Игорь Клех

Руководство по устройству эдема

Об авторе | Игорь Юрьевич Клех, 1952 г.р., закончил филфак Львовского университета, год преподавал в школе и семнадцать лет работал витражистом. С 1994 года живет в Москве. Автор пяти книг прозы и эссеистики в России и одной в США. Неоднократно печатался в “Знамени” (“Письма Пушкина как источник”, 1996, № 6, “Чехов: Ich sterbe”, 2003, № 2, и др.). Лауреат премии им. Ю. Казакова за лучший рассказ года (2000).

Публикуемая новелла является фрагментом неоконченной документальной повести “Хроники 1999 года”.

Мой эдем находился на востоке Украины в городе Славянске. Устав от бесконечных скитаний, мой дед накопил денег и к выходу бабки на пенсию купил на его окраине глинобитный дом с участком, чтобы встретить с ней там закат жизни. За считаные годы они вырастили на практически голой земле райский сад, в котором я ребенком проводил почти каждое лето. В начале 1955 года бабка завела толстую тетрадь, озаглавила ее “Работы в саду, огороде и в доме” и составила список необходимого инвентаря и инструментов: от лопаты и садовых ножниц — до пилы и топоров, и от тачки и опрыскивателя — до бидонов для керосина и грохота для просеивания угля.

Той зимой дед сделал скворечник, в котором весной поселился прилетевший скворец и принялся распевать песни. 20 марта дед начал копать землю под огород и копал ее двадцать дней. Бабка тем временем закупала семена и готовила рассаду. Вдвоем они посадили десятки саженцев, которые я помню уже тенистыми деревьями. До того участок просматривался из конца в конец, чему не могли помешать несколько старых деревьев и три выродившихся куста виноградной лозы. В шестидесятые годы он превратился в тропический остров, обнесенный оградой и утопающий в цветах и буйной зелени. Но не о своих впечатлениях и воспоминаниях я хочу рассказать, а о бабкиной тетради, о существовании которой и не подозревал до лета 1999 года. Мать призналась, что эту подаренную папиной старшей сестрой тетрадь она последнее время только и читает — только с ней она способна хоть как-то отдохнуть. Я заинтересовался, и она предложила мне взять ее с собой. Получив от нее тетрадь, я понял, что также могу бесконечно читать ее и перечитывать, раскрыв на любом месте.

Больше всего на свете мой дед любил свою жену, социализм и книгу о Робинзоне Крузо. Но его любимой книге, над которой я в детстве скучал, я предпочту корявые записи в доставшейся мне тетради, на каждую строчку которых мое естество отзывается, как струна на удар по клавише. Потому что я не был никогда на необитаемом острове с Робинзоном и Пятницей, но и сегодня могу нарисовать по памяти план дома и сада в Славянске с такими подробностями, что взрослым и не снились. У меня такое впечатление, что бабкина тетрадь, которую мне хочется назвать книгой, выросла вместе с тем садом и остается единственным вещественным доказательством существования его когда-то на земле, более того — является потайной дверцей с кодовым замком для проникновения в него.

Почерк у бабки, что у курицы лапой, и с годами все более. Когда же на страницы тетради пытается просочиться писарский почерк деда и протащить контрабандой бурсацкий юморок — вроде “рекомая” хурма и месяц “януарий”, — то немедля получает шумный отпор и вынужден поспешно ретироваться. Самое захватывающее для меня, когда в этот то скрупулезный, то фрагментарный дневник природохозяйственного круговорота год за годом проникают какие-то детали и эпизоды жизни нашей семьи и всей нашей родни. Отца в двадцать шесть лет назначают главным инженером большой стройки, дамбы на Каховском водохранилище, — бабка переживает и целует присланную сыном фотографию (“какой красавец!”), а кто-то то ли из родни, то ли из соседей зеленеет от зависти. Она выдерживает семена в содовом растворе, обдает их крутым кипятком, выносит рассаду в вазонах на солнце, “яровизирует” картофель и “кильчует” чубуки винограда. Первые всходы и первый стакан своей малины с молоком. Что-то побил мороз, что-то пожрал долгоносик. Дед таскает воду ведрами из уличной колонки для полива, окуривает сад и опрыскивает его парижской зеленью и бордоской жидкостью. Виноградные галереи и шпалеры, сорта винограда Мадлен, Анжеван и Шасла, помидор Ополченец и георгин Петя Говорков, вьющаяся роза на фасаде дома, под окнами розарий, мальвы и — боже! — маттиола и душистый табак, благоухающие от заката до рассвета, берлизовские огурцы уродились, а борщаговские сникли, в мае зарезали Машу, а в ноябре закололи Васю, мясо замариновали, а сало засолили, — первый год держали поросят, потом завели курятник и вели учет яиц, — гуси морковку поклевали, разложенную для просушки, кто-то спер лопату, купили угля две тонны на зиму, а также воз дров и навоза. Скворцы прилетают и улетают, корни виноградной лозы откапываются и прикапываются, зимние рамы выставляются и вставляются, то засуха, то грозы, то обледенение — листья капусты, как жестяные. Дед строит новую уборную. И вдруг — театр какой-то на гастролях, бабке представление не понравилось. Каждое лето поездки на соляные озера искупаться, на Северный Донец покататься на лодке, в Брусино по грибы (бабка тоскует по лесам Псковщины, откуда родом). По пути в Сибирь в 56-м и обратно в 59-м у них останавливается наша семья, первые записи обо мне, посадили яблоньку, названную моим именем, — самую урожайную. Тогда же стали внуков к себе забирать каждое лето. Сами ездят в другие города проведать родных, навещают в больницах, с нетерпением ждут писем, рассылают поздравительные открытки, посылки посылают и получают, денежные переводы от отца, покупают себе зимние пальто по цене двух стиральных машин или двух тонн арбузов каждое (то ли пальто уж больно хороши, то ли цены на мануфактуру в стране заоблачны). Арбузы у них свои, и дыни, и все остальное тоже, по мандарины включительно. Торговать никогда не умели, но к концу пятидесятых освоили нехитрый торг по демпинговым ценам, чтобы не стоять. Бабка продала как-то розы на базаре аж на десять рублей старыми — выгодное дельце! Стали излишки продавать соседям по улице корзинами и ведрами. По трехпроцентному займу выиграли раз пятьсот рублей. Купили деду фетровую шляпу и костюм, а бабке с дочкой мадаполаму (пришлось очередь с шести утра отстоять на другом конце города). Любопытнее знаковые покупки, в которых отражается резкий рост благосостояния и комфорта. Шифоньер за тыщу рублей, электродуховка, фотоаппарат, пылесос и стиральная машина с отжимом (бабка отдыхает!), в 59-м году телевизор (пришлось поставить настоящую корабельную мачту для антенны в саду, дед выбегал ворочать ее за рукоятки, как перископ, ловя блуждающий сигнал), затем стоведерный сварной бак для воды (служивший мне бассейном и макетом моря) и, наконец, в 62-м собственный водопровод во дворе (всей улицей на него скидывались) и длиннющий резиновый черный шланг для полива — какое облегчение (деду оставалось жить семь лет, а здоровым пять)! Последнее приобретение — газовая плита на веранде, и газовый баллон к ней на улице в железном шкафу с висячим замком. Можно заняться теперь виноделием и изучением итальянского языка. Но один за другим начинают болеть и умирать близкие (старший бабкин брат, революционер-нелегал с 1905 года, а после 1917-го крупный чиновник Наркомпроса — он их и соблазнил курортным Славянском; старшая сестра деда, жившая в Змиёве на десятине земли, доставшейся за двадцать пять лет службы в российской армии моему литовскому прапрадеду при Николае I). Бабка начинает сама болеть азартно, до смерти почти, жестокой межреберной невралгией с сердечными приступами, но она переживет деда на двенадцать лет, продаст дом и библиотеку и переедет к дочке в Ивано-Франковск. Свою невестку, мою мать, бабка недолюбливала и старалась не упоминать в своих записях — она считала, что ее сын заслуживает лучшей партии. Старшую сестру, жившую в Ленинграде, она упоминает только раз в связи с ее приездом погостить в Славянск. Необразованная вдова расстрелянного нэпмана, та успела походить в бриллиантах, и бабку это нервирует. Бабка вообще, мягко говоря, строга к людям, как и положено горбунье. У деда после Гражданской войны был один стеклянный глаз. Возможно, эти дефекты стали одной из причин невроза моего отца, терзающего его духа соперничества.

Такая вот тетрадь, со скрытыми скелетами в шкафу, досталась мне от матери как напоминание о том саде, где я начинал постигать добро и зло. И где 31 октября 1955 года было очень тихо, на небе застыли кучевые облака и к полудню температура поднялась до плюс семи.