Александр Мызников

Света Литвак. Книга называется. Стихи 1980–2000 годов

Книга представляет собой избранное известной московской поэтессы, художника- акциониста, организатора “Клуба литературного перформанса”, — то есть, как и полагается литератору, ориентирующемуся на вполне определенный авангардный или, если хотите, поставангардный культурный образец, личности крайне разносторонней. Таким поэтам полагается недурно рисовать. Хотя художникам такого склада обычно бывает обидно, что их куда-то вписывают или к чему-то причисляют. Кстати, если господин Телишов не обманывает, то Литвак понятие “авангард” ненавидит и считает Хлебникова шизофреником. (Что бы сказал о Литвак Хлебников?) Впрочем, читателя стихов, подозреваю, мало интересует, что делает Литвак кроме поэзии или в какую форму облачается поэзия в авторском исполнении. Для любопытствующих в книге имеется послесловие, где в форме содержательного интервью автор об этом рассказывает. Книга — вещь самодостаточная и должна говорить за себя сама. Особенно если учитывать факт, что Литвак считает себя прежде всего поэтессой.

Интересно другое — попытаться проследить эволюцию подобного художественного сознания. У этого сознания есть одна большая проблема, которая вбирает в себя все остальные — безусловная вторичность авангардного приема и авангардного поведения в литературе. Поневоле приходится отрицать и авангард, ибо если его не отрицать, то выйдет вообще окончательная глупость и пошлость. Подозреваю, всем нам знакомо чувство скуки от очередной демонстрации известного фокуса — артист с пилой выходит на арену и распиливает девушку. Забавно, конечно, но сколько можно? Устройство этого ящика, оклеенного звездами из фольги, можно нарисовать с закрытыми глазами. Правда, приходится признать, что изобретатель чудесного ящика — человек талантливый.

И что в первый раз фокус имел действительно большой успех. (Выход один — распилить девушку по-настоящему. Но поскольку поэзия — это игра, а фокус — это фокус, а не полная гибель всерьез, то этот вариант мы не рассматриваем). Кстати, то же относится и к моделям литературного поведения. Если на эстраду взобрался товарищ в хорошем костюме, то от него можно ожидать чего угодно: от графоманских стихов члена СП про березки, так что совестно за него станет, до действительно хороших стихов. А если на эстраде появилась немолодая женщина без юбки, как, впрочем, и без штанов, то все как раз заранее известно. Варианты возможны, но они несущественны.

Ранние стихи Литвак, если честно, трудно отличить от таких же стихов других поэтов аналогичной художественной стратегии. Насильственная прерванность традиции русского литературного авангарда, прежде всего в лице обэриутов, казалось, многое обещает в случае ее продолжения. Естественной выглядела и эстетика, ориентирующаяся на подчеркнутое противостояние официальной литературе, — как правило, совсем омерзительной. За небольшими исключениями — вполне традиционная силлабо-тоника с некоторыми перекосами от неумения писать стихи и от желания сказать что-то такое, чего советский поэт никогда не скажет. “Дождь какой за окнами… Да что ты / Оставайся здесь на эту ночь / Ты поверь, я в общем-то не против, / Да и ты, наверное, не прочь”. Или октавой выше “Припасть к ногам твоим и плакать / И целовать твои следы. / Не уходи в туман и слякоть, / Молю тебя, не уходи!”

Были и удачи. Удивительно трогательная, ритмически точно найденная детская интонация “Разноцветных проказников”:

Правда, что такое необратимый взгляд и чего он колеблется — непонятно.

Нельзя не заметить здесь “Шариков” Анненского, но где ж в русской поэзии ХХ века их, помилуйте, нет? Совершенно замечательное “Стучали, открывались двери…” и еще несколько сравнительно ранних стихотворений.

Наряду с этим появилось и то, что будет определять поэзию Литвак в дальнейшем, — прежде всего навязчивые стихотворные описания быта, бытовых идиотских разговоров, ничего не значащих и никуда не ведущих. Тиражирование абсурдности существования во власти стереотипов, изображение никчемности всего происходящего — одна из основных тем Литвак во второй половине 80-х и начале 90-х. После крушения официозной литературы оказалось, что сказать тем, кому зажимали рот, в общем-то, почти нечего. А главное — уже некому…

Разложение поэтического языка наиболее ощутимо воплотилось в палиндромах, (“откуда сопли, да гадил по саду кто”). Что значит очередная роза, упавшая на лапу, не растолкует читателю, хоть он дерись, ни один доцент. Впрочем, вероятно, есть и такие читатели, которым и палиндромы должны быть по сердцу.

Поэтизация советских мерзостей переросла в более или менее традиционных стихах в поэтизацию мерзостей перестроечных и постперестроечных. Неслучайно, что именно в это время, во второй половине 90-х, Литвак начали по-настоящему печатать в толстых журналах, подборки в которых репрезентативнее книги. Если ранние опыты такого рода: “Думаете, меня не насиловали подонки?...” — почему-то напоминают сильно облегченный вариант поэзии Нины Искренко, бесконечно более цельной, отчаянной и сконцентрированной на смысле высказывания, то в современных стихах Литвак несомненно есть то, что присуще только ей, абсолютно ледяное созерцание происходящего вокруг. Вот характерное:

Реальность настолько узнаваемая, что о ней даже поет товарищ Гребенщиков. Сравните: “А над обдолбанной Москвою в небо лезут леса, / Турки строят муляжи святой Руси за полчаса…”, и опять же т.д.

Обязательно надо сказать, что высказывания совершенно полярны. Уважаемый бард поет о том, что лично ему омерзительно, это очевидно из контекста песни. Литвак описывает то, что есть, не без некоторого витального удовольствия. Для того чтобы это понять, нужно прочитать всю книгу целиком или привести цитату из вышеупомянутого интервью, помещенного в книге: “Я уверена, что искусство аморально, а я его апологет… Аморальным современное нам общество объявляет то, что не соответствует кодексу правил современного нам общества. Как правило, настоящий художник преступает эту границу, поскольку является новатором и говорит уже на языке будущих поколений. То есть он формирует этот язык. А язык — мощное орудие прогресса…”. На эту дико оригинальную цитату собеседница Литвак остроумно заметила: “Хотелось бы только узнать, что такое прогресс и желательно — в конечном итоге”.

Поскольку ответа не последовало, то хочется ответить. В начале прогресса человека как биологического вида — обезьяна, в конце — декольтированная лошадь.

Честно говоря, я не верил, что “Знамя” напечатает эту рецензию. И про себя махнул рукой. Вообще я считаю, что отрицательные рецензии писать нужно только в крайнем случае. Лучше обращать внимание на хорошие книги.

Кстати, когда печатаются такие мои тексты — я болею едва ли не больше автора. Я не знаю Свету Литвак лично. Может быть, она — ранимая женщина, прячущаяся за всем этим. Не знаю.

Книга же произвела на меня почему-то настолько болезненное впечатление, что я никак не мог за рецензию сесть. Особенно меня угнетает то, что мне не понравились именно новые стихи Светы.

Видит Бог, я пытался найти смягчающие отрицание этих стихов обстоятельства. Я изучил все публикации Литвак и немногочисленные публикации о ней. Я прочитал ее ЖЖ. К сожалению, картина только усугубилась.

Для меня нет в поэзии ни запрещенных тем, ни запрещенных способов выражения. Но я вижу в этих стихах безблагодатность. Наверное, она разлита в мире сейчас, но я не могу хвалить освященное ею.