — от пуль, от вертящегося пулеметного дула… В тот же самый непролазный орешник. Своими криками корректируя стрельбу слепца все точнее и точнее. Ну, отвел душу!.. Ну, навалял трупов!.. Два с лишним десятка боевиков забрал на небо с собой вместе.

Из двух или даже трех гранатометов — несколько выстрелов с разных сторон понадобилось, чтобы наконец дожечь очнувшегося обгорелого солдата.

Так что отрадную (для вояк) картинку оставил напоследок (на линии кустов орешника) рядовой Мудило Мухин. Как бы застыли в кустах. Труп к трупу… Он сравнял счет по потерянным. Чеченцы не смогли их унести. Не смогли скрыть потери... Арифметика боя налицо — живым не хватило рук, чтобы унести мертвых. Унесли только раненых. Не всех.

Так что геройский Мухин (об этом гудела рация) помог переоценке боя. Еще капитальнее Мухин помог своим высоким командирам… Об этом повторялось, но уже только в телефонных приватных разговорах. С восторгом повторялось… Он спас и без того сильно подмоченные репутации двух полковников (одного вояки и одного штабиста), наметивших и теперь отвечавших за этот проход через ущелье Мокрое. Вот уж молодец!

О Гусарцеве и двух пацанах выживший в кустах раненый солдат не сказал, не знал. В телефонных разговорах тоже ничего не было.

Но чеченцы — по своим каналам — уже знали больше. Джип гусарцевский, в котором он увез пацанов, видели на дороге. Теперь в поступавшей информации не было смешного Кусайцева — был четкий Гусарцев… Его видели. Его джип видели.

И как мертвого Гусарцева из джипа вынимали наши солдаты — это тоже видели.

Успел ли Гусарцев отправить пацанов в их родную в/ч — тоже вопрос. Убили его вблизи Мокрого по пути туда? (И значит, вместе с пацанами?) Или его одного (в джипе) обстреляли?

Еще один уцелевший солдат после побоища в Мокром. Его кое-как нашли… Под перекрестным огнем он бросился, вмялся в кусты и залег. Он попросту врос в землю. Как червь… Чичи, пристреливая раненых и смеясь, ходили от него в двух шагах. Но он не кашлянул. Он не дышал.

Да, он контуженный… Да, с отклонениями. (Но ведь он мог быть уже ранее контуженный…. Это мог быть мой пацан. Алик или Олег.)

Снова звонит Рослик. Он уже тоже услышал подтверждение о гибели не Кусайцева, а Гусарцева. И сочувствует мне, потерявшему друга… Но если Руслан, сочувствуя, как всегда, безупречен и чуток, Рослик со своими чувствами словно взрывается… Он хочет дружить! Место освободилось!.. Не участвующий в моем бизнесе и жаждущий моей дружбы, Рослик не может и не хочет свое подспудное скрывать.

— Тебе, Саша, нужен теперь друг. Обязательно… Друг-чеченец.

Слова Рослика корявы, не слишком красивы и не очень сейчас уместны. Но искренни, горячи!.. Трубка телефонная раскалилась! Корявое, не слишком красивое сердце колотится, стучит мне прямо в трубку — жаждет настоящей горской дружбы.

— Необязательно я, Саша… Необязательно… Но тебе нужен друг-горец, который понимал бы тебя с полуслова!

Он почти кричит. С яростью!.. А у меня перед глазами та дорога. Ущелье. Зеленка вдоль шоссе… Джип… И как Колю Гусарцева вынимают через переднюю дверь. Застреленных в джипе я видел не однажды.

И Коля такой же. Со свисшей к рулю головой. Если смерть недавняя, когда вынимают из машины, голова человека еще мотается… Туда-сюда.

Звонит генерал Базанов. Этот сразу с бранью… Без разбора.

— Вы!.. Вы виноваты, майор!

Я не оправдываюсь. И вполне понимаю его — если я со смертью Коли потерял правую руку, то читающий генерал потерял много больше — ногу! обе ноги! Потому что именно Гусарцев помогал генералу передвигаться по Чечне (хотя бы мысленно)… Именно и исключительно ногами Коли Гусарцева генерал Базанов наезжал — приезжал-уезжал, носился по Чечне, заботясь хотя бы о видимости контактов с местным населением. Именно Коля давал ему сладкую возможность читать и читать. Листать пахучие старые странички, погружаясь в волшебное прошлое… Забывая весь мир…

— Вы виноваты, майор… Я виню вас. Вас!.. Это вы упросили Колю отвезти ваших контуженных.

— Потеря Коли для меня не меньше, чем для вас, товарищ генерал.

— Давайте не сравнивать!

Базанов хочет что-то еще сказать, что-то личное, с болью, но в горле его забулькало. Он замирает… Генерал-ништо беззвучно плачет.

— Это война, товарищ генерал.

Но он уже бросает трубку.

И еще вот что я успел ему сказать:

— Есть же немного надежды… Никто пока что не видел, как Колю убили.

Я звоню в их родную в/ч. Туда, куда они при удаче могли добраться сами. Но, возможно, и с Колей. Я отсчитал им в запас дополнительное время. Допустим, они сами… При свете отсиживались, а ночью шли… Выждав и приплюсовав им полных два дня на дорогу, снова звоню.

Два ваших бывших солдата, говорю я… Отбившиеся от части после боя месяца три назад… Они работали у меня. В Ханкале на бензиновом складе… Добрались ли?.. Алабин и Евский. Оба контуженные…

— Нет. Нет таких, — ответили.

Тогда просьба: если солдаты к вам доберутся — дайте мне знать… Все-таки я тоже несу ответственность. Всегда ваш, майор Жилин.

Заведующего складами с горючкой майора Жилина, вернее, его имя, знали и там. Знали не слишком, но имя на слуху… На всякий случай я сообщаю, что оба контуженных солдата у меня потрудились на совесть. Я впрок их обоих хвалю. Хорошо их аттестую. Отлично аттестую!.. Но мои слова зависают. Я чувствую, как пустовато эти мои похвалы зависают… Мне отвечают вполне безлико… Да… Да… Да... А что за этим “да”?.. А ничего.

Сказал никому и низачем. Слил в чье-то пустое ухо.

Шаги… Многочисленные, но легкие. Мягко ступающие… Как детские. Мы с Русланом переглянулись… Это еще кто?

Руслан догадался первым:

— Старики… Щас нытье начнется!

И точно. По лестнице на наш недострой один за другим поднимаются седобородые и бедно одетые горцы. Не шагами, а шажками!.. Легкие худенькие горские старики! Их селение рядом с ущельем Мокрым. И за засаду в Мокром они пришли теперь ко мне каяться. Опять абсурд этой войны!.. Почему ко мне?.. А потому что они прослышали, что там, в бою, погибло (или украдено) много моей солярки.

Ага!.. Это те самые старики, которых в прошлом году я выручил соляркой, когда их трактора стояли и ржавели. Узнал их… Они обступили нас с Русланом и галдят все разом. Сперва совсем бессвязно.

— Ну-ну, отцы, — говорю я. — Успокойтесь…

— Сашик… Са-ашик! — галдят они, уже счастливые спокойным моим с ними общением. Счастливые, что я без ругани и крика.

Один из них подскочил ближе. Легок, как кузнечик:

— Асан Сергеич… Сашик… Мы старики. Ноги слабые. Можно нам сесть?.. Разреши.

При этом он глянул вверх, а зачем?.. а что здесь, на недострое, вверху?.. только небесная синь. За помощью туда, я думаю, он и глянул. У старика чудесные глаза!.. Легче все-таки поймать благословение Аллаха, когда над тобой сразу синь.

Полукругом, на жестких грязных табуретах, взятых в подсобке, они усаживаются, все пятеро… Под открытым небом пять старых чеченцев.

Руслан шагнул в сторону. Деликатность переговоров. Теперь я и старики, мы одни.

— Са-ашик! Са-ашик!.. — загундосили они, едва Руслан ушел (махнул мне рукой, попрощавшись). — Са-ашик! Да будет здорова твоя семья! Да будет и тебе легко жить…

Я прерываю. Абсурд, но хотя бы в меру.

— Ладно, ладно, отцы… В чем дело?

— Са-ашик! Са-ашик!

Старики из двух селений. Из тех двух сел, что рядом с ущельем Мокрым, вот гвоздь их прихода… Они, мол, были и есть ни при чем. Они в кровавой засаде не виноваты, и не надо им мстить и бомбить их…

Это тоже абсурдный окрас — всегда и прежде всего виноватят их, не участвовавших в проклятой бойне. Да, засаду устроили Ахмет и его братан. Но проводники боевиков вполне могли быть из их селений. Любой мальчишка за горсть конфет. Проведет! И подскажет места для крутой засады и быстрые отходы по козьим тропам… Но все равно при чем здесь они все?! Они, для кого было и есть главное — косить-копать?

— Са-ашик!

Конечно, я никакой не мститель. Конечно, никто их не станет завтра бомбить. Возможно, они это знают лучше меня. Но на всякий случай… На всякий случай замолить Сашика. Я со своей соляркой для них всесилен. Я полубог. А солярка амброзия.

Все их повадки, все их скромное бытие я давно знаю. И как знакомы улыбки! И как узнаваемы эти немногие, эти редкие в их ртах зубы... Ладно, ладно, отцы, будем искать мир. Рад! Рад всех вас, отцы, видеть в здравии. Двое из них прижимают руку к сердцу… Сидя… А крайний слева старик и вовсе озабочен — роется в карманах старинного советского пиджака времен второй пятилетки — что-то хочет достать. Что-то мне… Гостинец!.. Тоже знаю.

— Не мы, Са-ашик… Мы не хотели… Это не наши люди… Это обман, Сашик.

Они загундосили хором. Песня гор… Они слегка завыли… Не мы. Это черные люди убили. Не наши люди. Не наш тейп. Поверь нам, Сашик… Не посылай, Сашик, вертолеты… Не мсти за погибших. Посылай нам солярку. Мы всегда с тобой ладили…

Горный Ахмет уже в небесах, уже с гуриями… Но старики клянутся, что они узнают, кто помогал Ахмету и его братану сжечь колонну… И первому скажут мне. Они бьют себя в грудь. Я должен им верить:

— Мы узнаем… Мы сообщим… Сашик!.. Мы его голову пришлем.

Вой… Полукомичный-полутрагичный плач продолжается. Когда будет мир, они построят мне дом. Найдут мне еще одну жену… Пусть будет твоя русская и пусть будет еще горянка… Если красивую не найдем, добрую найдем. Будет мясо готовить!.. И еще, Сашик!.. Главное — есть такая молитва. От нападений в горах… Пучха-путу-путуту… Я должен запомнить по-чеченски. Необязательно понимать, Сашик. Необязательно принимать ислам. Главное — повторять… Чтобы не напали в горах! Чтобы вражья рука никогда не отрезала твои чуткие уши… Пучха-пу-путуту-кургам… Пучха-пу-путуту…

Двое качают головами, повторяя нараспев мое имя. А тот озабоченный старик наконец перестал искать рукой в кармане. Нашел… Из пиджачного истертого кармана старик вытаскивает пару мандаринов и, привстав, протягивает мне — это гостинец, Са-ашик.

Чтобы не обидеть старика, я беру. Старик счастлив… И другие счастливы, улыбаются, щеря беззубые рты… Но я умело делаю отвлекающее движение. Вдруг оглядываюсь. И когда все они следом за мной пугливо оглядываются, я ловко возвращаю старику мандарины в его столетний карман.

К нам по шаткой лестнице недостроя вбегает чеченец средних лет — пышноусый рабочий.

— Прораб! — говорит он, пугая стариков. А потом мне: — Прораб Рослик!

Рослик обычно гоняет стариков со стройки.

Старики шумно и пугливо вздыхают: “Ах-ах-ах… Ох-ох-ох”, — а рабочий открывает для них дверь бытовки. Там есть другой спуск по лестнице… Как потайной вход-выход… Там можно уйти, не встретив грозного прораба. Удивительно, но маленького некрасивого Рослика старики боятся больше, чем представительного, сильного Руслана.

Рабочий с юморком. Подмигнув мне, он загоняет стариков в бытовку. Приговаривая: “Быстро… быстро… Прораб Руслан-Рослик лишних на стройке не любит… Прораб Рослик вас сейчас сожрет. Прораб Рослик с утра не евший”.

Я люблю стариков, русских, чеченских… да пусть любых… все равно чьих! Старики ненадолго. Старики — исчезающее чудо природы.

Дверь в бытовку закрылась. Ушли.

С Росликом мы здороваемся за руку.

— Привет.

— Как ты, Александр Сергеич?.. Сочувствую тебе…

Но новых подробностей у Рослика нет… Мы опять о разгроме колонны в Мокром, о чем же еще?.. Опять ваших подстерегли. Сочувствуя… жалея Колю Гусарцева… понимая мою боль, Рослик все же не в силах до конца скрыть и некое торжество. Горцы нанесли сильный удар. Как забитый гол на футболе… Наши — вашим! Торжество войны.

Однако, человек чуткий (благородство по отношению к противнику), Рослик сгоняет с лица недоразвившуюся улыбку:

— Чертова война.

— Чертова, — киваю я. — А ты, Рослик, слышал о ваших потерях?

— Нет.

Я так и думал. Он еще не знает о смерти Горного Ахмета и его братана. О последней слепой стрельбе Мудилы Мухина.

Я мстительно молчу. Еще услышит... Я ведь тоже болею. Тоже за своих.

Но эти счеты (разнонаправленные счеты потерь) наши отношения с Росликом не затрагивают. В этом нет личного. Мы не стреляем друг в друга. Это не мы… Там, в Мокром, другие убивали других.

И сто раз правы старики, только что жаловавшиеся и гундосившие мне в ухо, — мстить и бомбить их село бессмысленно. Любому конкретному селу мстить бессмысленно. Наказывать там некого. Колонну сожгли другие… Всегда другие.

Рослик идет осматривать наш недострой. Шагает, чертыхаясь на медлительность работ и трогая углы. Сырость!.. Стены совсем омертвели.

Старики, спрятавшиеся в бытовке, оказывается, не ушли… Они там оживились. Тишина их оживила. Они чуть приоткрыли дверь. Манят меня к себе… Зовут шепотом: “Сашик… Сашик! Ушел прораб Рослик?.. Пусть он уйдет…”.

Даже оттуда, из дверей бытовки, осторожно высовываясь, старики пытаются выразить любовь — сказать о своей благодарности за прошлогоднюю солярку. Они прикладывают руку к сердцу. Улыбаются мне. А тот озабоченный старик издали снова протягивает мне — на ладони — два тусклых мандарина… Это же тебе. Это же гостинец, Сашик!

Поначалу у чеченцев (у полевых командиров) мобильников (купленных в Турции, в Пакистане) было куда больше, чем у наших офицеров.

Мы редко-редко, только случаем подбирали телефоны на бомбленых тропах. Но мне подсказала ход нестандартная смерть Дудаева. И я среагировал... Я был одним из первых, кто стал прикупать мобильники впрок. Владеющий информацией — владеет миром. Я бы добавил… и миром, и войной… на дорогах.

Крестьянин за солярку, чтобы хоть как-то оживить в поле трактор и вовремя землю вскопать, все отдаст. Сельский чеченец такой же крестьянин, как и всякий другой. Его тошнит от крови, когда он с год повоюет… С соляркой вместе я предлагал такому крестьянину мобильник. По-тихому, конечно… Ему горючка — а мне позарез нужно знать про дорогу и про перекресток, что на подходе к его селу. Перекрестки — шахматные клетки горной войны.

Сначала крестьянин недоумевал. Бедняга косить-копать не знал, с чем кушать маленькую фиговину с кнопками. Боялся взять в крестьянскую ладонь. Выскользнет. Уж очень мелкая!

Иногда я думаю, что знаю, как кончится эта гнилая война, сраная бойня. Она изойдет вся на подставах… Как только мобилы подешевеют, а к тому уже идет (быстро и круто идет!), армейцы сообразят. Армейцы этого дерьма накупят и раздарят чеченцам в селах. Раздадут крестьянам мобильники в придачу к ведру солярки… к двум комбайновым шестеренкам… к тракторным запчастям… И крестьяне, которым осточертела война, будут в охотку закладывать всякого чужака, всякого полевого, кто вдруг спустится к ним в село с гор.

Хотя бы двое-трое таких, настоящих крестьян в селе обязательно найдутся. А уж дальше себя покажут наши храбрецы-генералы!.. Село ночью окружают двойным кольцом. Минируют подходы. Особо минируют выходы-тропы. И вперед — начинай зачищать!

Что ни звонок крестьянина — зачистка… По телевизору это будет, как сериал с интригующим продолжением.

Что ни звонок по мобильному — три боевика уже лежат. В обнимку со стволами. Им, мертвым, еще и раскинут руки, чтоб узнаваемое свое лицо мертвяк не таил… Сегодня трое… А на той неделе четверо… А на следующей неделе один, но зато полевой.

С каждым звонком.

Но первый крестьянин помучал меня всласть. Этот симпатичный, улыбчивый недоумок, этот косить-копать, звонил мне беспрерывно… В селе кашляют. Салавды кашляет... Аслан кашляет… Умар... Он помнил всех кашлявших… Какая-то бабка нашла неразорвавшуюся бомбу.

Он добавил, что он может чаще мне звонить… Если я дам ему еще один мобильник.

Меня интересуют идущие мимо села отряды горцев — более ничего… Я ему сто раз объяснял. Отступил ли с ранеными отряд? Или, напротив, — спустился с гор и готовит засаду?.. Однако он звонил про дядю Висхана, который теперь, продав корову, лунными ночами стучится в запертый магазин.

Он выработал, спек выданную ему мобилу в неделю. Ну, стукач! Ну, информатор!.. И тут же приехал, примчался с попутной машиной опять за соляркой.

— Ты почему такой мудак? — спросил я его. — Почему мне всякий мусор в уши сливаешь?

Я его крыл, я его матом отборным крыл — не звони по-пустому. Не отвлекай меня. Но он только моргал прекрасными карими глазами:

— А хочется.

Поговорить ему хочется! А жена? А дети?.. С ними ему говорить не хочется. Не о чем. Настоящий крестьянин. Настоящий косить-копать.

Я дал ему подзарядное устройство. Объяснил, как. И настрого приказал звонить только об отрядах и об отдельных джипах. А главное — о грузовиках с мужиками в кузове… Я разжевал ему: джип — это маленькая машина… И важно, в какую она сторону — в горы или в Сержень-Юрт?.. О чепухе не звони — отниму мобилу, а солярки от меня не получишь даже полстакана! Дундило! Звонарь сельский!..

В результате уже вечером дундило спешно мне сообщил, что у соседки дяди Висхана потерялась в горах коза.

Я настолько был потрясен, что спросил:

— Козел не потерялся?

Проще всего было думать, что чичи обстреляли джип, когда Гусарцев с пацанами, случайно выбрав день, угодил в ту самую засаду в том самом ущелье… Но случайно ли он проезжал в тот день?.. Мама родная!.. Я даже ахнул.

И тотчас предположил кое-что посложнее: Коля Гусарцев оказался в Мокром не случайно, а ради сделки. Я сразу вспомнил. Я восстановил… Почти сразу!.. Уазик с автоматами… Игривые разговорчики о продаже оружия. Его азарт! И как Коля меня подначивал, когда пили водку. И как Коля мне что-то явно не договорил… Все сходилось.

И уже без труда я припомнил чеченца-посредника, над которым Коля посмеивался и которому собирался кое-что впарить — то бишь продать. Чеченец то общался с федералами, то опять убегал в горы… Туда-сюда… Именно этот немного чокнутый посредник Туда-сюда (не помнил я имени) был в родстве с Горным Ахметом… Вот оно!

И если Коля Гусарцев продал через посредника автоматы или что-то другое тейпу Горного Ахмета, то Горный Ахмет остался должен Коле деньги. Меж тем денежный должок не пустяк… Ахмет свои и чужие деньги считать умел. Расплачивался всегда вовремя, без проволочек… И значит, Ахмет договорился по мобильному с Колей о встрече. Сам и лично… И сговорился он с Колей на вполне конкретное время — после засады.

У чеченских полевых командиров существует железная практика войны — расплачиваться за сделку лично, передавая деньги из рук в руки. Это уменьшает количество обманов… Война всех нас хорошо школит!.. Полевой командир спускался с гор со своим оголодавшим отрядом… Проводил бой… Или проводил засаду, как в Мокром… И заодно, раз уж он спустился с гор, расплачивался деньгами с теми, кому должен.

Деньги из рук в руки… “Стрелка”!.. Все расписано по минутам. Потому что после удачной засады Горный Ахмет должен был уходить. Опять в горы. И очень быстро! Иначе вертолеты сделают из его людей крошево. Крошево и месиво… И чтобы похоронить, чтобы хоть что-то положить в гробы, его боевых парней будут счищать с деревьев… Со стволов дубов и вязов.

Вот так: был Коля Гусарцев — и нет Коли Гусарцева... Он не копил и не лепил свое будущее, не строил, как я. Он не возводил нечто простецки культовое, включающее жену, дочку, тихую старость и дом на берегу большой русской реки. Коля Гусарцев спускал все деньги в отпуск.

Он летал в отпускное время мирными туристскими самолетами, меняя одно классное местечко на другое. На югах… На желтых пляжах… С дорогими загорелыми девочками… С их матерыми сводниками. И обязательно один притон чтоб погорячее. Чтоб настоящий! Он хвастал притоном — для адреналина!.. Он охотно рисковал жизнью сейчас в Чечне — зато и после этот риск обмывал солнцем и вином по полной программе.

Он, как я предположил, продал Горному Ахмету оружие здесь, в Грозном, через маленького посредника, а в Мокрое ехал, чтобы получить с Ахмета совсем не маленькие деньги… Коля лихо мчал в Мокрое, уверенный, что затевает свой особый, великолепный бизнес… Он был весь на порыве. И знать не знал Коля про только что перебитую колонну в ущелье Мокром… Откуда ему знать?.. Такие вещи Горный Ахмет не сообщает.

Беззвучно плакавший в трубку генерал Базанов, вот кто меня надоумил. На телефонные всхлипы генерал поскромничал!.. Зажевал мужскую слезу в усах. Но все равно он плакал. Я чувствовал, что он плачет.

И потому ему в утешение я сказал, мол, есть же надежда, товарищ генерал… Как убили Колю, никто же не видел.

— Как убили Горного Ахмета, тоже никто не видел. Однако его убили, — выдал Базанов плачущим, но так и не задрожавшим генеральским голосом.

Тогда я и подумал об их возможном деловом контакте, об их “стре?лке”, — мелькнуло вдруг — Коля и Горный Ахмет… Вместе… Вот ведь оба погибли!

Коле наверняка казалось, что его мысль отвезти пацанов и заодно (по дороге) получить деньги с Ахмета, — мысль замечательная и дерзкая, лихая!.. При встрече с чеченцами эти двое, Олег и Алик, вполне могли глядеться как охрана майора Гусарцева. Шизы?.. А пусть!.. Чем шизоидней глядит охрана, тем она злее и надежнее. Это поймет самый задиристый чеченец.

Почти полдня Гусарцев вез Алика и Олега в машине. В джипе… И все полдня по дороге он, конечно, сговаривался с Ахметом по телефону. Прямо из джипа. Как-никак деньги!.. Все честно… Ущелье в тот выигрышный для боевиков час было наполнено криками и эхом выстрелов. Но Гусарцев, смельчак, — рванул прямо туда… в манящую чужую стрельбу… объезжая, впрочем, гарь и дым от уже уничтоженной нашей колонны.

Когда наши, уже сильно запоздав, бросаются к месту бойни, они раздражены количеством погибших и суровы к оставшимся в живых. Особенно фээсбэшники. Когда они спешат к месту, где колонну пожгли, они крайне подозрительны к уцелевшим… К своим… Им хочется тебя обвинить… Если уж ты оказался там и уцелел!.. И даже штабного майора, кружащего здесь на машине, они могли бы если не прищучить, то заподозрить… А вот когда этот майор везет двух контуженных, из которых один льет слезы левым глазом, а другой, как попка, повторяет: “Мы верны присяге. Мы верны присяге”, — это, конечно, понятнее. И правдивее. Фээсбэшник может, конечно, и тут малость попридираться (а почему пацан слезит только левым?..).

Так что у Коли все складывалось нормально… Но как он погиб?.. Возможно, чеченцы на “стрелке” пожалели денег и кинули его? А он вспылил?.. В принципе — возможно.

Однако же обмануть и сразу подстрелить Колю Гусарцева — это непросто… У Коли, при всей его молодости, был отменный нюх на людей. Он столько раз носился по чеченским дорогам!.. Он бы сам, при обмане, пристрелил чича первый. Он стрелял потрясающе. (И без рассуждений. Одним врагом меньше!) Как только Горный Ахмет сунет руку не в тот карман, где сигареты… ему жить меньше минуты!

Если верно, что Колю Гусарцева, мертвого, вынули из его же джипа…. Значит, Коля не вышел под пулю в упор. Значит, вел переговоры о деньгах, сидя в машине.

Да ведь и мои шизы как охрана совсем неплохи. Контуженные… Но кто это знает. Сидят рядом… Ствол в руках… Начеку оба. И если что, двое с “калашами” — это двое с “калашами”.

Я легко мог представить себе вдруг вспыхнувшую там перестрелку в шесть-семь стволов… На темпераментный огонь охраняющих Ахмета чеченцев пацаны наверняка ответили сразу и дружно. Шизы стреляют не менее темпераментно.

Товаром Гусарцева оказалось, однако, вовсе не оружие. Обувка!.. Я загодя нацелил Крамаренку, он мало-помалу поспрашивал на близких к нам складах, и дело открылось… Солдатские сапоги!.. Никак не оружие. Даже не патроны!

Вздох облегчения. Хотя и запоздалый… Один из моих информаторов подтвердил сделку. Фактически списанные сапоги Гусарцев перевез чичам полным грузовичком. (Как и мой уазик с автоматами.)

Наши солдаты уже предпочитали берцы, высокие ботинки с шнуровкой на щиколотке. Отличные ботинки… Мало кто хотел сапоги с портянками! Так что продал Коля Гусарцев не бог весть что. Отвез на продажу целую гору старой кирзы. Но и чичам в горах и в ущельях именно кирза была нужнее… Сапоги там для них понадежнее ботинок. Да и теплее, если с хорошей портянкой.

Грустно было узнать.

Я-то думал, что такой-сякой Коля Гусарцев меня не послушал, связался с продажей оружия и погорел. Вот, мол, и наказан за лихость и алчность… Но чтобы Коля Гусарцев сгорел за полусгнившие сапоги!

Именно так — внял он мне, поверил. Послушался майора Жилина… Кто, как не я, советовал ему обзавестись каким-нибудь непыльным бизнесом… Строительным, к примеру. Раз уж ему неймется!.. Раз уже ему мало наших затормозившихся бензиновых дел и он так падок на приработок… Бедняга!.. На том свете сейчас скрипит зубами. Поехал получать деньги за вонючие сапоги!

Я диву давался. Ведь, по сути, в одиночку за деньгами ехал. Пацаны не в счет… Известная, известнейшая глупость — забирать деньги в одиночку!.. Ведь умелый, толковый офицер. Не без юмора, не без блеска, — умный, а дурак дураком!

И горько было.

Привоз был в понедельник… С железной дороги… Все аккуратно. Все, как в заявленной бумаге. И без воровства.

Соляра……. бочка к бочке… Два “Урала”. Неплохо!

Бензин…... один бензовоз. Но зато полный, под завязку.

Летный керосин….. дали, как всегда, на копейку.

Масло Вязкое Приборное… МВП… Полбочки… Для приборов ориентирования… Дождаться заказов из воинских частей.

В понедельник привоз, а уже во вторник приперся чеченец на стройку Внешнего склада. Якобы от Руслана — ко мне… Ждал не дышал, пока я приду и подымусь по плохонькой лестнице недостроя. Дождался… Даже потрудился немного на дохлой нашей стройке. В охотку. Песок побросал лопатой… Я это и раньше замечал: горному чеченцу интересна городская работа.

Чеченец уже знал о привозе. У них свои информаторы.

Но попросил скромно. Немного солярки… Отлей малость, Сашик. Однако расплачиваться сам он не может… А место, куда солярку доставить и где мне, по его словам, хорошо заплатят, далековато… Нужна колонна. В горах сейчас просто так не проехать.

— Но хотя бы провести пару машин по горам ты сможешь? Свои люди там есть?

Не мог он и этого.

— А что ты вообще можешь? Зачем пришел?

Я прогнал его. Он из тех, кто приходит по слухам. И конечно, Руслан ничего ему не обещал.

Я обдумывал привоз… Как, в какой день и какими машинами я переброшу в воинские части горючку — всегдашний вопрос. Прикидывая так и этак, закрыл глаза. Заснул… И крепко, не просыпаясь, спал. Ни малейшего предчувствия… А в пять утра бешено залаял Кучум… Бешено, но с радостными взвизгами узнавания. Потом позвонил охранник, что у ворот.

Охранник в телефонную трубку что-то мямлил, не разобрать. Сонный!.. Я поднялся с постели.

Медленно, врастяг я прошел к воротам, слыша все более радостные повизгиванья Кучума.

Сначала я увидел охранника с его сонной улыбчивой рожей… И тут же их обоих.

Оба пацана смотрели настороженно.

А у меня потеплело на сердце. Я не стал говорить им, что уже было похоронил их. На войне такое не говорят. Примета… Ожили — пусть живут.

Значит, Гусарцев подвез их только до Мокрого, где шел бой. А сам поспешил на “стрелку” с Горным Ахметом, где и погиб…

— Что? Не добрались к своим? — я даже с усмешкой, с подтруниваньем сказал-спросил. И улыбался.

Я же обрадовался им. Очень обрадовался… И не знал, что меня ждет.

А ждало крайне поганое, поганейшее известие. Там, на “стрелке” с Горным Ахметом, оба пацана присутствовали. Не только присутствовали… Так получилось, что, начав стрелять в чеченца, один из этих пацанов убил майора Гусарцева. Нечаянно… А именно Алик… Этот мямля. Который со слезами на глазах. Вернее, на одном глазу. На левом… Он стрелял в чеченца… Там был жуткого вида чеченец, которого звали Горный Ахмет, и Алик испугался.

А майор Гусарцев подошел к чеченцу совсем близко. Пули прошили чеченца, а потом автомат в руках Алика дернулся… Пули пошли косо.

Помню, мне жгуче захотелось водки. Глоток!

По счастью, я с самого начала для расспроса, как и что, завел обоих бедолаг в свой складской кабинет… Я сел за стол. А они стояли. Я нет-нет и барабанил пальцами левой руки. Я стал орать на них. Мне уже нестерпимо хотелось стопку-две водки.

Убийство ни в какие ворота не лезло. Я не знал, что и подумать. Я только орал… После нечаянного убийства они оба, Алик и Олег, сразу оттуда в бега… Побежали… Потому что чеченца, этого Ахмета, Алик убил НЕ нечаянно. Чеченцы бы их разорвали… В них стреляли… Но они оба уже кинулись в лес. Подальше от ущелья Мокрого… Бежали и бежали.

Мой ор сотрясал стены.

— Какого хера вы сюда приперлись?! Зачем вы мне?.. Шли бы в свою часть! Да хоть ползком! Засранцы! Суки!.. Что я теперь с вами буду делать?!.

Теперь они влипли, мать их перемать!.. Гусарцева жаль! Коля!.. За какие-то списанные сапоги… Его убивает шиз!.. Ни за что! Случайно!.. Просто пули пошли косо… Мой мозг поразило предчувствие какой-то еще большей беды в будущем… Как теперь откреститься? Заметили ли их там? Запомнили?.. Их обоих опишет нашим первый же пленный чеченец! В полном говне… и я с ними! Так долго их нянчил майор Жилин! Баловал!.. А почему? С какой, интересно, стати?

Я просто обязан сдать их в комендатуру. Первым! Донести!.. Пока не донесли другие… Те же чичи!.. Из чичей кто-нибудь да попадет в плен! И заложит пацанов!.. Суки!.. Ну какая им невезуха… Дети же! Больные дети…

Я заорал:

— Убирайтесь вон!.. Куда хотите!.. Я вас не знаю и знать не хочу. Я вас никогда не видел!

Я даже затопал ногами.

Они ушли… Как-то уныло заспешив. Не подымая лица.

Я был как оглушенный. Почему они вернулись?.. Почему ко мне?.. Какое мое дело! Контуженных на войне хватало всегда! Контуженные были и будут. Контуженный имеет привилегию застрелить кого угодно… И пусть ими занимаются те, кому за это платят. Где эти говнюки, белохалатники? Врачишки сраные! Это ваше дело! Это ваши пацаны!.. Вот!.. Когда вы нужны, где вы?.. Заберите их. С глаз долой. Знать не хочу…

Крамаренко вдруг вырос перед моими плохо видящими глазами:

— Товарищ майор… Дать им чаю? Поесть дать?

Мать их!..

Я с усилием зачем-то пытался вспомнить ту клятую минуту. Вернуть ее. Минуту, с какой началась эта добренькая, гуманная затея отправить их обоих к своим… Минута, когда я связался с ними.

— Дай… Пока народ не проснулся.

Перед тем как пойти к пацанам, Крамаренко, не спрашивая, молчком вынул мне из холодильника водку.

Я смотрел на десяток ос, суетящихся на моем столе. Природа вещей… Осы спокойно ползали, сталкивались. Некоторые опасливо взлетали.

— И ты стал стрелять? В чеченца?

— В чеченца.

— Убил его?

— Д-д-да.

— А как попал в майора?

— Автомат… Д-дуло чуть поехало. Я же в машине сидел. Вполоборота… неудобно… Я свесил ноги вниз… Дверца машины открыта, но эта дверца качалась туда-сюда. Мешала мне…

— Дверца дверцей, но ведь ты автомат навел?.. Зачем?

— Майор Гусарцев так приказал… Д-д-держи нас обоих на мушке… Чтобы чич видел. Чтобы чич не вздумал ш-ш-шутки шутить… Майор так выразился: чтобы чич все время ч-чувствовал пулю в стволе…

И второй, который Олег, кивнул головой:

— Да, да. Так и было. Так и сказал майор Гусарцев… Чтобы чич чувствовал пулю.

Сбивчиво, перескакивая с пятого на десятое, они кое-как выложили, что помнили.

Собственно, рассказывал Алик. А Олег нет-нет и свидетельски повторял, поддакивал. При каждом строгом моем переспросе (и взгляде на него) Олегу хотелось вскочить со стула — отдать майору Жилину честь. Разок ему удалось. Он вытянулся в струнку.

— Перестань скакать. Сиди!

— Так точно, товарищ майор.

Зато он уже не таращил со святого перепуга глаза. И не вопил насчет присяги… Олег, я вдруг отметил, на чуть изменился к лучшему. Его контузия претерпела… Невнятно долгое молчание. Но с отдельными разумными фразами.

И повторял за Аликом:

— Да, да.

А тот, который плачущий одним глазом, застреливший нечаянно Колю Гусарцева, нес свое. Наваждение было, торопливо объяснял он. Солнечные зайчики!..

С ним, с Аликом, такое бывает… Он же майору Жилину рассказывал. Страх, как желтый шар. Прямо перед глазами. И этот шар вдруг развалился… Осколки солнечные, желтые-желтые! — они полезли Алику прямо в зрачки… А чеченец криво и опасно улыбался. И хлопал себя по бедру…

— И ты решил, что сейчас он выхватит пистолет.

Я забрал обоих из казармы, чтобы быть уверенным в их молчании. Я отделил их от солдат-грузчиков, с которыми они жили и с которыми вместе катали бочки. И вообще от погрузочно-разгрузочных работ освободил. Обособил… Для надежности… Чтоб ни днем, ни ночью… Велел Крамаренке поселить их в пакгаузе-8. Там, где тихое место нашего писаря.

И где совсем недавно я пристраивал пожить своего говорливого отца. (Тоже, кстати, с целью, чтобы жил тише и незаметнее. Ну и чтобы пореже выступал…)

Крамаренко кивнул — выполнит мигом. И спросил: а куда деть Пака?..

Вместо Пака — они.

Оба будут теперь заниматься учетно-писарской работой. Справятся… Для наших отчетов-отписок ума не надо. Ну, пусть с помарками… Пусть будет не так аккуратно и стерильно, как у Пака.

Крамаренко снова кивнул:

— Верно… Правильно… Пак вон какую ряшку нажрал!

Пакгауз-8 — замечательное по удаленности, по неконтакту место. Писарь Пак даже питался, то есть ел кашу и выхлебывал на третье армейский компот, отдельно от солдат. Когда солдат строем из столовки уже уводят. С песней!

С песней, как правило… Солдаты так наедаются, что, оторвавшись от стола, от своих мисок, спят на ходу. Но, уходя, все равно поют… Ценят складскую жизнь, в которой тяжко все, кроме одного. Здесь не стреляют.

Пакгауз-8 полуподвален, но сух. Спать будут здесь же. Два топчана из казармы… Стол с бланками сразу у входа… Лампа освещает… Тут эта пара контуженных будет сидеть напротив друг друга и заполнять бланки. Выписывать и записывать. И молчать, молчать, молчать! (И ждать выход Хворя с его надежной колонной.) Ну, поскучают малость.

— Но смотри — не загружай Пака слишком. Чтоб на бочках не поломался. Хилый он.

— Ни-ни. Боже сохрани!

Крамаренко знал дело. Он берег солдат. Он на своем месте.

— А потом Пак вернется назад. Когда пацанов отправим.

— Понял, т-рищ майор.

С Крамаренкой мы стрельбу Алика в майора Гусарцева не обсуждали. Ни словцом. Я не сказал. Он не спросил… Не надо… По умолчанию.

Надо быть начеку. Скверное для пацанов дело.

Я сам их расспрошу… Пристрастно… И не стану покрывать, если убийство из примитивной окопной ненависти к офицеру… Я сам офицер. И я знал, как иногда солдату, который всю ночь месил ногами дорожную грязь, хочется выстрелить мне в спину.

Как это было?.. Гусарцев спокойно вел машину, пацаны с автоматами спокойно сидели сзади. Но, приближаясь к ущелью, майор Гусарцев повел машину обходными дорогами, галсами… Сворачивал вдруг резко… Все время зигзагами, чтобы не напороться ни на своих, ни на чичей. И чем ближе к ущелью, к месту, где только что разгромлена колонна, тем голос его жестче… Майор покрикивал:

— Сидеть прямо, пацаны! Не смотреть в окно… Не поворачивай лицо… Влепят же пулю, идиот!

Не поворачивать к обочине лицо — обычная практика едущих в джипе по ничейной дороге. Чтоб со стороны не знали, кто и зачем едет. Чтоб не стреляли из кустов… Враг? Или не враг?.. Чтоб видели только камуфляж, а кто и что — неясно.

От окриков майора, от его подспудной напряженности Алика повело. Как он сказал, началось. Солнечные блики заиграли… Зайчики… Как будто десяток небольших зеркалец (круглые зеркальца, с пол-ладошки…) кто-то наставлял Алику прямо в глаза… Кто-то… Хотел попасть в зрачки… Ослеплял… Алик морщился, отворачивался. И опять смотрел то вправо, то влево.

— Сколько раз говорить! — уже сердито покрикивал майор Гусарцев. — Не поворачивайся к окну… Ну что за болваны! А еще в разведке хотели быть, а?.. Хотели, Олег?

— Хотели.

— Должен же знать… Мать твою, смотри же вперед!

И так далее.

Одновременно майор нет-нет и с кем-то переговаривался по телефону. Он не называл чеченца по имени. Он говорил просто и прямо:

— Алло… Это я… Чич, ты меня слышишь?.. Я уже пересекаю сухую балку.

И затем опять:

— Чич. Это я… Что у вас там за стрельба?.. Выйди к концу ущелья. По правому краю. Где обрывчик… Жди меня… Не бзди!.. Там же дорога рядом. Проселок… Вот я проселком и подъеду.

Были уже совсем близко. Слышались отдельные выстрелы. Это, как теперь понятно, после боя добивали раненых.

И снова телефон… И сама трель звонка, и голос Гусарцева раздражали Алика. И эти солнечные зайчики… И поскольку шел беспрерывный телефонный сговор, у Алика возникло предчувствие… И этим предчувствием была толстая, пухлая пачка… Нет, нет, Алик не может объяснить.

Джип трясло… Алик знать не знал, куда и зачем они на пять минут сейчас заедут. (Так им сказал майор Гусарцев. Он не объяснял. Еще чего!.. Просто сказал — заедем на пять минут. Он по-майорски не церемонился с солдатами.) А Алик, отгоняя солнечных зайчиков, тряс головой… И опять он смотрел вправо-влево.

— Ну, что ты за солдат! Смотри пря-я-аамо! — кричал майор, бросая машину с кочки на кочку.

Одно успокаивало — рядом Олежка сидел как каменный. Он только крепче сжимал свой автомат, слыша близкие (приближающиеся) звуки выстрелов.

Олежка тоже не знал — чего это они, вместо того чтобы ехать в родную в/ч, свернули на пять минут к чичам? Но он не нервничал… Он был готов. Его контузия сработала сейчас так, что он (когда-то отбившийся от своей части) готов был выполнить солдатский долг в любую минуту. Готов был погибнуть… Ему даже хотелось погибнуть. Ему даже было весело. Он ни о чем не думал.

Теперь-то уже никто не станет смеяться, если он вскрикнет: “Присяге верны!..” — и ответит чичам… Огнем на огонь… Олег весь напрягался, когда чувствовал, что машина притормаживает… Вкрадчиво так притормаживает… Готовая остановиться. Пусть!.. Пусть остановится! И тогда они с Аликом выполнят наконец свой долг.

Чеченец сидел на обрывчике. На крае, на выступе земли, — сидя, он слегка болтал мясистыми, сильными ногами. Майор Гусарцев шел к нему. Майор Гусарцев шел неспешно. Он казался ниже сидящего на обрывчике чича. Он головой был чеченцу по грудь. Но если смотреть из машины, где Алик и Олежка с наведенными автоматами, майор и чич теперь сближались, сращивались в одно.

Они оба, майор и чич, так долго переговаривались по телефону, что теперь говорить им было не о чем.

Майор, выпрыгнув из джипа, уже сделал свои шесть-семь шагов, чтобы взять деньги. Но не протянул руку за ними. Дай сам!.. Он ждал, когда чеченец протянет деньги. Но и чеченец ждал, что майор первый протянет руку за деньгами… Каждый хотел выглядеть главным в сделке. Не унижаясь… Гусарцев и чич… Оба держались картинно. Они затянули секунду оплаты до полуминуты. И этой напряженной, натянутой, как струна, и не понятной ему полуминуты контуженный солдат, возможно, не вынес.

Чеченец пачку денег вынул из кармана правой и переложил в левую, а правую руку опять освободил… правой стал просто похлопывать. Похоже, что по пистолету. С угрозой выхватить.

Промахнуться невозможно. Оба сдельщика от джипа были всего в семи-восьми шагах. Когда Алик выстрелил, он убил их одной очередью.

Сначала пули под завязку набили чеченцу грудь… Затем пара пуль ему же в голову… Затем дуло чуть поехало… Алик в испуге спешно дернул стволом. А пули, уходя в сторону, все же черканули майора Гусарцева… его камуфляж…

С дыркой в спине и с разорванным ухом… С брызнувшей из уха (из виска?) кровью майор Гусарцев упал головой прямо на чеченца, уткнулся ему в грудь, а чеченец на обрывчике продолжал сидеть как сидел. Но уже мертвый. При этом, мертвый, он сколько-то еще продолжал похлопывать рукой по бедру, где пистолет… Очередь смолкла.

Выстрелы эти никого не напрягли. Выстрелы раздавались там и тут — чичи добивали раненых.

— Но ведь двое сторожевых чичей были совсем неподалеку от Горного Ахмета… телохранители!.. Почему, Алик, они не среагировали? — спрашиваю я.

Он только пожимает плечами.

Когда подъезжал джип, эти два чича наверняка вышли вперед, сунулись было поближе к подъехавшей машине, к майору и к пацанам… Но сверхопытный Ахмет по-командирски остановил телохранителей жестом… Командир (можно предположить) велел им оставаться на расстоянии. Не подходить… Он, возможно, не хотел, чтобы его люди знали, во что обошлись купленные сапоги и сколько он отдал федеральному майору денег.

К тому же чеченцы были наверняка на взводе. Только что с гор. Только что из боя… Увидев джип вблизи, могли не удержаться и сгоряча начать бешеную стрельбу. Потом разбирайся!.. Вот почему Ахмет не взял их с собой. Полевой командир Горный Ахмет не хотел, чтобы всюду заговорили, что он лоханул федерального делягу. Что не отдал ему деньги и убил… Разговоры были бы невыгодны. Полевой командир Горный Ахмет не хотел терять майора Гусарцева… Бизнес.

Возможно, Ахмет велел своим телохранителям стоять неподалеку в сторонке и лишь посматривать. Они, возможно, там и стояли… И после автоматной очереди Алика они там продолжали стоять. Они видели голову и спину продолжающего сидеть командира. Он был мертв, но крепко сидел на своем обрывчике… Спиной к ним… Командир как бы вел свои переговоры… Телохранители думали, все в порядке.

Тем более вновь вспыхнувший бой в ущелье. Телохранителей как сдуло. Вновь стрельба и какая! Крупнокалиберный пулемет!.. Как раз в эти минуты заметавшиеся чеченцы, гибнущие один за одним, кое-как опомнились… Кое-как пришли в себя и теперь уничтожали оживший пулемет Мудилы Мухина.

— Я не хотел убивать майора. Нечаянно… Так получилось, — повторяет Алик.

Я и не сомневался, что нечаянно… Но (я уже почувствовал)… Но не только нечаянно.

О своем скороспелом бизнесе с сапогами Коля, разумеется, собирался рассказать мне после успеха. Он бы наверняка и мне предложил долю с вонючей кирзы… Надо, надо с Ахмета содрать… Тейп, Саша, богатенький, но забывчивый… Если сейчас, Саша, по свежей памяти я с них за сапоги не стребую — они потом только пожмут плечами… Еще и подстрелят, чтоб не приставал… Забавная у горцев бывает память!.. — Как бы вживую слышал я его голос.

Объясняющий напористый голос молодого штабиста. Абсолютно живой. Мне даже захотелось оглянуться… Как будто Коля говорил мне, стоя неподалеку… Стоя чуть сзади. Со спины.

Тяжелый день окончен. Спать…

Крамаренко из пакгауза Пака изгнал, пацанов там разместил. Дал им постели… Все новое… Их топчаны вполне по росту, по разные стороны от стола. Тумбочка у каждого. Коврик под ногами у каждого. Во многих казармах такого нет… Одеяла байковые, есть и ватные в запас на прохладную ночь.

Подушки грязноваты?.. Да, да, Крамаренко и подушки сменил. Живущие на складе, т-рищ майор, могут себе позволить жить небедно.

Питьевая вода в бачке… Их автоматы в дежурке. С приказом не выдавать… Разумеется!.. На всякий случай Крамаренко порылся и забрал из их вещмешков рожки с патронами.

Спать…

Но нет. Опять Крамаренко — только что к нам прибыл, приехал штабной вестовой. Разнарядка… Мне лично. (Такие сведения не передаются по телефону.) Небольшой исписанный листочек… Майору Жилину.

В/ч за № … — бензин, солярка… Из этой части уже повторный заказ. Вопль!.. Но они под Ведено. Сейчас туда никак не добраться.

В/ч за № … — вертолетчики. Летный керосин… Эти потерпят. Я им, алчным, давал дважды… Жаба их душит… Василек меж тем тоже ждет. У Василька СВЕРХ имеется лишь один-единственный вылет.

В/ч за № … — бензин. Мотострелки 96-й дивизии… Не запомнил бы, но цифирь туда-сюда. Как в лото... Эти в сторону Урус-Мартана. Никаких проблем. Колонны туда бегают часто.

В/ч за №… Ага!.. Вот новое… Не забыть!.. Пацанам Шишмарева в горах нужны гранатометы. И обязательно одноразовые РПГ-27… Проклевывают даже броню. Но как доставить?

Кому, чего и сколько… Я наперед знаю все, что не удастся. Вертолетчики будут клянчить свой керосин… Саперы загодя позаботятся о новых миноискателях — этого у меня давным-давно нет.

Вместо одной большой колонны две-три маленькие… Перетасовывая (мысленно) сложности доставки, я на минуту закрываю глаза. Спать…

Но на всякий случай надо же на пацанов глянуть. Пять минут, и я там… Ночь тихая.

Восьмой пакгауз. Ступеньки… Все в порядке. Горит одна ночная лампочка. Пацаны спят на своих топчанах… Олег слева… Это Крамаренко ему подсказал, чтобы слева. Там над головой нет полки с обмундированием. Разумно, подумал я с улыбкой. Не разобьет башку, если вскочит со сна покричать насчет присяги. Полки у нас из дуба.

Алик справа. Я стою, всматриваясь в его лицо. Тика нет. И руки пацана спокойны.

Сумеет ли уцелеть? — думаю я. Убийство офицера — это убийство офицера… При любых обстоятельствах… Пацан подвешен на слишком тонкой ниточке. На волоске.

— Вот так, сынок, — говорю я негромко.

Слово вырвалось. Я вдруг назвал его сынком — а почему нет?.. Мне сорок с хвостом, оба пацана могли быть мне сыновьями. У нас с женой дочка. Мальчишек нет… Так вышло.

А Колю жаль! Хитрован-чеченец назначает ему “стрелку” возле разгромленной колонны. И Коля соглашается! Едет!.. По сути, один едет. Смелый наш Коля… И, надо признать, все получилось. И деньги уже в руках!.. Насчет чеченца Коля Гусарцев все правильно понял… Но не чич его надул и кинул. Его надул и кинул случай — его кинул шиз-солдат.

Солдат, спящий на правом топчане… Малец, у которого поехала крыша.

И много больше, чем Колю Гусарцева, стало жаль этого Алика. Хотя он мне никто… Бесконечно жаль пацана. Он где-нибудь да проболтается. Жалкий… Убийство офицера… Он уже сейчас готов каяться и сесть за решетку.

И снова та самая мысль!.. Им обоим, Алику и Олегу, повезет в одном-единственном случае — если они окажутся в своей родной воинской части. Там, среди своих, их место. Оба!.. Если оба, то надежно. Один контуженный подпирает другого. Деньги чеченца?.. Да плевать!.. Да мало ли что померещится контуженному… Если там, среди своих, этот Алик, мучимый чувством вины, как-то и проболтается… Если сам и покается, то, по сути, лишь в том, что выдал слишком длинную автоматную очередь… С контузика больше и не спросят… Комиссуют… Не более того. И — домой, домой!

Шорк-шорк!.. шорк-шорк!.. Это шоркает Олег. Мотает во сне башкой. Я обхожу стол с бумажками-бланками… Смотрю на спящего. Еще один покалеченный. Да, да, когда контуженные оба вместе, они больше защищены. Такова правда войны.

Чувство сострадания застоялось во мне. Хватит.

Я подхожу к Олегу ближе… Постоял, подождал. А потом ладонью мягко придержал качающуюся, дергающуюся туда-сюда голову солдата. Остановил маятник.

— Спи, сынок, — говорю. — Спи.

Олег и впрямь затих. Спит… Зато теперь во мне зашевелился, ожил, задергался живой, теплый комок сердца. Это мое сердце. Я слышу внятное чувство отцовства... И вполне осознаю, что буду этих ребят выручать завтра, послезавтра… Сколько понадобится.

И тут сынок выдает мне по полной программе. Не открывая глаз… Олег что-то зашептал. Со сна пошлепал губами.

Я чуть принагнулся, чтобы слышать. И он, не прерывая сна, четко мне выговоривает:

— Все вы — дерьмо.

И спит.

Надо же!.. Сколько же обиды и боли гуляет в снах контуженного солдата. Припрятанно удерживается под его болезненно тупым, непроницаемым лицом.

Я негромко усмехнулся. Конечно, сонный Олежка мог высказаться нечаянно... Но… Но не только нечаянно.

Один луч пробил тучи, когда позвонил Хворостинин. Сам позвонил. Своим легким, немужественным голосом… Оказывается, он, наш замечательный проводник колонн, уже на ногах. Оказывается, он уже посещает госпитальный спортзал.

— Что ж раньше не позвонил?

— Не велели, Саша.

Я даже переспросил:

— Информация не для чеченцев?

Он засмеялся.

Меж тем чеченцы уже знали. Мой информатор в тот же день тоже позвонил и среди прочих гуляющих в кругу боевиков слухов пересказал самый свежий — Хворь вот-вот… Хворь на ногах. Хворь по утрам в зале реабилитации уже “пинает мячик”.

— Ну и как тебе тренируется?

— Как в маленьком дорогом фитнес-клубе.

— Ого!

Я не знал, что еще спросить.

— Показали тебе твою пулю?

— Медсестренка принесла на блюдце.

— И пуля каталась и звенела?

Это была всем известная, когда-то давно сказанная фраза главного хирурга. Хворостинин понимающе засмеялся.

А я уже не знал, что еще спросить — что ли, про медсестренок?.. Про мячик, который он пинает?

Мне остро захотелось его увидеть. Но речь как застопорило. Друг, — думал я. — Друг…

— Ну ты отдохнешь теперь. Сколько-то отдохнешь. Замечательно!.. А дальше?

— Посмотрим.

— И тебе не дадут отпуска по ранению?

— Не.

— Почему?

Он засмеялся.

И еще звонок. Сообщила новость моя женка — ей удалось задешево купить балки для крыши.

— Не гнилые?

— Прораб смотрел. Похвалил… Каждый распил обнюхал.

Прорабом у нас инженер-пенсионер. В небольшом городишке, что у большой реки, жена такого не сразу, но нашла. Искала, как я велел… Прежде всего справилась о его здоровье. Не только о том, сколько он жаждет рублей в месяц… Пригляделась… Чтоб не упал, не грохнулся на стройке, держась за сердце.

— Жара… Как жара?.. Обрати внимание. Даже обычная жара сразу показывает, как у старика с сердцем.

— Переносит нормально.

— А как рано приходит на стройку?

— Как жаворонок!..

Я похвалил — молодцы!.. На душе отпустило. Так легко радуешься весточке, если усталый и если на ночь глядя.

Но на этой же неделе я потерял дорогу. Неплохую горную дорогу, уже проплаченную.

После двух удач с доставкой бензина мы с Русланом уже рассчитывали на некоего Зузу. Я дал Зузе вперед хорошие деньги. Казалось, он надежен. Лезгин Зуза. Или полулезгин… Шустрый. Схватывающий с полуслова… Я думал, что, получив (через Руслана) деньги, этот шустрый Зуза носится теперь по открывшейся для нас горной дороге туда-сюда, обеспечивая ее.

Следя ее (и подмазывая кого надо)… Однако и в первый, и во второй день Зуза все еще находился у некоей девицы в одной из недоразрушенных грозненских пятиэтажек.

В дверь к нему постучали условным стуком, и как только полуголый Зуза высунул голову, он по голове и получил. Он не мог бы сказать, чем его ударили. Он потерял сознание. Когда, валявшийся на полу, он очнулся, над ним, скрестив руки, стоял Быраев-мелкий.

— Тебя же взяли в плен! — слабым голосом воскликнул Зуза.

— Ага.

— Ты же в Сибири…

— Ага.

Быраев-мелкий, как говорили, и правда, только-только вырвался тогда из тюремного изолятора, что в сибирском городе Кургане. Наконец удалось. Ему помогли вырваться.

Его прямо из тюрьмы запросили в Чечню для проведения следственного эксперимента в горах, где Быраев кого-то когда-то убил… Это было довольно глупо придумано. Федеральные чиновники, однако, оказались еще глупее, согласились!.. Зек Быраев прибыл в родную Чечню. Весь быраевский тейп, встречая его, ликовал. Почти что народное гуляние!

Местная власть сообщила Быраеву, что он с первой же минуты нахождения в Чечне свободен. И что машина “жигули”, в которой его привезли с вокзала, теперь его собственная. В знак извинения. В знак компенсации за моральный ущерб… Быраев-мелкий ехал в машине уже без ментовской охраны, и машина (его машина!) была вся в цветах. Его узнавали издалека. Цветы бросали ему жители родного села. Правда, опять же не без подсказки местных властей.

Сейчас Быраев-мелкий, стоя над поверженным Зузой, наконец заговорил о деле:

— Ты открыл русским мою дорогу. Ты был подлым, а стал подлым вдвойне. Потому что продал дорогу не просто так, а под моим именем…

И еще целые две минуты (это долго!) колебался Быраев-мелкий, стоя над раздавленным и униженным врагом, — он колебался, какой конкретный правильный ход сделать дальше. Заняться Зузой и его деньгами? или его девицей?.. Девица, голая, лежала за натянутой на шнуре простынкой, как за занавеской. Ей не велели одеваться. Она должна была ждать. Потому что у Быраева было плохо с потенцией после курганской зимы в тюрьме. Девица должна была долго лежать наготове.

Бедняга Зуза не таился — сразу же рассказал, где полученные от майора Жилина деньги. Он также рассказал, где у него заначка прошлых дел. Что касается отдать, он отдал все. Быраев забрал также и мобильный телефон Зузы, не из жадности, а чтобы иметь под рукой (под пальцем) нужные для здешней жизни номера. Номера телефона тоже должны были быть наготове. У Быраева, совсем молодого, начинались нелады с памятью. Были трудности с запоминанием имен после крепкой сорокаградусной курганской зимы.

Зузе дали одеться, велели сесть в машину. Сказали, что отвезут ко мне на склад… в Ханкалу… Чтобы он там самолично все объяснил майору Жилину. Чтобы рассказал, чья дорога. Чтобы рассказал про свою ложь… Пусть выкручивается, как сможет. Конечно, не сам Быраев-мелкий поехал с Зузой в Ханкалу. Быраев был в розыске. Быраева федералы слишком знали.

Люди быраевского тейпа действительно отвезли Зузу в Ханкалу, но по дороге его пристрелили. Его действительно привезли к моему складу. И у ворот склада — среди ночи — бросили, чтобы Александр Сергеич, чтобы Сашик тоже понял, с какой падалью он случайно связался.

— … И к тому же вокруг нас вдруг стали стрелять.

— Кто?

— Стали стрелять. Где-то в ущелье… И тогда я тоже вдруг нажал курок… Сначала я просто держал чеченца на мушке.

— Кто стал стрелять?

— Где-то поблизости… П-п-пулемет.

Я спрашиваю, Алик отвечает. И вполне можно обойтись без комендатуры. Убийство майора Гусарцева вырисовывается несомненно случайным… Чем больше подробностей. И чем они точнее.

И притом контуженный пацан, что ни говори, убил Горного Ахмета. Завалил матерого полевого командира… Устроившего в ущелье кровавую бойню… Притом что в ту последнюю минуту матерый волчара, уже ощущавший полную победу, сиял лицом — светился своей воинской удачей и был непредсказуем. Слава пьянит!

Они все непредсказуемы при удаче. Вояки! Что чеченцы, что наши… Ахмет, заодно купивший впрок сапоги своим бойцам, ликовал вдвойне. Он, улыбаясь, стал похлопывать по своему пистолету на бедре. Красиво… Когда Коля Гусарцев к нему приближался… Замашки мафиози. Ахмет мог выхватить пистолет в любую секунду… именно в секунду, а не в минуту! Знаем мы это предварительное похлопыванье! Где жест — и где улыбка!

Такая была там пауза… И такое, а не иное похлопыванье по пистолету. И взвинченный, подвисший на нерве Алик вдруг начал стрелять, когда вдруг заработал пулемет того ослепшего солдата… Очнувшийся Мудило Мухин, вот кто вспорол тишину. Вот кто вспугнул Алика, сидящего в машине с уже заранее наведенным на чича дулом автомата.

Вроде бы, все ясно. Но с какой-то подробности (с пачки денег… именно!) мучительно заикающаяся речь Алика петляет, его солдатское покаяние начинает заворачивать куда-то вкривь.

Алик настаивает, он не чича испугался. И не других чичей (тех, кто в горловине ущелья добивали раненых)… Он испугался, когда майор Гусарцев вылез из машины и заговорил с ожидавшим его чеченцем. Запросто они… Они смеялись… И Алик испугался криво смеющегося лица чеченца. Его смеха… И его денег. Чеченец передавал майору Гусарцеву деньги. Чеченец не смеялся — он щерился. И у Алика в голове еще сильнее заплясали солнечные осколки. Желтые, колкие острые брызги…

— Не надо, не надо про осколки! — перебиваю я. Уже наслышаны.

И спрашиваю:

— Это были большие деньги?

— Пачка!.. Да, да!

На левом его глазу выползает огромная слеза. Одна, но какая!.. Ему жаль убитого майора. Искренне жаль... Рассказывая и сожалея, Алик покусывал губы.

А второй, который Олег, тотчас его слова подтверждает:

— Да, да. Так и было… Целая пачка.

Я пожимаю плечами:

— Ну и что?

— Деньги… П-п-пачкой…

Алик повторяет и повторяет. При этом глаза Алика блестят… Зрачки острые… Он сидит на своем топчане и дрожит все сильнее. Его бьет дрожь. Я все вижу.

Я вижу и то, как жестко, как контрастно Алику сидит Олег. Этот сидит с прямой спиной… Словно бы и в сидячем положении подвластный какому-то своему особому долгу.

Я, собственно, зашел к пацанам в пакгауз посмотреть, как они обустроились. Просто так зашел.

Я говорю:

— Ну, деньги… Ну, пачка… Ну и что?.. Майору Гусарцеву задолжал деньги чечен в Грозном. Чечен, который ЗА нас… Ты слышишь, Алик, — ЗА нас… А возвращал долг его родич, который ПРОТИВ нас…

Я уже с некоторым раздражением поясняю Алику:

— Майору Гусарцеву просто-напросто передали деньги… Долг вернули. У чеченцев это проще… Ты за тех — а я за этих! Но деньги это деньги. И денежный долг надо отдавать.

Алик, вздохнув, опять рассказывает. Заикаясь. П-п-пытается мне что-то объяснить снова и снова. Что?

Горный Ахмет сидел на обрывчике, свесив ноги. Пачкой сторублевок похлопывал себе по колену. А майор Гусарцев как раз выпрыгнул из машины и уже неспешно подходил к чеченцу.

Именно! Деньги в руках чича… А они оба ничуть не нервничали. (Они не понимали Алика!) И чич, сидевший на выступе земли… И майор Гусарцев, так долго, так нарочито медленно идущий к чичу.

Алик раздражался все больше. Пачка!.. Грязная, сволочная пачка, он видел ее издали… Она резала ему глаза!.. Солнечные зайчики наваждения уже опять заиграли. Желтые! Навязчивые б-б-блики!

Алик уперся глазами в пачку денег в руках чеченца. Алик не мог оторвать от них глаз. Он испугался толстенькой пачки… Он ненавидел ее.

Затем неподалеку где-то (из-за ствола павшей сосны, с гнилого пня) заработал крупнокалиберный пулемет… Мощно… Сильно… Пулемет вспорол тишину. Тишина была с редкими выстрелами. А пулемет грохотал… Он призывал… И Алик откликнулся на призыв. Звуки! Какие прекрасные звуки!.. Солдат от солдата словно получил знак нажать на спуск.

Из Алика, из рядового Евского, словно бы выползает еще одна причина случившегося убийства. Некая темная причина…. В параллель случайности… Рядовой Евский пытается назвать словом, пытается угадать (вместе с помогающим ему майором Жилиным) эту смутную причину своей стрельбы.

Ведь он, рядовой Евский, с н-н-ненавистью (Алик усиливает это слово голосом), с н-н-ненавистью и со страхом смотрел на ту пачку денег.

Олег не понимает, о чем мы (я и Алик) сейчас толкуем. Олег уперся взглядом в какую-то точку в дальнем от нас углу.

— Почему, Алик, тебя испугали деньги?.. Чеченец отдавал долг… За бензин… За сапоги… За солярку, к примеру… Ты же сам знаешь, сам говорил — шоферня и даже танкисты наши иногда сливают полбака солярки чеченцам за деньги!.. Мало ли как!

Спрашиваю, но Алик молчит. Смотреть на пацана больно. Вот он весь!

— Тебя чеченец испугал? Или деньги?

Молчит. Нет уж, дружок… Если молчать, надо было сразу молчать, с первой минуты. Запереть рот на замок… Убить офицера — рассказать об этом, — а потом растерянно и недоуменно замолкнуть… Бедный малый. Бедный шиз.

Молчим… И так слышно грохочут наши складские бочки. Солдаты-грузчики вкалывают. В пятом пакгаузе сегодня аврал. Бомс!.. Бомс!.. Бомс!.. Такой надрыв, словно бочки заскучали по двум контузикам. Словно зовут их!

Но я (для надежности их молчания) пацанам выходить из пакгауза-8 запретил. Даже выглядывать! Даже башку высунуть!.. Они теперь писаря… Два малоодаренных, но трудолюбивых дундука вместо одного гениального Пака.

Рядовой Евский, то бишь Алик, своими глазами однажды видел (случайно, в пути, на пыльной дороге), как командир соседней роты (обе роты сначала выдвигались вместе) получил деньги… Вот так же, из рук в руки… На виду… Смеялся тоже… Чеченец, передавший деньги, сразу слинял, куда-то ушел… исчез!.. но след чеченца остался. Соседняя рота пошла восстанавливать чеченцам мост и в засаду не попала. А попала в засаду как раз рота Алика, где и убили Мазаева, его кореша. Аликов и Олегов кореш Мазаев на гитаре играл… Не только Мазаева, еще троих…

Солдаты тогда же повели разговорчики. А он, Евский, не хотел тогда в-в-верить… Он с ними спорил. Он т-т-тогда не заикался. Ну, обычный солдатский треп о том, как много, мол, продажного и продажных на этой войне… Дошло до комбата. Комбат устроил разнос. Кричал!

Другой раз с БТРа рядовой Евский, сидя на могучей броне, с высоты углядел, как передавал деньги чеченец, да, да, наш чеченец, проводник… лояльный и вполне свой… чеченец передавал п-пачку денег другому, чужому чеченцу. И опять тот сразу исчез! Испарился!.. Может, конечно, он тоже должок возвращал. Факт необязательно темный. Но Алику тогда впервые захотелось полоснуть из автомата по обоим… Сдержался! А жаль!

Потому что опять остался след. На следующий день (после передачи тех денег) рота Алика залегла в не нужную никому засаду. Никого там не дождавшись. Их обманули, заставив ждать впустую. А лежали там в лежку. А мерзли как! А горячей еды не было! Таились там неделю, а холода все стояли. Костра развести не разрешалось!

Третий случай… Когда чич с деньгами появился у моста… Как из земли вырос!.. А у солдат исчез боекомплект. Рота без запаса патронов!.. И опять солдатские разговорчики о продаже. А он, Евский, никак не хотел в-верить, что командир с-с-сволочь…

— Спокойнее, рядовой, — говорю я.

— Я с-спокоен, т-товарищ майор.

Но он не спокоен. Он быстро-быстро, насколько позволяет заикание, рассказывает мне. Торопится!.. Случай за случаем… Каким-то скорым перемигом глаза Алика становятся колкими и вдруг белыми — почти белыми. Белизна глаз.

Это уже, как м-мания, товарищ м-майор… Все провалы в боестолкновениях, засады, подрывы, заходы на минные поля и неудачные атаки у него в башке уже сами собой увязываются непременно в п-продажность… И еще эта п-п-пачка д-денег. Ему самому страшно, это уже как болезнь. Как только пачка денег у чича в руках… в голове Алика что-то образуется. Этот солнечный шар. Желтый… Шар раскалывается… Осколки…

— Знаю, — останавливаю его я. — Про зайчики все знаю.

Я не психиатр, копаться долго не хочу и не стану. Не стану расспрашивать даже про тот, контузивший его разрыв снаряда (или там тоже проплатили засаду?)… Я не хочу всех его подозрений знать. Незачем… Я не хочу погружаться в темную воду его страхов. Я обыкновенный майор. Я хочу иметь уверенность. Я хочу надеяться, что в его пацаньих мозгах все же осталось некое светленькое и чистое пространство.

И я не поверил ему, когда он заговорил про фобию.

— М-м-может быть… ф-фобия, — предположил он. Но неуверенно. Как бы на ощупь.

Их обоих забрили в армию со второго курса, в конце учебного года. Так что всякие словечки они уже знают… Знают лучше меня. Я такое встречал у солдат-полустудентов. Наворачивать сложности умеют.

Я не поверил и не верю. Все это им (я так считаю) нашептывает чувство вины. У Алика так — у Олежки этак. Все это их умничанье сводится к тому, чтобы обмануть не меня, не майора Жилина… А чтобы обмануть самого себя. И чтобы ни в коем случае не признаться самому себе в чрезвычайно простых вещах. Например:

а) в испуге

б) в неумелом выстреле.

Контуженные, раненые, оглушенные… Эти люди усложненно виноватят себя, но заодно ищут виноватых вокруг. Такая беда… И со всем этим грузом Алику как выжить? Он и Олежку своего зацепит. Потащит с собой… В засасывающую воронку своей беды… Сдать его?.. Но его же не станут лечить. Его сразу и наскоро расспросят… И сразу же, без промедлений военный суд за автоматную очередь в майора Гусарцева.

Я, конечно, могу наедине с собой тоже поумничать, туда-сюда покрутить разные словечки: фобия... шрам в психике… навязчивая мания предательства… и тому подобное.

Или вот — лохматая, грязная пачка денег… из рук в руки.

Или еще — горец-чужак, незнакомый… выросший как из-под земли…

И совсем просто — руки горца…

Эти навязчивые зрительные образы уже организовали, уже слепили нечто в его пацаньем мозгу… И очень уж наш милый Алик сам себе эти образы навязывает. Накручивает… А первоисточником — несомненно, солдатский треп меж собой — о том, что все куплено-продано. Все чичам, все за деньги. Слили (полцистерны солярки) там… Сдали (полвзвода) там…

Я не психиатр. Но я подозреваю, что и психиатры, если они честны, знают, как мало они знают… И как темна тайна пораженной, покореженной психики.

— Но немало лояльных чеченцев, которые ходят по улицам или трясутся на броне наших БТРов. И такой чеченец может вынуть вдруг из кармана деньги… Пачку… И кому-то передать. И что?.. Ты в таких случаях будешь стрелять?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

— Сдерживаю себя… Успеваю отвернуться.

Главное, чтоб перед глазами не возник желтый шар. Чтоб он не разлетелся на осколки.

И поскорее отправить их в свою в/ч… Просто солдаты!.. отбившиеся солдаты. Танцевать от печки. И тогда всякие бумаги, объяснения, справки для комиссования сделаются и напишутся там, в родной, пахучей солдатской среде, легко. С пахучей солдатней считаются все канцелярии мира.

Они оба обещают молчать о майоре Гусарцеве.

Я говорю пацанам начистоту. Они оба больные. Они оба дундуки и кретины. Они влипли, если не закроют накрепко рот!.. Они оба слишком откровенны и нехитры. Слишком открыты для спроса… Едва ли кто-то надумает проверять их на контуженность. Сколько ни говори и ни клянись, что нечаянно. И что в мозгах взрывались какие-то желтые осколки!.. Их станут спрашивать предвзято. Их назовут еще и соучастниками сделки Гусарцева. Невольными, но соучастниками… Кому как не этим бедолагам заодно навесить проданные кирзовые сапоги. Кто-то ретивый слепить обвинение захочет. Обязательно захочет!

Я подытоживаю.

Первое — молчать про ущелье Мокрое.

Второе — я отправлю их отсюда поскорее. Постараюсь… Но предварительно они расскажут мне об их родной воинской части. О комбате Чумичеве… Чумичев он?.. Капитан? Майор?

Я успеваю (молчком) подумать, может, все-таки сдать их? Как положено. Как контуженных после боя… Как потерявшихся… Нет-нет, майор Жилин не сдаст пацанов. Майор Жилин выручит их. (Я успеваю подумать, зачем мне все это? А ни за чем. Вот так и посылает Бог нам идиотиков… больных… несчастных... Чтобы проверить нас на вшивость души.)

— Отправлю вас к вашему Чумичеву, — улыбаюсь я, подымаясь со стула.

И снова повторяю главное:

— Но если вы здесь… Или в дороге… Хоть звук кому-то. Хоть писк… Хоть намеком — хоть одно словцо о майоре Гусарцеве вякните… вас загребут. И свою воинскую часть, свою роту и своих ребят, по которым вы так скучаете… вы все потеряете вмиг.

И добавляю. И уже смеюсь, чтобы им лучше запомнилось:

— …Сболтнете?.. Тогда зачем мне стараться и вас куда-то отправлять? Тогда идите сразу с покаянием. В комендатуру. Здесь… С повинной. Здесь и сразу — это будет лучше всего… Срок вам скостят. Срок будет покороче.

Я хорошо им объяснил.

ФОБИЯ. Я специально заметил Алику, что, где бы и как бы они оба ни попали в расспрос (к примеру, когда их будут комиссовать на увольнение из рядов), Алик может, конечно, про свои солнечные или там лунные осколки… про зайчики!.. про то, что прямо в зрачки!.. но не надо словечка фобия.

Другое дело, если сами врачи скажут, что похоже на фобию… пораженная психика, возможно, фобия… Это пусть они говорят. Они!.. Не подсовывай, Алик, это слово им сам. Не надо им подсказок. Это сразу тебя сделает говном. На войне не любят, когда умничают. На войне, чтоб ты знал, не верят в фобии. И я не верю.

— Не в-в-верите?

— Нет.

Хотя мне приходилось слышать про фобии… В грозненском лазарете, где я долечивался после ранения. Психиатр там… Симпатяга… Он был вызван из самой Москвы и колдовал возле одного важного полковника целую неделю. Увы, не помог… Зато нас, соседей по палате, он неплохо отвлекал от наших болячек. Врач заходил к нам в палату. Возможно, специально. И расслаблялся… Свирепыми шуточками.

Чего только мы не наслушались!.. Фобий у рода человеческого оказалось через край. Сотни… Одна красивее другой. Психиатр рассказывал всерьез, но криво улыбаясь. И изредка хихикая… Некоторые фобии — ну, просто немыслимые! Я слушал, открыв рот. Пытался представить и не мог… Некий подполковник Н. (после ранения) боялся идти в лес, потому что там он полезет на сосну. Почему он полезет — неясно… без причины. Но он полезет обязательно!.. Фобия называлась боязнь высокой сосны. Это еще что. Это смешочки! А боязнь собственного воротника? Солдату казалось, что его душат сзади, двумя руками. А боязнь тех, кто хрустит пальцами? Но и это еще цветики. А каково обзавестись страхом услышать хорошую новость?

— Смешочки, — хихикал московский психиатр, — кончаются, однако, иногда тем, что солдатик выбрасывается из окна. Или стреляется.

Психиатр называл, насколько я помню, еще и боязнь крупных гладких на ощупь купюр… Это к п-пачке уже ближе, роднее. Но я не хотел вникать глубже.

Ночь… Надо бы спать, а я все ворочаюсь… Я так и вижу ту пухлую пачку денег. Которую горный чич протягивает офицеру. Пачка в чьих-то руках и мне подмигивает… Какой-то знак свыше.

Что же это за штука, наша психика… И что за штука наша война, думаю я, если фобия у нас — жирная пачка денег, а вовсе не те пельмени, которые зимой солдат принес в маленьком самосшитом рюкзачке. Подобрал рюкзачок с пельменями вдоль дороги в жуткий мороз… В снегу… Еще и дамская сумочка. Не открывал, боялся малютки-мины.

Принес рюкзачок и сумочку своим пацанам… Высыпал на стол. Мол, полакомимся старинной едой уральских и сибирских ямщиков… Уши! Разных размеров!.. Это были отрезанные уши, никакие не пельмени!.. И что было после? Это очень характерно, что было после. Страх?.. Фобия?.. Ничуть не бывало. Солдаты гоготали.

Я слышал, как смачно они гоготали. Подполковник, а за ним я, мы как раз шли мимо… И подполковник даже приостановился, в надежде тоже задешево посмеяться. Сказал солдатам:

— Расскажите и нам… Если анекдот.

Своему комбату Чумичеву Алик может кое-что рассказать. Слишком таиться не надо. Стрелял, мол, в чеченца… Ничего больше, мол, не помню.

— Значит, Алик, ты уверен, что комбат тебя примет и поймет.

— Он?.. Еще как!

Возможно, комбат по фамилии Чумичев, и впрямь, настоящий мужик. Солдаты редко ошибаются.

Алик разулыбался. А потом выставляет большой палец:

— Он — во какой комбат!

И Олег выставляет палец — во!

А я думаю: дай бог… Комбату Чумичеву я со своей стороны тоже, разумеется, позвоню. Прямо перед отправкой. Как только определюсь наверняка с колонной Хворя… Двое… Отбились от вас, комбат, во время боя… Помните таких?

Ну да, да… Контузия, комбат, сам все сразу увидишь… Ну да… После того разгрома… И если комбат Чумичев не дурак, он примет их обоих без лишних расспросов. И комиссует их из армии без осложнений.

Само собой подтвердить, что все это потерянное время они у меня работали грузчиками.

Однако я не стану звонить их замечательному комбату заранее. Не хочу опережать слишком… Я знаю, как напрягает всякий звонок из Ханкалы. Как бывает вдруг встревожен звонком вояка-комбат.

Вдруг он скажет:

— Пусть пацаны отметятся в комендатуре. А уж после — ко мне.

Так они распевают, шагая строем на обед, горланят. Юморок.

Горный Ахмет… отыскать его тело в наиболее близких к нам морозильниках.

Однако точность опознания Ахмета должна быть у меня стопроцентная. Потому как приемку тела с рук на руки будет проводить его сын. Обещали $1500.

Чичи захватили одну из самых талантливых наших журналисток. Которая радела за них. Которая смело критиковала федералов за методы ведения войны… Ее имя известно за рубежом. С колким пером и с множеством статей! С наградами! И сидит теперь в какой-то вонючей яме…

Первоначальная цена уже определилась. За журналистку, за ее возврат, федералы дают 50 тысяч долларов. Мы с Русланом можем успеть.

Мы обсудили. Я и прораб Руслан, мы вкладываем десять штук (по пять тысяч долларов каждый). В поиск. В переговоры. В подмазку горских боевиков… Мы не стали терять времени. Руслан бросил в отслеживанье людей своего тейпа. А я дал знать своим “бензиново-солярочным” информаторам. Всем, кого я снабдил мобилами, а значит, приработком.

Когда гонорар мы с Русланом распилим поровну, получится по двадцать пять штук каждому. Настоящее, хлебное дело. Как раз когда с доставкой горючки у нас сбой. Небеса расщедрились… Все-таки там есть доброта.

Я бы мог поверить в психоизлом, в фобию и тому подобный накрут, если бы Олег и Алик сами уже посидели в зиндане — в чеченской яме. Вырвавшийся чудом оттуда ямник-солдат может, и впрямь, озвереть, увидев еще раз чеченца с пачкой денег. Я встречал таких… Вот кто был готов стрелять и без солнечных зайчиков!

Но пацаны молчали про яму. Мертво молчали. Может быть, стыдились?.. А меж тем яма — это просто. Это обычно. Мужские руки в горном селе очень нужны.

Люди в ямах, рабы, в жизни высокоживущих горцев есть и были всегда. Однако рабы из контуженных или раненых солдат — это практика уже современной войны. Это находка войны. В войне вдруг появился, прорезался еще один, неожиданный смысл. (Для крестьян. У которых нет другой, столь дешевой рабочей силы.) Горцы быстро смекнули.

Однажды и я с н-н-ненавистью смотрел на пачку денег.

Мы шли тогда колонной после боя. Нас, хотя и запоздало, уже прикрывали вертолеты… Медленно проходили чеченское село. А крестьяне уже высыпали к дороге. Зная про бой, они выглядывали себе раненых.

Колонна совсем замедлила ход, чтобы набрать воды, купить хлеба… Рядом с боевыми машинами тотчас появились белоголовые старики-горцы. Они торопились обойти один другого, суетились вдоль дороги, ласково крича:

— Эй, командир… Привет, дырагой… Больной солдат есть?.. Оставляй мине. Лечить-ухаживать будем!

Колонна ползла… Старики стояли, уважительно склонив голову. И держа правую руку на левой стороне груди. У сердца.

Кричали:

— Больной солдат везешь?.. Давай подлечим.

Глаза офицеров (мои глаза тоже) скользили по старикам, не останавливаясь. В общем, не замечая их. Но если взгляд задержать, вдруг можно было заметить, что руку старик не у сердца держит, а у грудного кармана… И что там у него деньги… Потертые, почти черные бумажки, возможно, даже фальшивые, о чем сам крестьянин не догадывался… Но все-таки это деньги. Он показывал деньги. Ему нужны были рабочие руки. Страда летняя! С ума сойти!.. Столько работы!

Крестьянин-чеченец не выдаст раненого боевикам. Он и, впрямь, выхаживает раненого, кормит-поит… А как только раненый малость окрепнет, придет в себя, крестьянин велит ему работать. Солдат должен отработать хлеб и уход… Починить мосток… Крышу обновить… В огороде… Работы у крестьянина полно. Он уже и не думает отпускать подлечившегося солдата.

Часто, помимо раны, солдат контужен. А деревня так высоко и глухо в горах, что контуженный солдат самостоятельно оттуда не выберется. Попытается убежать, но, поголодав сутки-двое, вернется. Контуженного можно не держать в яме. Он сам никуда не уйдет. Он, конечно, тоскует. Он работает… Пять лет… Десять лет… Всю жизнь… Ему дают немного водки в очередной здешний праздник.

Он пьет и орет старые песни. Орет на все село. Старики останавливаются послушать, и один из стариков, поцокав языком, говорит уважительно:

— Пусть.

И второй старик, почесав в макушке, соглашается:

— Пусть.

Это красивое русское слово старики узнавали и выучивали одним из первых.

Тогда новичок, я подумал с ненавистью, что вот они — самые грязные деньги этой войны. Нацеленные на покупку контуженного или раненого… Я тогда только начинал воевать.

Наша колонна шла, прибавляя ходу и сильно пыля. Старик-крестьянин, уже не таясь, тряс кучкой грязных мятых денег. П-п-пачкой, как сказал бы рядовой Евский.

Ну да, чич как чич. Его звали просто Зелимхан, без фамилии. Маленький полевой командир в округе горного селения Гузык… Никто… Просто ему выпала удача на каком-то перекрестке. Когда, только-только отоспавшись в горах, он вышел со своим отрядиком на охоту. Сцапал журналистку. Какая птичка к нему залетела!

Зелимхан и его люди толком не знали о ней и даже не слышали. Известная журналистка и правозащитница, она была просто добычей. Случайная молодая москвичка, захваченная на большой дороге. Бабец! Не удалось прихватить солярки, прихватили ее… Случай такой… Товар Зелимхана… Не знали ее напрочь, хотя у нее уже было громкое имя. Она защищала чеченцев. Она нахваливала мужество полевых командиров. Как сама она метко выразилась, она раздавала им славу!.. Всякий большой командир хотел попасть в ее репортаж. Она могла при случае апеллировать к самому Басаеву, так как дважды сделала с ним интервью, приводившие официальную Москву в бешенство.

Зелимхан, случайный ее хозяин (я скоро разузнал по наводке), отдавал захваченных на дороге людей за недорого. Пока что ее можно было обычным образом выкупить. Однако надо было поспешить. Посредники-перекупщики уже зашевелились. Журналистка известная, цена могла скакнуть.

Реальнее других для меня был перекупщик Магома, по прозвищу Азер, известный в Грозном усач, азербайджанец вполовину. Я уже работал с ним по выкупу. Сейчас важнее была вторая половина его крови, чеченская, которой он роднился с влиятельным Доку… очень дальний, а все же родственник!.. Этот Доку, авторитетный в своем районе, уже напрямую контактировал с полевым командиром Зелимханом.

Чего же лучше! Азер выйдет на Доку, а Доку на Зелимхана.

Азер-перекупщик был известен тем, что на переговорах его пистолет был всегда крепко смазан и крепко подванивал из левого кармана. Азер считал, что это запах успеха. (Обильная смазка, возможно, и впрямь действовала на подкорку и при торге дополнительно что-то внушала.) Над его пистолетом подшучивали. Не перепродает ли Азер еще и смазку?.. Кроме пленных, а? Неужели нет?!.

Азер на шутейный тон не обижался, держался красиво, уверенно. В горах это важно.

Начало хорошее. Усач-азербайджанец первым определил место, вычислил, где пленную журналистку держали спрятанной… отдаленный горный район… Гузык… Село Гузык небедное, сытое. Командир Зелимхан, захватив, мог держать добычу у себя в доме. Или, если опасность, в яме… Где-то с собой рядом.

Мы действовали в параллель. В Гузык сразу же направились люди Руслана. Четверо мужчин его тейпа. Все, конечно, вооружены… Не для войны вооружены, для поиска. Но, конечно, при случае готовые к схватке.

Я — через Азера — искал, как выкупить.

Руслан — через своих четверых — искал, как похитить, захватить силой. Желательно бескровно.

Соответственно близости к району, где царьком Зелимхан, моим осведомителям были вручены фотографии журналистки. Красивая!.. Черные смолистые волосы. Хорошие глаза… И не тощая. Кавказцы не любят тощих… Я сам дал им фотки. Чтоб без дурацких ошибок при выкупе… Вдруг услышат-увидят. Да и просто как стимул. Приятно держать красотку в нагрудном кармане. Я дал им по две-три штуки. Чтобы кому-то нужному в деле показать, пусть даже подарить. Я сразу среагировал… И это неправда, что мы с Русланом запаздывали.

Искали, но, конечно, помалкивали про ее известность, имя. Ни в коем случае. Чем тише, тем вернее. И тем дешевле… Не шуметь. Не возмущаться! Не раздувать случай в событие. Просто пленная… Просто женщина. Ну, даже если разок ее там изнасилуют. Или плохо покормят… Бывает… Война.

Вскоре Азер сообщил, что Зелимхан уже показывает ее посредникам… Мы знали в подробностях. Она была плохо одета, грязна. Ее прекрасные густые темные волосы казались ведьминым украшением. У нее почему-то болела губа… Она держала рот полуоткрытым. Чтобы зажило быстрее… Получалось, она скалила зубы. От прохлады погреба ее постоянно трясло. Зелимхан спускался к ней в полуподвальную скрытую комнатушку. На две-три ступеньки спускался, чтоб глянуть только… посмотреть мельком… и показать ее посреднику… После Зелимхана по лестнице спускался глянуть посредник-торгаш. Тоже на две-три ступеньки.

Полевой командир, как водится, ожидал покупателя поинтересней, побогаче. Но, возможно, у Зелимхана, как он ни прост, тоже было предчувствие быстро растущей цены. Нельзя недооценивать ничью интуицию. Возможно, Зелимхан почитывал газеты… Хотя бы иногда, наскоро доставая завтрак. Разворачивая из обрывка газеты обычную еду горца — сыр и лепешку.

Те же самые, что я раздавал, фотографии журналистки (впрочем, и другие… разные) запестрели в газетах… Деньги грязный, но очень чуткий инструмент. Деньги уже работали. Я следил с напряжением. Поначалу мы с Русланом выкупили бы женщину за десять тысяч долларов. Мы реально собирались за десять. Только не раскручивать. Только по-тихому.

Тем более что Азер оперативно добрался в село Гузык, — можно сказать, наш усач примчался туда первым. Правда, на влиятельного Доку он сразу не вышел. В дом, где Доку, Азера попросту не пускали. Он мог видеть дом Доку, но не более того. Азер мог сколько угодно кружить там по сельским улочкам.

Охранявшие Доку чеченцы шутили, а то и насмешничали над Азером. “Ты не можешь к нашему Доку пройти с пистолетом…” — так говорили охранявшие. Азер вынимал пистолет — отдавал, но чичи (их обязательно трое-четверо) придирались к тому, что от Азера, мол, все равно подозрительно шибает пистолетной смазкой… “Это запах! Клянусь, только запах!” — но они ему не верили.

— Где-то в ботинке маленький пистолет спрятал… Или на яйцах повесил.

— Так ищите, ищите! — вскрикивал наш нетерпеливый усач.

Однако чичи посмеивались — ты слишком хитер, Азер… Ты и на спине пистолет пронесешь. Будет торчать, как третья лопатка… Нет, нет, мы не можем рисковать нашим Доку, нашим дорогим родственником. — “Но он также мой родственник!” — “Разве?” — “Клянусь!” — “Этого мы не знаем!.. Может быть, завтра. Может быть, тебе надо помыться, Азер. Если ты родственник… Только не дегтярным мылом…” Но и тут опытный Азер, окруженный этими мальчишками, не вспылил. Азер сдержался… Азера Магому упрекнуть будет не в чем.

Азер не ослаблял хватку и не считал, что у него застопорилось. Просто такое дело… Затяжное!

— Не штурм, Сашик, а осада, — звонил он мне. — Сашик, перестань волноваться. Азер Магома не подведет… Еще полшага. Последние полшага! Азер Магома перешагнет этих юных чеченцев с их лживыми глазами… Азер Магома вот-вот и придет к авторитетному Доку в гости… Полшага… А там и полевой Зелимхан сам собой объявится!

Однако эти полшага Азеру не давались — помог осилить я. В Москву как раз ехал оптовик-снабженец. По моей просьбе он зашел в чеченское землячество, провел с ними разговор… В хорошем, дорогом ресторане. Вплоть до закрытия ресторана снабженец беседовал с этими людьми — с людьми, которые еще вчера были здесь, в Чечне, и которые заседали теперь там, в Москве. (И все еще слегка пахли, как мой Азер, пистолетной смазкой.)

Эти люди оттуда, из Москвы, прямо из ресторана звонком связали Азера с Доку — помогли нам в пять минут.

— Ты же родственник! Что ж ты прямо ко мне не зашел!.. Родичи так не делают! — слегка бранил Доку, на другой же день приветствуя и обнимая у себя дома усача Азера.

В параллель Азеру люди Руслана, их четверо, тоже рвались в дело. Они уже вошли в округу Гузыка. Они уже на месте… Один хороший прыжок — и вот она, журналистка! Они уже облизывали сухие губы при мысли о будущем захвате и о большом барыше. Они уже знали про полуподвал… Про ее чудесные черные волосы… Она сейчас там. Ее молодость и ее цена там… Ее журналистские дневники. Ее вещички скромные… Весь клубок там. У Зелимхана.

Но насторожившийся Зелимхан жил сейчас не в Гузыке, конечно. Вблизи. В неназываемом месте. Люди Руслана знали, что он с журналисткой и с охраной затаился в некоем совсем малом селении — вот только где именно?

Уже чувствовалось присутствие других. Не только мы умные. Другие тоже рыскали в районе Гузыка, стараясь при этом не задевать нас… не мешать друг другу. Без столкновений… Просто опередить конкурента.

— Другие должны отвалить! Никаких других, никаких конкурентов! — наказывал своему человеку прораб Руслан по телефону. — Чего это они спохватились! Шакалы!

Его человек извинялся. Плохо слышно, Руслан. Шум и помехи, Руслан… И тогда Руслан яростно кричал:

— Припугни их. Как следует припугни!.. А потом подкупи!

Сам Руслан, увы, свалился с дизентерией. Желудок! Отравился в какой-то забегаловке… В Грозном… Съел там что-то вкусненькое и валялся теперь в обнимку с поносом. Человек, на моей памяти раненный трижды, переносивший на ногах самую крутую боль, не мог, не умел перенести свой расстроенный желудок. Руслан едва вставал с постели, бледный и истерзанный.

Меж тем мы с ним уже нервничали, читая прибывавшие в Грозный газеты… Зримо росло там число фотографий журналистки — и незримо росла цена за ее выкуп.

Руслан клялся, что, положив свою теплую (он температурил) ладонь на страницу газеты, он чувствует исходящие со страницы горячие токи торга. Его теплая ладонь уже обжигается о газетный лист. Он часто мне звонил. Мы обговаривали поползшую вверх цену. Я чувствовал ее рост… Мы увеличили ставку… Мы уже выходили на наш предел. Мы готовы были вложить (совместно) двадцать-тридцать тысяч… и получить, скажем, восемьдесят… а повезет — и все сто!..

Доку, приняв в доме дальнего родича, сказал важные слова:

— Будешь помогать мне с разными вопросами, Азер… Роднее станем. Когда люди роднее — договориться легче. Ты хочешь стать цханы?

Наконец-то!.. На одном из полусотни языков Дагестана цханы означает близкое родство, означает — очень близкий родственник. А если цханы — глагол, он переводится на русский как сродниться. А еще точнее — слюбиться… Сложное, богатое оттенками горское слово. Наш Азер был опытен и как психолог. Он почувствовал в этом слове подвижку — можно сказать, прорыв!

Теперь-то ему точно оставалось полшага.

— Ты хочешь стать цханы? — переспросил Доку.

— Конечно. Буду счастлив.

И горцы поцеловались.

Силовой поиск тоже продвигался. Четверо наших (Руслановых) парней, разбившись на две двойки, методично обследовали ближайшие к Гузыку маленькие селения…. В глухом селе, как правило, один охраняемый и наиболее ухоженный зиндан. Глубокая, классно откопанная яма, при случае селяне могут ею похвастать. Настоящая яма-зиндан!.. Остальные зинданы — это малонадежные, полуобвалившиеся погреба. Искать там нечего.

И первая, и вторая двойки совершали ночные нападения пока что без шума, без стрельбы.

Все четверо опытные. Подкупив сторожа (или связав его… но без крови… чтобы после без серьезного преследования), Руслановы бойцы кричали в яму, — заглядывая в черноту, спрашивали. По-русски, разумеется… Водили лучом по черным углам ямы… мимо ослепленного ярким светом пленника… мимо его сраного ведра… Иногда в яме пленных двое… Водили лучом фонарика и кричали: “Кто? Как твое имя?” — “Сергей… Петр”, — откликались в ответ. И двойка тотчас уходила. Всё без крови.

В некоторых ямах пленники, смекнув, что ищут кого-то конкретного, лукавили. Пытались сыграть на ошибке. Пусть спасут. Пусть, мол, спасут хотя бы меня!.. Пленники орали из ямы все имена подряд. С надеждой случайно угадать нужное, искомое имя… Только бы угадать — и тебя вытащат!.. “Я Мишка… Я Гена… Я Алексей”, — имена… десятки имен неслись вслед уже уходящей двойке, которую интересовало не имя. А голос… Тембр… Голос должен был быть женским, только и всего.

Округа притихла. Но ведь полевой командир Зелимхан держал продаваемых пленных именно в мелких селениях, именно в этих классных ямах… Или он так насторожился? И прекратил показывать “товар”?.. Это было и плохо, и неплохо… Это могло значить, что наши четверо по-настоящему поработали и вплотную продвинулись к пленнице. Что она уже где-то совсем близко. Возможно, рядом.

И, однако, карты опять спутались. Полевой Зелимхан, как сказали не умеющие лгать пастухи, ушел с пленными за двугорье, за небольшой соседний кряж… Через перевал.

А пересиливший дизентерию Руслан подхватил воспаление легких. Температура зашкаливала. Прикованный к постели, он нет-нет бредил. Он бы, мол, сам в один день отыскал тропу через перевал… Он бы, мол, сам вышел на встречу с дорогим (все более дорогим) Зелимханом.

Наши с Русланом деньги помалу подтаивали. Хотя мы ничуть не сорили ими.

— Что-то не так, Саша… Что-то не так, — все чаще повторял мне Руслан.

А Зелимхан за перевалом. Нет его… Зелимхан вдруг стал слишком опытным. Или кто-то слишком опытный подсказывал ему ход за ходом… В нужном направлении. В нужную минуту.

Зато наш Азер видел наконец авторитетного Доку глаза в глаза. Сидел за послеобеденным чаем с ним рядом. И по-родственному помогал ему. Чтобы стать цханы.

В частности, Азер помог провести торг с федеральной стороной. Упившийся федеральный полковник, одетый в простецкий камуфляж, сидел с ними вместе за этим же чайным столом и уговаривал Доку купить битые танки.

Азер был знающ и подсказал — важно проверить, чтоб танки были свежеподбитые и с неразворованной электроникой. Чтоб не хлам…

— Кто и как давно подбил танки?

— Да вы же их и подбили. Кто же еще! — разводил руками полковник.

— Сильно подбили?

— Не сильно. Да вы же нерегулярная армия. Вы же говно. Потому и подбили на копейку… Ремонт мал… Мы не знаем, как от этих танков избавиться. Это правда… Потому и продаю дешево.

Пьяный, а торг вел правильно. И запрашивал никак не дешево… Одно жаль — торгуясь, продолжали пить, а это было, пожалуй, единственное слабое место Азера. Сам Доку — без проблем. Хотя и авторитет в селе, хотя и чеченец, Доку прикладывался к водке отменно. Только глаза краснели и хитрели, а пьянеть не пьянел. О федеральном полкане и говорить нечего. Русский полковник заглатывал водку, как воду.

Азер довел до конца, помог завершить непростой торг, но ушел спать с плохой головой. С трудом сошел с деревенского крыльца. Сполз, петляя ногами… А во дворе глаза ему ослепила новенькая на солнце машина. Азер чертыхнулся… Шикарная машина была у Доку… За водителя молоденький чич с тоскующими глазами наркомана. Этот бездельник только рулем рулил, а уже был цханы.

На другой день опять дело — уже с утра Доку свел Азера с двумя осатанелыми своими племянниками, настоящими ослами, которые не могли поделить копеешный огород. Вечерами во тьме племяши постреливали друг в друга.

Азер перемерил землю, разделил ее надвое и сделал строгую межу — все быстро. Все аккуратно.

— Ты родной. Ты почти цханы, — сказал Доку и, обняв, поцеловал Азера в губы.

Многочисленные родичи Доку тоже целовались с большой охотой. Все небритые, все в двухнедельной щетине. И оба осла, которых он размежевал, тоже, поднявшись из-за стола, поцеловали Азера. И тоже в губы. Азер уже непроизвольно дергал щекой, как только видел одного из цханы с нацелившимися губами. Свиньи! — думал Азер. Слюнявые свиньи!..

Однако что поделать! Здесь все подражали Доку. А Доку, глава и старейшина, всех целовал в губы. Щетинистый Доку только федерала полковника целовать не решился. Но хотел. Азер видел, как мучительно Доку колебался.

Газеты… Радио… ТВ… Для многих уже заскучавших на вялой войне горцев это было настоящим событием — узнать об украденной именитой журналистке. Ах, как умно о боевиках теперь заговорили. Какие они, горцы, дерзкие и опасные! Как дорого (и как ощутимо) стоит их удаль!.. Прочесть о себе так приятно! А выкуп пленницы! А ее тайные перемещения по подвалам и зинданам! Таинственность поднимала цену. Совсем как в далекие, неистовые, прапрадедовские времена.

Те, кто не мог выложить много денег, должны были поспешить со сделкой. Поторопиться… Такие, как я и Руслан. Как наш Азер и наши двойки. Мы еще были в игре. Но надолго ли?

Нас не столько злил ускользающий Зелимхан, сколько злили ее коллеги. Эти журналюги. Своими воплями буквально взбивали цену. Они словно бы не понимали!.. В какую игру их втягивают. Шумели, кричали, били себя в грудь… Однако же они понимали, они прекрасно все понимали, а их деланый бумажно-газетный гнев по сути был пуст и подл — был только завесой! Они ухудшали ее ямную жизнь и только усложняли ее выкуп. Говнюки!.. Цена выкупа росла.

Люди Руслана промахнулись на какие-то полчаса. Как раз сошла лавина. А переполнившийся ручей смыл мосток… Русланова двойка потеряла на переправу эти тридцать-сорок минут… Когда они подкрались к зиндану, зиндан был пуст. Там уже никого. Только воздух, но воздух был теплый. Там еще оставалось людское дыхание.

Полчаса назад… Полчаса!.. Пленного увели, закутав ему лицо белой марлей… Это она!.. Они уверены, что она!.. Куда увезли?.. Деньги и угрозы заставили пастухов заговорить. Пленного (или пленницу) увезли не продавать, не в сторону Грозного, а, напротив, — еще дальше в горы… Чтобы запутать и сбить слежку… Да, это была женщина. Журналистку — свою главную и громкую добычу тех дней — Зелимхан вместе с несколькими ценными пленниками отправил за соседний небольшой горный кряж… За перевал.

Газетчики и телевизионщики, эти остроглазые ребята, каждый полученный пряник высматривают друг у друга издалека. Зависть! (Корпоративная дружба-ревность…) Слишком уж быстро стала журналистка известной (и у нас, и за рубежом) своими репортажами, своими дерзкими походами в логово басаевских боевиков… Молодая… А уже вся в премиях!

А вот пусть-ка все узнают, где она теперь побыла и что с ней теперь там, в логове, делали. Наверняка! Как же без этого!.. Бабец в плену! Сочный бабец и чтоб без изюминки?!. Еще когда ее выручат! А пока что пусть она посидит у костра полевого командира! Покормит комариков... Покормит и полевого командира. А вот и посмотрим, дадут ли ей европейцы или американцы премию за этот ее поход в самую глубинку освободительного движения!.. Чем ее наградят за зиндан?.. В кинухе такие пикантные зинданы, быть может, и придают пленнице славы. Но здесь не кино. Женщина после зиндана слишком много теряет.

Помалкивающей стороной оставалась власть. Им и не надо было ничего ни делать, ни говорить. Только ждать. С каждым днем пребывания в яме строптивая и независимая, раздражавшая их журналистка превращалась в скандал, в большое пятно — в общий позор всей этой войны. Власть утрется. Легко! Для воюющей власти пятно не впервой. А вот чичам, мол… чичам не отмыться.

Но чичей раскрут ее имени и ее цены тоже пока что очень устраивал. Они имели опыт — чем больше раскрут, тем слышнее звон. А этот звон все усиливался. Ни с чем не сравнимый перезвон денег. Даже в селах знали о растущей цене.

Тем понятнее, что четверка бойцов, упершись в перевал, все нетерпеливее ждала от Руслана сигнала. Марш-бросок, а? В один бы день?!. Конечно, томились. Присматривались к горным тропам. От скуки наши парни нападали на пастухов и уже бессмысленно, только по инерции расспрашивали про жгуче-черноволосую журналистку… Постращав, пастуха отпускали. Выпив у него кислого молока и взяв немного лепешек.

Да, мы увязли. Мы теряли время. Но ведь это только казалось, что Азер, такой умелый посредник-профи, такой цепкий, все только хватает руками пустоту и никак не может поймать нужный нам ветер. Это только казалось, что наша боевая четверка почему-то каждый раз опаздывает и заглядывает в уже пустые зинданы. (Поспешить бы им… Поводить бы, мол, лучом фонарика в темной и смрадной яме! На час… на полчаса бы раньше!)

Это только казалось, что пастухи-проводники несговорчивы… Что сошла лавина, и ручей съел именно нашу тропу, наш мосток. Внешне — да… Внешне — так и было. Но ведь эта фатальная полоса внешних невезений случилась не только у нас — у всех, нам подобных. Всю мелкоту тормознули… Искавших журналистку… Всех. В том числе нас с Русланом… С дороги, курьи ноги!

В дело выкупа включились настоящие, крутые деньги.

Обласкать и примирить молодую пару горцев, которые подрались прямо на свадьбе.

— Вникай, Азер, вникай. Разберись с ними. Но не торопись с решением… Ты почти настоящий цханы, — уверял, успокаивал его Доку.

Невеста и ее сторонники хотели для примирения всего лишь новое покрывало, новую как бы фату — не эту, опозоренную фату, починенную после драки, а новую… Жених тоже вопил про фату и настаивал, хотел сам фату видеть. Принесли. Рассматривали фату всерьез, измеряли дырки, всовывая в них пальцы… В два пальца! Нет, в три пальца?.. Невинность фаты была как невинность невесты. Вот-вот и снова драка… Азер, профессионал, человек по выкупу пленных, хотел отказаться. Не его дело эти разборки.

Но каждый раз Доку придерживал его за рукав, повторяя тихо и значительно:

— Ты вот-вот цханы.

Фату тем временем поднимали к небу и смотрели в дырки на просвет… И опять вопили! И как вопили!

А Доку нашептывал Азеру, что ему, миротворцу, еще очень повезло, так как Азер не знает начала ссоры. Нехорошего начала!.. Потому что уже тогда, при сватанье, была странная подоплека. Был как бы знак: селезень, принадлежавший двору невесты, стал топтать кур, принадлежащих жениху.

— Ты слышал про такое? — спрашивал Доку. — Куры наши с ума сошли. Ненасытный, а?

За очередным чаем Азер прямо спросил Доку про полевого командира Зелимхана — пора бы уже встретиться… Знакомь нас… И о притаенной журналистке тоже намеком спросил. Но Доку покачал головой — рано, рано! Доку заговорил о сорвавшейся свадьбе. О фате… Как важно разобраться в деле и примирить молодых. И опять понес про селезня.

Руслан велел двойкам перейти перевал. За перевалом сразу разойтись — две двойки в двух направлениях… Вправо и влево. Искать!.. Там, за перевалом, всего-то несколько селений… Искать подряд! Разворошить! Зинданов там раз-два! Стреляйте в воздух и ворошите зинданы!

Руслан сказал мне — да, Саша, риск… Но надо пытаться. Шанс у нас есть. Шанс должен быть. Обе двойки классные. Не убьют же всех четверых.

Однако их убили. Всех четверых… Сразу за перевалом. Даже трупов (дали знать!) не ищите… Уж больно не туда полезли эти ваши четверо. Неплохие они, ваши бойцы. Нормальные!.. Но им как до неба… Как до звезд… Если сравнивать их с профи, каких могли нанять настоящие деньги. Нанять и расставить хоть на каждой тропе. Даже на осыпающихся тропках… Вдоль всего Кавказского хребта.

К четверке бойцов в придачу Руслан послал племянника, мальчишку лет тринадцати. Важное усиление!.. Я остерег — пусть четверо идут дальше, пусть четверо ищут и воюют… как ты хочешь, а мальчишку не надо… на перевале его и оставь.

— Пусть малец останется на перевале… Пусть для связи.

— Какой еще связи! — Руслан был не в духе.

— Да мало ли какой.

Руслан потерял этих четверых. Он бы потерял и племянника. По счастью, доверился мне.

Через сторонних людей Руслан велел передать Зелимхану, что меж собой они ведь даже незнакомы. Что он, прораб Руслан, не враждовал с Зелимханом. Никогда не враждовал… Он всего лишь хотел, чтобы Зелимхан показал товар.

Недоступный, неуловимый, ускользающий полевой командир Зелимхан, которого мы так озабоченно искали и отслеживали, вдруг сам позвонил Руслану…

Руслан не удивился звонку. Ищущий и тот, кого он ищет, находятся в некоей виртуальной паре. В связке… Тем более если их общее связующее пространство невелико. Чечня в общем маленькая.

— Ты хотел посмотреть товар?.. Приезжай, Руслан. Товар для глаз будет открыт. Все без обмана.

Руслан, потерявший четверых, вспыхнул. Но сдержался:

— Зелимхан… Я не хочу мстить… Но я хотел бы сговориться окончательно.

— Вот там и сговоримся.

Руслан оставался сдержанным и осторожным:

— А что за место?.. Где?

— Лучшего места нет.

И Зелимхан, не называя впрямую, косвенно (непонятно для подслушивающих федералов, но вполне ясно для Руслана) дал намек. Дал знать, о каком именно небольшом чеченском селе идет речь… В это сельцо когда-то свезли много раненых чичей.

— После того боя, Руслан, где мы (чеченцы) потеряли свои последние два танка… Село такое… Припомнил?

— И товар там будет?

— Увидишь! — И Зелимхан засмеялся.

Руслан почувствовал издевку в его словах… Но и правду почувствовал. Жесткую и честную. Особенного вкуса чеченскую правду, которую чеченцы хорошо умеют услышать в голосе врага.

Через час Руслан уже был в дороге… Он помчался в подсказанное село. В сельцо… В старом “жигуленке”. Сдержанно яростный, Руслан все прибавлял скорости… Он продолжал слышать голос врага. Он слышал и не отпускал (удерживал в себе) длящуюся вражью насмешку. В колких словах… В щелкающих звуках его речи… Руслан не хотел, чтобы насмешка рассосалась. Он хотел приехать с насмешкой вместе.

Нет-нет и взвывая, газующий “жигуленок” мчал по проселочной дороге. Указанное село было нейтрально, вполне доступно… Не совсем в горах. Не так уж далеко. “У меня щеки горели! Меня трясло!.. А руки на руле, как лед. Хочешь, Саша, верь, хочешь нет — руки мои были спокойные, — рассказывал Руслан мне после. — А ведь главное — руки…”

Его бил настоящий озноб. Он еще не вполне оправился от воспаления легких. В ознобе, он дважды притормаживал… И гулко откашливался в платок.

Он уже выехал, вымчал по дороге за Старые Атаги, когда позвонил один из его родичей, одуревший от круглосуточного подслушивания. Родич спрашивал, надо ли ему продолжать дежурить возле рации и ждать новостей о Зелимхане, если Зелимхана теперь нет… Как нет?.. Ну, вот так — нет его больше, Руслан. Совсем нет…

— Но я говорил с ним по телефону полтора часа назад.

— Час назад, Руслан, его убили. Уже и подтверждение есть.

И родич произнес емкое чеченское слово, которое лишь приблизительно переводится на русский двумя словами — заметать следы. Зелимхан в игре больших денег уже стал пешкой. Зелимхана замели.

Некий чич, сильный и супервлиятельный, уже заполучил журналистку. И уже контролировал ее будущее. И зачищал ее прошлое.

Визжа колесами, Руслан развернул машину, но вдруг обратил внимание, что несколько классных легковых машин идут его прежним, только что оставленным путем. В то самое сельцо… Недешевые машины. С телохранителями внутри… И федералы… И влиятельные чеченцы.

Руслан повторно развернул машину в сторону села. Ага… Машины, похоже, с газетчиками… Ага!.. Сердце екнуло, журналисты! Журналюги! Эти всегда все знают!

Как посерьезнело дело, Руслан уже мог понять сам... Подъезжая к сельцу… К воротам большого дома с двумя флагами на крыше — с российским и зеленым. К этим припаркованным иномаркам с непроглядными затененными окнами. Куда уж дальше!.. Они, крутые, знали дело… Они умели. Однако, чтобы взвинтить цену совсем уж заоблачно, чтобы запредельно, у них, у крутых, все-таки должен был отыскаться некий новый и особо эффектный фокус. И этот фокус отыскался.

Это был очень старый фокус.

В доме, в самой большой его комнате, было темно, если не считать белого на стене экрана и пучка искристого света, который выбрасывал тихо журчащий кинопроектор. Струил свет на экран… В кадре была женщина, журналистка. Нет, не нагая. Но в ночной рубашке. Рубашка сильно надорвана у левого плеча. И если женщина делала движение головой (по-видимому, ее провоцировали окликом), если она оглядывалась, в разрыве рубашки открывалась большая грудь. Без единого звука… Все предельно просто.

Ролик был безыскусен. И в этом была его правда. Задумщики могли, разумеется, снять насилие… сам акт… Но остановились, не все договаривая… Так заманчивей!.. Женщину не насиловали у нас на глазах. Но в ее вялом поведении, в ее странных сонных жестах, в ее немигающих глазах была неостывшая жуть уже совершенного насилия. Именно. Женщину, несомненно, насиловали. Может быть, вчера… Может быть, только что… Может быть, каждый день.

За кинопроектором стоял Усман, ловкий грозненский малый. Самоучка, он классно демонстрировал… У него были свои особые жесты, очень пластичные. Кисть руки гнулась и играла… Не вмешиваясь голосом, Усман жестом выразительно подсказывал опоздавшим и только-только в комнату входящим — отойди, друг… а ты стань у стены!.. Не засти экран. Не закрывай нашу роскошную леди.

Теснившиеся вдоль стен человек двадцать-тридцать стояли, онемев, ни звука. Только-только пришедшие вытягивали шею. Старались увидеть больше, чем есть… Люди вдруг шевелились… Тогда Усман издавал гортанный звук. Мол, встаньте же вдоль стен. Что за козлы!.. Мол, разойдитесь и не кучьтесь! Эй. Дорогой!.. Ты еще и кашляешь! Ты зачем простыл?.. На фига зрителю твоя дергающаяся башка!

Руслан уже со второй минуты сожалел, что сюда приехал. Заэкранной женщине никак не помочь. К чему это видеть?.. Руслан много чего знал про Усмана… Ролик прокручивали снова и снова… Глаза женщины мутные. Руслан то и дело отворачивался, не мог встречаться с ее взглядом. С этой парой вялых выплаканных глаз.

Руслан увидел Чураева — известный журналюга был возбужден, вот кто в полутьме пожирал экран. Сверкал белками глаз. Вдруг бросался к стоявшим вдоль стен коллегам:

— Как думаешь? Как скоро ее теперь выкупят?

Чураев — пишущий плохо, нагло… Зато близкий к официозу. Чичи всегда звали его к сенсациям в числе первых. Чтобы информация для властей была точняк. Из первых рук… Кто-то же, кому власть доверяет, должен был сам видеть, что съемки вживую. Что никаких подделок. Никакого монтажа и никаких досъемок с приглашенной дешевой девкой.

Часть журналистов уже вышла во двор. На свежий воздух… Насмотрелись!.. Цивильно одетые и с фотокамерами на груди… Им только что было сказано, что, если журналистку НЕ ВЫКУПЯТ, газетчикам выдадут, подарят несколько копий нынешней пленки. Для скандала. А вот пусть разнесут по всему свету бессилие власти. Пусть растрезвонят. Пленку в каждые руки!..

Журналистов залихорадило.

Обсуждали… Возвращение правозащитницы к жизни… Цена!.. Пусть поторопятся и с ценой… Конечно, публично изнасилованную журналистку (женщину!) уже обязаны будут выкупить… Либо власть. Либо богатенькие. Либо же власть под видом богатеньких… Не бросят же ее… Не оставят же ее здесь… В ночной рубашке, надорванной у плеча.

Если же товар таков, что купят обязательно, цену, разумеется, поднимут запредельно. Так и вышло. Расчет был точен!.. А власть как власть. Власть вскипала, но прохладным гневом. Для власти уже привычная сладко-горькая ситуация. А что?.. Получили, господа либералы, урок… вот вам ваши чичи… вот с кем вы играете игры и с кем хороводите.

Так что у враждующих сторон вполне сошлись их непростые интересы. Все они что-то свое получили. Что-то поимели… Все… Кроме, конечно, ее матери в небольшом поселке под Кривым Рогом. Учительницы средней школы. Готовящейся как раз выйти на пенсию.

Как писали позже газеты, за журналистку выложили ровно два миллиона зеленых… А не разгони те и эти суки цену, Руслан и я, мы бы выручили талантливую бабенку за десять, ну, двадцать тысяч. И без унижений… Во всяком случае, без публичных. Руслан клялся, что ее замученные глаза были невыносимы.

Она открывала глаза и оглядывалась, вероятно, только когда ее окликали. Сзади кто-то… Участливым голосом… Она оглядывалась на звук, на хотя бы малый выплеск в голосе доброты. Но доброты не было и крохи. Оклик был лишь способом заставить ее повернуть лицо на кинокамеру. Чтобы ее унижение зафиксировалось на миллионнодорогой пленке. Как фото на долгую память… Это, как сделать улыбку… Чи-ии-из!

Пусть оглянется… Ее опять и опять снимали… меняя ракурс… И она опять и опять думала, что кто-то ее все-таки позвал, пожалел. И через боль унижения она оглядывалась на голос с копеечной надеждой — как знать!

Акт? — нет. Побои? — нет. На экране все аккуратно. Не перебрать, не переборщить. (Гнев Москвы может вдруг выйти из берегов.) Ну да, да… Глаза печальны… Но ведь война!.. И все же мелькнуло. Ролик повторяли, но с некоторыми вариациями. Ролик был слеплен из разных кусков… Казалось бы, одно и то же, ан нет!..

На какую-то секунду склейка кадров дала сбой. Как бы… Недосмотр монтажа. Мелькнула она — нагая… На столе… Несколько пышное белое тело. Слишком белое для промелька. И два мужика. Голозадые, тощезадые, с приспущенными штанами, идущие к ней… Обычные мужики. Им мало чего перепадало в жизни задаром. И тут же обрыв кадра… Опять она привычно сидит на постели. Опять в ночной рубашке. Опять ее глаза.

Несчастная женщина вдруг взглянула прямо в камеру. Глаза в глаза Руслану. Такие молящие… Так явно просящий милосердия взгляд и столь явная нагота едва не подвели Руслана. Женская мелькнувшая нагота… Его голову охватил туман. В паху заныло. Вот-вот и подвела бы мужская слабость.

Сглотнув ком и стыдясь, Руслан быстро вышел вон. Поскорее к выходу… Стыдно, но одновременно его переполняло желание. Чертов экран!.. По пути, во тьме Руслан натыкался на продолжающих смотреть… Как они? ведь тоже мужчины?

Поразительно!.. В глазах пялящихся на экран — что чеченцы, что московские журналюги — в их глазах не было, не читалось никакого желания, пусть даже низменного. Руслан расталкивал глазеющих мужиков… Ни даже гаденького сладострастия, подсматривающего за позором женщины… Даже житейской похоти не было в их взгляде. Ничего. Пустота… Что за люди!.. Хотя…

Хотя в безразличной пустоте их глаз все-таки плавали какие-то алчные точки… или кружочки?.. Ведь кто-то уже брякнул про цену с шестью нолями. Знакомые кружочки!.. Руслан вдруг догадался: в их глазах плавают нолики. Шесть ноликов. Деньги.

Некий чич уже журналистку приватизировал и уже перепродавал Москве. Но и Азер, и Руслан, и я, мы все еще верили в наш успех. Надо признать, наши мысли о спасении журналистки были не по ситуации легки, легчайши!.. В голове хмельная невесомость. Если бы не обувь (и не ноги), мы бы парили с птицами наравне. С горными птицами!

В далеком горном селении наш посредник Азер Магома все еще помогал Доку распутывать родственные отношения горцев. Еще немного, и Азер станет цханы!

Обхохочешься… Если со стороны посмотреть. И ведь не мы одни. Мы с Русланом (и десяток таких, как мы) все еще бежали к цели… Мы все еще спешили!.. И мы, мелкие, всегда будем именно так спешить. Будем толкаться, всерьез конкурировать и всерьез орать друг на друга. Бежать и бежать!.. Сшибаться лбами и умирать за перевалом. Как придурки. Как кретины. В сущности, забавно… Если со стороны.

Но если взглянуть с третьей (со счастливой) стороны — зачем, собственно, мне и Руслану крутые деньги?.. Незачем… Я не алчен. И Руслан не алчен.

Я вернусь с войны к жене и взрослеющей дочери как-никак с прибытком. Семья… Хороший дом у неназываемой большой нашей реки… Дом с землей… С садом… Со спуском к воде… И еще там тихая заводь для мощной моторной лодки.

— Мы средний класс, — будет со спокойным удовольствием говорить соседям моя жена.

Хворостинин, как и обещал, мне позвонил:

— Я в строю. Привет.

Ну, наконец-то. Привет, привет, Саша Хворь! Долгожданый наш проводник!.. Наш герой!.. Представляю, как ожили разговоры в штабных кабинетах. И у хозяйственников… Чичи (а они пасут телефоны важных госпитальников) тоже, небось, в эту минуту, слыша Хворя, затаили дых. Напряглись вплоть до самого Ведено.

Я засмеялся, услышав его голос… Я неожиданно громко, радостно хохотнул в ответ.

— Ну что, Саша. Вот ты живой — какое первое желание? — спросил я.

— Вести колонну.

— Да ты маньяк!

— А ты со своим бензином не маньяк?

Я засмеялся:

— Да я хотя бы за деньги. За теплое будущее… Ладно!.. Давай серьезно. Заждались мы тебя, герой наш… Никакой личной жизни!

Теперь он засмеялся:

— Но-но!.. Мы в госпиталях тоже наслышаны. Народ в восхищении!.. Везде застой, паралич… Но с грехом пополам ты, Саша, все-таки отправлял свои бочки.

Я поправил:

— С кровью пополам.

Тут мы согласно поохали… Ох-ах, эти наши потери! Эти наши ранения! Всегда некстати...

А затем я к нему — с ходу с просьбой. Однако не стал припрятывать просьбу в болтовню. У меня, мол, забота — надо отправить двух контуженных... Да, да, их воинская часть стоит под Ведено!

Я еще подсказал ему номер в/ч (хотя это было преждевременно) — а затем перебросил разговор в сторону:

— Как там твой магнит?

Я имел в виду какую-нибудь обязательную у Хворя по выздоровлении медсестренку. Которая его притягивает. И которая, как водится, его при себе задерживает. Которая (прямо скажем, редкий наш человек в Чечне) не торопит его в строй.

— Нормально, Саша.

— Пару лишних дней, я думаю, тебе дадут отдохнуть…

— Мой магнит тоже так думает.

— Молодец твой магнит!

Единственный вид лести, который приятен настоящему герою, — это когда ему, раненому, нет-нет и напоминают о его донжуанстве.

И теперь я легко перебросил разговор назад:

— Мне, Саша, важно этих двух пацанов отправить побыстрее. Очень важно!.. Чичи разгулялись… С первой же твоей колонной в сторону Ведено.

— Сделаем… Что за пацаны?

— Да так…

Военные чувства (чувства на войне, когда их вдруг обнаруживаешь) просты, но не примитивны. Надо пацанов отправить, вот и все… Я не смог, не сумел определить в быстрых словах свое к ним отношение. Смолчал… Я стал болеть за них — звучит глуповато. А как сказать?.. “Оба контуженные”, — только и повторил я Хворю в качестве объяснения.

И закрепил нашу договоренность его обещанием созвониться конкретно.

Я и самому себе не сумел объяснить. Когда поймал себя на объявившемся чувстве… Когда я уже выключил мобильник… Чувство было острее, чем сам майор Жилин хотел бы. Война!.. По здравому смыслу, ничего особенного — фига ли переживать за чужих обалдуев? Зачем они мне?.. Отцовство?.. нет… Второотцовство… нет!.. Третьеотцовство… Я накручивал и накручивал несуществующее родство с пацанами. Цханы?! — смеялся я.

Я, может быть, плохо знал себя. Но я уже достаточно хорошо знал войну. Война полна суррогатных чувств. Без них нельзя… И как бы ни играли в игру основные инстинкты, подай душеньке (душе) какое-никакое теплое чувство. И чувство вдруг возникает… Окопное или не окопное — неважно. Кореш почему-то тот мужик, а не этот… А ненависть почему-то к толстому повару… Тоже чувство. Повар колол здешние грецкие орехи кулаком. Плита сотрясалась… Зверский удар!

Чувства, получувства, а то и просто странные чувствишечки возникают там и тут, как живые искорки, — они искрят, они пробивают наш ежедневный страх смерти… Война — дело чувствительное… И всякое невнятное чувство, как приблудная собачонка. Увидел ее — и на сердце теплее. Надо же кого-то погладить, подергать за ухо, приговаривая хрипло и ласково: “Ах ты, сука… сучоночка…” — и пусть виляет хвостом, лижет руку или даже уссытся от ласки. Или дать легкого пинка. Хоть бы и тупому, заснувшему на посту солдату (порежут взвод)… Тоже жуть как охота дать ему пинка… И тоже, оказывается, кстати. Солдат становится роднее! Если дать ему пинка… Потом даже извиниться, покурить с ним вместе… Чувства возникают слепо. Чувства на войне слепые.

И, может быть, поэтому так мощно, так сильно подслеповатые чувства вдруг сотрясают нашу душу (что ни говори, припрятавшую для кого-то жалость). Я смеялся!.. А что? Уедут в свою в/ч Олежка и Алик… И вот я, такой теперь чувствительный, тотчас заведу что-то новенькое. Да хоть собаку, обязательно непородистую… Двортерьера… Жучку… И тоже буду опекать. Слепое чувство хочет быть востребованным.

А еще лучше старуху-чеченку. Нищую… Погорелицу… А почему нет?.. Буду подкармливать. Жалеть ее… И однажды увижу, как она возле склада, подойдя к моим бензиновым бакам… смотрит туда… смотрит сюда… а потом вынула из кармана своей зачуханной юбки новенький мобильник и кому-то кратко звонит.

Непогибший племянник Руслана все еще торчал на перевале. Он ждал тех четверых, обе боевые двойки. Уже и Руслан ему позвонил и сообщил (предположительно… чтобы мягко) про их гибель… Но тринадцатилетний мальчишка не уходил со своего поста. Он ночевал в высокой траве. Маленький чеченец плакал, засыпая. Но с утра опять ждал.

Греясь ранним солнцем, мальчишка выходил на самую седловину перевала. Он ждал возвращения своих, он хотя бы одного ждал, пусть даже раненого… Это были настоящие бойцы! Мальчишка был влюблен в них!.. Отсюда, с седловины, ему отлично смотрелось вниз… Далеко, в зелени листвы, в просвете зеленки, начинался подъем. Там, волнуя мальчишье сердце, иногда возникал клуб пыли… Кто-то шел?

Но нет, это только ветер играл с пылью. Завихрял. На набирающей высоту дороге. Клуб пыли слишком легко рассеивался… Никого… Мобильный телефон маленького чеченца (подарок дяди Руслана) давно разрядился. Мальчишка знал, что мобила не дышит. Но на всякий случай он шептал в самый уголок черного аппарата, как бы ему на ушко: “Никого… Никого нет, дядя”. Он не называл дядю Руслана по имени. Не положено.

Доложив обстановку, мальчишка прятал мобилу в карман. И снова вглядывался вниз, где закипало новое облачко пыли.

Наш Азер продолжал разбираться: ссора действительно началась из-за того, что украли (скорее всего, он куда-то сбежал) ненасытного селезня, принадлежавшего дому невесты… А о драке на свадьбе свидетельствовал сам Доку. И только после возникли эти нелады с фатой… Логика!.. Но как раз тогда в доме жениха как бы в пику исчезнувшему извращенцу-селезню пропал породистый козел. Жених не мог этого объяснить — ведь козла надолго не спрятать. Зачем красть?.. Зачем, если рано или поздно козел будет узнан хозяином по спилу рогов. Спил рогов не подделать!

Однако и сам жених, такой молокосос, был непрост — уже год, как он обязан был, оказывается, жениться на подруге невесты — на совсем другой, на косенькой девчонке, отцу которой принадлежало знаменитое старое одеяло (исчезло почти сразу за селезнем)… да, да, сразу… ну, день-два не в счет..........................................................……………………………………....... ..........................................................…………………………………….....................

— Брат… Помогай, прошу. Мне не разобраться… Как они мне надоели! — жаловался Азеру авторитетный Доку.

Ведь брат косенькой девчонки не успел даже чаю выпить… Брат девчонки (на ней наш молокосос должен был жениться) был по времени как раз призван Басаевым повоевать год-другой с русскими. Он сразу и умчался, уехал на лошадке отца… Брат лгать не стал бы… Честный юноша… Правда, по дороге, будучи взвинчен предстоящей ему войной и слегка накурившись, он затеял стрельбу. Дурной цханы! И перед отбытием нечаянно застрелил своего двоюродного брата. Того самого, чей, собственно, и был украденный ранее козел………………………………………………………………………………………… ……………………………………………………………………………………………………

Селезень… Козел… Спиленные рога… Цханы… Еще одно одеяло..............

.................................................................................................................................

……...........………………………………………………………………………………........

Почему непонятно?.. Но ведь дядя Авзур переживал: кто убил? Кто застрелил двоюродного?.. Дядя Авзур был всегда наготове. Когда ему объяснили, что наш убил нашего, дядя Авзур был сильно разочарован. Места себе не находил… А как же кровь за кровь?.. Может, кто еще убит?.. Нет?.. Ну, тогда не убить ли лезгина, который нанялся у нас пастухом… Нет, не потому, что как раз у лезгина видели старое одеяло. Это другое старое одеяло… Это ведь факт. Это все-таки важно, что одеяло пропало до козла................................................................ ..................................................................................................................................

.......................................................................................

По поводу убитого Горного Ахмета ко мне, конечно, опять прислали стариков. Те заныли… Са-ашик! Са-ашик!.. Он же ро-дич! Земле преда-ать. Зачем из него мороженое делать, Са-а-ашик?..

Готовы мерзлый труп выкупить. Но Горного Ахмета отыскать непросто. Напоказ по ТВ наши его так и не выставили. Это значило, скорее всего, что пули шизоидного Алика Евского сделали лицо Ахмета неузнаваемым и просто никаким. Пули это умеют.

Но дело как дело.

Я звонил в морозильник. Горный Ахмет, он же Ахмет Удыгов, в официальном списке знаменитых полевых командиров, на мою удачу, не числился… Но все равно чиновник морозильника уверял, что, отдав тело, он сильно рискует. А вдруг возникнет культ, стрельба и жертвоприношения у могилы этого Ахмета. С воплями и проклятьями… Волнение народа. Маленькое, но восстание! — и чиновник нагло вперял в меня глаза.

А я, конечно, уверял, что Ахмет не так плох, что бывал иногда жалостливым. Бывал великодушным. (После боя.) И что вообще Ахмет невелика фигура, хотя местные чеченцы и называли его иногда полковником. Да, да, держали за полковника!.. Для того, чтобы сжигать маленькие колонны, может быть, он и полковник. Для этих двух долин и трех-четырех гор несомненный полковник. (Чин внутреннего пользования.)

Уже на другой день, наведя обо мне справки, этот же самый чиновник сдался и позвонил — им, людям морозильника, мороженщикам, позарез нужен мазут, любое топливо для обогрева. Их даже задело, можно сказать, обидело, что майор Жилин сам не догадался. Майор Жилин мог бы и догадаться.

— Я понял, понял… А что там наш приятель Ахмет?

— Выдадим, — было сказано коротко. — Но найдешь его сам.

Найду. Приметы кой-какие я уже знаю… С наколкой на левом плече лежит Горный Ахмет где-то там, в вечном холоде. Скучает… А вот его наколку на плече людям морозильника никак почему-то не разглядеть, не видно. (Им вообще ничего не видно. Кроме дня зарплаты.) А вот сам и поищи… А вот поворочай-ка ты сам, майор, с боку на бок этих окоченевших. Этих отморозков.

Старики-чеченцы десять раз предупредили:

— Честно, Александр Сергеич… Только честно.

— Когда я поступал нечестно?

— Надо совсем-совсем-совсем честно… Сын принимать Ахмета будет. Сразу поймет.

Я представил себе, как я там промерзну, пока загляну в нужные мне мертвые глаза. Ну, разумеется, никакой приблизительности!.. Сын примет тело. Сын и без наколки его узнает — отец или не отец. Будет стоять со мной рядом и высматривать… Однако надо, чтоб сынка загодя обыскали, и получше. Никакого чтоб пистолетика с собой… На всякий случай. Даже в сапоги заглянуть.

Он был просто Ахметом, когда решил, что он убьет русского, а если повезет, двоих русских. И после сразу уйдет в горы. Он знает одно далекое село. И никто не скажет, что он трус. Он спрячется в горах и сам пустит слух, что его убили. Его просто нигде нет… Он выбросит паспорт. На черта ему в горах паспорт.

Он обдумывал, стоя на дороге. Его душа притихла. Он мял шапку и сморкался… Он и думать тогда не думал, что уже через полгода войны он получит боевое имя. Это будет взлет горного орла. Он станет Горным Ахметом… И теперь, когда он был убит неким рядовым Евским и валялся, окаменевший, в одном из наших морозильников, оказалось, что у Горного Ахмета есть своя слава… Слава двух долин и трех-четырех гор.

При разбросе торопливых, слепых пуль Алик раскурочил ему череп. Наверняка… Но я найду… И чеченцы заплатят. А этих лентяев, людишек морозильника, я снабжу мазутом и соляркой. В конце концов эти мороженщики — славные ленивые ребята. Но они намерзлись, очень, очень намерзлись. Как только ты приходишь к ним с жары — с обычной дневной кавказской жары, — они сразу спешат к тебе поздороваться. И, конечно, обнять.

Обязательно потискают. Трижды как минимум обнимут… Чем чаще, тем лучше! Банда мерзляков. Обнимает один, и уже спешит обнять другой… Нет, нет, они нормальные ребята. Но они тепловые вампиры. Они забирают, высасывают не кровь, а твое тепло. А как иначе: они же здесь намерзлись, окоченели, а ты ввалился к ним сюда с летнего дня… разогретый! Сияющий!.. Особенно этой банде мерзляков нравился капитан Пашкин, штабист, отслеживающий важные трупы. Толстенький и пышущий жаром, как печка… Они на него прямо бросались. Расправляли руки для объятий уже издалека. Настоящие вампиры!

Едва капитан Пашкин приезжал к ним, отирая жаркий пот с шеи платком... они становились в очередь. Обнять его!.. Еще и еще бросались ему на шею. Вроде бы забывшись… Пашкин уходил от них неузнаваемым. Я сам видел. Видел и слышал. Он стучал зубами. Синий от холода.

На смерть Ахмета Удыгова, он же Горный Ахмет, чеченцы ответили смертью генерала Базанова. Как они прошелестели на своей радиоволне, проклятые федералы оплатили чин чином. Заплатили генералом — за полковника. Так будет и впредь. Пусть знают…

Я не мог поверить… Слышал — и не понимал! Чтоб хоть кому-то из чеченцев смерть Базанова была нужна?! Никому.

Пусть бы шальная пуля, но ведь нет! И почему он?.. Как вообще такой читающий и такой никчемный мог погибнуть?.. И наконец Руслан-Рослик принес факт: сдали.

Невероятно. Сдать из своих кого бы то ни было считалось по армейским понятиям совсем уж чернухой. Бывало, что кто-то неведомый (из наших) успевал засветить чеченцам формирующуюся колонну. Бывало, что кто-то подставлял пацанов, то бишь сдавал чичам молодых солдат, проболтавшись об их первом маршруте… Но никак не конкретного человека… За все мое немалое здесь время сдали (хотели сдать… но и то, как говорят, не вполне смогли…) только полковника Зусцова, который сжег два чеченских села. Который прошелся по селениям зачистками так яро, что вошел в песни горцев. Смел, но свиреп — в ярости Зусцов расстреливал без разбору. При первом подозрении. Даже едущих в Грозный на рынок… В песне отмечалось и то, как развратно (именно после зачисток) устраивал себе отдых злодей. Особый отдых. Банька!.. Парная с пивом и с невинными (фольклор!) девочками…

Старики, по слухам, полгода собирали деньги на его гибель. Но не успели… Зусцова застрелили в какой-то сторонней криминальной разборке. Вдали от уже было размечтавшихся стариков.

Про этих стариков рассказывалось! (И даже пелось в той самой песне, долгой и заунывной, где клеймился Зусцов.) Старики чуть ли не по полпенсии откладывали. Каждый!.. В узелочках белых приносили свои скромные купюры. Белый цвет — цвет священной мести. Дрожащей, корявой рукой старик вынимал узелочек откуда-то из тайника в штанах… Из мошны, там надежнее. Прямо из пахучей ширинки… И той же дрожащей стариковской рукой клал свой белый узелок на стол, где стояла фотография Зусцова. С ясным свирепым его взглядом… Небольшое фото. С ладонь.

Зусцов — понятно. Но зачем было сдавать болтуна и милягу Базанова?.. Книгочея!.. Влюбленного в историю горских народов. Зачем его смерть?.. Генерал Базанов если и присочинял кусочки истории, то всегда в их пользу!..

Да и пусть! Если у народа сохранилось мало истории?.. И почему бы (предположительно) не порассуждать и не добавить какую-нибудь славную страничку? Какой-нибудь миф с легким привкусом крови… Кому сочинитель мешал?.. Читал себе и читал старикан книги разных времен. И как же вкусно он причмокивал, перелистывая страницы!

А на шуточки Гусарцева, не слишком ли, мол, генерал Базанов для войны благостен и весел… Для этой лукавой и крутой горской войны… Генерал только разводил руками:

— Дорогой мой, Коля!.. Мрачный старик гораздо больше досаждает чеченцам, чем старик веселый и болтливый!

Жаль. Симпатяга-старик погиб незафиг! — сказал о нем Рослик-Руслан. Он тоже не понимал этой смерти… Рослик дважды в день приносил подробности нелепой гибели генерала. Нелепой для меня, нелепой для Рослика, но не для войны.

Рослик к этому времени повсюду намекал (чеченцам и нечеченцам), что после гибели майора Гусарцева он, Рослик, наверняка станет моим другом. Другом Сашика. Вот-вот станет другом. Ну, как прораб Руслан.

Генерала Базанова подстерегли, когда он, оставшийся без Гусарцева, поехал самолично в какую-то воинскую часть. Посмотреть, как и что… Недалеко поехал. Близко!.. И вполне спокойной дорогой, но сдают чаще всего как раз на спокойных, на предсказуемых дорогах — заказать там сценарий легче, проще! Был генерал — и нет.

Жаль — неудачное, неуместное о генерале Базанове слово. Это когда о вояке, то вояку — жаль… Божьи коровки взлетать не умеют!.. Я почему-то неотрывно думал о его книгах. Упорно стояли перед глазами две его книжные полки, что рядом с прикнопленной картой Чечни… Коричневые. Самодельные. Небось, прапор Геша сколотил… Книги теснились… Как там они? Что с ними сделают?.. Почему-то о книгах было больнее думать. Книги было жаль.

Не думаю, что генерала сдали за большие бабки. Генерал Базанов не был на слуху. В отличие от настоящих вояк… Вскоре же Рослик подтвердил — чичам Базанов был нужен для красивого отчета к осени. Чтоб в одной из первых строчек… Генерал! Заделали генерала! Сразу видно, потрудились!

А генерал Базанов в эти дни опять ждал молодую жену с визитом. Он пребывал в славном расположении духа. Старикан хорохорился. Немножко выпивал на ночь глядя.

А накануне гибели он звонил, к себе зазывал:

— На днях, Саша, приглашу тебя поужинать… Жена приезжает. Ты же ее знаешь. Красотка. Моло-оо-денькая! Об-бязательно приедет!

Она не приехала. Она, впрочем, хотела… Но ей намекнули — сначала с вежливыми штабными ужимками, а потом вполне прозрачно — что хоронить-то некого. Если точнее, даже и нечего. Помявшись в словах, молодая вдова спросила… ну а… что-то… хоть что-то, фуражка… а мундир?.. На что ей ответили, что и от мундира ничего… Ну, совсем ничего.

Час и дороженьку заказчикам подсказали. Час выезда генерала и направление. (Рослик принес подробности.)

Сдача — дело двустороннее. Голос с федеральной стороны (несколько удивленный) еще и хмыкнул при сговоре: “Да зачем он вам?.. Он никто. Он ничего не значит”, — однако для чичей ничего не значащий Базанов был самое оно. Среди лета чичи не хотели так уж сильно ссориться с федералами. Не хотели ответных тотально-истерических бомбежек.

Чеченец, несомненно, держал в голове, что погода стоит прекрасная и летная. С высоты неба наши земные дела летом как на ладони. Все так прозрачно! А какой кругозор!.. Хоть “сушка”, хоть вертолеты сделают заход на бомбосброс в охотку. Ну прямо хоть сейчас!.. Так что чичи при сговоре стояли на своем: “Мы знаем, знаем!.. Он говнецо!.. Но нам и нужен такой!”.

“Именно Б.?..”

“Именно”.

“Ладно. Ладно… Уговорил!”

“Нам только для отчета. Чтобы только заснять на пленку, как он взлетит на воздух. Чтоб прямо со своей машиной… На знакомой дороге… Важно, что он генерал”.

Рослик рассказал, что чичи просчитались с зарядом. Рвануло слишком сильно… Генерал Базанов и его джип взлетели на воздух, как надо, но вернулись на землю не в кондиции. Слишком мелкими комочками… Пылью!.. Даже машину сопровождения подбросило и перевернуло.

Помимо Базанова, в машине были еще двое — штабной писарь за рулем и солдат на заднем. Писаря сразу насмерть, солдат с тяжелым ранением... Уже чичи, трое их, рванули из своей засады к дороге — солдата добить, но тут наш приотставший БТР… Выполз… Чичей положили прямо на дороге. Ровное место, ни куста… Кто куда, но очень ровное место было.

Писарь рулил — он ехал с Базановым, наверняка счастливый, что оторвался от осточертевшего штабного стола. От компьютера!.. Я его знал. Я так и видел его перед собой. Молодой. Зубы весело скалил!.. Война — веселое дело!.. Иногда.

Меж тем я расстроился. Базанов, превратившийся в пыль… Ни ремня, ни фуражки... Ушел в космос. Я выпил, помянул генерала. Но не брало… Я даже травку покурил. Тоже не получилось. Нет привычки. Рвало дважды… Сначала вся закуска вышла. К утру все вышло. Но бубен страшно гудел. В затылке пусто, гулко.

А уже ранним утром Крамаренко меня поднял… Солярку привезли! Надо бочки считать… Поставщики, не проследишь, пару бочек зажмут и на обратной дороге сами продадут. Хоть нашим, хоть чичам. Им без разницы.

Получив разнарядку, я торопился уехать. Но случаем шел мимо его кабинета. БАЗАНОВ… Дверь не опечатана. Не охранялась. Генерал и после смерти ничего не значил.

Я толкнул дверь — открылась. В кабинете все обычно. Полки с книгами… единственная ценность покойника. Скорейшим образом их выбросят. Это ясно.

Генерал-ништо, генерал-камуфляж, Базанов как-никак помогал составлять вводную часть для чьих-то докладов. Ну там о горских народностях… об обычаях… о полузабытых божествах. Которые надо уважать, даже с ними воюя… Вся эта звонкая тарабарщина.

На столе графинчик с водой… Надо же! И его стакан!.. Базанов любил прихлебывать воду.

А вот рация. Застопоренная его руками на той самой волне. Я только-только щелкнул рычажком, как тотчас в тишине омертвевшего кабинета зазвучали известные позывные: “Асан хочет крови… Асан хочет крови… Асан хочет крови…” — и так без конца.

Я, выключая, погрозил рации пальцем. И сказал замшелому их Асану с горским акцентом:

— Сколько кырови можно, дырагой. Ты уже получил… Хватит, а?

Так что они берегли друг друга, никому не нужный генерал Базанов и лихой Коля Гусарцев. Не чинясь… Обычная армейская взаимовыручка, без всяких там договоренностей и подсчетов, кто кому должен.

Я-то всегда считал, что генерал Базанов (сам того не ведая) прикрывал иной раз Колю Гусарцева в нашем бизнесе (а заодно с Гусарцевым и меня… иногда…). Но теперь я взглянул иначе. Это Гусарцев, пока был жив, прикрывал Базанова… Приходилось признать… При Гусарцеве на Базанова бы не посягнули, не сдали. Не подставили бы!.. Нюх у майора был потрясающий!.. Он ведь сколько раз спешил и сколько делал ошибок в своем лихом житье-бытье. По лезвию гулял… Прямо на моих глазах…

Базанов бы уцелел, если бы Гусарцев был с ним рядом. Если бы Гусарцев был жив.

Гусарцев с ним рядом не был. Но он был жив.

Как? Каким образом?!. Вот это да!.. Новость так новость!.. Один из моих интересантов (должник по мазуту…) приехал ко мне просить отсрочку оплаты и вдруг сообщил. Как бы между прочим… Да-да, майор Гусарцев с серьезным ранением лежит в одном из лучших госпиталей. Сумел туда втиснуться… Все по-тихому. В отдельной палате. Майор Гусарцев тихо лечится там и слушок о своей смерти не опровергает.

Мой интересант топтался на месте, нервничал. Лишь изредка пробовал поймать мой взгляд. Он знал, что должок я не прощу. Но надеялся, что за такую новость он получит еще одну отсрочку… У меня сердце заколотилось. Не знал, как сдержаться. Коля! Коля!.. Далеко отсюда, но жив! С тяжелым ранением, но жив!!! Я тоже вдруг затоптался на месте (мы с должником шли мимо моих пакгаузов)… Зашаркал ногой. Почти заплясал. И тут же, конечно, стал расспрашивать. Верен ли факт?

Да, факт верен. Коля Гусарцев, наш рисковый штабист, жив и в отдельной палате. С фруктами! С наилучшим уходом медперсонала! Но в секретности... Как он вырвался из Мокрого?.. Как оказался в госпитале?.. Однако, кроме как про госпиталь, мой интересант сказать не хотел. Ни в какую. И еще умолял, просил меня молчать… Не искать майора Гусарцева и фамилии его нигде не называть. Мол, мне и так много уже рассказано.

Все же через несколько дней, пользуясь его зависимостью (от меня и моих складов… мазут! мазут!), я снова завел разговор, я настоял… вцепился, как клещ… Я сам поехал к должнику. Я хотел знать. Не называя вслух фамилии, я же мог расспрашивать… Гусарцев не просто так! Коля мне был дорог!.. К тому же его воскрешение сильно меняло вину и судьбу бедолаги Алика. Меняло картинку будущей жизни моих шизов! То-то радости!.. Да, да, я буду молчать… Я проглочу язык… Но знать надо… Почему майор Гусарцев прячется?

Как узналось, Коля вырвался и уцелел исключительно благодаря самому себе. Майор Гусарцев кусок жизни себе честно отвоевал, вырвал. Пока что кусок!.. Не больше… Потому что несколько чичей (далекая родня Ахмета) за ним уже охотились. Несколько, двое-трое боевиков, но очень опасные. Эти двое-трое чичей были уверены, что федеральный майор Гусарцев подставил, угробил их полевого командира… Он надул великого Ахмета… Как лоха, надул. Он стал стрелять подло, первым, а Горный Ахмет, по-видимому, стрелял в ответ. Он больше всадил пуль в Ахмета, чем Ахмет в него. Поэтому великий Горный Ахмет умер, убит, а подлый майор всего лишь ранен.

Горного Ахмета убили не в бою, а при передаче денег. Такое никому, тем более федералам, не прощается… За госпиталем в Моздоке, где лежал Гусарцев и где его прооперировала московская знаменитость, почти сразу установилась чеченская слежка… С приглядом и с прослушкой. Но Гусарцев повел себя предельно тихо. Чуткий Коля, разумеется, все понимал. Если б мог, Коля бы обязательно мне позвонил… Но он уже затаился.

Из наших никто не поинтересовался даже, каким образом он, майор Гусарцев, в том бою оказался… Чего спрашивать! Про побоище в Мокром все знали. Еще бы!

— Как можно было пройти мимо. Как можно было не прооперировать офицера с такой роскошной фамилией! — восклицала московская знаменитость, хирург на выезде. (Ровно пять дней гастролировавший в чеченской “глубинке”.)

Так что Коле и с его фамилией крупно повезло. Есть люди, которые умеют забрать проценты даже с предков. Так воскрес Гусарцев. Не зря чеченцы говорят — лихой, значит, везучий.

Нечаянно ранил — вместо нечаянно убил. Они, Олег и Алик, как-то слишком спокойно приняли новость… Я, не ленясь, изложил им все заново. Эти деньги, эта пухлая, грязная пачка денег, — были денежным долгом полевого командира Ахмета. Должок. За старые и в общем-то уже списанные армейские сапоги… Просто бизнес.

Чичи подстерегли и умело уничтожали колонну — это само собой. А то, что они кликнули, вызвали по телефону майора Гусарцева, чтобы спешно вернуть ему должок, — это тоже само собой. Вот правда нынешней войны.

— Сотню раз я убеждался, пацаны… Нет правил у этой войны… Нет даже закономерностей, кроме одного закона законов. Деньги одолжил? — отдай.

Чич отдавал должок, а Алик испугался и убил чича.

При этом нечаянно ранил майора Гусарцева.

— Нечаянно ранил… А не нечаянно убил. Ты слышишь, Алик. Ты слышишь разницу?

Они молчали. Оба смотрели на меня, веря и не веря… как на фокусника, который слишком легко, играючи меняет картинки жизни. А может, смотрели как на лгуна. Или как на изощренного лукавца, который держит их за лохов.

— Алик, — сказал я. — Не будь идиотом. Не такой уж ты контуженный… Ты должен понять и заплакать. Разница теперь колоссальная!.. Да, да, Алик, ты должен от этой разницы плакать, кричать, растирать кулаками слезы… что еще?.. Орать! Выть! Прыгать, скакать от радости!.. Ты же молодой, мать твою!

Он понял. Я уверен, что он понял. Но он настороженно молчал… Он никак не верил. Он тупо не верил. Он только обхватил голову руками. Стискивал ладонями виски. И, опустив глаза, смотрел в пол, в плохо помытые половицы.

Олег и вовсе стал на миг неадекватен. Он вскочил, взлетел со стула… Он вытянулся и крепким солдатским голосом выкрикнул невнятную глупость:

— Это был аффект, товарищ майор!.. Это был чеченский аффект!

И еще день, весь следующий день они оба настороженно, по капле впитывали чудесную информацию. Не убил, а ранил… Никак не могли они усвоить, вобрать в себя. Слова мои будто шли мимо.

— Ну что, пацаны? — спросил я уже вечером, заглянув к ним в пакгауз после дел.

Не ответили.

Но затем, как бы из вежливости (а на деле, я думаю, из неверия и подозрительности), Олежка спросил, а как же это майор Гусарцев, не убитый, а раненый, свалившийся там в Мокром… сразу после той нечаянной автоматной очереди (они оба хорошо это видели)… упавший… можно сказать, рухнувший на мертвого чеченца, — как он выбрался?

Не верили.

Но я и сам деталей спасения не знал. И тут же — понимая важность момента и ловя счастливый случай — прямо при пацанах из своей офис-квартиры вновь позвонил интересанту. И попросил подробностей. Жалкий должник, он упрямился. Отнекивался… А я был напорист… Наконец он заговорил, не называя, конечно, ожившей фамилии. (Его побитый голос из трубки доносился до всех нас. С комариной громкостью, но доносился.)

То, что пацаны сами все слышали, стало, я думаю, прямо направленной терапией. А я им еще и повторял, обострял, удваивал, усиливал комариный звук. Как бы плохо слыша. Слово в слово… Я врачевал!

Так что робкие откровения должника (вместе с моим эхом) пусть с отскоком, но попадали… В их молодые, хорошо слышащие уши. Куда уж убедительнее!

— Но если наш майор (Гусарцев) рухнул под пулями — как же он после?

Я еще и переспрашивал:

— Кто?.. Кто ему помог?

А вот никто. Рухнувший — встал. Через время… Чичей автоматная Аликина очередь не насторожила. Они заняты, они искали в кустах раненых федералов… Вытаскивали… Но главное, пулемет! Как раз в те минуты началось избиение, устроенное чичам ослепшим Мухиным. (Последний бой рядового Мудилы.)

Не ждавшие огня, как они все заметались! Забегали, запрыгали. Ныряли в траву… Зарывались в землю!.. Если б еще молча!.. Если б без воплей!.. Если б молчком, чичи бы хоть вполовину уцелели! У Мухина не было глаз, была тьма, но ведь у него были молодые, отлично слышащие уши.

— В майора, — слышался комариный голос моего должника, — угодили две пули… Возможно, чеченские, а возможно, мухинские. Уже не разобрать!.. Так сказали в госпитале. Одна пуля, по счастью, лётом, рванула ухо. Другая сидела в плече… В той сумасшедшей пальбе, случаем, убили также Горного Ахмета.

То, что пули в обоих этих случаях вылетели очередью из автомата Алика, в госпитале не знали, — не знал, конечно, и мой должник.

Зато он знал дальнейшее — рухнувший майор (Гусарцев) через какое-то время… Придя в себя… Может быть, через полчаса поднял все-таки голову. С трудом, но оторвался от земли. И где на четвереньках, где ползком добрался за полчаса (не меньше) до своей машины.

— Ну, может, за целый час, — сказал комариный голосок по телефону.

— А сопровождавшие майора солдаты? — спросил я, не называя Алика и Олежку поименно.

— А-а!.. Увидев, что майор убит, оба солдата побежали в лес… Они оба чесанули в кусты. Потому что чичи рядом. Чичи тут как тут. Оба солдата чесанули в лес, даже машину майорскую не использовали… Может, они не умеют водить.

А вот майор (Гусарцев), с пулей в плече, очнувшийся и доползший (ну, может, за час), кой-как взобрался в машину, самостоятельно влез! и уехал — и ведь доехал, добрался до блокпоста, управляя одной рукой. Представь себе, Александр Сергеич! Круто!.. Майор терял сознание… Несколько раз… На автопилоте. Однако в канаву не свалился… успевал тормознуть. Повезло… Бился за жизнь майор!

Но у блокпоста майор отключился совсем… Его вынимали три или четыре солдата. Боялись поломать — майор был закостеневший. Он был весь вытянувшийся и сложивший руки на груди. И с разинутым ртом… Проезжавшие на БТРах наши солдаты останавливались посреди дороги и смотрели.

Проезжавшие мимо еще и кричали — давали советы, как вынимать из машины закостеневшего… И понятно, откуда прошел слух о его гибели. Видели, как его, труп трупом, извлекают из его же джипа. Видевшие со стороны не сомневались ничуть, что дело кончено и что майор свое здесь сполна получил. И что за следующей звездочкой майор отправился уже на небо. Там их, пятиконечных, много. Там их полный небосвод.

Нечаянно ранил — вместо нечаянно убил наконец подействовало. Но подействовало как-то невыразительно… Ни, скажем, тика усилившегося на лице Алика я не увидел. Ни слеза из левого глаза сильнее не струилась.

Сам с собой рассуждая, рядовой Евский даже попробовал произнести вслух. Оживлял себя звуками… Словами… Не мог вырваться из-под чувства вины. С легким заиканием он меня переспросил:

— Ранил оф-фицера?

— Ну да.

Но все равно он был нехороший, придавленный.

Зато утром, когда я, спеша на переговоры по дележу летного керосина, заглянул на минуту в их пакгауз, Олежка сказал, что Алику лучше… Алику хорошо… Вчера ночью Алик, кажется, рыдал.

Это не просто хорошо, это отлично. Правильно!.. Расслабился и рыдал. Молодец!.. Я потрепал Алика по плечу — мол, все путем, пацан.

Оба, сидя за столом, заполняли бланки.

— Я р-работаю, работаю, — сказал Алик мне, на миг оторвавшись. И снова склонился над бумагой.

Я не врач. Но мне подумалось, что своему чувству вины Алик сам же должен что-то свое противопоставить. К примеру, детство… Я где-то слышал о целебных воспоминаниях детских лет.

— Ты, Алик, засыпая, думай. Думай о чем-нибудь давнем.

— О чем?

— Ну, не знаю… О детстве.

Но, едва сообразив, куда я клоню, рядовой Евский помотал головой… детство — нет… детство ему не помогает.

Он сказал, что вся эта милота куда-то ушла, куда-то провалилась уже в первые дни войны… Рядового Евского детство уже не грело. Даже на пять минут рядовой Евский не хотел снова в детство. Детство — хрупкое. Детство было, как мотылек. Оно раздавливалось в пальцах само собой… Жижица…. Только пальцы пачкать.

Я бы навестил Колю Гусарцева в моздокском госпитале, чтобы ему так или иначе помочь. Я бензинщик. Я многое на этой войне могу и многое умею. Но я не успел.

Коля и сам, времени не теряя, уже перевелся вместе со своим ранением в какой-то далекий отсюда, подмосковный госпиталь. Штабное начальство не возражало… Штабное начальство по всем пунктам и чуть не хором сказало раненому майору — да… да… да… У них быстро решается, когда они знают, чего хотят. Гусарцев отбыл, и даже поездом или самолетом — неизвестно… Так что все удачно. Коля попросту сбежал куда-то в Подмосковье от мстительных чичей, считавших, что сука федеральный майор кинул их командира (убил, ушел с деньгами). Так что я примчался в Моздок впустую.

Коля решил правильно. Возле госпиталя шныряли незнакомые чеченцы… Даже я заметил… Всполошились, но поздно! Впрочем, даже памятливые чеченцы ускользнувшего майора Гусарцева скоро забудут. Очень скоро! Даже с такой лихой его фамилией!.. Война — как болото. Все тонет.

Все здесь тонет само собой, поглощается и забывается. Единственный, кто огорчился бы тайной отправкой Коли, это Базанов. Милейший и говорливый читающий генерал, скучавший на этой войне, потерял бы собеседника. Генерал, конечно же, поехал бы в аэропорт, поспешил бы к самолету — проводить майора. Вечером налег бы в одиночестве на коньячок… Но генерала Базанова уже не было.

Гусарцев, не ползи за ним следом месть чичей, сам бы пришел, добрался бы с едва затянувшейся раной до моих складов. Непременно добрался бы… Или вызвал бы меня к себе в госпиталь… И рассказал бы, что, увы, сорвалось — увы, попал при свидании с Ахметом под шальные пули (он же не знал, что стрелял Алик… он к Алику спиной был). И что остался без денег… А вообще-то дело было верное! Полный, полнехонький грузовик сапог! Ты был прав, Саша, чертовски не везет мне в самостоятельном бизнесе. Это ты, Саша, у нас везунчик!.. А я едва ноги унес!

Я так и видел, как Коля рулил по той петляющей дороге. Не слишком осторожничая… Хотя рядом, судя по беспорядочной стрельбе, шел какой-то бой. Коля Гусарцев знать не знал, что здесь, в Мокром, засада. Однако он слышал выстрелы… Опасно?.. Плевать!.. Эти кирзовые, засапожные деньги забрать надо.

Крутя руль, он крикнул Олегу и Алику:

— Не дрейфь, пацаны!.. Получим с чича денежку и рванем в сторону вашей родной роты!

Гусарцев прикладывался к фляжке. Он прямо всасывал водку… Но понемногу! Машину трясло… Гусарцев правил одной рукой… Фляжка лязгнула по молодым крепким зубам! Он усмехнулся. Его зубы могли бы разгрызть фляжку… Откусить ей неотвинчивающуюся башку… Он даже не утер рта. С подбородка струйка. Он ее поймал нижней губой. Змейка, подумал он про струйку водки… Пацанам бы дать по глотку для бодрости, но рисковано… Шизы!

Край ущелья… Это чич ловко придумал. Никого здесь!.. Коля был убежден, что сделка удалась! И чич, полевой командир — вон он сидит, Горный Ахмет! Уже ждет… Ага?!. Сапоги-то, кирза-то по душе чичу пришлась!

Гусарцев выпрыгнул из машины… Это подтвердили пацаны. Да я и без подсказки представлял себе его легкий пружинистый выскок, выброс из машины. И подчеркнуто медленный шаг… Полевой командир Ахмет сидел на обрыве, свесив ноги. Конечно, Гусарцев слышал выстрелы поодаль. Вот почему он шел к чеченцу по прямой линии. (А чтоб без снайперов! Доверяй — но проверяй. Спиной чеченец надежно отгораживал от ущелья. Крепкой большой спиной полевого командира.)

Гусарцев подошел за деньгами. С достоинством. Отвага лишь слегка захлестнула Коле мозги. Смелый, но не пьяный!.. Коля наверняка собой восхищался, как он сейчас крут и ловок!

И автоматная очередь Алика была еще далека от него. Еще только через минуту!

Красносотенные бумажки. Деньги… Меж федералом Колей и чеченцем Ахметом… Пачка денег на полпути — из рук в руки… И на сделку у них еще полминуты.

Потому что Алик уже присматривался к п-пачке в руках чеченца. И острые солнечные зайчики уже вовсю кололи ему глаза.

Но начинать будет Мухин.

Еще полминуты…

Обгоревший солдат Мухин, мститель за колонну, как раз очнулся. (Он-то без солнечных лучиков-зайчиков. Совсем без света.) Ослепший Мухин, очнувшись, думал, что ночь… И, слыша вражью гортанную речь, ощупью нацеливал на голоса пулемет.

Еще четверть минуты…

Полковник Груздев. Раненый… Валяется в каком-то далеком селе. Село, вроде бы, дагестанское. Как раненый полковник там оказался, неизвестно. Селяне полковника не показывают… Хотят деньги вперед.

Командование готово дать селянам некую малую сумму. Они поладят. Разумеется, при этой их сделке я не получу ничего. Хотя это мои информаторы нашли раненого. Я нашел… Информаторы, которым заплатил я.

Конечно, я проживу без их подачки. Легко!.. Но меня удивляет, с какой охотой штабисты повторяют друг другу — майору Жилину ни копейки. Майор Жилин и без того стрижет все, что растет.

Такое впечатление, что в штабе трудятся нищие… Голытьба!

Эти нищие штабисты с радостью продолжают повторять — ни рубля ему, ни копейки. Но (добавляют) зато этому Жилину, быть может, выпадет награда. Что-что, а спечь орденок — штабисты сумеют. Да, да, майор!.. А почему нет? Представим!..

Так и пообещали — майору Жилину кое-какой орденок!.. Я смеялся… Я долго смеялся… Я раз десять… не меньше… ненаграждаемо и совсем задаром смотрел в лицо Бабушке… по-настоящему смотрел, так что получить орденок за обычное общение с моим же информатором будет высшим классом… Но уж так устроено… Война.

И все-таки из подмосковного госпиталя от Коли был звонок. Характерный. Выдержанный… Мы называли это — подышать в трубку. Я сразу же понял. И ни секунды сомнений.

Я тоже в трубку честно молчал — что я ни скажи, ему во вред. Опасно. Как замысловато я ни означься, мол, привет тебе, Коля!.. мол, поправляйся!.. все равно слова могут угодить в прослушку, вернее, подслушку чичей… Ясно, что меня сейчас могут энное число дней отслеживать. В первую очередь… Кто не знает, что мы с Гусарцевым трудились плечом к плечу.

“Ладно, Коля…” — подумал я. Молодец, что звякнул. Попрощались. Форэва значит Форэва.

Сын! Сын!.. Чичи так запугивали меня его сыном. Глаза таращили!.. Сын, которому не подсунешь любой схожий трупак… Сын, который тотчас опознает своего отца, Горного Ахмета. (“Его не проведешь… И если что, скандал, а то и со стрельбой, Сашик! И деньги! Деньги, Сашик, тебя заставят вернуть!”)

Сколько же упреждающей болтовни! А на деле этот грозный виртуальный сын оказался обычным сынишкой, мальчишкой лет десяти. Обычный пацаненок. Вертлявый и глазастый.

И канючил, как самый обычный здесь пацаненок:

— Курнуть дай… Сиггар дай.

Сверкал хитро глазенками:

— Дяинька майор… Дяинька майор...

Выпросить труп именитого чича оказалось не так уж сложно. (Мазут я морозильщикам отослал.) А вот найти этого именитого было непросто. Горный Ахмет слишком низко спустился с гор… В большой городской морозильник. Пришлось искать.

Их и здесь разделили — федералов и чичей. Но был и совместный большой блок, с лукавым названием Дружба народов. Неузнанные. Лежат рядом. Окаменевшие. Или один на другом… В обнимку.

Мне пришлось-таки померзнуть, походить туда-сюда по блокам. Осторожно ступать. Одновременно вглядываясь в корявые записи… Листая увесистую самодельную книгу.

Помог Крамаренко. Я искал, а он корректировал мой поиск по мобильному. Он уже прежде имел дело с чеченскими гроссбухами и теперь подсказывал мне насчет подвижности букв. Первая — самая прыгучая буква. Трудная для русского уха… Одним скачком, вместе с меняющейся буквой, труп сам собой переносится в отдаленный морозоблок. И там куда-нибудь на труднодоступный стеллаж, в ледяной угол… лицом к стене. Скажем, Хазбулатов редко будет в списке на “Ха” — он может быть и Казбулатовым и даже Газбулатовым, а иногда и совсем простенько — Булатов. Поди найди!

До вечера, почти до заката, я там мерз… Насмотрелся вояк… Где их слава?! Где их знамена и песни?.. А каково сейчас, напоследок их пробирал мороз! Их — и меня заодно… В середине лета… Притом что я был подготовлен. Бутылка водки ушла впустую. Выпил медленно, глотками… Даже не затуманила. Поллитровая. Как в снег вылил.

А какие позы!.. Вывернутая голова. Выставленный кулак… Выставленная, замороженная на века фига большого пальца… Одна нога завитком возле другой — чем не фуэте?.. Как понять?! То ли жизнь смеялась над смертью. То ли смерть — над ужимками жизни. Один трупак мне даже подмигивал. Да, да!.. Руки он замороженно и гордо скрестил. Голова надменно вперед. А от зажженной мной поисковой лампы левый его глаз вдруг забликовал. Подмигнул… Мол, живем как можем. Мол, жизнь продолжается. Не бзди, майор!

Пацаненок прибыл в сопровождении двух кряжистых чичей. Один — Муса, мой отдаленный, но все-таки знакомец (через Руслана). Знакомец, конечно, без автомата пришел — спасибо. Но пистолет где-то есть. Не верится, что мой Муса пистолет в машине оставил… Другой чич странно знаком лицом. Узнаваем. Но как-то в промельк… Или схож с кем-то известным, кто в розыске. Этот точно с пистолетом. Скрытный… Очень нервничал, пришел, мол, к федералам… И, конечно, накурился травки. Очень плохо выговаривал, тянул гласные. Когда такой накурившийся говорит врастяг, его скрытая ненависть скрывается еще глубже, уходит в совсем уж темные глубины.

А вот Муса травкой не баловался. “Когда бегаешь по горам с автоматом, надо быть в форме”, — говорил он. Не скрывал, откуда он прибыл.

Труповозку, с найденным мной и уже выданным телом, подогнали не сразу. Она объехала еще целый круг, чтоб поставить там и тут отметку, две неразборчивые печати. Она у нас с отличным холодком внутрях, — гордо сказал о своем транспорте служитель Василий… Сержант… Иногда, мол, водку сунешь туда в холодок, через пять минут — готова. И слеза по бутылке сползает. Светлая такая слеза!

Только-только зад машины открыли. Скрип первый еще только запел. Дверца еще только повизгивала… А пацаненок уже туда нырнул. Внутрь. Шофер и сержант от неожиданности — оба матом:

— Ты куд-да?.. Твою р-раствою!

А пацаненок, трех секунд не прошло, уже оттуда вопил:

— Папка! Папка!

По-русски. А затем из труповозки высунулся и как-то даже торжественно по-чеченски крикнул своим:

— Нохчи чах-чах-чах! — что-то еще крикнул.

Признал.

Муса мне шепнул: “По руке узнал… Глаз острый. Глаз чеченский… Молодец!”.

Вынимали из машины медленно. Бережно… Заодно и смотрины… Это Горный Ахмет?.. Вот уж не зря мальчишку взяли! Только по руке Ахмета и можно было узнать. Потому что лица не было. Срезано очередью. Размазано. Сплошняком на лице засохшие бугорки крови. Ну, правда, нос свернут набок и узнаваемо все-таки выставился.

А пацаненок руку гладил. Ладошку отца раскрыл. И смеется. Скалит зубы: нашел, нашел своего папку!.. Да как быстро!.. Ну не молодец ли!

И за поощрением ко мне:

— Сиггар дай. Скорей дай.

Снова ему сигарету. (Я уже две дал.)

Выкупленный труп Муса и второй чеченец понесли в свой старый битый газик… Газик, чтоб им полегче, подрулил поближе. Но труповозка широка, а газик узок. А чич замороженный… Как камень... Вынуть из труповозки вынули, а вот как в газик втиснуть?

Руки он раскинул не для дохлого газика. Широко и вызывающе раскинул свои руки Горный Ахмет. Как современная скульптура-модерн ГРАЖДАНЕ ШАЛИ… Или: ПОМНИТЕ О НАС… Что-то вроде… И так и эдак, но левую ему согнули, в газик вошла. Но правая рука никак!

Когда в газик втиснули, правая рука Ахмета так и торчала. Из окошка машины в сторону!.. Но не ломать же… Руку же не ломать!

Стекла в окошке газика, по счастью, с этой стороны не было. Стекло выбито… Как специально. Чтобы возить замороженных… Чтобы трупак умудрился и тут руку гордо выставить. Вроде бы напоследок Ахмет грозил мне… А может быть, просто сделал рукой отмашку. НЕ ЗАБЫВАЙ, МАЙОР… Дружески!

Газик тронулся. Медленно пополз, приноравливаясь к своей мертвой ноше. Пацаненок шел с машиной вровень. Курил. Вышагивал рядом с торчащей из окна рукой отца… Ба-а! Гляньте-ка!.. Пацаненок зажженную свою сигарету вставил отцу в мертвую руку. Сумел. Меж жестких мерзлых пальцев воткнул. Сам закурил вторую… Чем плохо?.. Покурить с папкой на прощанье.

Машина ползла. Пацаненок гордо шел рядом… Улыбался. Как-никак с отцом вместе. И отец, считай, покурит… Последняя сигарета полевого командира. На прощанье.

Как именно мои шизы Олег и Алик, а точнее, как их новенькие берцы-ботинки попали под град солдатских плевков, не знаю… Скорее всего, Олег и Алик просто шли мимо. Так совпало… Они проходили мимо всем известной песочницы. Как бы нарочито красуясь ботинками. А у солдат-грузчиков передых в работе. Перекур… Как раз сидели курили. Нет-нет и топя окурки в песок.

Ну и почему в чистеньких не плюнуть! Это напрашивалось!.. Ага!.. Сержант Снегирь, прежде привычно шизов защищавший, теперь от них отвернулся. Даже и в прямом смысле… Солдатам только это и надо. Тем понятнее дурашливая детскость их забавы.

А сержант Снегирь, отвернувшись, смотрел куда-то в сторону развевающегося над складом флага. Теперь эти двое живут в пакгаузе, любимчики майора, так фига ли их классные ботинки жалеть!.. Ну, ясно!.. Как не плюнуть в солдата, получившего писчую работенку! в писаря!.. Который сам вчера еще катал тяжеленные бочки!

Начала я не видел… Я шел от инцидента неподалеку и говорил по мобильному.

К песочнице-курилке, слава богу, уже мчался вездесущий Крамаренко. Как ястреб!.. И с налета начал разборку. Как он все успевает!.. Мои шизы, мои заплеванные писаря, через минуту-две уже убрались восвояси, а Крамаренко все крыл… бранил… материл моих красномордых-краснолицых. Я не вмешивался. Ведь тоже бедолаги. Ведь тоже мои.

Снегирь сидел багровый. И молчал.

Оказывается, это он, сержант, вдруг откашлявшись, первый собрал сопливую вязкую слюну. И плюнул в одного из этих двоих, проходивших мимо. Он даже не видел, в кого из них… Глаза не смотрели. Да и плевок получился хилый. От усталости.

Зато его полусдохшие солдаты-грузчики повскакивали со скамеек и давай плевать. Что поделать, если сил осталось только на харканье… Харк! Харк!.. В чистеньких!.. В любимчиков!.. Вот они, шустрики. Почему-то отдыхающие от бочек… От разгрузки тяжеленных ящиков… Сытенькие. Гладенькие!

Оба контуженных, Олег и Алик, закрывались от их плевков руками. Но не поворачивались спиной. Инстинкт не велит солдату подставлять свою спину.

Наступая, солдаты-грузчики еще малость похаркали… Уже торопливо. С промахами… Исправляя натугой глотки недолет… Ну-у, слабаки. Ну, совсем хило.

Шизы, пятясь и утираясь, ушли. Но так и не повернулись спинами. Не побежали. Настоящие солдаты.

Однако матюги не смягчили Крамаренке его справедливую душу, он еще и пистолет выхватил. И выстрелил в дерево облепихи, в самую верхушку… И еще выстрелил, показательно, сшибая желтые изюминки. Водопадом!.. На моих складах привилегия выстрелить — большая привилегия.

Уже спрятав пистолет, Крамаренко вопил:

— Чего к ним вяжетесь! Гниды!.. Да они ж оба на голову больные!.. Он же шиз! Он щас выкрадет автомат — и что?.. И всех вас рядком на траву положит… Повалит всех нафиг!.. И еще будет плакать потом по вас! Жалеть вас!.. На каждой могилке будет плакать, а?..

Он показал солдатам могучий кулак:

— Я вам, бля, похаркаюсь!

Конечно, боковым зрением и Снегирь, и бранящийся Крамаренко уже заметили меня. Увидели, что мимо них проходит майор Жилин… Не рядом, а все же в радиусе моего командирского гнева.

Солдаты сделались тихие, как мертвые.

Своих краснолицых я снова увидел. Уже у столовой. Они еле поднялись, еле оторвались от курилки-песочницы… Еле шли. И быстрее идти у них не получалось. Плеваться получалось, но это от бессильной злобы.

Шли в столовку, свесив башку от усталости… Их даже жратва не звала.

Железные бочки с солярой — два “КамАЗа” в разгруз с самого утра!.. На такой работе быстро отбраковываются. Пара недель, и в госпиталь… Лица, как свекла на срезе. Здесь остаются только те, кто с могучим крестьянским сердцем. Настоящие силовики! Сердце разбухает. Но не лопается… Только лет в сорок-пятьдесят вспомнят они службу — будут постанывать ночами, не понимая, какая это жаба пробралась им в грудь и легла там, присосалась к сердцу.

Крамаренко шел за ними, полудохлыми, и продолжал их крыть.

— Я вам, бля, похаркаюсь!.. После обеда будете возле песочницы землю жрать! Чистить землю будете! Плевки свои искать, суки!

В эту минуту честный служака их ненавидел:

— Стаей вы смелые. Только стаей, бля… Вылизывать свои плевки будете! Языками!.. Стаей нападаете, шакалья порода!

В хорошо замаскированном подполе боевиков их новенькое оружие. Притом в ящиках… С клеймами… Откуда оно?.. А-а! Тут еще и пластид. Да еще с фабричным клеймом… Взрывные работы, г. Омск… Это еще как сюда попало?.. Схрон солидный. (Опознание в таком схроне — любимое дело фээсов.)

Перед выездом к фээсам я спросил, могу ли я им прислать моего Крамаренку, который не хуже (а то и лучше меня!) на нюх различит для следствия заводское и складское. Угадает по первой же букве на ящике.

Однако в схроне копались люди настырные.

— Нет, майор. Нам нужны вы. И ваша ответственность.

Им нужен, повторили в третьем лице — майор Жилин. Лично.

Но у меня, у Жилина, у самого на складах вот-вот плановая проверка.

— Мы знаем, — сказали.

И добавили:

— Приезжайте… Заплатим как эксперту. Как эксперту высшего класса.

Схрон не свалка. И дел на схроне вообще-то немного. Если не идти на поводу у фээс. (Которые на всякой выемке не прочь кого-нибудь прищучить и наказать для примера.)

— Только не в кучу, — велел я. — Несите на брезент отдельно — ящик за ящиком.

Мне только и надо было попроще им пояснить — это оружие украдено там. Или, скорее всего, вот там… Перепродано?.. Возможно… (Выяснять вам!) А эти автоматы — нет. Не украдены. И не перепроданы. (Боевики насобирали автоматы в разбитой нашей колонне…) Как я это знаю?.. Да на глазок.

— Вы уверены, майор?

— Нет, — говорю в таких случаях я и держу паузу.

Бывает, что фээсовские проверяльщики загодя разъярены, готовы рвать погоны с любого. Им, чистым, только попадись… Я вспомнил Колю Гусарцева. Куда он лез, лихач!.. Проданное на этой войне налево (или тихо припрятанное) оружие похоже на многоходовую загадку. Виновен вроде бы один. А потянет за собой многих. И кто кого — не факт…

Меж тем чьи-то судьбы прямо сейчас зависели от скорой моей экспертизы. А проверяльщики меня еще и торопили:

— Вот же нумерованные ящики!.. Вот клейма!

Однако я объяснял им: ящики — старье. Число?.. Не факт… Числа, конечно, забиты. Или перебиты… Автоматы уложены только в двух ящиках и то наспех. Остальные автоматы внавал в промасленных тюках. Как будто только вчера вывезли… Боевики по пять раз перепрятывают оружие… А вот и найдите тот, предыдущий, их схрон!..

Я был крайне осторожен. Одну судьбоносную бумажонку не так подпишешь, завтра к тебе хлынет десяток, одна непригляднее другой. Одна страшнее другой… Ручьем!.. Чаю поутру не дадут выпить!

Но заплатили за экспертизу они действительно хорошо.

И сверх того — важная для меня информация. При расставании фээс задним числом подобрел. И оценил мою жесткую правдивость… Что я никого не подставил. Что я нигде не поспешил.

— Будь начеку, — улыбнулся на прощанье молодой фээс. — Будь начеку, майор!.. Дубравкин к тебе пожалует.

На плановую проверку складов (моих складов, теперь я знал) нацелился полковник Дубравкин… Известный вояка, которому воевать не разрешали. Которому теперь всюду мерещатся враги и предатели… Я даже хохотнул. Будь начеку, Жилин… Ничуть не смешно было, но я хохотнул… Каков абсурд!.. Какова эта подвешенность всякого человека! На нитке!.. Ведь только что майор Жилин значил! Только что в моих руках были судьбы других… судьбы третьих… четвертых и пятых, полустертые, однако же, читаемые судьбы на ящиках с оружием и с пластидом.

Куски детского пластилина — их судьбы. Которые я мог мять так и этак… А теперь, извините, ко мне Дубравкин. А теперь, извините, пластилиновым стану я сам.

Да, да, я не судил на схроне. Но это совсем не значило, что сам я не буду судим… Война.

Этот рьяный Дубравкин любил похвастать особой своей памятью — он в мельчайших подробностях (фанатично) помнил тех, с кем, когда, на какой дороге и как именно он столкнулся. Всех помнил. Не забыл, конечно, и меня… настоящий недруг!.. Полковник Дубравкин сам возглавит проверку, дал мне знать фээс. С Дубравкиным вместе два офицера по снабжению. (Смотря кто!.. Может, офицерики будут принципиальными? Будут противовесом?..) Однако шибко не надейся, майор Жилин.

На обратном пути со схрона — звонок… Чеченцы. Наши чеченцы. Федеральные… Они уже знали про найденный схрон и рассчитывали на изъятое оружие… По плану, жаловались они, им пришлют оружие только через два месяца.

— Мы готовы заплатить, Александр Сергеич.

Федеральные чеченцы зовут чаще по имени-отчеству. Лишь изредка — Сашик.

— Это, мужики, не ко мне. Оружие — не солярка!.. Это все к ним — к проверяльщикам.

— Ах! Ах! — начались знакомые горские ахи. — Они еще там?.. На схроне?

— Там.

— Фээс участвует?

— Обязательно.

— Ах! Ах!

Их проблемы. Пусть крутятся… Поиметь схрон при контроле фээсов!.. Но зато они подтвердили мне информацию о проверке моих складов и о Дубравкине… Уже знают!.. Чеченцы все знают. Как это у них налажено. Диву даешься!

Я уже час объясняю рядовому Евскому его лишь относительную (по военным меркам) вину в случившемся. Его, по сути, невиновность.

Я не виню, не корю. Я промываю ему мозги.

— Вы, пацаны, год воевали… Ты ведь, Алик, на БТРе в бою бывал? Наверняка бывал. А ты, Олег?

— Бывал, — кивает он.

Оба сидят возле стола с бланками. За Олегом громоздится куча гимнастерок.

Им ли, год отвоевавшим, не знать, что сидящие на броне и попавшие под огонь солдаты, если машина на быстром ходу, не спрыгивают в траву… Солдаты отстреливаются. Отстреливаются изо всех дырок. Изо всех стволов. Одни лупят вправо, другие влево… По кустам. По высокой траве…

— И ты, Алик, конечно, замечал, что твои ответные пули едва не задевают своего же бойца… стреляющего с тобой рядом… Пули. На расстоянии ладони от его, скажем, плеча… Замечал?

— Замечал.

— А ты, Олег?

— Замечал.

— Особенно когда твой БТР вдруг рванет в сторону… Когда твой БТР или, скажем, танк вдруг прыгнет на кочке… Когда танк маневрирует… Твой изрыгающий огонь “калашников” тоже сам собой дергается на поворотах. Замечал?

Олежка кивает. И Алик кивает без подсказа. (Добрый знак.)

Я перехожу к случайностям. Бывали же случаи, когда пуля задевала своего же. Сидящего на БТРе рядом… Задевала или даже разрывала ему плечо. Разносила кисть руки…

— И что?.. Разве мы, офицеры, хоть где-то упомянем?.. подставим солдата? Который ранил своего?.. Нет, ребятишки. Мы этого не сделаем, мы пошлем это на. Да, да, да, пацаны. Мы просто скажем — ранен в бою.

Так называемая окопная правда. Я не кривлю душой. Я только сожалеюще развожу руками — мол, даже для самих себя мы, офицеры, именно так упрощаем и так докладываем. Мы лишнее вычеркиваем. Мы стираем в памяти. Все понятно?

Я не просто промываю, я уже прополаскиваю им мозги. Скоро отправка… Все возможно. Вдруг под какой-то чужой спрос они все-таки попадут.

Алик кивает, ему понятно. Однако же на лице опять загулял нервный тик. Что-то дергает. Что-то мешает ему до конца согласиться… Что-то мешает его автоматной очереди зачислиться в нечаянный (в подсказанный мной) случай.

— Ты, Алик, просто поспешил… Ты дал очередь в чеченца, а майор Гусарцев сам шагнул на линию огня… Это нечаянно, Алик. Это и есть — нечаянно… И ни звука!.. Никому!.. Мы просто говорим — майор ранен в бою.

Я вижу: бедняге так хочется попасть в столь понятную, в столь легко объяснимую ситуацию. Но не получается. Боя же не было… Честный шиз вроде как не умеет себе самому солгать. Ему, видите ли, нужно сражение. Если бы был б-б-бой!

— Н-нет… Это не был б-б-бой, — он придерживает рукой тик на левой щеке.

Возможно, солдат был так пришиблен “уб-бийством офицера”, что теперь ему как-то маловато “ранения офицера”… Ему мало!.. И вот этот засранец ищет себе побольше вины. Накручивает на себя. Психика пораженца.

— Сначала в ч-чеченца…

Рядовой Евский смотрит на меня с каким-то последним отчаяньем. Но и с последней же надеждой все-таки подпасть под нечаянный случай.

— Сначала в ч-ч-еченца… А п-потом в п-пачку… — мямлит он.

Но этого я вообще не понимаю. И не принимаю. Чушь!.. Где-то его заклинило… И опять косит под фобию!.. Какое мое дело… Неужели контуженный хочет меня убедить, что его пули шли вслед за этой передаваемой п-п-пачкой д-денег. Глюки… Чушь!.. Я не могу такое даже слушать всерьез. Мое дело промыть ему мозги. И отправить к своим.

— Чушь! — ставлю я временный вердикт.

Пацан придавлен чувством вины. Убить, мол, он не убил… Но ведь он стрелял в офицера, вот и виновен.

— Чушь. Сам себя оговариваешь.

— С-стрелял в п-пачку.

Опять?.. Мне хочется дать ему по балде. Особенно раздражает (и не поддается переосмыслению) эта его великолепная навязчивая мысль, что он стрелял в чеченца из-за денег в его руках.

Или он так хитро оправдывается?

— Что?! Что?.. Ну-ка, Алик, еще раз!.. Ты хочешь сказать, что стрелял в пачку денег?

— Д-да, — сказал он, но все-таки с заметным колебанием.

Чушь следовало в нем перебороть. Чушь следовало из него вышибить.

— Это смешно, Алик… Рядовой Евский, это смех! Ну-ка отвечай!.. Ты же не сумасшедший?

— Н-нет, — сказал он, но опять с колебанием.

— Помни это, рядовой!

Бедняга пытался объяснить некую сложность той ситуации — конечно, не в сами деньги стрелял… рука с деньгами… рука чужого человека… вдруг возникший чеченец с деньгами… Возможно, фобия и впрямь некий психосгусток, который Алику словами не определить и не выразить. Не суметь ему… Тем более этого не суметь мне, майору Жилину. Не выразить… Потому что майор Жилин в подобную белиберду не верит.

Моя мысль проста: хочешь оправдаться, не напускай туману.

И пора уходить, разговор меня ненужно утомил.

— Ты, Алик, просто засмотрелся на эти сраные деньги, которые чич протянул майору Гусарцеву!.. Ты же забыл открытую дверцу!.. Помнишь дверцу?

— П-помню.

— Ну вот. Ты же сам говорил, что дверца джипа болталась туда-сюда. Тебе мешала… Дверца качнулась… Дверца шлепнула по дулу твоего автомата. Самую чуть шлепнула… Но этого хватило, чтобы твои пули сместились в сторону майора.

Пусть думает.

Времени уже нет, я ухожу.

Их контуженность, как я отмечаю, отступает неохотно. Но зато меняет личину. Алик, к примеру, уже не так сильно струит слезы своим левым глазом. Зато чуть усилилось его заикание.

Практически они оба не выходят из своего восьмого пакгауза. И, безусловно, необщение с солдатами им на пользу.

Я им уже сообщил, что в планах начальства колонна Хворостинина на Ведено. И с колонной они оба — туда. Уже скоро!.. С первой же колонной. Пацаны ждут. Томятся, слыша иной раз грохот сгружаемых бочек. (Исчерпали ресурс ожидания.)

Ах, как они оба ждут возвращения к своим. Вернуться в свою воинскую часть — как вернуться в их былое, доконтуженное время… То время и та служивая жизнь кажутся им сейчас счастливыми, счастливейшими. Это же надо, чтобы так страдать по солдатским будням!.. Они просятся, они хотят туда, они умоляют. Они, как завороженные прошлым. Верните нас к нашим, верните в те дни!

Шизы. Настоящие шизы!

На лунную полянку. Уже днем потянуло туда. Поговорить с женой… Но среди дня шумно!

Сначала наш, складской шум, бочки. Казалось, их катят вечно… Бу-бум. Бу-бум. Бу-бум… Следом и поверх бочек шумы Ханкалы. Эти шумы шли издали, шли, как бы обтекая нас, но зато возвращались и множились эхом… Со всех сторон… Особенно слева, где дорога и где, подгоняемые войной, гудели машины. Дорога тоже полна воинского тщеславия. Машины перекрикивали, перевизгивали друг друга.

А следом совсем уже разные, неразличимые, невнятные резкие звуки… Словно вбивали сваи. Но вбивали громадные сваи не в землю, а в небо… Куда-то вверх. Даже в самые облака… Ханкала!.. Я так и не решился на домашний разговор. Просто посидел три минуты на скамейке… В самой середине дня.

Я встаю рано. Едва заслыша что-то сквозь сон… Разогревающиеся моторы складских машин. Но все-таки я без спешки. Люблю начинать утро с некоторой ленцой, лишь постепенно разгоняясь.

Звонки должны бы начаться через полчаса, ан нет!.. Позвонил Суфьян. Чеченцы встают раньше нас.

— Я слушаю, — говорю я. — Внимательно слушаю.

Слово “внимательно” для моего информатора Суфьяна знаковое. Слово означает, что мой мобильник в моих руках (а не в чьих-то) и что голос мой неподделен. Означает, что майор Жилин слушает. И что все в жизни правильно.

Суфьян сообщает: он видел в том леске, что от его селения немного на север, дым… Видел там дым. Дымки... Примерно где Сухой Ложок. До перекрестка. Отдельный такой там лесок, и в лесу — два, а то и три утренних дымка… Ранний завтрак.

— Я думаю, это наши… Думаю, убивать ваших хотят, Асан Сергеич.

— Что за дымки?

— Вкусные, — он засмеялся.

Он сглатывает (я слышу) слюну… Вкусные дымки раннеутреннего завтрака. Чичи спустились с гор. Чичи набивают желудок… Перед боями.

Вот!.. Суфьян прибавляет, что чичи уже знают про колонну на Ведено в ближайшие два-три дня. Знают, что колонну поведет выздоровевший Хворь… Что в колонне будет некий высокий чин. Что в колонне будет прибывшее пополнение. В основном молодняк. Контрактников мало.

Пополнение прибыло в Грозный, чичи их сразу же начали пасти… Наблюдать за ними… На выгрузе из вагонов. Вокзальная оплаченная наводка.

— Про вокзал сам узнавал? — спрашиваю я Суфьяна.

— Сам.

Великолепная информация, цены ей нет!.. Однако же останется невостребованной. Многажды так было. И даже некого материть… Если я сейчас срочно позвоню в штаб… В оперативную команду… А откуда у вас информация, майор? А вы, майор, уверены?.. Вылет вертушек надо обязательно состыковать с высоким командованием… Еще и про мою панику скажут. Не паникуете, майор Жилин? Блевать хочется, когда я слышу, что им надо состыковаться… Им лень жопу поднять и закрутиться, лень забегать, заспешить. Ведь приказ на себя придется брать. Так уж сразу бомбить лес? Так уж сразу вертолеты?.. А вы, майор, все-таки поделитесь, откуда такие данные?

Они отмахнутся, как от мухи… Жизнь так прекрасна, когда она медлительна! Тем более Хворостинин колонну поведет. Кого нам бояться?..

А каким боком вы к штабу, майор Жилин?.. — это уже с ядом в голосе спросят. Чтобы заткнуть мне пасть… Да, никто я, говнюки. Никто… Зато я, маленькое никто, имею уши и хорошо слышу этот ваш тягучий, нудный, ржавый, мерзкий скрип чиновничьей стыковки…

Они будут мямлить, пока великолепная информация не просочится и не сольется — вода дырочку найдет! А чичи поменяют место засады… А моего информатора прищучат… И, конечно, спрос — зачем бомбили пустой лес?

Именно!.. Но если штабные колесики вдруг все-таки закрутились быстрее… еще быстрее!.. еще и еще быстрее!.. это значит только одно — пацанов уже перебили, колонну пожгли. И говенный механизм их стыковки завертелся в обратную сторону. Ища виноватых.

Я похвалил Суфьяна — молодец!

А он горделиво засмеялся:

— Сам знаю, какой я молодец!

Поначалу Суфьян два… нет, полных три месяца работал у меня на стройке Внешнего склада. Но прорабы, и Руслан и Рослик, были им недовольны. Как рабочий такой трудяга сто лет никому не нужен. Но как человек — хитер и забавен. Суфьян от всего уклонялся, притом очень умело. Чуть что — сидит в сторонке… Лопата куда-то делась. Кирпичи носит помалу. Бережет позвонки… Умница!.. Долгожитель.

Зато жил этот хитрован на интересном для меня, узловом месте… Едва прослышав про его селенье, что на перекрестье дорог (пять-шесть горных троп там сходились и разбегались), я дернул Суфьяна к себе. Вызвал для разговора. От стройки, от работы несладкой я тотчас избавил, а зарплату ему сохранил. Я дал ему мобилу… Объяснил, как и что. Какие где кнопки… И отправил — живи-ка, дорогой, дома. Трудись там. Это тебе понравится. Не кирпичи таскать.

Время от времени, ни днем одним не опаздывая, Суфьян приезжал ко мне получить за свой интеллектуальный труд оплату. Небольшие, но верные деньги… Информировал о своих он без малейших угрызений. Со спокойной улыбкой! Он был довольно красив... Когда приезжал в Грозный получать рубли, он обязательно раз-два смотрел в овальное зеркало, что у нас возле кассы. Топтался там лишнюю минуту. Что он там видел, трудно сказать. Себя… Конечно, себя… Он был красивый, но еще и косоглазый. Классный такой… Настоящая падла.

Не зря же чичи так дружно спустились на эту дорогу с гор. Их и Хворь не пугает… Сжечь в первом же бою колонну с прибывшим пополнением, лупоглазых пацанов — самый кайф для начинающих полевых командиров. Мастер-класс. Выучка… Все там понятно… Ну, а я? Как я отправлю моих шизов с рисковой колонной?

Но ведь откладывать их отправку тоже нельзя. Уже невозможно. Шизы уже на нерве. Они опять сбегут.

Я думаю о недуге Алика… об этих диких желтых осколках дробного солнца. Эти кусочки света влетают ему в глаза, в самые зрачки… Колко и больно.

Если же себя не обманывать, мои сомнения сводятся вот к чему — звонить Васильку и звать его на помощь?.. Или нет?.. Василек прикрывает для меня колонну с бензином лишь в самых трудных случаях — прикрывает вылетами сверх. Сверхплановыми вылетами, о которых не всегда знают штабисты… Война!

Прикрывает Василек честно и обязательно. Но каждый вылет Василька и тем более вылет его крылатых сотоварищей обходится мне недешево. А главное вот — на сегодняшний день мной оплачен вперед ровно один его вылет. И керосина впрок у него лишнего тоже нет. Один вылет!.. Если я истрачу этот вылет на лупоглазых пацанов пополнения (плюс мои шизы), мой бензин на дорогах беззащитен. Бензин, солярка, мазут — все голое. И сам я голый.

Мою горючку, разумеется, чичи вряд ли сожгут. Ее угонят… Вдогон я постараюсь узнать, куда и к кому. Но затем начнется возня, мерзкая торговая возня. С неясным исходом… И потому я колеблюсь… Этот один прикрывающий меня вылет, как последний патрон в пистолете. Патрон, который всегда жаль.

А прибывающему пополнению большой привет! Придется салагам сразу повоевать… Вот и постреляют салажата в охотку. Это война. Жаль, конечно, но треть пацанов положат. Голова к голове… Сухой Лог — засада коварная.

Секунду мне пришлось постоять, чтобы глаза привыкли. К пакгаузу — к особого рода складской темноте. Но вот — вижу. Бесчисленные полки под самый потолок… Коробки… Море мятых, зажеванных гимнастерок… Две свисшие лампочки вяло светят.

За столом сидит Алик и заполняет бланки. В торце стола примостился Олег и перетюкивает нечто одним пальцем — на старой пишущей машинке.

— Работаем?

Оба тотчас вскочили. Вытянулись. Я велел им сидеть.

— На ночь глядя надо отдыхать. Слушать музыку… Где приемничек?

Олег откуда-то из-под ног поднимает приемник, ставит на стол.

— А что с топчаном? Почему отодвинут?

Объясняет Алик… Заикаясь… Крамаренко пошел им настречу и разрешил передвинуть в самый угол. Дело в том, что Олег во сне м-м-мотает головой. Б-б-бьется о стенку… Да так сильно бьется, что Алик просыпается и подолгу не спит.

— Здесь полным-полно солдатских пилоток… Олег!.. Выбери самую большую и надень перед сном. Чтоб с запасом. Чтоб с ушами. Чтоб на всю башку… Понял?

— Сидеть, рядовые!.. Ешьте спокойно!

В столовой… Обед… Я вошел и вижу их за длинным столом. Двое. А кругом уже пустые столы. Кой-где тарелки… Хлебные корки. (Солдаты-грузчики и охрана поели раньше. Уже отвалили. Уже завязывают жирок. Полчаса им на отдых.)

Я подсел к пацанам. Жую для контакта сухую корку. И внушаю:

— Это был бой, рядовой Евский. Это был бой, Алик, и неизвестно, твоя или чья-то шальная пуля попала в майора Гусарцева… Ты стрелял?.. Ну да, да. Стрелял… Но и другие, Алик, стреляли. Бой шел! Чья автоматная очередь первая и чьи пули ушли больше вразлет, теперь уже неизвестно… Эксперта по баллистике в бой не берут.

Оба медленно черпают ложками. Щи… Едят, не поднимая глаз.

Тоже ведь абсурд!.. Я даже не знаю, уцелеют ли они после того, как завтра-послезавтра их колонну атакуют спустившиеся с гор чичи. Пока что не знаю (я ведь не решил насчет Василька)… Не знаю, а вот ведь оберегаю пацанов от какого-то будущего, теоретически возможного спроса.

— …Вы оба, пусть невольно, оказались в бою… Ты был в бою, рядовой Евский. А сказать тебе, рядовой Евский, кто убил Горного Ахмета? Кто в том бою в Мокром завалил полевого?

Он, всадивший в Ахмета не меньше четырех пуль, конечно, знает. Они оба знают… Но они оба не чувствуют за это большой себе скидки.

— Сказать? — давлю я.

Он качает головой. Тик уже загулял в подглазьях рядового Евского. Нет… Не надо, товарищ майор…

— Это война, Алик. Понял?.. Это был твой бой.

Я все-таки дернулся — звоню Васильку. Скорее всего, машинально. Тычу пальцем в цифры… Но его мобильник выключен. Крылатый киллер спит… Дрыхнет. Как-никак утро.

Иду вдоль пакгаузов.

А сомнения с новой силой… Попади в засаду мой бензин, моя солярка… что делать?.. Василек в помощь моей горючке может не вылететь. Если вылет будет уже потрачен… “Сашик, — скажет, — я вроде отработал!”… Он обязательно скажет вроде… Как будто не очень помнит. Но он помнит. И я помню… Мы оба все помним.

Конечно, он дружбан, боевой дружбан, и он вполне может вылететь и прикрыть в счет будущего. По-соседски. Может одолжить мне срочный вылет вертолетов… двух, скажем… как одалживают соседу две, скажем, сотни зеленых до понедельника. Может вылететь, а может и не вылететь.

Жадность выползла. Слышу, как жаба зажимает мне сердце. И как я отшвыриваю, гоню ее. Смешные мы люди!.. Мне жалко лупоглазых пацанов пополнения, но мне с той же силой жалко мои будущие деньги (мой будущий бензин, солярку)… Пополнение прибудет в Грозный еще и еще, а вылет-то у Василька для меня один!..

Эта жалость к лупоглазым навязчива. Сотня пацанов в камуфляжах и с автоматами… На БТРах, на танках… Сопливые и лупоглазые. Нельзя их жалеть, говорю я себе. Это война… Нельзя жалеть, — повторяю. Это война… Они приехали убивать. Они должны убивать. И война тоже должна убивать их…

Они должны убивать, майор Жилин…. И они будут убивать… Даже завтра… Отстреливаясь и попав в засаду.

Но ведь еще и мои шизы? А как же они, эти двое?!

У войны свой событийный ряд. Свое течение… А я только человек. Один из.

Волна фатализма настигает и накрывает меня. Накрыла… Меня нет… Будь что будет… Война, как вода… Течет и течет… Я никто. Я мелкий и маленький.

У меня мои бочки. Мой бензин. Мои склады.

Внезапным движением руки я вдруг разом снимаю с себя тяжесть. (Снимаю умолчание. Грех умолчания.) Вынимаю мобильник. И с этой своей маленькой железячкой отхожу чуть в сторону от своего большого железа,— от громоздящейся горы выгруженных пустых бочек. И от продолжающегося там грохота. Еще и отворачиваюсь. Чтобы лучше слышать.

— Василек… Это я… Ты сегодня летишь на Ведено?

— А надо?

И тогда я ему со вздохом. И с просьбой:

— Надо.

— Что-то нам вякали. Что-то вякали, Саша, — начинает Василек слегка сонным басом. — Но вякали невнятно… Мол, две вертушки как бы не провертелись там зазря…

— Ага. Все-таки было!

— Было, было, Саша… Но как-то вяло. Про время вылета ни слова. Про патрулирование ни слова. Скорее “нет”, чем “да”… Жвачку жевали… А я люблю, чтобы команда как команда.

И тогда я ему с полушутливым вздохом — а вот, дорогой Василек, и команда. Получите, полковник…

Василек смеется. Но по-хорошему, согласно смеется.

Тогда я конкретно:

— За Сержень-Юртом… Перекресток предгорный помнишь? Там лесок на север. Негустой лесок.

— Знаю лесок. Паршивенький… Сухой Дол.

— Именно так… Чуть севернее, по оперативке там чичи. Василек... Слышишь?.. Но ты, конечно, их заранее! Прямо сейчас… Поторопись, а?. Пока чичи не расставились вдоль дороги. Пока не улеглись там и тут в засады.

— Ясно.

— Пока они кучей… Завтрак кончают. Звездани как следует.

— Звездану.

Отбой.

Зато теперь, когда слова вырвались, мне слова эти жаль по-настоящему — жадность набрасывается на меня вся и целиком. Свирепое чувство. И какая жаба душит!.. Я едва не в голос стону от растраты. От перерастраты! Постанываю… Я ведь в одну минуту потерял ресурс. Бизнесмен, мать твою.

Ну, да, да, да, не все измеряется в деньгах… Знаем… Но ведь ресурс. Ведь крылатый Василек мне должен ровно один раз… Случись теперь с бензином, с моей горючкой, кто поможет? Хоть криком кричи!.. Кто вылетит и кто мне отбомбит сраный северный лесок в долг?.. Никто. Еще и посмеются. Так и слышу гнусно-штабные импотентские голоски: мол, вылет надо сос-ты-ко-вать!..

И почему-то мне стыдно. Лупоглазых юнцов пожалел! Почему-то стыдно. Я вижу себя вполне отстраненно. Сорокалетний крепкий мужик майор Жилин, хозяин складов… Хозяин войны… А слабинка обнаружилась. Еще какая!

Но что сделано — сделано. Неплохое ж дело оберечь лупоглазых. (И заодно своих двух шизов.) Оберегают же фрукты от мороза.

“Сохранение солдат — тоже важный для войны ресурс”, — вспоминаю я слышанную как-то в штабе дурацкую обмолвку.

Я помню давнюю осень в горной долине. В Грузии. Чудесная случается там, на югах, осень. Настоящее чудо!.. Я с женой, мы сняли на время отпуска маленькую комнату. А у хозяйки был сын — больной паренек Гиви. Молчаливый… Маленький… Подолгу ковырявший у себя в ухе. У него были красивые тонкие пальцы. Но однажды он нашел рукам другое занятие.

Мы с женой пили помаленьку вино. Сыр. Сациви… Скромное вечернее застолье. Мы болтали… Прохлада и звездная ночь.

А хозяйка нет-нет и оглядывалась на сына. Гиви вдруг встал из застолья. Он что-то невнятно говорил. Ласково так блеял… Засуетился… И ушел, почти побежал к их сараю — к мандаринам в ящиках. Он, оказывается, услышал сводку погоды.

Он трогал желтые плоды руками. Ой-ой!.. Вот этот мандарин обязательно ночью замерзнет! Он завернул его в обрывок газеты. И вот еще один!.. Жалко… Он осматривал плоды, прицокивая языком:

— Н-цы… Н-цы… Н-цы…

Оберегая, Гиви укрыл ящик с мандаринами еще и старыми одеялками. Еще и подтыкивал края одеял под плоды. А я наблюдал его хлопоты со стороны. Я как раз вышел вслед посмотреть, что его так взволновало.

Слабоумный паренек бережно трогал плоды руками. Едва касался… Еще и шептал что-то скороговоркой. Просьбу нашептывал… К небесам… Я слышал слова, невнятные, но, несомненно, в сторону неба. Сладкие строчки молитвы.

Василек, такой широкий, такой настоящий, такой весь с облаками, весь в обнимку с пьяноватым верховым ветром… Однако же, несомненно, он вел счет благим делам… Мол, помочь помогу. Но не задаром же охранный вылет!

Во всяком случае, я бы не удивился, если бы прямо сейчас с уже загрохотавших надо мной небес (быстро они!) последовал телефонный звонок спешащего повоевать Василька:

— Слышь, Саш… Тем самым должок я отработал. Верно?

Ага, вот они… летят… пошли, пошли мои дорогие!

И все слабее и слабее покусывала меня остаточная подловатая мыслишка — а не поспешил ли я потратить оплаченный вылет?

Ладно… Наплевать.

Летя-аат!.. Нацеленно идут вертолеты. Парой… Первый борт, конечно, ведет Василек… Я успеваю увидеть его двухсекундный крен. Подмигнул мне!..

Ага! Еще пара!.. Стало быть, я, возможно, уже и должник. (Если это сочтут отдельным вылетом.)

Вертолеты легко обходят Ханкалу. Нацеленные две пары. Показательно!.. В сторону гор. Зрелищно и быстро!.. Слежу… Уходят… Уже к горизонту.

Я еще сколько-то постоял… Можно больше не думать. Через часок мне позвонит Суфьян и расскажет, что делают вертолеты с не успевшим рассредоточиться противником. Можно не думать. Можно совсем не думать… Маленький Гиви укрыл мандарины.

Сидели каждый на своем топчане, и оба вскочили сразу, как положено… Вытянулись. Когда я вошел. (Когда они меня в пакгаузном полумраке разглядели.) Я велел им сесть.

Один справа, другой слева — я легко выбрал место для разговора. Я сел, опершись на край их рабочего стола с их бумагами. Сел прямо на стол, опершись задницей. Непринужденно… Задавая пацанам настрой. Запросто… Так, чтобы видеть обоих — и говорить им обоим сразу.

Но сначала увидел их заплеванные ботинки. Захарканные!.. И приказно крикнул:

— Вымыть обувь!

Они чуть не наперегонки помчались в сортир. А я их ждал.

С покореженной психикой что один, что другой. Не могли почиститься, мать их!.. С водой в пакгаузе перебоев нет. Сортир рядом. В чем же дело?!.

Трудно таких любить. Я таких насмотрелся. Неопрятность — правда их болезни. Контуженные не бывают белыми и пушистыми. В госпитале, помню, суровая нянька давала контузикам тычки, одному за другим. Тычки и оплеухи… Еще и чертыхалась: “Потолще сосиску взять — он понимает. А если соплю с носу подобрать — он больной!..”.

Почистившимся, я разрешаю им сидеть.

— Пацаны… Внимание.

Я говорю спокойно:

— На склады грядет проверка. Проверка по горючке, вас она не касается… Однако на всяк случай — вам, рядовые, лучше бы сидеть тихо. Не высовываться.

Уточняю:

— Лучше в эти день-два не выходить в столовку. Я скажу, чтобы еду вам приносили.

Молчат.

— День-два, — повторяю я.

И ставлю как бы точку:

— День-два, и отправлю вас с колонной. Уже решено.

Слышатся бухающие по ступенькам знакомые шаги. Всегда кстати… К нам спустился Крамаренко.

— Я искал вас, т-рищ майор.

— Здесь я. Куда я денусь… Слушай, Крамаренко. День-два, если офицеры у нас будут высматривать и вынюхивать, пусть пацаны едят здесь. Прямо в пакгаузе. Чтоб меньше на виду.

Крамаренко кивнул — конечно!.. Он хорошо знал о моих контрах с Дубравкиным.

Алик опять за свое. Сильно заикаясь:

— А к-к-когда нас отправите в ч-часть, товарищ м-майор?

— Я же сказал — день-два… Зато майор Хворостинин… слышали?.. Из госпиталя выписался и вскоре сам поведет колонну, — подбадриваю я.

Знают, знают!.. И наконец улыбаются. Конечно же! Кто не слышал про непобедимого Хворя.

— Не дрейфь, пацаны! Во-первых, я вас здесь откормлю, — заторопился Крамаренко.

Тоже ведь подбрасывает им положительную эмоцию.

— Определи им исполнительного солдата, Крамаренко. Пусть носит еду.

— А я сам, Александр Сергеич. Я сам… С котелками туда-сюда нехитро. И меньше разговоров будет.

— Зачем же сам?.. У тебя дел полно.

— Справлюсь.

Крамаренко тут же и выскакивает из пакгауза. Быстро смотался туда-обратно… Показательно приносит им ужин.

По-свойски подбадривает. Ешьте, шизы, ешьте!.. Солдат ест — служба идет. Отчего солдат гладок — поел и на? бок… Крамаренко поставил принос на стол и быстро уходит. Бормоча свои прибаутки.

Олег мигом раскидал туда-сюда котелки. Два Алику — два себе. Ложка здесь — ложка там… Я еще не ушел, вижу его улыбку… И в котелках вижу сосиски, равно толстые! И компот, компот, солдатская радость, в термосе. Компот можно горячий!.. Кто как любит… Компоту много. Настоящий десерт!

Оба жуют, наворачивают, и их бесхитростное солдатское бытие меня успокаивает… У меня все чисто, товарищ полковник Дубравкин. Не подкопаться… Мой козырь известен. Я не продаю оружие, товарищ Дубравкин… Бензин?.. Но ведь майор Жилин бензиновый король. Всем известно. Все знают… С короля не спрашивают… Короля не попрекают короной.

Дубравкин свирепствовал на зачистках и как-то второпях сжег чеченскую деревню. Старухи, дети. Обезножившие старики. (Эти мотыльки летят в огонь всегда первыми.) А факты той зачистки вдруг обнажились слишком.

Но Дубравкин, глотая черный дым своего пожарища, еще и матюкался, война, мол, и есть война. Упрямился, а не каялся — за что и под суд. Признан был виновным. Суд был достаточно громким. Не жги мотыльков!.. Обошли в награде. Хотели вовсе изгнать из армии. Уже, казалось, все решено, однако... Однако вояки нужны. А Дубравкин умел понравиться своей воинственностью. Его осуждали, но втайне симпатизировали. Он и мне одно время казался хорош.

Его лишь ограничили в боевых действиях. Отныне полковник Дубравкин боролся с внутриармейскими хищениями оружия. Ему не разрешалось вести бои, а его полк был специально укомплектован меньше чем наполовину. С такой вот показательно (и, надо признать, нелепо) урезанной воинской частью обозленный полковник бродил по Чечне туда-сюда.

Когда в полку вместо трех батальонов один, что за полк!.. А вот чтобы не лез в драки!.. Только в случае самообороны. Но Дубравкин все равно, конечно, лез. Он забывал про проверки. Забывал свое прямое дело. Зато при первой возможности затевал с чичами бой. Никого не слушая. Настоящий псих!.. Он был уверен, что от честной войны его отстранили враги и предатели. Враги были всюду. Теперь Дубравкин это твердо знал.

Мы с ним столкнулись, когда у вполне наших, у лояльных чеченцев он отнял бензин. Который я им с трудом доставил. Он отнял… И по телефону не оправдывался, а кричал: ты мне давно осточертел, крыса! говенный начальничек!.. Поди понюхай пороху!.. Он только-только не кричал, что я предатель. Это у него в бранном ряду последнее.

Я все же подсказал воинственному истерику:

— Товарищ полковник, лучше бы бензин вернуть… Ошибка.

Но я не успел сказать, почему лучше.

— Что-ооо?!

Не успел я ему объяснить, что эти (наши) чеченцы — крестьяне, простые крестьяне… и, если лишить их бензина (и тем самым движения), они разойдутся, разбегутся по домам… Они не могут, как горные чичи, готовясь к боям, осесть на одном месте, тренироваться, маскироваться, жить маетой солдата. Они — домой. Они — к овцам. Они — в огород.

Я не успел двух слов выговорить, как он привычно заорал:

— Что ты себе позволяешь, интендантская крыса?!

Он думал обо мне слишком просто — вор. Отнять бензин у вора — не грех!.. Он так и понимал жизнь. Он так и понимал войну. А то, что я и такие, как я, наладили распределение горючки — для полковника Дубравкина слова пустые, пустейшие.

Меж тем армия жила рынком, раз уж не могла жить дисциплиной. Без рынка, без стоимости каждой бочки воинские части, как волки, вырывали бы горючку друг у друга.

Так что Дубравкин рано торжествовал. Я позвонил — и полковнику сверху тотчас грозно отзвонили. Верни бензин, Дубравкин!.. Он вернул. Он вернул весь бензин, до капли. Но какого же вражину я себе нажил!.. Какого недруга нажил себе майор Жилин!

Я бы поостерегся, знай уже тогда про его психику. В конце концов, плевать на пару бензовозов. Но я думал, что у Дубравкина это просто от спешки. Что заторопился, занервничал горячий вояка… Или (тоже возможно) что это вояка, ищущий в любом бизнесе выгоду… свою долю… Я не понимал, что имею дело с психом.

Отставленный от боев, Дубравкин и командованию сильно мешал. Путал карты… Своим единственным батальоном!.. Возникал, где не надо!.. Разрушал планы… Однако следует признать, он попортил крови и горным чичам, уже привыкшим к вялотекущей войне. Раза два Дубравкин неожиданно и сильно их взгрел, ликовал: ждал награды. Ждал, чтобы ему хотя бы вернули бывший у него прежде орден. Не вышло… Тут уж ярый полковник и вовсе уверовал, что может делать, что хочет… И что всюду враги.

— Александр Сергеич. — Крамаренко уже готовился к проверке. — Пака-корейца хорошо бы к бумагам вернуть!… А куда пацанов?

Бумаги, когда они проработаны корейцем, безупречны. Сверкают порядком!.. Загляденье!.. Даже Дубравкин не удержится при проверке и ахнет.

— Ну-ну! Обойдемся!

Помня о личнонаправленной злобе Дубравкина, я не сомневался, что полковник не станет копаться в моих бумагах и бумажонках. Не его стиль. Нагрянуть он нагрянет, но где-нибудь со стороны… Что-нибудь вроде нигде не учтенных АК-47…Что-нибудь грубо криминальное… Кто-то автоматы продал, а свалить на меня… Я знал его хватку. Тем более теперь… Теперь ситуация для него малость получшала. Прошел слушок, что вернувшийся в штаб после легкого ранения генерал Н-ов поощряет Дубравкина… Вояка ценит вояку. Это нормально!

Погиб Руслан-Рослик, который так настойчиво хотел со мной дружить… Мы отправили колонну без прикрытия в недалекий рейс. Четыре грузовика, едва заполненные бочками солярки, — всего-то! И один бензовоз, полный под завязку… Если и захватят, то без боя. Я сам провожал колонну. Этот бензовоз-гусак шел впереди. Он и надутый был, как настоящий гусак. Вел за собой птиц поменьше.

Но как только колонна оказалась вблизи гор (только завиднелись!), трое шоферов-чеченцев передумали служить федералам. Совсем молодые!.. Надумали стремительно, в одну минуту!.. И не просто же так сбежать к Басаеву, а с солярой! С полным бензовозом!.. И конечно же, первыми вынули стволы.

Но шофера, не хотевшие в горы, тоже успели схватить свои стволы. Переметнувшиеся битый час уговаривали верных отдать им солярку. Но никак!.. Бранились, трясли автоматами!.. По счастью, те и другие не передрались, а поделились. Два грузовика и бензовоз увели с собой переметнувшиеся, а другие две единицы отспорили и оставили себе верные. Они уже не ссорились. Это вам — это нам. И в разные стороны… Они даже пожали друг другу руки.

Рослик был сопровождавшим от наших складов, и ему бы тоже вернуться назад. Но у него идея! Пока колонна делилась надвое, Рослик успел позвонить мне по мобильному. Он предупредил, что он уйдет с чеченцами, с перебежчиками. Он пойдет, чтобы узнать, где и у кого поименно осядет солярка. Затем он вернется и доложит мне… а уж я, то бишь Сашик, то бишь майор Жилин, как-нибудь свое стребует!.. Разве нет?!

Опасно, но голос Рослика по телефону звенел. Он, кажется, был горд, что ситуация осложнилась и что он нашел выход. И ведь, как-никак, он уже в деле!

Половина машин, с бензовозом во главе, свернув, поползла прямым ходом в горы. Рослик с ними… Переметнувшиеся уходили горной дорогой быстро и вдохновенно. Удалось!

Но только-только они порадовались. А в небе над ними уже зависла пара “сушек”.

Если в горы, прячась, уходит без сопровождения горючка, федеральным летчикам не надо приказа. Ни даже подсказки… Ясное дело! Зачем подпитывать Басаева?.. Тем более бензовоз! Явно краденый… Ату его! Су-25 атакуют легко.

Два грузовика и бензовоз были сожжены за две с лишним минуты. Настоящее адское пламя… Температура взорвавшейся ракеты класса “воздух—земля” сама по себе не так уж высока. Зато в струе газа, возникающего на две-три секунды после разрыва, запредельна… Я впрыгнул в свой джип, захватил Руслана — мы примчались на черное место… Сразу, торопясь, примчались, но смотреть было нечего. Даже грузовики сгорели в ноль, в ничто. Людей тем более не собрать… Вместо людей лежали вразброс невнятные обгорелые куски. То ли дерева. То ли куски неких животных… Окурки, говорят боевики. Настоящие окурки войны… Один из этих окурков хотел быть другом майору Жилину. И я не мог узнать, который.

Я знал не менее полусотни погибших, кому я еще вчера пожимал руку при встрече. Кому смотрел глаза в глаза… Смерть на войне — всегда гадина, и все мысли у нее про тебя. Но при этом смерть с умыслом дразнит тебя чужой смертью. Тебе кажется, что чужой.

Со временем мой шаг сделался тих, как сама тишина. Я мог бы ходить по складам, закрыв или завязав глаза… Особенно по ступенькам пакгаузов. Шаг складского начальника.

Полумрак складов при таком шаге засасывается напрямую в меня изо всех углов — в мои артерии, в сердце… в мозги… в мышцы ног. Это профессиональное… Складской человек обязан слышать мышей раньше, чем мыши его.

Я легко различил голоса пацанов. Их разговор о ефрейторе Снегире.

Затем неразборчивое бу-бу-бу.

Я колебался, зайти ли к ним. Только убедиться, что у них все спокойно. Для этого достаточно прислушаться… Стоя у двери… Или, может, зайти к ним, заглянуть?.. На минуту.

Я уже было толкнул дверь, но тут они заговорили про меня… Ага!

— … Ждет колонну.

— Ни фига он не ждет.

— Нам не выбраться, пока майор не поможет.

— Н-не хочет он н-нам помогать. П-почему?.. Не знаю. Меня тошнит, когда этот старый м-мудак говорит мне “сынок”…

“Старый мудак” меня задело без обиды.

Не понравилось?! Я только усмехнулся… Дети… Для подросших детей такой выпад обычен. Кто из отцов для них не старый мудак?

— Все здесь не так. И этот пакгауз его мудацкий!.. И ложка его мудацкая!

Алик взорвался. Я услышал легкий звон. Он, видно, швырнул ложку куда-то в угол… С ненавистью!.. Солдатская подружка. Легкая алюминиевая ложка.

— Ямой пугает! Зинданом!.. Что он знает о яме?!. Да мы и так у него в рабах — в этой вонючей темной яме сидим!

Алик вопил в сторону двери, словно знал, что я здесь и рядом.

Но я сдержал себя… Возможно, его солнечные зайчики. Не дающие покоя его глазам… Больной пацан.

Олег успокаивал, такой рассудительный:

— Как только Хворостинин поведет колонну, сразу и мы… Майор нас отправит. Майор Жилин правильный мужик.

— Крутит он… Сколько раз он нас надувал. Завтра, завтра! день-два!.. И опять завтра!

Олежка повторил:

— Он правильный мужик. И он твои деньги взял.

— И что?

— У него семья. Значит, деньги для него важно… Деньги не просто так.

Алик фыркнул:

— Деньги?.. Для него сотня долларов не деньги… Они здесь такими тысячами ворочают! Они думают, солдатня ни хера не понимает, кроме как пожрать… А мы понимаем!.. Мы еще как понимаем! Я даже не знаю, зачем он взял мою зеленую бумажку… Подтереться!

Олежка:

— Я щас дам тебе воды…

— Подтереться ему было нечем!.. Вот и взял!

Даже стоя за дверью, я слышал, как его трясло… Топчан дергался по линолеуму… И характерно, что Алик почти не заикался. Лихорадочная тряска тела поглощала тряску речи. Он, видно, повалился на постель… Его било. Как в ознобе.

Олежка дал ему воды. Но тот только колотил зубами о стакан… Разлил, как я понял, воду на постель.

— Не ругай меня за в-воду. Рука дернулась…

— Не ругаю.

— Я, Олежка, д-думаю… Почему во мне такая слабина? Почему я так нелепо болен?.. Какой я солдат!.. Почему я стал никаким пацаном и всякое г-говно надо мной смеется?

Олег, вероятно, вспомнил, как он сам совсем недавно вытягивался и отдавал честь при мысли о приближающемся офицере.

— А я?.. Я такой же.

— Когда просыпаюсь, слышу допрашивающие меня голоса. И еще эта желтая гнусь… осколками лезет… в глаза.

— А я?.. Я, чуть что, орал про долг и всякое такое… Но теперь мы в порядке. Мы получше.

— Ты мне не ответил?

— Что я не ответил?

— Про говно. Почему говно надо мной смеется, если я обычный контуженный?

— Потому что они говно, Алик.

— Да?.. Правда?

Алик засмеялся. Нервный, но слегка успокаивающий себя самого смех… Дрожь, похоже, его уже не била.

Они помолчали.

Олег сказал:

— Давай я чай сварганю.

— Давай… И давай о ребятах. О наших.

Я знал, у них завелась такая игра. Такая развлекуха в конце дня, расслабляюшая нервишки в скуке пакгауза.

— … И как пацаны нас ждут и как нам обрадуются. Они же считают нас погибшими… Олежка! У тебя же такая память… Давай… У тебя память! Начинай.

Олежка, задумавшись, почесал переносицу. (Я так и видел этот узнаваемый солдатский жест.)

— С кого?

— С кого хочешь?.. Наших храпунов кто в казарме лечил?

— Петраков… Подкрадывался к храпящему, но всегда, шутничок, не со своей, а с чьей-то подушкой. Затыкал лицо… и смывался.

— Не. Не… Петраков не прикольный… А вот Генка!.. Он бил в ладоши, как из пушки. А сержант Сучок?.. Его приколы не забыл?.. Засранцы, смир-рна!.. Кто спал плохо ночью?.. Повторяю: КТО… ПЛОХО… СПАЛ НОЧЬЮ?.. Ты и ты?.. Значит, ты и ты маловато вчера работали. Значит, сегодня — вперед!

— А Васек, помнишь?.. четырнадцать чихов!

Они в игру играли…

Как раз Васька?, вернувшись в свою часть, они, быть может, не увидят… Как знать! С жуткой раной валялся их Васек… Когда их колонну громили в ущелье чичи. Но, может, прикольный Васек и уцелел, а значит, это их Петраков там лежал… Лежал среди стихающей стрельбы и рот раскрывал… Как рыба.

Пусть играют, подумал я… Васек, может, и правда, остался жив. Жив и ждет их в родной воинской части. И еще как засмеется Васек, их обоих, вернувшихся, увидев… И вдруг подзывает к себе… Машет рукой: сюда, сюда, пацаны! И, лицом посерьезнев, начинает свои знаменитые чихи… РАЗ…

Чихает Васек, а солдатня вокруг слушает, замерев, как одно общее ухо. И с какого-то чиха все вместе в голос подхватывают счет …ВОСЕМЬ… ДЕВЯТЬ… Давай-давай! Васек в упоении. Васек, кажется, идет на побитие рекорда… ДЕСЯТЬ… все солдаты уже орут… уже хором… ОДИННАДЦАТЬ!.. ДВЕНАДЦАТЬ!

Я и не заметил, как озлился. Не на них озлился — на самого себя.

— Крамаренко!

— Я, т-рищ майор.

— Этих двоих отправляем завтра же. С колонной Зимина.

— Но Зимин идет только чуть дальше Сержень-Юрта. Это полпути, т-рищ майор.

— Это две трети пути. А дальше сами… Ножками. Доберутся!.. Определи их в машину, что с соляркой, которую мы сержень-юртовским задолжали... Пусть оба в кабинку к шоферу.

— Так точно.

— Скажешь им утром… Прямо перед посадкой. Разбуди… И еще это… ну, как же! Не забудь!.. Выдай утром этому Евскому и этому Алабину их сраные автоматы.

Черта ли мне эти два придурка. Что еще за муки души!.. В колонну их. В кабинку к шоферу. И полный вперед, пацаны… Ну, убьют при атаке. Ну, добьют после атаки. Это если им обоим не повезет. Но ведь иногда везет…

Эти пацанчики так спешат определиться. Этот Евский!.. Зато ему ничего, скажем, солнечного в чеченской яме не будет. Темно будет. Никаких желтых осколков, ни оранжевых. Наконец пацан кое-что поймет о майоре Жилине. Но уже на дне ямы… И чтоб глубокая.

Я, видно, рассвирепел. Но мысль не остывала… Отправить завтра же! Они все равно вот-вот оба сбегут… Лучше я их сам отправлю… Так точно! Они мне осточертели. Избавлюсь от них… Глупцы, мать их!

Завтра как раз колонна, поведет Зимин… Отлично… До Сержень-Юрта и дальше… Не Хворь, конечно. Совсем не Хворь… Но мне в ту минуту было и на копейку их не жаль. Стольких уже убили. Двумя будет больше.

Зимин середнячок, но ведь вся война на середнячках! Завтрашняя колонна — это как раз. Маленькая и скромно охраняемая… Конфетка для засады… На броне, впрочем, будут омоновцы. Опытные… Так что и не вовсе беззащитные будут мои пацаны. Да хрена ли мне, бензинщику!.. А что такого?.. Из Ханкалы выберутся. За Сержень-Юрт уедут. А дальше — не моя забота.

Отлично помню Зимина, готового вести колонну.

Он стоял тогда возле бензовоза. Месяц назад… И ни одного БТРа. Один-единственный танк.

— Прикрытие с воздуха будет? — спросил я.

Зимин только засмеялся:

— Пока, Саша!

Капитанишка, готовый ко всему. Малый чин! Настоящий солдат… Знающий, что, попади он в засаду, никто ему не поможет.

Краешек луны выглянул из-под тучи. Освещал.

Я как раз нацелился пойти на полянку и позвонить жене, но поймал себя на том, что думаю не о моих родных, не о нас… Не о дочке и жене, а об этих шизоидных пацанах… в ненадежной колонне Зимина. Я боялся за них. Я вдруг с удивлением осознал, что сердце мое располовинилось. Разделилось… Надо же! Я столько же думал о чужих, сколько о родных. “Так нельзя, майор”, — ругнул я себя.

Возможно, это здешняя чеченская необходимость. Чтобы кого-то живого жалеть не на расстоянии, а чтоб рядом. Чтоб под рукой… Пусть!.. Отправлю пацанов — заведу собачонку.

Однако, проходя мимо пакгаузов, я уже передумал наново:

— Крамаренко, — я окликнул его. — Не буди с утра пацанов… Я погорячился насчет завтра — насчет колонны Зимина.

— Я так и понял, т-рищ майор.

Я был зол на них. Но недолго.

И наконец позвонил жене. Просто так позвонил. Без повода… Если забыть про деньги.

Глядел на луну и набирал номер… Как там живет-поживает, как строится моя женка?

— Все нормально, Саша… Скучаем.

Сказала, что второй этаж надстроили полностью. Стены буквально выросли. А балки так свежо пахнут деревом!.. А веранду все-таки на северную сторону… Чтобы тень. Ну да, да, — летом там будет тень.

— Как школа?

Это я о дочке спросил.

— Учится.

То есть в другую школу дочка пока что не перевелась. А мы хотели для дочки хорошую школу. По возможности… В этом городишке, что на берегу неназываемой большой реки, школу следовало выбирать придирчиво и внимательно — школы здесь плоховаты.

Я в свой черед думал, как ей сказать, что ситуация выправляется. Что Хворь вот-вот в работе… И что деньги у меня собрались, сбились в очередную кучку. И что на днях я ей отправлю… И она может продолжить строить хозблок.

Я еще не придумал, как начать, чтобы не сразу. И чтобы не впрямую про отправляемые деньги… Но жена великолепно меня чувствовала.

— Я поняла, Саша.

— Все налаживается.

— Поняла.

— Кое-что сумею.

— Поняла.

— На днях.

Она подтвердила. Повторила с улыбкой:

— Я все-все-все поняла, Саша.

Пусть так… Я дал отбой.

Мы понимали с полуслова. Мобильная связь — чудо. Когда с полуслова.

На моей сонно-лунной поляне тихо. Отгороженное боярышником… Вот ведь местечко на земле!.. Я еще посидел на скамье. Когда вот так остро ощущаешь себя живым, полноценно и стопроцентно живым, хочется благодарить… Кого?

Счастливые минуты опасны. И поэтому (из осторожности) мнится иной раз пуля… Как только уединишься… Как только счастливо уединишься, мнится снайперок! И что пуля снайпера шлепнет тебя здесь, а не где-то… Чмок!.. Ну уж нет. Я хмыкнул. Бабушка не позволит… Бабушка занята не мной.

Дубравкин нагрянул с хитрецой, с подковыкой — не на живые склады, а на стройку — на мой строящийся Внешний склад. Это ясно! На стройке дефектов больше… И там у меня как раз пришли по делу чеченцы. По счастью, чеченцы уж точно были наши, воюющие за нас. С заботой! Прикупить топливного мазута… Но Дубравкину все чеченцы — это чеченцы. А продажа — всегда продажа!

Дубравкин нагрянул на двух машинах. Он и еще четверо вооруженных ворвались на недострой по черной лестнице. Мы с чеченцами прервали разговор… Что это на нас обрушилось? Почему с черного хода?

Под ногами бегущих грохотали деревянные мостки.

Стиль Дубравкина… Он, едва вбежав, прямо ко мне. С обвинением сразу и без отговорок:

— Каждая десятая бочка!.. Каждая десятая!.. Вот где ты прокололся, сука! Конец тебе!

Он размахивал рукой, тыча в меня пальцем. А четверо его людей с автоматами наизготовку.

Кто-то стукнул ему насчет “десятой” бочки. Подшепнули. Насчет моей доли. Это известный мой навар, если я в срок и точно поставляю горючку… А Дубравкину слуха достаточно! Шепотка достаточно! И доказывать больше ничего не надо... Он примчался уже арестовать. По законам войны.

В такую минуту жизнь копейка. Он кричал про трибунал, но они бы не довезли до трибунала — я бы здания трибунала даже издали не увидел. При малейшем осложнении на дороге — пуля мне. Его стиль! Сначала Дубравкин напал бы на выдвинувшихся где-нибудь в зеленке чичей… Ввязался бы в бой, а я… а я был бы расстрелян по ходу дела. По ходу боя. Как бы взятый вместе с чичами. За невозможностью успеть рассмотреть. Ух, как он меня ненавидел.

Он, полковник, должен терпеть от какого-то майоришки. От бензинщика! Облизывать делягу?.. Даже генералы этого Жилина терпят, но он, полковник Дубравкин, терпеть не станет! Первая же пуля! И выбросить его по дороге… И чтоб ночным зверушкам… Чтоб объели… А все честные вояки вперед, вперед! Бить чичей!

Дубравкин слишком спешил… Он был эффектен, в полной форме полковника, не в камуфляже. Он прямо ворвался. Всех на прицел!.. Взять… Схватить.

Чеченцы кучкой забились в угол, выставив автоматы. Ну, эти за так жизнь не отдадут… Хотя и лояльные, они насторожились. Они никак не думали, что облава только из-за меня. Они думали о себе. У одного чеченца зубы стучали. Клацали. Прямо бой часов… Второй чеченец даже шикнул на него… Тот заткнулся. А потом опять заклацал.

Чеченцы могли с перепуга вдруг устроить ненужную пальбу, и Дубравкин все отлично понимал… Однако же и спасовать он, полковник, одетый по полной форме, тоже не мог.

Он продемонстрировал, что он проводит краткую ревизию стройки. Проверяльщик!.. Оглядел вяло растущие стены… Мусор… Битые кирпичи.

— Строишь? — спросил.

— Так точно, товарищ полковник.

Ответил, как положено.

— А эти кто? — спросил. — Они к тебе?.. За чем явились?

— За мазутом. Они мирные. Из Грозного… Надо же задабривать их. Политика, вы сами знаете…

Дубравкин смотрел прямо в их выставленные дула. Одно из дул смело тронул, отвел ладонью. Не знал, к чему еще придраться. Про их автоматы — ни слова. Глазом не моргнул. Чеченцы, мол, и есть чеченцы… Полковник не хотел сейчас просто так, впустую, орать. Сохранил лицо.

Стоял.

— Ладно, — сказал. — Поживи еще денек, майор. Поживи… Завтра-послезавтра, однако, жди меня с ордером на арест.

И добавил:

— Может, застрелишься, майор?.. Честь спасешь.

Уходя, посмотрел выразительно. Все сказал… В его глазах я уже труп… Завтра приедут и заберут делягу Жилина. Барыгу Жилина… С ордером приедут, подписанным генералом Н-овым… С целым взводом сопровождения.

Ушел. Ушли и его люди… Погромыхали вновь ногами по черной лестнице. И тут же зарычали их моторы… Уехали, как и приехали, двумя джипами.

Один из чеченцев бросился ко мне.

— Са-аашик. Са-аашик… Он тебя уделает, Сашик.

— Не уделает.

— Убей его первым, Аллахом прошу… Сашик!.. Богом единым, если хочешь, прошу.

Но я — майор Жилин, только и всего. Я на Кавказе.

А холодом обдало — вот, мол, оно как! Нежданно-негаданно меня отодвинуло на самый край… Ну, Бабушка, придется еще разок глянуть тебе прямо в лицо.

— Тебя никто не спасет! — вопил чеченец.

Спас случай.

В этот же день Дубравкин атаковал — напал на спустившийся с гор чеченский отряд… Зачем?.. А просто из злости. Эти чичи, очень возможно (у Дубравкина все легко увязывалось!), сползли с гор на своих тощих жопах, чтобы подыскать себе машины… А заправятся они, купив бензин у этого деляги Жилина, — хрена вам!.. Больше вы ничего у него не купите. Жилин труп… Да и вам, чичи, я сегодня задам!

Дубравкин так создан. Фанатика словно бы кто торопит. Проходя со своим полуполком неконтролируемый клин зеленки, Дубравкин приметил там чеченцев. Спускаются с гор… И как компактно!.. Он должен был о чичах немедленно сообщить по начальству. Вместо этого он только похехекал, отказала, мол, рация… Ах, как плохо, когда рация отказывает!.. После чего с пылу с жару чичей атаковал.

Можно сказать, и сослепу… Потому что боевиков было многовато. Но не мог Дубравкин удержаться. У него задергалась левая ягодица, как всегда перед жарким делом. Хотелось! И надо отдать полковнику должное — профи, он дело знал. Он знал, что эти боевики хороши в засаде. В атаке хороши!.. Голодные, зазябшие, в заношенной и подванивающей одежде, они мечтают сами напасть… и под крики “Аллах акбар!” стрелять, бить, крушить, жечь. Чтобы так или иначе поиметь оружие! продовольствие! и славу!.. Они прекрасны были бы сейчас в атаке.

Однако, проделавшие трудный спуск с гор и будучи сами атакованы, голодные боевики не могли быть стойки. И они начали разворот. Заторопились уйти в горы, чтобы там выждать. Или чтобы поискать с гор другой сход вниз — другой, более сытый и спокойный спуск.

Вояка Дубравкин тут же ситуацией разворота воспользовался. Как можно упустить хрестоматийный шанс!.. Отступать чичам назад, в гору по тропе, трудно. Всем никак не успеть… Дубравкин разделил своих на два отряда, менее батальона каждый. По полсотни солдат, совсем ничего… Разделил и велел быстро обойти врага и справа, и слева. И отрезать замешкавшуюся часть отступающих от гор. Обычный двусторонний обход, переходящий в охват!.. Классика.

Скорое нападение оказалось удачным… Уже через час полковник Дубравкин, покуривая сигарету и молча, смотрел на движущихся к нему с поднятыми руками чеченцев… Первая партия… Десятка полтора… Вместо того чтобы, как обычно, рявкнуть: “Пленных не брать!..” — вместо этого Дубравкин сладко затянулся сигаретным дымом. Ему хотелось молчать. И он сделал только какой-то невнятный взмах властной полковничьей рукой… Жест… Который мог быть прочитан, как “Пусть пленные подойдут поближе!” — и чичи подошли. Все таким же мелким-мелким шагом и с поднятыми руками. Впереди было трое.

У одного из этих троих упали штаны… брюки осели до самой обуви. До ужасно грязных ботинок… На чиче оказались длинные неряшливые трусы, зато на поясном ремешке опрятный, предельно чистый складной АК-74. (Одна из модификаций семьдесят четвертого года.) Новенький… Нарядно сверкающий на солнце.

Никто не успел… Чеченец передернул автомат на грудь и очередью полоснул, почти не глядя. Однако же имея в виду ту группку, среди которой Дубравкин. Он только в полковника и попал, прежде чем его самого изрешетили… Двумя или тремя пулями попал. В грудь… Полковник Дубравкин умер не сразу… Его положили на носилки и чуть ли не бегом понесли. Он уже бредил… В бреду он бился с врагами. И скрежетал зубами по поводу солярки, проданной кому-то на сторону майором Жилиным. Всюду враги, мать их! — выкрикивал он.

Для отправки колонны в сторону Ведено эти дни были нехороши, пасмурны. А ущелья с опасным туманом. Но я, как барометр. Я почувствовал, угадал день.

Помимо чутья, подсказка — мой человек, снабженец с продуктовой базы, проболтался, что вместе с пополнением под Ведено отправится некий чин (он не знает точно, какой…). Возможно, инспекция. Давненько под Ведено чины не бывали!

Мой снабженец не мог без сплетни. Ведь если чин, если важный, кто же поведет колонну, как не Хворь… И вот поторопили нашего непобедимого. Прямо из постели теплой выдернули!.. Готовь колонну!.. Хворю, говорят, было с этим вызовом не в кайф... Нет, нет! Представь себе, не медсестра… Врач… У нее квартирка в Грозном. Его слава все растет. Ему теперь подавай врачей. Блондинка, очень приметная… жаль, в очках.

Раз в колонне чин, ни бензин, ни соляру к боевым машинам цеплять не станут. Это ясно. Переждем.

Пальцем я слепо ткнул в мобильник, и — чудо — Хворь тотчас подсоединился. Но ограничился короткими фразами.

— Саша, не могу говорить про завтра. Про пацанов решено… Ты ведь знаешь, как и где.

И отбой. Но мне вполне хватило. Завтра… Про пацанов решено… Он все сказал.

Как — значит, колонну он будет перестраивать сам. Где — значит, перестраивать ее Хворь будет уже на выезде, в часе езды отсюда… В открытом поле… Чтобы машинам (боевым и грузовым) не кучиться и не толкаться бортами среди домишек.

Из обычной колонны, перестраивая ее машины, Хворь будет делать свою… будет лепить боевую колонну. Ноу-хау Хворостинина. Мне в это не вникать. Я только помню, что в случае нападения в узком ущелье эти проскочат сколько можно быстро, мгновенно, а эти, в хвосте, изобразив разбег, вдруг растянутся, удлинят колонну, станут ползти медленно, обстреливая и срезая под корень ближние кусты, как бритвой.

Перестройка колонны займет поутру десять минут. Ну, пусть семь-восемь. Для меня достаточно… За эти семь-восемь я вполне успеваю включить в колонну своих. (С разрешения Хворя, конечно.) Успеваю втиснуть пацанов хотя бы на БТР, на броню… Что мы не раз и делали — с людьми, с грузом.

Хворь с колонной выйдет из Грозного рано-рано утром. А мне (с пацанами) надо встать еще раньше. Затемно.

Завтра.

Отправить деньги жене — это сегодня. Это в Грозном.

Меж тем, поглядывая на карту-двухверстку Чечни, я прикидывал путь моих контузиков — путь колонны, которая по возможности доставит пацанов прямиком к своим.

Из их воинской части за номером 12069 был уже давний запрос-заказ по складам на снайперские патроны. Трассеры у них (сказали) есть, а вот снайпера скучают. Один бы им ящик снайперских, и жизнь уже куда веселее!

Так что я только соединил — их пожелание и мой интерес. Заодно!.. Меня даже в пот слегка бросило. Отлично придумано, майор! — похвалил я себя.

Колонна, едва разгрузившись под Ведено, сделает (на обратном пути) маленький крюк. Крючок в неполных двадцать км — чепуха для боевых машин! — по грунтовке. Колонна проскочит эту давно скучавшую в/ч за номером 12069… почти не останавливаясь… ну, на пять минут… ну, просто так остановятся… почти на бегу!.. ящичек давно просимых снайперских патронов… сбросят там патроны… ну, а еще на бонус… еще и презент для в/ч в виде двух их собственных, когда-то пропавших без вести солдатиков (отлично, а?..). Прибыли, вот они! Ура! Ура!

И, конечно, обоих там комиссуют.

А может, их даже оставят в части. Солдатики нужны… Если бы рядовой Евский ссался, а не слезы лил — тут бы на него орали! Комиссоваться, мол, хочешь, сука! Всех завонял!.. Тут бы и врачишка нос сунул в сторону нервного срыва… А если просто льет слезу? Только из левого?.. Так пусть утрется... Что им наши слезы!.. Крамаренко!

— Я, т-рищ майор!

— Ты помнишь?.. У нас на складе коробка где-то была с патронами для снайперов. Завалялась где-то.

— Не завалялась, Александр Сергеич… Обижаете… Коробка на своем месте.

Пятиэтажка, где встреча, отвратительна. Рядом с руинами… Рядом с парой грозненских пятиэтажек, совсем уж страшных… Но мне не до эстетики. Дело!.. Я шел по адресу, где меня ждала благодарная солдатская матерь. Дело, куда более важное для меня, чем сожженный бензовоз и чем окаменевший Горный Ахмет… С выставленной, как огромная фига, из машины рукой.

Деньги за Ахмета получены. Расчет полный. Руку не распрямить. (Ахметовская фига останется и в земле, когда вояку закопают.)

Полгода назад эта женщина, солдатская матерь по имени Женя, не смогла мне заплатить. Не получилось. А сынок вырученный — уже дома, уже рядом, это главное. Она теперь могла запросто меня кинуть. Вычеркнуть… Выбросить из памяти. Одним лохом больше — небеса это стерпят!.. Но она вернулась в свое родное Зауралье и собирала, копила, откладывала. Все эти семь или чуть больше месяцев.

Сын, выкупленный с моей помощью у чичей, уже жил-был с матерью рядом, уже полгода дома, сыт и в тепле, — чего же еще?!. Но вот ведь приехала. Привезла деньги. И саму себя тоже.

“Саму себя”, по-видимому, тоже входило в оплату, она так считала. На войне, мол, нестерпимо хотят женщину. Потому и приехала она свежей, можно сказать, цветущей женщиной — только-только сорокалетней!.. А не задерганной замухрышкой, какой она (отчасти с умыслом) была здесь… На грязных чеченских дорогах… Она знала, что сейчас она видная. Она даже торопилась… Раньше, чем деньги… Отдать себя. Ей казалось, что так благороднее. “Деньги — навоз”, — с тихой патетикой шепнула она мне, мужчине. Сияя глазами… Конечно, негромко… С учетом стен пятиэтажки. Как бы за стеной ее не услышали. За чужой стеной деньги могли значить другое.

Однако майор Жилин предпочел сначала именно этот “навоз”, то есть предпочел о деньгах.

Спокойно и доходчиво я объяснил ей прозу войны — здесь, на войне, майору Жилину деньги ни к чему. Убьют — пропали. Так что деньги, платеж за сына, пусть останутся у нее… У солдатской матери по имени Женя… И плюс, я протянул пачку, еще тринадцать тысяч пусть также останутся у нее. Майору Жилину надо, чтобы она, по возвращении домой, отправила эти деньги его жене. Итого в сумме пятнадцать, кругленько, не правда ли?!. Через Сбербанк отправить… Без всяких там выгод… Напрямую… Вот на этот счет.

Перевести в рубли — и отправить моей жене. Если вдруг спросят, что за деньги — долг! Просто должок. И никаких объяснений больше… Как там Сбербанки в их зауральском городишке?.. работают? нормально?.. Вот и отлично. Я не взял с нее никакой расписки. Майор Жилин всегда так делал. Я о расписке даже не заикнулся. Женщина не подведет… Это твердо. Это, как ночью звезды над головой… Ни одна солдатская матерь ни разу не подвела… Еще не было случая.

В грозненской пятиэтажке, как я понял, мы сейчас встретились у некоей придурковатой бабульки. Бабульку солдатская мама, разумеется, на время выпроводила… Ради встречи… Бабульку выпроводить непросто, русских в Грозном мало. Куда она ее дела?.. Неважно.

В квартирке все прибрано. Чисто. Цветы на столе. Хотя и не белая, свежая цветная скатерка. Бутылец с вином… И вообще в воздухе что-то забытое… Что-то от встречи Нового года… Хотя лето. Конечно, я все понял. Солдатская матерь сама хочет благодарить, и потому ее душа поет и ее это носится в воздухе. Это висит уже на пороге. Когда женщина себя самое оформляет как подарок, дарение разом меняет ее. Красит ее. Возвышает ее… Ну и тебя заодно.

После первого беглого поцелуя на пороге — она снова и снова тянулась к моим губам. Но я деликатно притормаживал. Заговорил:

— Вижу, вижу… Рада… Ждала… Я тоже рад. Но есть особая просьба… Я хочу… чтобы ты мне сделала одно дело.

Она жарко задышала. Заулыбалась. И — вся щедрость — сказала:

— Сделаю. Сделаю… Все, что захочешь.

И, взяв за руку, повела к откровенно застеленной постели.

А я, поняв ее невольную ошибку, ее вновь приостановил.

Я сказал:

— Сначала все-таки дело… Повторяй за мной.

Я говорил:

— Переправить деньги жене… Когда будешь в России. Сразу же.

Она повторяла:

— Переправить деньги жене… Когда буду в России… Сразу же!.. Поняла! Поняла!

Откровенно застеленная постель была ей нужнее, чем мне. Не по физиологии — по долгу. Слишком много ее предшествующих размышлений и волнений было вложено в наш нынешний вечер. Полгода!.. Она же готовилась. Она же была уверена, что я жду и хочу.

Женщина часто думает, что ее ждут больше, чем приносимых ею благ. Она именно так думала, так помнила, откладывая дома доллар за долларом.

Она знала, как это будет. И бабульку вон выставить… И квартирку празднично прибрать. И постель… И встретить майора Жилина на пороге — губы в губы… Мысленно она уже все это сделала. Сделала все-все-все-все, что майору взбредет в голову. Уже сделала. Уже позади. Уже в прошлом… Так что, откажись сейчас майор Жилин, ее бы расстроило, обидело бы. Одни только салфетки на столе, чистейшие, сверкающие белизной, кричали бы мне сейчас о незаслуженной женской обиде. А скатерть! А вино!..

Сто лет не был с женщиной… В постели я трогал ее осторожно. Так осторожно, что мне даже удавалось представить, что я с женой. Я закрывал глаза. В полумраке это легко. Вдруг — и удавалось. Я трогал пальцами ее соски… Я играл с невидимым. Эта игра ничуть не мешала основному мужскому делу. Соски то опадали, то вздыбливались. И я забывался… Обманывая себя все больше. А она подсказала, что я могу немного покусать их. Легонько. Если хочу…

Трель звонка в постели неожиданна. Когда уже в постели… Война!.. Голый, дернувшийся, я все-таки удачно сунул руку в ком своей сброшенной одежды и сразу нашел… Мобильник, вот он!.. Крамаренко.

Крамаренко свое знает. Говорит, что коробка со снайперскими патронами наготове… Все в порядке. Пацаны тоже в порядке, легли спать… Все нормально.

— Не задерживайтесь слишком. Всех делов не переделать… Вам тоже надо поспать, т-рищ майор.

Я, видно, среагировал на телефон. Поостыл… Перебил сам себя. Но теперь в постели заволновалась, задергалась женщина. Решила, что я уже ухожу… Что звонок был тревожный. Она стала благодарить и прощаться.

Это было немного странно. Это было сверх… Она набросилась на меня. Голая на голого… “Бог вас наградит! За вашу заботу о нас!.. О наших мальчиках!” Она бурно целовала меня. Она захлебывалась слезами. Я хотел освободиться. Отстранился… Я почти отбивался… Лавина нежностей. Я был оглушен. Весь в жиже ее слез. Даже растерян слегка… И думая, что ей мало, что маловато (на автопилоте о чем еще подумает мужчина в такую минуту?), я озаботился о хорошей добавке на прощанье, но нет, нет!.. Она, кажется, даже не заметила мой новый наезд.

— Бог обережет вас от вражьей пули. За наши слезы… За наших мальчиков! — повторяла она своей захлебывающейся скороговоркой. Целовала и благодарила. Обслюнявила нежно. Со всех сторон…Снова залила слезами. Если бы могла, она бы вывернулась наизнанку. Какая-то ненормальная!..

Бросилась надевать мне носки. Согнулась… И все время там, внизу, целовала колени, ноги… Трясущимися руками подавала мне одежду. И всхлипывала. В ее всхлипах, в ее святых слюнях и слезах сквозила какая-то тяжелая, пугающая женская простота… Мать.

Вернувшись поздно, я шел спать. Но вдруг толкнуло с ними проститься. Завтра с утра уже некогда — уже будет скорей, скорей!.. Это завтра уже унесет война. Не до прощанья, когда они оба будут топтаться и подпрыгивать, перед тем как влезть на ревущий БТР.

Хотя бы просто глянуть, как сопит Алик… Как мотает головой Олег... Я вошел в пакгауз совсем тихо. Маленькая складская ночная лампа… Тени застывшие. Чернота углов… Алик спал без слез, это я сразу увидел. Спал блаженно. Глаза закрыты досуха, иссушил свой левый. Все ли выплакал, бедный?

Я скользнул глазом по их ботинкам на полу. Ага! Почистились!

Единственным звуком в притихшем пакгаузе слышалось знакомое — шорк-шорк!.. шорк-шорк!.. Голова рядового Алабина работала ночами, как автомат. Туда-сюда. Я подошел ближе. Стоял около него с замороженной улыбкой... Возле лба Олега заметил мокрое пятно… Это его голова так намолотилась. До пота!

Такое не забудешь… Хотя бы памятью звука. Но ведь я и зашел к ним, чтобы что-то попомнить. Шорк-шорк!.. шорк-шорк!..

Чувство тепла расползалось у сердца. Я постоял еще. Затем мягкой ладонью все-таки придержал бьющуюся голову пацана. Остановил маятник.

— Поспи, — велел ему шепотом. — Поспи спокойно.

Я вдруг подумал, что сейчас я не хочу перемен. Не хочу, чтобы что-то менялось. Более того — я хочу, чтобы все застыло… Чтобы само время здесь стало по стойке “смир-рно!”. И замерло. И тогда, мол, больные пацаны уж точно будут при мне… всегда… рядом и в безопасности.

Смешно, но теперь я пугался, что они уедут… Что уедут и исчезнут тем самым навсегда. Не о том речь, что их убьют… Их не убьют… Их свои уж как-нибудь оберегут и пристроят… Но для меня, для майора Жилина, оба исчезнут… Уедут… Как-нибудь они кончат эту войну… Где-то там, вдалеке, они повзрослеют, потом постареют. Полысеют… Но для меня их уже не будет. Как только уедут завтра с колонной.

Их уже нет. Я, если вести счет, видел их здесь мало, поразительно мало — в день пять, ну, десять минут… Ни Алика не будет с его трепетным заиканием. Ни Олега… Я их уже потерял. Их уже нет. Без следа… Эта сука, жизнь!.. Я уже терял близких людей… Они исчезли, как исчезают в нас сны — простецкие наши сны. Исчезли невосстановимо. И ничего не осталось… Во мне — ничего.

Когда-нибудь и я для кого-то исчезну. Вот так же горько уйду… Просто уйду… С последним неуверенным смешком. И кто-то, может быть, скажет, даже попросит в последнюю минуту: “Не уходи, майор Жилин. Не уходи… Не движься… Застынь здесь навсегда”.

И попытается ухватить меня за руку… За рябую ткань камуфляжа.

Я поруливаю, и мой козелок-джип знай мчит по ночной дороге. Ночь крепкая!.. Фары вполсилы… Оба контузика на заднем сиденье. Подпрыгивают на неровностях дороги. Каждый в обнимку со своим автоматом. (В обнимку с надеждой!.. Наконец-то. Дождались.) Их боевые АК при них — как залог. Подтверждение, что теперь-то наверняка путь к своим.

А как жадно, едва проснувшись, они схватили принесенные Крамаренкой эти свои стволы!

По знакомым буграм я чувствую, уже узнаю землю под колесами. Слышу по шороху шин. Мой джип тоже все знает… Каждый бугор… Еще на чуть проезжаю вперед. Я за рулем мог бы найти эту пядь земли с закрытыми глазами.

Вот оно!.. Здесь Хворь будет утрясать колонну… Мои фары уже высветили (высвечивают!) знакомо покореженную землю. Следы бронетехники, не один раз совершавшей здесь маневр перестраивания… повороты и развороты… Я притормаживаю. Пядь земли… Ага! Приехали!

Фары бледным светом красят место, где я разойдусь наконец со своими контузиками… Проводы — уже формальность. Я молчу. (Уже вчера с ними простился.)

И как раз джип тряхнуло… На последней рытвине.

— Олег! — рядовой Евский, вскрикнув, толкает сидящего рядом рядового Алабина. — Олег!..

— А-а, — откликается тот, полуспящий.

Слышу, как оба жуют какие-то припасенные сухари. Оба в полудреме, однако уже хрустят. Молодцы! Вот это — уже солдаты.

Ждем. Я не знаю, вывел ли минута в минуту Хворостинин колонну из Грозного… Вывел… Наверняка… Но сейчас с ним уже не переговоришь. Мобильники вырублены. Никакой утечки. Грозненская сегодняшняя колонна прямо-таки супер-пупер. Топ-сикрет… Кого-то они там везут. Какую-то шишку, которая решилась (после изрядного перерыва) взглянуть на Ведено… Чин!.. Не дай бог, подстрелят.

Ждем.

Колонна должна быть здесь через… уже через пять минут. А огней не видно… Где? Где огни колонны? — спрашиваю я сам себя, впрочем, пока что спокойно. Спрашиваю, смотря во тьму.

Пусто… Темно… Пролетел вертолет… Еще один.

Я вышел из машины, чтобы оглядеться. Пацаны остались в джипе… Сидят молча.

Я не волнуюсь. Дело-то самое обычное — подсадить двух пацанов, закинуть их на какой-нибудь БТР… и пусть протрясут на броне все свое дерьмо… Еду, проглоченную вчера и позавчера. Все, что так вкусно елось!.. И пусть контузики мчат на крутой броне, не слезая, вплоть до своей воинской части.

Делаю круги возле машины. Круг никогда не кончается. Тем и хорош. Вкруговую ходить и ждать легче.

Но мать их!.. Уже пять минут опоздания сверх.

Десять минут сверх…

Ага! — дежурный в штабе берет трубку, едва я позвонил. Но голос холодный… Да, грозненцы задерживаются. Да, уже вышли из города… Да, от вас недалеко… Но остановились.

— Почему?

Тут трубку мягко отключили. Отбой. Я, стоя в бледном свете фар, тычу пальцем в мобильник. Звоню… Сначала звоню впустую в по-ночному омертвевший штаб. Затем впустую Хворостинину в его колонну, застывшую где-то в километре от меня… И почему-то потушившую огни.

Есть такое правило: если колонна по непонятной причине стала, ты тоже замри… Никому не дергаться. И ждать.

Оглядываясь на джип, вижу, как встревожившийся Алик (чуткий!) бьет сидящего рядом дружка в плечо — не спи, Олег! Не спи!

Надо бы поговорить с ними, — я подхожу к джипу поближе. Но о чем говорить?.. Удивительно!.. Говорить мне с ними, в сущности, не о чем. Уже простились. Можно считать, пацаны уже уехали… Их нет.

Их нет, однако они здесь.

Звоню.

— Минут десять стоят. Всей колонной, — откликается наконец штабист. — Что-то выясняют… Не могу сказать больше, майор. Да, да, Хворостинин там… Без выяснения они никуда не двинутся — это ясно.

Я пытаюсь разузнать о колонне… Я должен быть в курсе. Я отправляю с этой колонной двух контуженных солдат.

— Мы вас знаем, майор Жилин. Уважаем… Все в порядке. Но ведь у нас тоже есть свои приказы, правда?

Такой уверенный у штабиста голос. Ясный. Ни разу не матюкнулся… Н-да… Хворь, если бы сам по себе, рванул бы, конечно, колонну вперед. Повел бы… Но там чин… Хворь, конечно, злится. Неужели колонну развернут? И вся ночь ушла на пустые сборы, такое бывает!

Но все-таки… что-то стряслось у грозненцев. Не знаю, что… Колонна стоит в темноте и по-тихому, притаенно рычит?.. С погашенными огнями… И приказа на возврат нет... Почему?

Я вышагиваю, натаптывая круги возле джипа. Фары немыслимо бледные! В каждом обходе я снова и снова попадаю в этот бледный, хилый свет. (Должно быть, майор Жилин сейчас, как мотылек возле долго гаснущей свечки.)

Голоса из джипа. Левая дверь машины приоткрыта… Обрывки фраз.

— …Теперь скоро…

— … Ждать и догонять… Сам знаю…

— … А поспи!..

Я подхожу чуть ближе. Послушать их.

— … Нам все обрадуются.

— Еще как!

— Надо, Алик, появиться как раз перед обедом. Ух, пацаны обрадуются.

— И начнут вопить — давай-давай! В столовку!.. Пожрете!

— И будут за столом сажать с собой рядом…

— И орать — еще две порции! Кашу!.. Компот!

Им хоть бы что. Ожидание вгоняет их в остаточное детство. Опять в свою игру… Про то, как их там встретят свои… Свои пацаны. В родной воинской части.

Пусть. Может, им так ждать легче.

Заметив, что я приблизился, оба солдата на заднем сиденье смолкли. Спугнутые… Замерли... Прижав автоматы к груди… Это потискиванье автомата у молодых солдат получается невольно, само собой. Рефлекторное движение. Жмутся к оружию, как к мамке.

А куда, собственно, им спешить?.. То-то весело опять стать солдатом!

Но некое накипавшее во мне досадное чувство вмиг испарилось. Я увидел вдали огни колонны. Зажглись!

Это были они. Приближались… Характерные огни боевых машин. Растянутые в строгую линию… Однако, стоп! Непонятно, почему… Но машины снова остановились — теперь уже с огнями, видные.

Уже близко, в полукилометре… Но движения нет. Притормозили. Так и не подойдя к нам — к условленному месту, где перестраивать колонну.

И опять в темноте неба вертолеты.

В полукилометре, никак не больше! Колонна застыла… Что же там такое?

Вновь встревожившись, я тычу пальцем в мобильник… Ни колонна, ни штабисты. Никто не отвечает… Ни слова… Мне только и слышна болтовня в джипе. Эти оба — опять о своем.

— … Пацаны будут требовать с нас принос!

— Необязательно.

— Будут, будут!.. Забыл, Олежка?!. Если кто откуда-то возвращается, будь добр, выверни карманы… И что-нибудь дай, выложь для всех.

— А где мы возьмем бутылку, если придем с колонной?

— В том-то и дело!

Чуть-чуть светало, и заодно с сереньким тусклым светом оттуда же пришла тревога. С востока… С той боковой проселочной дороги, что плавно переходит в грозненскую.

А вот и причина… Вот оно что!

На проселке стоит замершая чеченская колонна. Еле видная… Но уже различимая. (Нет, не боевая… Боевых колонн, то есть с бронетехникой, у чеченцев уже давно нет. Их просто не существует.)

Но все-таки это чеченцы.

Для вертолетчиков с высоты (с их приборами ночного видения) движущаяся с огнями чеченская колонна была бы куда понятнее, чем странная колонна, остановившаяся среди ночи. Да еще затаившаяся на самом перекрестке с погашенными фарами!.. Да еще вблизи условленного места… назначенного для всех нас только-только вчера.

Поэтому стоп!.. Вертолетчики сверху дали знать, и грозненская колонна Хворя тотчас приостановилась.

Но теперь непонятно другое: почему чеченцы замерли на видном, на самом открытом здесь месте? Ясно, что это не засада. С потушенными огнями… Чеченцы могли бы съехать в кусты. Если уж прятаться!.. И ведь стоят. Открыто!.. Именно этой нелогикой они, видимо, и повергли в недоумение непугливых, но служивых вертолетчиков.

Опыт… Вот! Опыт подсказал. Подсказал мне ответ простой, простейший!.. Я вдруг хищно осознал, что я сейчас опытнее, бывалее и Хворостинина, и всех остальных.

Опытнее и тех, что стоят в колонне. И тех, что висят в вертолетах в воздухе. Это ж не боевая ситуация… Это ж мое. Это все мое… Они не знают, а я знаю. Я на сто процентов знаю… Смешно!.. У чеченцев просто-напросто кончился бензин. У них кончился бензин, и они не могут ехать. Король знает свое королевство.

Чеченская колонна наверняка набита стариками и бабами с их мешками-сумками. Всегда куда-то едут… Два-три грузовика… А в основном их старенькие, полудохлые “жигуленки”.

Я, впрочем, увидел там, у чеченцев, вроде как огонек. На полсекунды… Промельк.

— Товарищ майор…

Такой промельк бывает сам собой, когда долго пялишься глазом в кромешную тьму.

— Товарищ майор, — Олег все-таки выставил голову из машины. — Все идет правильно?.. Мы ждем?

— Ждем.

Машин десять… Одиннадцать!.. Застывшая, замершая на ночь чеченская колонна, оставшаяся без горючего… Вот они… Когда едут в Грозный продать-купить, они боятся всякого встречного. Боятся проверок… Но больше всего боятся, конечно, вертолетов. Вот почему, завязшие в ночи, они погасили фары. Притаились на ночь! Инстинктивно. (Страшнее неба ничего нет… Даже если ты не виновен… В этом мы все одинаковы. Все мы люди и боимся небес. Даже если небо тихое. Даже если небо твое.)

Мысль, как именно разрулить ситуацию, уже пришла. Опыт как-никак!.. Но мысль пришла слишком быстро. (Значит, выждать…) И потому я продолжал рефлекторное движение. Кружил возле моего джипа с пацанами. Мял ногами траву. Нужна была пауза.

Мне нужна была пауза и капля утреннего света, чтобы чеченцы меня разглядели, когда я к ним сунусь. Когда я к ним подойду… Чуть более светло. Вот в чем момент!.. Чтобы меня разглядели и, даст бог, узнали.

Я сделаю это. Майор Жилин сделает.

Когда в рисковом деле, мое “я” отступает. Я вижу себя со стороны… Уже не я, а майор Жилин кружил, мял ногами траву. Трава стояла высокая… Пучками.

Потянуть время… Рука майора Жилина сама собой нащупала мобильник. (Я вдруг взял мобильник… Был легкий толчок в сердце.)

— Чего не спишь, женка?

Она сразу и легко ответила:

— У нас утро. Уже семь… Да и спала плохо. Ночь вся в дырах. Нет-нет и просыпаюсь… А ты чего не спишь?

Майор Жилин засмеялся:

— Я в деле.

— И ночью в деле?

Майор опять легко засмеялся:

— Бизнес.

Майор заторопился:

— Ты знаешь. Я часто вижу тебя… Склонилась над всякими деловыми бумажонками. Губы поджаты… Лицо строгое… Вижу тебя разную.

— Не надо, — перебила она. — Не надо… Я сейчас плакать буду.

— Ладно. Все. Точка… Но то, что я вижу тебя в профиль, — могу я сказать?.. Что ты сидишь за столом и куда-то смотришь. Голова приподнята… Куда-то далеко смотришь.

Она всхлипнула:

— Я часто смотрю в окно.

Майор Жилин засмеялся:

— А не смотри часто.

Отбой… Теперь пора к делу… Я легко впрыгнул в джип, легко и рванул его с места.

Попрыгав по рытвинам, джип-козелок выскочил на дорогу.

Я добавил газу, и теперь чеченцы, что в колонне, видели, как по открытому утреннему пространству мчит мой джип — мчит прямо на них. Машина наезжала с разгона и без малейших сомнений. (При наезде на чеченцев нельзя колебаться.)

Зато внутри машины все мои движения были нарочито замедленны. Без эмоций. И обоим солдатам (они на заднем сиденье) я объяснил медленно и спокойно. “Пацаны… Не дергаться. Все тихо… Едем к чичам. Автоматы в окно дулом не выставлять”. (Газу все прибавляя, я посматривал на пацанов в зеркальце.)

Оба уже сами видели, что едем к чеченской колонне. Алик, бедняга, побелел. Но Олег — нормально… Только гонял желваки.

В чеченской колонне произошло ответное движение. Как только завидели летящий на них джип… Небольшая перестройка. Из середины мирной чеченской колонны выполз не совсем мирный грузовик. (Еле выполз. Бензина мало…) Едва выдвинувшись вперед, грузовик встал в голове колонны.

Впрочем, обычная охрана. Грузовик старался показать себя во всей красе. В кузове, держась за шоферскую кабинку, стояли напоказ три бородатых чича. С автоматами.

Плюс — на крыше этой шоферской кабинки был пристроен их пулемет. Он целил дулом прямо в мчащий джип. Дуло пулемета было как некий прожектор… Направленный… Но пока что без света.

И вот свет хлынул. Брызгающим огнем… Очередь… Пули взрыли перед джипом дорогу. Но я проехал еще сколько-то. (Тоже важно. Ехать и ехать после первых пуль.)

Чеченцы видели, что майор Жилин остановил свою машину от их колонны метрах в сорока. Так остановил, чтобы идти майору Жилину к их колонне недолго. Чтобы не томить ожиданием. Еще разок сказав ребятам: “Пацаны… Все спокойно. На лицах радость”, — майор Жилин выбрался из джипа и уже шел к чеченцам. (Один я шел по дороге. Пеший… Один на дороге — это всегда просторно.)

Конечно, пистолет на ремне. Однако автомата у майора Жилина ни в руках, ни на плече. Чеченцы это отсутствие видят хорошо и даже с расстояния очень хорошо прочитывают.

И вот — узнали. Ага!.. Один из бородачей с грузовика заорал в ржавый рупор. Не то закаркал, не то закашлял в хрипатую древнюю трубу:

— Сашик? Асан Сергеич… Ты?

Я махнул рукой — я!.. Это я!.. Кто еще к вам, полуночным засранцам, придет на помощь. Кто придет вам помочь и вас выручить… без автомата.

Бородач отбросил рупор и спрыгнул на землю прямо через борт грузовика. Мне навстречу… Легко спрыгнул… Лет тридцати. Он майора Жилина знал. А вот майор Жилин его не помнил.

Но, конечно, я сразу же ответно протянул чеченцу руку… После крепкого рукопожатия речь чеченца словно взорвалась. Колонна их здесь случайно! Нелепость! Нечаянность! Клянусь!.. Поверишь ли, Асан Сергеич, какая глупая нестыковка!.. В колонне кончился бензин. Ни капли… Должен был на полпути подойти бензовоз посредников. Бензовоз проплачен! Честно проплачен! А его все нет!.. Ехали, как могли. Ползли. Делились бензином. Сливали друг другу из баков… И здесь, когда уже поворачивали на Грозный… полный стоп!..

— Вот, Асан Сергеич, — обернувшись, бородач ткнул пальцем. — Вот… Смотри на него! Любуйся!

Из “жигуленка” выбрался чеченец самого жалкого вида. Идет к нам. Жальчее на свете не бывает — чеченец, которого кинули!.. Развели с бензином… Бедолага.

Лучше бы ему умереть!.. Посредник бел лицом. Его трясло. Притом что чеченец этот был подчеркнуто хорошо, цивильно одет — в костюме в полоску и при галстуке… Галстук делал его совсем жалким.

Он стоял передо мной, перед майором Жилиным. И не смел протянуть мне руку.

— Я не знал. Я не сообщник… Клянусь, я не знал… Меня обманули, майор… Так же кинули, как и всю колонну.

Я и бородач обменялись взглядами: да?.. да!.. было похоже на правду.

Всякий знает, что главный посредник — встречный. Тот, что не встретил колонну, не привез бензин. Тот, что их кинул. Вот только где он, обманщик?.. С него уже не возьмешь. Во всяком случае, не сегодня.

А с этой обманутой гниды-посредника взять и вовсе нечего. Даже если отпилить ему башку… Отрезать. Даже если слить из его горла в бак все, что оттуда вытечет. На его жалкой жидкой крови машины не пойдут… даже дребезжащие “жигуленки”, привычные ко всякому… не заведутся.

— Кто встречный? — спросил я.

— Абусалим… Урус-мартановский.

Я покачал головой. Имя ничего не говорило. Да и кто скажет такому лоху свое правильное имя.

Майор Жилин и бородач заново поглядели друг другу в глаза. Ну что?!. Подошел еще один бородач-охранник.

Громи-ила!.. Я тут же припомнил его лицо. Как же, как же! Крутой! Когда-то даже был в розыске. Но посмирнел, помягчел… Теперь только в охране. Работает только своим грозным видом. Автомат в его огромной руке был, как детская игрушка.

Первый, главный бородач с этим громилой тоже меж собой переглянулись… Игра пошла.

Из недвижных машин тем временем повылезали старики. Размять кости. Узнать, что нового. Подошли. Обступили… И само собой, чтобы вблизи посмотреть на уважаемого майора Жилина.

Меж тем майора Жилина эта типичная средидорожная толчея не тревожила. Ничуть! Майор чувствовал себя великолепно в подобной неразберихе. Во-первых, он сразу же и запросто находил в толпе знакомца. Майор Жилин словно вытаскивал старикашку из кучи… Хлопал его дружески по плечу: привет!.. Старик, и впрямь, припоминал майора. Улыбался беззубо. Что-то блеял… Майор Жилин ему тоже улыбался. Во враждебной толпе это умение обняться со стариком-чеченцем каждый раз казалось чудом. Радостным чудом… И все они вокруг сразу оживлялись. Чеченцы любят отвагу, припахивающую кровью.

В дряхлых “жигуленках” уже пооткрывались скрипучие окна… Женщины смотрели оттуда. Горянки! В пол-лица натянув по-восточному косынку на лоб, однако же смотрели… Почти закрыв глаза… Но с любопытством. Женщины… Старики… Да и дети тоже… Нет-нет и стреляя в сторону майора глазами. То там, то здесь меж собой шушукались, сообщая интересную новость. Негромким шепотом: “Асан…” — “Асан…” — “Это Асан…”.

Был здесь и майором, и просто Александр Сергеичем, и Сашиком был, а вот уже Асан. На вершине, можно сказать, кавказской славы, а?.. — подумалось майору. Пустячок, разумеется, однако о пустячке майору Жилину думалось приятно. (Не скрою, мне было приятно.)

Вынув из кармана не пистолет, а мобильник, майор Жилин улыбнулся бородачу… И громиле. (Тот делал грозные гримасы куда-то в сторону.) И, ничуть не таясь, открыто майор позвонил Крамаренке — пригони, дорогой мой Крамаренко, бензовоз на тот пятачок. Прямо к чеченской колонне… Ты ее сразу увидишь.

— А вы уже там, т-рищ майор?

— Я?.. Я уже там.

Один бензовоз на складе всегда полный, наготове, а Крамаренко понимает майора Жилина с полуслова… В бензовоз он посадит быстро соображающего ефрейтора Снегиря. На случай.

— Мигом, Александр Сергеич… А я рядом со Снегирем, так?

— Нет… На случай сядь в старенький джип. И держись от бензовоза на дистанции... А то спалят и бензовоз, и тебя.

Крамаренко засмеялся:

— Не спалят… Я мигом.

Чеченцы обступили погуще. Старики знай улыбались. Старики хотели, чтобы майор каждого из них похлопал по плечу. И желательно, чтобы каждого обнял… Слепой старик протискивался все ближе. Активный! Он ворочал бельмами, задирая глаза куда-то высоко. Возможно, он думал, что майор вверху. Что Асан медленно спускается сейчас с неба. Спустится и обнимет бельмастого… Все они скромно и тихо ждали… Зато подскочивший пацаненок смело и дерзко дергал майора Жилина за рукав. И одновременно грыз большое яблоко. И смотрел на майора воинственно. Сопля, а может, слюна у мальца свисала до подбородка.

Но всего больше сладкой слюны было сейчас в лице посредника. Он лепетал майору Жилину что-то умильное. И бесконечно благодарное. Он, мол, помощь майора век не забудет. Еще бы!.. Всего три минуты назад кинутый посредник думал, что за брошенную без бензина в ночи колонну ему оторвут яйца… Винясь и благодаря, дергаясь, он вдруг переходил на чеченский язык — и снова на русский. И трясущимися руками все поправлял галстук.

И тут майор Жилин сказал, что обычно:

— Пятьсот долларов. Полкуска.

Сразу двое, нет, трое чеченцев невольно вскрикнули. Это как удар. И прежде всех завопил главный бородач — откуда здесь такие деньги? Что за цена такая?..

Но ведь это был нормальный вскрик для начала торга.

Бородач уже не смотрел на майора Жилина другом. Глаза, как угли. Черные!.. Только так глаза бойца и увидишь. А ведь он и майор только-только, минуту назад, меж собой переглядывались с пониманием. Громила с автоматом тоже лез к майору поближе. Не говорил пока, но сдавленно рычал.

Все всколыхнулись. И даже жалкий кинутый посредник, еще слюни не подобрав, что-то вякал — откуда, мол, взять деньги?

Его майор Жилин и взял за лацкан:

— Откуда?.. А сколько зеленых в кармане твоего пиджака?.. Отвечай быстро… Быстро! А то обыщем!

— Три… Триста. Но рублями.

— Ну вот!.. Значит, уже триста наличными есть. Значит, с колонны в одиннадцать машин всего-то двести долларов.

— Сволочь, Сашик! — бородач сплюнул зло под ноги.

Но брань на Востоке тоже входит в торговлю.

— Ты застрял посреди дороги. Ты или я?.. Так что ты, командир, сволочи здесь себя самого. Это правильнее будет… — майор Жилин смотрел строго.

Майор Жилин слегка зевнул:

— Ты еще молод, командир… Двести долларов с застрявшей колонны?! Кого хочешь, спроси!.. Бензин у меня 92-й! Из лучших! Не ваше разливное самодельное говно… И плюс — никуда не ехать, в очереди не стоять — зальем вам баки сами, с подвозом!.. Мало?

Майор торговался холодно. Майору не нужна их жалкая рублевая мелочовка, но она нужна Асану. Плевать на их гроши… Но, не возьми майор сейчас с них деньги, они бы не только удивились, но и насторожились бы. Они бы перестали Асана уважать и бояться. Кто этого не знает!

Только дрогни, и приставят нож к кадыку. Со зла прошьют автоматной очередью. (Я бы валялся сейчас вон там… На обочине… В траве. Старики бы стояли и смотрели, как стекленеют человеческие глаза. А пацан бы грыз свое яблоко и между делом сплевывал мертвому майору на грудь мелкой кислой слюнкой.)

Торг состоялся. Бородач кивнул — мол, лады, Сашик. Сговорились… Мир…

Двадцатка долларов с машины (а в машине пятеро, а то и набились шестеро) как оплата коллективного билета за проезд… Мир… Мир… И чуткие чудесные чеченские старики заулыбались, показывая майору свои розовые десны.

Зато горой надвинулся на майора громила с автоматом! Потому что он-то не отыграл свой контакт и свой козырь в торге — прямую угрозу смертью. Контакт пришелся в области живота… дуло автомата тыкало майору Жилину в диафрагму… Прохладное с ночи дуло… И чич еще показывал, чуть вывернув автомат, — показывал майору свой корявый палец, что прямо на крючке, — вот, мол! Секунда, мол!

— Убью, г-г-гад!

Но торг был кончен, и майор Жилин засмеялся:

— Не убьешь.

— Убью!

— Не убьешь, а пойдешь сейчас собирать деньги. Сам… С каждого. Машина за машиной, понял?

И майор Жилин заново кивнул главному бородачу — мол, пойми — мол, жалкому посреднику со сбившимся галстуком роли сейчас уже нет. Ему, обосравшемуся, и рубля теперь в колонне никто не даст. А у этого громилы с автоматом рожа для поборов подходящая.

И бородач кивнул — согласен.

А громила запоздало и с обидой взвизгнул… Так взвизгнул, что холодок по коже. “Ну?.. Ну?.. Ну, убей меня, чич. Убей!” — и майор пер ребрами прямо на его холодное дуло. И не майор Жилин, а чич заколебался, боясь, что сейчас невольно вдруг выстрелит. Автомат в его могучей руке дрожал, как в лихорадке.

Ну, стреляй… И что будет, если убьешь Сашу Асана?.. А вот что: колонна без горючки останется стоять, как подставленная. Как распятая на открытой дороге… Среди бела дня.

— Иди ищи деньги. Не можешь меня убить — ищи деньги!

И чич пошел. Куда надо пошел — к колонне.

С каждой машины майор заставил его брать хотя бы малую мзду. Громила в прошлом, мясник, клейма ставить негде (имя его и на чеченцев нагоняло страх), однако Сашик Асан заставил его идти с протянутой рукой и собирать деньги. Откуда у стариков зеленые?.. Рублями, конечно.

По курсу, конечно, добавил с улыбкой Сашик и тут же сказал, что будет звонить вертолетчикам. Надо же им сказать — с добрым утром!.. Блеф, конечно. Связи с небом у майора сегодня не было. И чич даже догадывался, что блеф… Однако же пошел. И не пошел, а побежал, заторопился — и скакал теперь там от машины к машине, оживляя дорожную пыль.

И всем стало понятно. И на душе хорошо… Старики, пожав майору Жилину руку, пошли к своим. Каждый к своей машине… Женщины в “жигуленках” развязывали узелки. Или искали рукой у себя на грудях. Вынимали рубли… Громила-чич чуть было не выронил уже собраннную кучку, автомат мешал, бил под локоть… В основном вынимали по червонцу. Вели счет. Одна женщина вызвалась помогать сбору денег. Красивая.

Оба солдата находились всего-то в сорока-пятидесяти метрах от торга и от головной машины чеченской колонны. Сидели в джипе. Насторожившийся Олег нет-нет и стискивал автомат. Гладил рожок… Он видел, как громадный чич сунул майору Жилину под ребро черное дуло.

Зато Алик сейчас мало что видел. Он вдохновенно рассуждал о будущей встрече. Его мысль парила высоко:

— И еще как пацаны обрадуются… Требовать с нас приноса мог бы сразу только Гусь… Слышь, Олег!.. А Гуся убили.

— Знаю.

— Когда чичи долбали нашу колонну. Еще в самом-самом начале… Гуся убили первым. Я еще вспомнил сержанта… Сержант предупреждал: жадёбу в бою пуля найдет одним из первых.

Олег напряженно смотрел в окно на чеченскую колонну и на длящийся торг. Он нехотя бросил товарищу:

— Сержанта тоже убили среди первых.

— Но он тоже был немного жлоб… Олег!.. Нам все обрадуются. Еще как!.. Еще как! — Алик захлебывался счастливыми словами. — И надо что-нибудь для всех… Для пацанов… Какой-нибудь крутой жрачки и выпивки. Олег!.. Мы что-нибудь купим этакое… и чтоб они все, увидев нас, взревели!

Кареглазые пацаненки вырывали шланг друг у друга. Они повыскакивали из машин там и тут… Детские сердчишки чувствуют рассосавшуюся тревогу… С великим удовольствием всовывая тонкий нос шланга в бак, следили за струей дорогого бензина. 92-й! Они и о качестве знали!

Бензовоз, пулей примчавший из Ханкалы, теперь показательно медленно переползал вдоль чеченской колонны. От машины к машине. Рулил Снегирев… Крамаренко на стареньком джипе передвигался параллельно бензовозу, но не по дороге… По траве… Держась на расстоянии. Свое дело знает!.. Кто бы, если не он! — думал майор Жилин, своими людьми в эту минуту довольный.

И самим собой был доволен майор, возвращаясь к джипу. Еще бы!.. Развязал узел! Грозненская колонна, везущая, помимо пополнения и боеприпасов, некоего чина, может теперь смело выступать. Вертолетчики, всевидящие сверху, уже дали Хворю знать, что пустяки, застряла чеченская бытовая колонна… Что заправляются. Что майор Жилин прислал им срочно бензовоз… И что, заправившись, чеченцы вот-вот слиняют с дороги. (Чин тоже может быть спокоен. Еще поживет.)

Майор Жилин шел энергично, и земля под ногами была теперь податлива. Упругая, но податливая при нашем успехе земля!.. Сзади за майором бежал с деньгами чеченец. Горе-посредник в хорошем пиджаке. Еще как бежал!.. Со сбившимся, пляшущим на плече галстуком… Этот больше всех ликовал. Ком денег!.. Такой вот удачей кончился его постыдный провал!

Он нес отдавать деньги — нес в обеих руках, бережно и чутко, и с улыбкой, — словно бы нес пересаживать кому-то свое счастливое сердце.

Подходя к джипу, майор Жилин уже проглядывал сквозь лобовое окно их лица. Два бледных пятна. У Алика лицо совсем белое!.. Ничего-ничего. Его скоро комиссуют. Его-то уж наверняка. И домой. А мама в Питере его откормит.

Чеченец-посредник нагнал майора как раз у джипа, и в машину они сели вместе — майор Жилин за руль, чеченец рядом. На переднем сиденье… Чеченец (с деньгами! и на переднем сиденье!) уже опять почувствовал себя настоящим посредником. Вполне!.. Как-никак сделали дело! Чеченец даже потряс деньгами, собранными для майора, потряс несколько торжественно — вот, мол!

Пока он радовался и сиял лицом, майор Жилин газанул. Заждавшаяся машина рванула. Майор тоже улыбался… Поруливая, он оглянулся на заднее сиденье — ну? Как вы тут, пацаны?

И увидел белое лицо Алика. Его дикие большие глаза… Чего или кого пацан испугался? Жалкого чича?

И направленный автомат… И тут же очередь… Майор Жилин не сразу даже понял.

Майор Жилин не сразу понял, а уже получил две пули в бок — остаток автоматной очереди… Майор сидел, полуобернувшись. Сразу две пули… Основная очередь была чеченцу-посреднику. Четыре-пять пуль… Не меньше!

А разогнавшийся джип, после стрельбы дернувшись вправо, летел в канаву, что у дороги.

Майор Жилин еще успел ударить по тормозам. Но машина все равно косо ухнула в ямину. Там еще пень. С жутковатым хр-р-рястким звуком... Капот свернуло набок. Правая дверца нараспах… С грохотом и боем… Мертвый посредник вывалился из накренившейся машины. Так и сжимал пачку денег. Так и не расплатился за бензин, бедняга.

Но и майор от него недалеко отстал. Две пули были что надо. На убой. Правда, майор Жилин не вывалился из машины, одна рука на руле. Майор Жилин трогал свои пробитые с правого бока ребра… Кровь… Ладонь вся в крови. Пятно большое. И расползалось пятно быстро, сразу… И тут только майор Жилин заорал, весь в гневе:

— Шиз долбаный!.. Спятил! Ты же убил меня, дурачок стриженый!.. Чего ты напугался?!. Этой сраной пачки денег?.. Я… Ради вас!.. Я такую колонну разрулил… Я… Я…

Майор Жилин стал хватать ртом воздух. Смолк. Надо поберечь силы… Крамаренко сейчас будет звонить.

Оба солдата онемели. Так и сидели на заднем сиденье… Тоже заметно накрененном… Они оба даже не сильно ушиблись. Олег запоздало схватил рукой автомат Алика. Держал дулом вниз… Но поздно. Алик уже отстрелялся.

Белый лицом, Алик только смотрел и смотрел на майора Жилина. Широко раскрыв глаза.

А Жилин повторял уже негромко, уже без брани. Уже тихо:

— Ну, дурак… Ну, дурак стриженый.

Зазвонил мобильный… Крамаренко… Это значит, бензовоз сделал свое дело. Напоенная лучшим бензином чеченская колонна уже тронулась в обход, освобождая дорогу грозненским БТРам.

Майор Жилин осторожно держал липкую трубку. Рука в крови. Говорил майор совсем негромко:

— Дуй сюда быстро. Меня подстрелили.

Берёг силы. Темное пятно на правом боку расползалось… Крамаренко вопил в трубку… Как?.. Как это?.. Кто?!

Майор Жилин, немного подумав, пожалел пацанов:

— Крамаренко… Нас обстреляли…

— Кто?!

— Какая разница. Прямо по ходу… Машина угроблена.

Тут майор Жилин выронил мобильник. Уже неважно… Себе на колени выронил… Но мобильник и дальше заскользил сам собой. Съехал куда-то на пол машины. Уже неважно. В груди появилась боль.

Теперь только ждать.

Пацаны так и сидят, примолкшие… Понятно… Жилин видел их обоих только в зеркальце, повернуть к ним голову, шевельнуться он от боли не мог.

Ага!.. Старенький джип летит-пылит… За ним еще одна легковая машина. Это кто же?

Крамаренко тормознул, выскочил из джипа. Лицо его было растеряно. Но он и секунды не потерял. Руки делали дело… Он осторожно вынимал майора Жилина из побитой машины. Можно сказать, извлекал.

— А вы чего окаменели? — прикрикнул он на обоих солдат. — Дверцу не заклинило? Нет?.. Вылазьте — и быстро оба ко мне в джип. На заднее!

Сам он продолжал бережно извлекать майора из изуродованной машины. Не задел… Не зацепил об углы… Так на руки и взял. И понес к старенькому джипу.

За его заботой настороженно наблюдали подъехавшие следом на своей машине чеченцы. Три старика и молодой водила. Они во все глаза смотрели, как вынимают из побитой машины Асана… Какая широкая, сильная у Асана грудь, вся в кровище… Это интересно!.. Рассказать, что Асан ранен… Может быть, убит… Война — интересное дело. Вообще-то чеченцы сюда подъехали, чтобы забрать своего посредника, когда он расплатится с майором… Но, увидев, что посредник мертв, они замерли. Не хотели никак быть замешаны.

Их посредник лежал на земле, вывалившись из машины. Они видели рядом с ним деньги. Деньги тоже валялись… Но от денег старики решительно отвернулись. Уже не их деньги. Взять эти деньги — разгневать майора… Раненый Асан все равно Асан.

Крамаренко пристроил майора Жилина рядом с собой, на переднем сиденье.

— Александр Сергеич, мы успеем!.. Александр Сергеич!.. Ты держись. Ты цепляйся за жизнь… Рана — это рана, а ты — это ты… Цепляйся! держись!

Он гнал джип к пятачку. К той пяди земли, куда со стороны Грозного уже подходила колонна Хворя.

— И с пацанами в порядке. Успел!.. Слышь, Александр Сергеич. Шестой борт у них… Я с Хворем пообщался, по договоренности. С Хворостининым.

Крамаренко на секунду оглянулся на солдат:

— Слышь, ребятки. Шестой борт… Ваш борт — шесть!

Он зажевывал сползавшие с усов слезы. Мысль его металась туда-сюда… Он вполне видел, какова рана. В Ханкалу майора уже не довезти. Но в том-то и дело, что есть же врач в грозненской колонне. Колонна на подходе… Вот она… Как раз у Хворя в колонне всегда хороший врач. Врача бы ссадить, а колонна бы пусть уходит… Осмотрит врач рану прямо здесь… Отдаст ли врача Хворь?.. Отдаст… Они дружны.

— Александр Сергеич, держись — ты думай. Ты о чем-нибудь думай!

Майор Жилин думал о жене, о дочке очень легко и светло. Но вставшее перед его глазами некое облако было еще светлее. Большое светлое облако манило его. И было понятно, что майору Жилину там, где облако, будет еще легче… Он сам войдет в это облако. Туда вход мягкий. Только не дергаться…

— А-алик, — прерывисто позвал майор. — Д-денежка.

Майор Жилин хотел сказать, что у него в карманчике камуфляжа сотенная долларовая бумажка. Та самая… Он ее приготовил в дорогу… Пусть Алик возьмет… Денежка в дороге не лишняя, как говорила мать Алика, пряча эту сотенную сыну в карман.

Однако сил сказать все это у майора Жилина не было. Он не успевал. Чтобы сказать, нужны были целые предложения. А умирающий не дышит так ровно.

— М-м, — дернулся непонятый майор Жилин.

Рядовой Евский уже пришел в себя.

— Т-т-товарищ майор… К-как же. Т-т-товарищ майор… — бормотал Алик.

Майор Жилин закрыл глаза. Большое белое облако манило его с новой, уверенной силой… Теперь близко.

Грозненская колонна уже перестраивалась, когда джип Крамаренки подскочил к пятачку.

Крамаренко спешил. Время на минуты!.. Прежде всего избавиться от обоих солдат.

— Пацаны! Быстро, быстро!.. Счастливо!.. Там все схвачено! Улажено!.. Шестой борт!.. Шестой!

Крамаренко кричал им, уже выпрыгнувшим из джипа и уже бегущим к колонне… Сам при этом тыкал пальцем в мобильник… Узнать поскорее, в какой машине врач. Но трубку не брали.

Крамаренко оторвал взгляд от молчащего мобильника и увидел, что делать уже ничего не надо. Голова Александра Сергеича свесилась… Самому себе на плечо… Майор Жилин умер.

Крамаренко поправил ему голову. И теперь смотрел в поле… И смотрел на дорогу, где собиралась в пружину полная энергии колонна Хворя.

Крамаренко закрыл дверцу джипа. Чтобы отгородиться и немного побыть с майором Жилиным вдвоем. И чтобы не пускать к телу майора нагревавшийся утренний воздух.

Он и окна закрыл. Грохот маневрирующих машин стал сильно тише. Почти беззвучен… Спешить некуда.

Он видел, как оба солдата, Олег впереди, Алик за ним, сначала бежали вдоль колонны. Автоматы болтались, били их по спине… Солдатня с БТРов и с танков весело зазывала их. Махали руками. Давай, давай к нам!

Но Олег и Алик уже видели свой шестой борт. Закричали. Им протянули с брони руки… Одновременно обоим… С помощью крепких рук оба как бы взлетели на боевую машину, на броню — солдаты к солдатам.

Еще и еще подергались туда-сюда боевые машины. Потанцевали! И вот уплотнившаяся колонна поползла вперед. Скорость нарастала… Машина за машиной. Дернулся, рванул вперед и шестой борт.

Крамаренко малость очнулся. “Что, Александр Сергеич, — проговорил он. — Поедем и мы. Поедем по-тихому, а?..” И Крамаренко тронул джип на разворот.

Крамаренко вяло рулил. Он глотал слезы. Неспешно ехал и неотрывно смотрел вперед. “Вон там… Во!.. Смотри, Александр Сергеич. В последний разок посмотри на эту нашу дорогу…”

Мертвый майор Жилин сидел с открытыми глазами. Дорога и точно стелилась под колеса джипа сама. “Посмотри на тот лесок… На эти зассатые солдатами горы. Красиво?.. — разговаривал с ним Крамаренко. — Еще как красиво. А толку ноль?.. Смотри, Александр Сергеич. В последний раз смотри… Я медленно еду… Спешить некуда”.

Столь же медленно он проехал мимо майорского джипа, сбившегося набок и уткнувшего изуродованный нос в канаву. Крамаренко его как-то даже не заметил.

Он посматривал вперед, где вот-вот откроется Ханкала.

А не примеченный им джип так и остался носом в канаве. Застыл там… Возможно, с обидой… Тоже ведь поездил с майором Жилиным. Под пулями! обстрелянный сколько раз! А теперь лежи, брошенный на обочине. Со свернутым рылом!

Там же, в канаве, лежал незадачливый посредник. С пулями в теле… И с комком мелких денег, частью рассыпавшихся, а частью еще оставшихся в его цепких мертвых руках. Их никто не брал. Не хотел. Деньги Асана.

А ведь проезжали мимо не раз и не два. Неужели, и впрямь, боялись?.. Деньги только чуть расстелило по траве. Цветные бумажки. На виду… Говорили, что это был какой-то особенный, единственный случай за всю чеченскую войну, когда валявшиеся деньги три дня кряду не брали. Три дня — это много… Очень много.