Маргарита Хемлин

Про Иону

Об авторе | Маргарита Хемлин родилась в Чернигове (Украина), окончила Литературный институт им. Горького, работала в отделе культуры “Независимой газеты” (1991—1992 годы), в отделе искусства газеты “Сегодня” (1993—1996 годы). Впервые напечатала прозу в нашем журнале (цикл рассказов “Прощание еврейки”, 2005, № 10). Лауреат ежегодной премии “Знамени” по итогам 2007 года (за повести “Про Берту”, № 1, и “Про Иосифа”, № 10). Том повестей ПРО… (Берту, Иосифа, Иону и других) готовится к печати и в виде рукописи представлен на соискание премии “Большая книга”.

Чего-чего, а силы у Ионы Ибшмана всегда было много. На войне проявлял чудеса. Ему комбат Вилков замечал с юмором: “Тебе бы быть не танкистом, а разведчиком. Ты бы таких языков натаскал, любо-дорого. Кого хочешь скрутишь”.

Разведчиком — хорошо, и с людьми больше контактируешь. Но Иона сильно любил свой танк и все, что находилось там внутри. Чуть протяни руку — и в твоей власти любой механизм.

— Мы с вами, дорогие товарищи, — говорил Иона на политинформациях перед боем, — владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она — чучело. А с нами — непревзойденная мощь. И помните, что снаружи — весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня — это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.

И только после такого вступления — про политику на данный момент.

Должность командира экипажа давалась Ионе легко. Во-первых, люди подобрались первостатейные. Кроме него — еще трое. Во-вторых, общее бескрайнее горе.

Сидит Иона внутри — снаружи по броне стучат снаряды, а он спокойно отдает различные приказы стрелку. И всегда точно в цель. Конечно, танк в конце концов подбили враги. И любимый друг, стрелок-молдаванин погиб. И другие товарищи тоже.

В 1944-м, под Кенигсбергом, Иона выжил нечеловеческим образом. В Каунасе в военном госпитале его полтора года спасали-спасали и спасли. Сохранили ноги-руки. Спасибо хирургу Каплану.

Иона очень мечтал остаться в армии на всю жизнь. Но по здоровью его комиссовали. Дело совсем шло к Победе, и с такими ранениями, как у Ибшмана, в строй категорически не рекомендовали, и к дальнейшему офицерскому направлению пути не было.

— Иди, — сказали, — домой. Орденов у тебя полно, хоть кому не стыдно показаться. Только помни: руки-ноги у тебя существуют условно-досрочно. Исключительно для вида.

И пошел гвардии старший лейтенант Иона Ибшман домой — в город Хмельник Винницкой области, откуда в сорок первом проследовал с большой группой добровольцев на Великую Отечественную.

Был ему к моменту 9 мая 1945-го двадцать один год. Так как он себе годик приписал, чтобы без осложнений попасть на передовую.

Про то, что застал в родных местах, описывать не стоит. Ничего он там не застал, что можно потрогать вещественно и на что трезво посмотреть глазами. Все близкие в земле. В родном доме чужие люди. Разводят руками:

— Якшо б твои родычи нэ еврэи булы, хто б их тронув просто так… А вы ш еврэи. Ты ш сам еврэй, розумиешь. Тут же ш иншого нэ було: еврэй — зразу гэть у зэмлю лягай. Ты дэ був? На фронти. А воны дэ? Тут. Так шо ш ты тэпэр горло дэрэш?

С неделю походил по Хмельнику, послушал рассказы, выл-выл, с кулаками лез на всякого встречного.

Потом выпил последнюю чарку. И поехал в Чернигов. Поехал по доброй, так сказать, памяти. То был единственный город, кроме Винницы, который Иона видел до войны — в школе организовали длительную экскурсию по месту биографии выдающегося украинского писателя Михайла Коцюбинского. Первая его родина, конечно, Винница. А вторая — Чернигов. Там его и похоронили на Троицкой горе, впоследствии с большим памятником-бюстом.

Иона любил Коцюбинского за одно только заглавие его лучшего произведения — “Фата Моргана”: о чем — неважно.

Вот и поехал. Как раз начало лета. Тут и цветы, и трава, и небо, и птицы. А города нет. Разбомбили подчистую — начиная с вокзала и так и дальше. В самом центре — на Красной площади, уцелело несколько зданий. Там заседала фашистская администрация. Бывшее земское статистическое управление, где Михайло Михайлович трудился до своих последних дней, стояло невредимым. Еще магистрат. Ну, банк — местами. А так — погорельщина. До самого тысячелетнего Вала и за Валом тоже.

Постоял Иона и двинулся в сторону Троицкой горы. Не то что на знакомую могилу, а просто не имел другого направления.

Людей встречалось немного. И радостные, и не сильно веселые.

Пока добрался до Троицкой, почти стемнело. Заблудился за курганом, среди громадных дубов. Прошло пять лет. Забыл дорогу. Решил заночевать в полевых условиях. Вынул из вещмешка фляжечку, отхлебнул хмельниковской самогонки:

— Ну что, Йонька, лягай спать. А утром пойдем на прорыв.

Только примостился, задремал, слышит над собой голос:

— Эй, ты хто? Наш чи немец?

Иона, конечно, ответил, что сейчас как даст по мордасам, так сразу станет ясно, кто он.

Ответил еще с закрытыми глазами. А как глаза открыл — увидел над собой дядьку совершенно без рук — рукава рубашки заправлены под ремень. Скорее даже не дядька, а пожилой старик. В картузе.

Иона встал:

— Извиняюсь, я по привычке сказал, не хотел никого обидеть. Вы, отец, простите.

Старик мотнул головой, мол, ладно, а потом задал вопрос второй раз:

— Ты хто такой?

— Иона Ибшман. Гвардии старший лейтенант в демобилизации. Устраивает такое объяснение?

— Дуже устраивает. Только ты проясни, по какому поводу ты Иона. По тому, которого кит проглотил? Или в честь героя врагов народа Якира? Ты руками не маши, я тебя наскрозь вижу и имя твое мне до задницы. А я буду — Герцык. Фамилия до тебя не касается. Ты шо, без дома тут?

— Так точно. Приезжий. Отдыхаю по знакомым местам.

— Пошли. В таку жару треба пид крышу. Согласен?

А что тут несогласного?

Жил старик неподалеку — можно сказать, совсем рядом, под горой. Место называлось Лисковица. Улица хорошая, зеленая. Домики жмутся один к одному. А заборы крепкие. Те, что уцелели, конечно. А в большинстве разобранные на отопление.

Старик открыл калитку на одной петле:

— Проходь, Иона. Допоможешь, а я тебя накормлю.

— Я ведь в вашем городе до войны был, и по улице вашей проходил. Собаки брехали, аж страшно! А теперь что-то не слышу, — для продолжения знакомства сказал Иона.

— Нема собак. Немцы перестреляли. Сначала собак, потом людей. А новые не позавелись.

— Ну за этим дело не станет, — невпопад сказал Иона и тут увидел девушку — стояла на крыльце. Руки, как на картинке, сложила под грудью и качает головой:

— Ой, молодой человек, идить отсюдова, я вам по-хорошему говорю. У меня папа больной на голову. Он сюда любого демобилизованного ведет, мне под бок уложить, а я никого не хочу. Идить, я вам советую.

Старик топнул ногой:

— Не твое дело, Фридка! Это ж особый человек. Аид. Чистый аид. Таких теперь пошукать. И красивый. И молодой. И ляжешь с ним, и встанешь, и под хупу пойдешь. Правильно я говорю? — старик обернулся к Ионе. А тот утратил способность речи от такого поворота.

Девушка спустилась с лестнички в три ступеньки, подошла к Ионе и стала рукой водить по лицу:

— Ой, какие бровки, ой, какие глазки... Оставайся, хлопчик. Ладно, я согласна.

Старик развеселился:

— От хорошо! Знакомьтеся, товарищ Ибшман, товарищ Фрида Серебрянская. Если вы подумали, шо она мне родная, так вы не то подумали. Она мне нихто. А выкаблучивается, чисто родственница. Ну шо, молодые, в хату, в хату идить!

Иона от подобного растерялся.

А Фридка тащит на стол угощение: самогон, сало, яйца, картошку. Вроде было наготовлено заранее.

Иона садится за стол — из интереса, не придавая большого значения.

Старик мотнул головой — Фридка разлила самогон из сулеи по стаканам.

Старик поднялся с места и сказал тост:

— Я хочу выпить за вас, молодые, за тебя Фридочка, и за тебя, Иона. Живить в радости. И будьте здоровые. Лехаим!

Иона выпил, как в тумане. И Фридка выпила. А старик подождал, пока они поставят стаканы на стол, свой стакан зубами зажал и выцедил до капли. Потом еще выпили, поели со словами и без слов. Фрида кормила старика с руки. Тот прожует что она даст и говорит:

— Хорошего, Фридочка, я тебе жениха доставил?

— Хорошего, хорошего, — соглашается, а сама под столом толкает Иону ногой и делает глазами знаки о молчании.

— Ну, теперь и умру, так не жалко. Правда ш, Фридочка? — Фрида утирает рушничком лицо старику и кивает:

— Та не жалко, не жалко, ни капелечки. Такое ш дело сделали, такое дело!

На четвертом стакане — хоть Фридка наливала тактично, по половиночке, старик попросился спать.

Фридка его уложила в соседней комнате. И тут Иона ее не узнал. Перед ним стояла не Фридка, а совершенно посторонняя женщина. Не молодая, как показалось ему с налету, а средних лет, даже, может быть, под тридцать пять. И голос у нее стал другой, чем сразу:

— Ну шо солдатик... Ты не думай плохого, Герцык проснется утром — ничего не вспомнит, шо было. Знов пойдет жениха шукать. Кого только он сюда не приводил! Однажды немца пленного завел. Они ш есть и расконвоированные. Строители. Вокзал разбирали, шо осталося. Ой, Господи! И за стол усадил, и выпивал с ним. Тот ему по-немецки, а Герцык по-еврейски. Комедия! Он чего на тебя такую надежду возложил — в первый раз привел еврея, не ошибся. Ты ш еврей?

— Ну еврей, — согласился Иона.

— Знаешь, шо я тебе скажу, если бы он зараз умер, он бы таким счастливым умер, перший сорт.

— Пускай живет, зачем ты его хоронишь? — спросил Иона.

— Он уже похороненный. У него рук почему нет? Потому шо из могилы вылез раненый, когда немцы тут наводили чистоту. Лез-лез, через пять рядов покойников, потом землю разрывал ногтями, а руки простреленные. От спасся — добрые люди выходили, своей жизнью рисковали, между прочим. Теперь без рук. Гангрена и разное такое же. Слава богу, конечно. Там в яме все его — и дочка, и внуки, и жена. Я к нему просто так пристала — без места ходила, из эвакуации в Прилуки явилася, а там меня никто не ждет. Я сюда. На базаре с Герцыком познакомилася. Он сначала хотел со мной жить как муж, но не получилося. Дак у него цель: выдать меня замуж. От, с полгода еврея шукал. Нашел-таки.

Фрида налила еще:

— У меня мужа никогда не было. Я ш некрасивая. А теперь хто на меня посмотрит? Он сколько девушек, как лялечки! И молоденькие. А мужчин мало. А я, в чем дело самое обидное, точно знаю, шо и как. Если б я не знала, а так образование давит. Я спецкурсы родовспоможения прошла до войны.

Фридка выпила, откусила большой кусок хлеба:

— Поешь, поешь. Ты не думай, я не гулящая. Я ни с кем не была. Герцыку говорила, а не была. Мне удовольствие ни к чему. Мне не для того… Выпей, выпей, Ёничка, помяни своих. А то Герцык лехаим провозгласил. Ну дак сумасшедшему можно и лехаим устроить. А мы ш с тобой нормальные люди. Мы за упокой и выпьем, и покушаем.

И выпили, и покушали.

Иона остался с Фридой.

Герцык радовался и все спрашивал про внуков, когда ждать, чтобы не прозевать. Но вышло вроде прозевал. Не дождался — умер.

Фрида сказала над могилой:

— Спи спокойно, дорогой Герцык. А мы за тебя поживем.

И все. И весь кадиш.

Жили Иона с Фридой мирно. Так на Лисковице и жили, на улице Тихой.

Состав населения потихоньку менялся, из бывшего еврейского пункта улица получилась сильно интернациональной. При немцах освободилось полно домов, особенно в этом районе. Хотя некоторые евреи из эвакуации вернулись. К тому же разные не местные явились к родственникам искать счастья и покоя, пристраивали с разных сторон кто халабуду черт-те из чего, а кто верандочку из ящичных досок, прикроют со всех сторон — и ладно. Даже на зависть.

Иону на улице уважали, а Фриду побаивались. Особенно женщины. Говорили, что она странная, так как разговаривает исключительно с мужчинами — и все о детях. Интересуется про детское здоровье, про то, какие планы на будущее: еще намерен рожать или на достигнутом остановится. Сначала считали, у нее такие шутки — согласно специальности. Потом вообще перестали с ней говорить. А женщины так прямо крутили пальцами у виска:

— Против поведения ничего нельзя сказать, а по словам — дура и дура. Мишугене. Сумасшедшая.

Фрида знала, конечно, общее мнение.

— Я, Ёничка, выше этих положений, когда люди друг друга судят. Нихто ничего не знает, а судит от всей души. Я плюю, Ёничка. И ты плюй. Нам надо жить, а не слухать всех подряд.

Иона, со всей своей силой, при Фридке оказался заколдован. Она его почти что не отпускала из дому. Чуть высунется на улицу — сразу: “Ты куда, Ёнька? Ты зачем, муженек?”

У Фриды специальность доходная — повитуха. Так что без куска хлеба не сидели.

Ёня к жене приступит:

— Дай и мне плечи развернуть!

Фрида его рукой осаживает:

— Сиди дома. Мы не голодные, шоб ты работал. Набирайся силы. На тебе ш нет живого места. Ты в долговременном отпуске по ранениям.

Особенно Фридка любила рассказывать, как ребеночек завязывается в животе, как растет там и как потом она его освобождает — санпросвет на дому. Ну, а когда выпьет, чуть-чуть, полстакана, тогда говорит:

— Тут же ш все от меня зависит. Как я ребеночка достану, такая у него и жизнь будет. Я на Бога не надеюсь и никому не советую. И ты, Ёнька, пока со мной — будешь жить. А без меня — дак я подумаю.

Году в сорок шестом, в конце зимы, объявился вроде зять Герцыка — Суня. Самуил. Заявил, что он и есть пропавший без вести на фронтах Великой Отечественной, а это его родное гнездо, и чтобы все сию минуту выметались вон.

Иона его легонько встряхнул, приводя в чувство, и стал объяснять, что они тут живут семьей и обихаживали Герцыка как родного до последней минуты.

Самуил артачился:

— Вы посторонние, а я пострадавший со всех сторон. Все родные погибли, теперь посторонние выставляют на мороз. Не двинусь с места! Буду вам глаза колоть таким образом!

Тут приступила Фрида:

— Вы, — говорит, — уважаемый Самуил, с дороги, весь в нервах, мы вас понимаем. Мы и сами в таком же положении. Мы вас каждую минуту ждали. И вот вы наконец-то явились. И мы так рады, так рады, шо не знаем, как вам угодить, шобы все было добре.

Самуил успокоился, смягчился. Смотрит на Фриду, руки ей целует:

— Фридочка! Как вы на мою покойную жену похожи! От всей души вас благодарю! Вы мне такую радость доставили своим приемом!

Фрида Ионе шепчет:

— Отойди от него! Я сама улажу дело.

И уладила. Стали они жить одной семьей.

Мужчины для заработка вместе кололи дрова по соседям, заделывали крыши.

Вся улица судачит: у Фриды два мужа. Толька Иона ничего не знает. Беседует по душам с Самуилом, тот воевал в пехоте.

Однажды Самуил говорит:

— Ты, Ёнька, даром что орденоносец, ты жизни не видел из своего танка. Запросто мог сгореть, а смерти своей в лицо не увидел бы — ты ж за броней. А я ей все время в глаза смотрел. И тут ты меня никогда не догонишь на веки веков. Твои ордена-медали надо бы на танк вешать, а не тебе на грудь. А мои медали мне через шкуру к самим костям прибитые.

Иона ему:

— Ну и допустим даже так. Зато ты теперь навек смертью своей напуганный. А я непуганый, — и запел во все горло: — Броня крепка, и танки наши быстры!

Противоречие у них имелось, но неглубокое: просто Иона был очень молодой, а Суня сильно наоборот.

А Фрида то Ионе поддакнет, то Самуилу, никогда не ясно, на какой она стороне окончательно: вроде на качельках качается. То туда, то сюда. А сама думает про свое.

Иона к ней с нежностями, а она:

— Сегодня все впустую, не надо.

Когда ей в голову стукнет, сама зовет:

— Ёничка, милый, иди ко мне ложись.

Ну, когда Фрида родила девочку — даже Иона прозрел. Вылитая Сунька в женском роде.

Он к Фриде:

— Ну и сука же ты, Фридка! Это ради жилья? Да мы бы с тобой новый дом построили, хоть из травы, хоть какой. Как ты на такое пошла?

А Фрида гладит его по голове:

— Ничего ты не понимаешь, Ёничка. Ни капельки не понимаешь. Мне ш на дом наплювать. Мне на все наплювать. Мне только на деток не наплювать. И на тех, что есть, и на тех, что будут у меня. А от тебя, от Суньки, от третьего кого — мое не дело. Моя забота — рожать.

— И что, все равно, от кого рожать? — Иона задал такой глупый вопрос от бессилия. А задал — так и получил:

— Нет. Я ш с разбором. Если б без разбора — ждала бы я тебя! Сам подумай головой своей оставшейся! Тебе сколько лет минус на войну? А мне сколько? Почти сорок. Это для женщины под завязку. Может, ты мне ребенка еще пять лет собирался бы сделать. А тут сразу… Мы с тобой по разному времени живем: ты по годикам, а я по хвилиночкам.

Сложил в уме Ёня все слова и поступки, которые он видел от Фриды за два с лишним года, и решил: надо бежать. В голове как бы представилось, что он сам во Фридкиной утробе находится и наружу не может выбраться. Ищет люк — а люка нет.

Расставались с Фридой легко. Попрощались у калитки. У Фриды запеленутая девочка на руках.

Иона пожал Фриде свободную руку. Пошел по улице у всех на виду — с тем же сидором, с которым его когда-то Герцык препроводил к Фриде. В мешке — кроме барахла, цейссовский бинокль и боевые награды.

У Троицкой Иона замешкался. Поднялся наверх, к могиле писателя Коцюбинского. Блестит черная оградка. Зелень кругом, васильки, ромашки, незабудки. Акация цветет, жасмин. Воздух такой, что самогонки не надо — и так голова пьяная.

— Вот, дорогой Михайло Михайлович, — сказал Иона, — уезжаю. Не знаю, увидимся с вами или нет, но моя жизнь тут получилась следующим образом: оставляю жену с чужим ребеночком-девочкой. Прощайте. Надо же как-то жить? Вы как думаете?

Коцюбинский молчал. И Иона помолчал, а потом заключил:

— Вероятно, я ошибся по молодости. Некому меня поправить, если что. Я тут рядом с вами немного похожу, подумаю, может, заночую. Вы не против? Место такое хорошее, с него далеко видно.

Иона уселся на траву — сразу за оградкой, на самом краю Троицкой горы, свесил ноги над обрывом и просидел так до самого вечера. В бинокль смотреть не стал, хотя сначала собирался. Когда стемнело, направился на железнодорожный вокзал с намерением уехать куда глаза глядят.

А вокзал — что хорошего? Люди туда-сюда бегают, места себе не находят. Поезда ходят по расписанию, но как хотят. Билетов нет никуда на свете, не то что по нужному направлению. К тому же котлован роют под новое строение, причем немцы под нашим командованием.

Иона пошел в чайную неподалеку — отдохнуть от толчеи и крика. Выпил водки, потом спросил чаю.

К нему за столик пристроился человек в гражданской одежде, в добротном пиджаке, в брюках не галифе, в сандалиях на босу ногу. В годах, видно, порядочный:

— Я командировочный из Москвы. У меня важное задание, а кушать надо все равно. А я один не люблю кушать. И кстати, давайте по имени познакомимся. Василий Степанович меня зовут, фамилия Конников.

— А я Иона Ибшман, демобилизованный фронтовик.

— Еврей, что ли? Ты не тушуйся, я евреев очень уважаю. У меня на производстве евреи работают по-ударному. Ну, фронтовик. Война год как кончилась. А теперь ты кто?

Иона замялся — не знал, в какую сторону развивать этот вопрос.

Поели, выпили. Ионе хотелось что-нибудь рассказать, но ничего не получалось на этот счет. А Конников трещал и трещал про свое:

— Некоторые думают, что теперь надо прежнее исправлять, в смысле жизни. А я полагаю, надо просто-напросто подводить черту. Без баланса, без окончательного счета. Черта — и баста. Я на фронте не был по болезни — белобилетник при любых условиях, но знаю досконально, что и как. Ты, Иона, не обижайся, я тебе скажу: теперь надо работать не покладая рук, чтобы забыть прошлое. Это и есть наш последний и решительный бой. Ты парень молодой, тебе еще расти и расти вверх. А ты, замечаю по твоему настроению, предпочитаешь вниз клониться. Что в земле хорошего? Нету там ничего. Одни покойники.

— Правильно говорите, Василий Степанович. Очень верно, что вперед надо расти. Я немного приуныл из-за личных обстоятельств. Но я преодолею. Я, знаете, тут оставляю жену и ребеночка-девочку. Год пожили вместе. Даже не расписались, так закрутило.

— Вот, и тебя война с толку сбила. А ты ее отринь. Ты парень сильный, отодвинь ее.

Сидели-сидели, сильно выпили.

Чайную запирают, посетителей выпроваживают на свежий воздух. Василий Степанович держится на ногах, а Иона спотыкается.

В общем, открыл глаза Иона — а уже Брянск и колеса стучат наперебой.

Василий Степанович приветствует:

— До Москвы рукой подать. Поспи еще, а там я тебя окончательно приведу в чувство.

Иона снова заснул.

Приехали в Москву. На перроне Василий Степанович жмет Ионе руку и поворачивается в другую сторону.

Иона просто так сказал:

— Ну вот, а мне идти некуда. Эх… — вместо “до свидания”, что ли.

Василий Степанович поворачивается с недоумением:

— Вот те раз! А я решил, тебе тоже в Москву. Ты ж так и сказал после чайной, что другого пути тебе не надо.

— Сказать сказал, а не подумал. Ладно. Спасибо за компанию, — Иона подхватил вещмешок и довольно резковато повернулся, чтобы закончить разбирательство, но Конников его остановил:

— Значит, так. Сейчас пойдешь со мной, прямо на завод. Пристроим.

Таким образом Иона поступил грузчиком на мясокомбинат имени тов. Микояна по протекции Конникова — экспедитора на хорошем счету. При мясокомбинате было ФЗУ, но учиться Иона не захотел из-за большой занятости по основному месту труда — грузчиком исходного материала из вагонов к цехам.

Иона снял угол у хороших людей — неподалеку от комбината, на Скотопрогонной улице. Дом деревянный, теплый. Если бывало чем топить. А не было — грелся как мог и хозяев не тревожил. Они теплили буржуйку на своем краю, но он им специальных денег не платил за тепло, так какие претензии?

В цеха Ионе доступа не было — больше на улице и перед заводом — куда доходила железнодорожная ветка: выгружал туши, тару, мало ли что. Работа черная, нервная. А когда живых на убой гонят — испытание. Он, ясно, непосредственного участия не принимал. У каждого своя специальность. Тоже мало сказать — наблюдение. Весь на нервах — рев, крик, топот. Каждый раз — как первый и последний. Светопреставление. Но Иона вывел для себя: “Потерпеть им перед смертью совсем немного. Тем более что деваться уже совсем некуда: на улице всякий поймает и все равно убьет на еду. Так пусть скопом, в отведенном месте. Порядок есть порядок”.

Погоняльщик — старик, бригадир, с бородой, седой, заслуженный мастер, говаривал:

— Ниче! Не всем в рай, — и командовал, чтобы открывали ворота.

Специальные товарищи следили, конечно, чтобы лишнего не таскали, не воровали, откровенно говоря. Но что-то неминуемо прилипало. И Иона не ангел. Не сидел голодом. И с хозяевами расплачивался когда деньгами, когда мясом, когда маслом-молоком.

Иона себя внутренне поставил, что будто он находится в разведке: смотрит, слушает, наблюдает. Зачем, для какой цели, не думал. Так, в воздух по вечерам иногда вроде отчитывался о действиях. Сам себе удивлялся: ты ж военный человек, ты сначала определись, кто тебя послал, зачем, в какую сторону больше смотреть предпочтительно, а то все в кучу валишь, не разобрать.

Отчеты его сводились к тому, что жить трудно, а надо. И он постарается, раз так получилось.

Фридку почти не вспоминал. И все остальное после демобилизации — тоже. Правда, часто снилось всякое дурное: будто плывет по Десне в лодке-плоскодонке, качается на тихих волнах. На груди горит Звезда Героя Советского Союза; по берегам стоят женщины разного возраста и машут. Всякий раз Иона просыпался от толчка изнутри — будто нос лодки во что-то упирался.

Сдружился с Василием Степановичем. Тот всячески привечал Иону: относился как к родственнику. Наставлял по всем вопросам. Жил Конников в Замоскворечье, в Первом Голутвинском переулке — вплотную к ткацкой фабрике. Пугал: “Тут у нас место опасное, челнок из окна вылетит — прямо в голову”. Был такой реальный случай.

Конников оказался человек недюжинный — любил рояль. Рюмочку выпьет — и к инструменту. Сначала погладит рукой по крышечке и непременно скажет:

— Он у меня непростой, а номерной. Марка — “Бехштейн”. Ему нужен особый воздух. Я каждый день под него таскаю таз с новой водой. “Бехштейн”.

Крышку откроет, специальной палочкой подопрет — и стучит по клавишам одним пальцем:

— Чувствуешь, Ёня, какая музыка? Потрясает душу.

Иона смотрел внутрь рояля и удивлялся:

— Железный, а такая нежная суть.

Рояль достался Конникову по знакомству. Соседа еще до войны взяли куда надо, Василий Степанович ночью сковырнул печать и перетащил рояль к себе. Рисковал, конечно. Но что делать, время такое. Иначе он поступить никак не сумел. Сам Ионе рассказал.

Комнат в квартире было две — обе маленькие. Кроме рояля у Конникова не имелось ничего имущественного. Только кожаный продавленный диванчик и гвозди по стеночке — для одежды.

Вторую комнату теперь занимала женщина неизвестной профессии. Дома не сидела: с утра шмыгала в дверь — и поминай как звали. А звали ее хорошо — Ангелина Ивановна.

Однажды Василий Степанович сделал предложение:

— Ёнька, ты по всем статьям подходящий мне человек. Во-первых, еврей. Во-вторых — молодой. В-третьих — орденоносец. А в-четвертых — дурачок. На тебя при таком букете никто не подумает. Научись водить на грузовике, я тебя приставлю к хорошему заработку. Будешь вывозить с комбината лишнее на сторону, а я прикрою. Согласен?

Иона, хоть и выпивший, поинтересовался:

— Откуда ж лишнее возьмется, если все по счету, по накладным?

— Не твоего ума дело. Я даю — ты отвозишь куда скажу.

Легко сказать. Ёня внутри долго мучился, даже терзался. Но и работать на прежнем месте стало невмоготу. Вместо лодки начали ему сниться быки, коровы, другие животные: идут на убой и идут, конца не видно. Он во сне задает вопрос: “Почему ж вы не убежали раньше? Не понимали, зачем вас гуртуют?”. А они молчат. Ёня им целую речь напрасно толкает. Утром неприятно открывать глаза.

А Василий Степанович подначивает: решайся да решайся. Работа чистая.

Иона дал согласие. Опять же через Конникова выучился на полуторке, тем более — почти все знакомое после танка, получил права. Стал шоферить при цехе готовой продукции: возить тушенку, мороженое, пельмени.

Мечтал даже о красивом красном фургоне — они на комбинате были считаные, но Конников гарантию давал на отсечение, что Ёньке такой выбьет.

Появились деньги. Как приходили — так и уходили. Текли, можно сказать, рекой в неизвестном направлении. Ну, костюм, ботинки, белье. Фриде однажды послал значительную сумму с обратным адресом.

Сказал Василию Степановичу. Тот укорил:

— Зачем ты так? Теперь она надеяться будет на тебя. Нельзя человека напрасно соблазнять.

Ну, конечно, парень молодой, ему распирает грудь благодарность. А кого благодарить? Ну, Фриду; ну, Василия Степановича. Если бы у него и другие знакомые были — он бы и их поблагодарил материально.

Конников устроил Ионе комнату в доме неподалеку от себя — во Втором Голутвинском. Там в большой коммунальной квартире пустовала семиметровка после смерти жильца. Конникову знакомый участковый шепнул, что, мол, есть такое дело. И посодействовал.

Началась счастливая жизнь. Не без женщин, ясно. То одна, то другая, то третья. И все Ёничка да Ёничка, Ёничка да Ёничка. Молодость.

От хорошего питания и достатка Иона сильно окреп, весь поправился. Сила играет. Девать некуда. Вот как-то с товарищами-грузчиками стал рассуждать, что ему и полуторка ни к чему, сам бы запросто таскал груз на себе. Заспорили.

Иона после рейса приходит:

— Спорим, сейчас загружусь под завязку — и сам потащу машину. На что спорим? А ни на что. На правду.

Снарядили Ионе упряжь. Впрягся и потащил, как знаменитый Гликин с завода ЗИЛ, заменявший целую бригаду такелажников. Ему приказом Микояна давали спецпитание. Ну, там плюс всеобщее уважение. А тут спор.

Зима. Колеса буксуют. Помимо того что вообще глупость. Ему:

— Ладно, твоя взяла, молодец. Бросай ремни.

А он:

— Нет! Я ее, дуру, с места сдвину и протащу сколько-нибудь метров.

Не протащил. Так вместо того чтобы по-хорошему посмеяться, говорит:

— Сейчас же грузите мне на спину два мешка соли. Ну ее к черту, эту машину, я сам себе машина.

Конечно, после машины два мешка по сто кило — не вес. Для смеха только и навалили. Ну и.

Надорвался вчистую. С месяц лежал дома. Добрым словом вспоминал хирурга Каплана: всю его работу пустил из-за гонора насмарку. Прописали костыли на неопределенное время и впоследствии, по возможности, легкую работу.

Василий Степанович сочувствует:

— Вот, Ёня, мясо воровал, а на соли погорел. Так можно оформить твой случай. Ничего Ёнька, и с костылями люди действуют. Хорошо у тебя жизнь начиналась. Прямо вперед по Мясной-Бульварной! А теперь что? Теперь будет похуже, но ты держись. Николай Островский лежал-лежал, а книгу написал. Может, и ты будешь примером. Этого никто заранее не знает. Или вот Талалихин Виктор — я его знал, наш, микояновский. Бац — и ночной таран. Сколько пользы принес! И ты тоже не дрейфь. Человек даже в самом плачевном состоянии может совершить подвиг.

Знакомые женщины сначала приходили, потом перестали. А там и Конников исчез из виду.

Денег нет. Здоровья нет. Безутешный баланс к двадцати четырем годам.

Лежит Иона на кровати, накрыл голову подушкой и только слышно оттуда, из-под подушки:

— Их хоб форгесн. Их хоб форгесн.

До войны по-еврейски никогда не говорил. И родителям пенял, что пора бы идиш забрасывать вместе с другими еврейскими штуками. Учился в украинской школе и, честно сказать, евреем как таковым себя не признавал:

— А чем вы, папа, лучше украинцев или тем более русских? Чем вы от них отличаетесь? Имя, фамилия — так это просто буквы и их расположение. А по сути? Ничем. Они Богу не молятся — и вы не молитесь. Они “широка страна моя родная” после чарки поют, и вы туда же. И поэтому не надо мне намекать, что раз еврей, то должен перед жизнью принимать какие-то встречные планы. Я — как все. У нас в стране так. И я так.

Это по поводу, что отец Ёне как-то сказал, что, мол, с еврея всегда двойной спрос, чтобы Ёнька не слишком выкаблучивался в школе на собраниях по поводам.

Лежал и думал: “За что бы зацепиться? За до войны? За войну? За Фридку? Не за что. Что бы вспомнить?”

И так грустно стало Ионе, так пусто. От злости встал. Больше ни от чего. От злости на себя.

Никто не ждал.

Куда первым делом пойти? К Конникову.

Вот как-то вечерком по хорошей погоде Иона отправился. Василий Степанович встретил его как родного.

И приседал Иона, и подпрыгивал, и на руках — кто кого пережмет — давал концерт.

— Ну, Ёнька, ты меня просто спасаешь! У меня как раз нет человека. А тут ты как с неба. Давай за старое!

Иона культурно отказался, сославшись на все-таки неважное состояние. Еще требуется некоторое укрепление, а потом можно вернуться и к старому.

Конников в оборону разом с нападением:

— Тебе ж только баранку крутить по адресам! Ну что ты, ящики по десять килограмм по одному в кузов не покидаешь? Зазнался ты, Ёнька. Неблагодарный человек.

Но Ёнька уперся. Нет и нет. И тут же выпалил как последний решительный довод:

— Я пришел к вам как знакомому. У меня в Москве больше и не завелось никого. Я к вам в гости. А вы меня стыдите, — и понесло Иону в ненужную сторону: — Вот чуть оклемался и к вам явился с радостью. А вы где были, когда я бревном лежал и сухари грыз? Я вам все отработал, если хотите знать. Я вам ничего не должен.

И даже дверью хлопнул.

Иногда в нем проявлялся характер взрывной, неаккуратный.

А жить надо.

Тут зашел проведать Иону сосед по квартире. Именно что проведать от души, потому что непьющий. Бывало, захаживали мужики по-соседски, но обязательно с напитком, а этот нет. Армянин Айрапетов. Сел за стол, выложил пирожки от своей жены — на тарелочке доставил — и говорит:

— Ёня, пошли работать гардеробщиком-швейцаром в гостиницу-ресторан “Националь”. Я смотрю, ты бродишь неприкаянный. А я заранее на всякий случай, чтобы напрасно тебя не обнадеживать, поговорил с нашим начальником на своем уровне. Он говорит — давай, веди. У нас люди немолодые — Пичхадзе и Архип Архипыч. Увидишь. Я самый младший — а мне под сорок, хоть и не дашь. А то ты, я тебе честно и без обиды с твоей стороны скажу, не сильно движешься в правильном русле. У тебя здоровье, конечно, было. Ну так и у меня было. Я рвы копал на трудфронте. Там ноги свои и оставил. Фигурально. А в “Национале” — с культурными людьми. Форма красивая за казенный счет. И покормят, и чаевые. Зарплата, само собой. Подумай.

Иона согласился.

Прошел перед приемом на рабочее место собеседование в отделе кадров, ему растолковали, что “Националь” — есть объект государственного значения. И потому надо держать ухо востро и примечать, если в глаза бросится что-то подозрительное. Рядом всегда будут надежные люди, их надо информировать.

Слова словами, а на деле — чистый рай.

Одежду принял — щеточкой прошелся. Или лучше наоборот — когда одеваешь гостя на выход — щеточкой пробежался по плечикам и по спине, чтобы он видел. К женщинам, если в сопровождении кавалера, не лезть со сниманием шубки или пальто, аккуратно выждать секундочку, может, кавалер лично хочет даму обслужить, а уж тогда самому тянуть руки. Наука. А один сотрудник — так прямо готовый экземпляр в музей! Подавал пальто самому Ленину своими руками. Архип Архипыч. Мудрый человек, лет под восемьдесят с гаком:

— В том самом пальтишечке его Каплан Фаня и подстрелила.

— А ты дырки видел? — подмигивая, поинтересовался Пичхадзе, ясно, что спросил больше для Ионы, чем для себя, ему ли не знать за столько лет совместной работы.

— Честно скажу, видел. И даже заштопать хотел. Это теперь гардеробщики брезгуют взять иголку в руки, а у нас было в обязанностях: пуговку пришить, дырочку заштопать, если посетитель попросит.

— Так Ленин, значит, тебя попросил? — это Пичхадзе.

— Нет. Я сам. Только я иголку взял с ниткой, втягивал долго, глаза плохие смолоду, гляжу — он обратно идет. Так что не успел. А то бы зашил. Никакая Капланша не прострелила бы в следующий раз.

— Снаряд в одно и то же место два раза не падает. Закон, Архип Архипыч, — подвел Иона итог беседе, хотя, конечно, хотелось поговорить на интересную тему еще.

А в очередной выходной пошел на экскурсию — посмотреть пальто Ленина. Особенно его интересовали дырочки. Хорошие дырочки. Обшиты красной ниточкой — для общей наглядности.

Пичхадзе все называли за глаза стариком, а ему хорошо если стукнуло пятьдесят. Но по уважению коллектива он шел вслед за Архипычем. Посоветует всегда, посочувствует. Говорил смешно: с несильным грузинским акцентом. Он к Ионе сразу пристал с разговором насчет планов:

— Ты чего хочешь от жизни?

— Ничего не хочу. Просто мне надо жить, — Иона мобилизовался как на политзанятиях, чтобы не попасться на ненужном слове.

— Правильно. А что для этого надо? — настаивал Пичхадзе.

— Не знаю. Может, подскажете, Григорий Михайлович?

— Я тебе сразу скажу: ты сошел с мерки. Мне пока с тобой говорить не о чем. Вот войдешь в мерку, тогда я с тобой и поговорю по душам.

Айрапетов объяснил Ионе, что Пичхадзе со всеми так — говорит загадками, а как дойдет до дела, человек хороший. Можно надеяться.

Ну, так.

День гардеробщиком — день швейцаром. Между прочим, открыть дверь перед человеком — тоже надо уметь.

Айрапетов учил:

— Ты не услуживаешь, ты просто людям делаешь приятное одолжение. Тебе не трудно, а им хорошо.

Однажды Ёня попал впросак. Сразу как оформился.

Обеденное время. Он видит, Айрапетов пошел на кухню — вернулся довольный, сытый. Посоветовал Ионе идти, не стесняться. Иона пошел, куда сказано, говорит повару: “Мне бы покушать”. Тот ему картошечку волной, петрушечку листиком, котлетку полтавскую, одну. Разве наешься? Иона обиделся.

Айрапетов смеется:

— Ты бы сказал: дай пожрать!

Так и попросил. Навалили — всего: и гречки, и картошки, и три котлеты, и большущий кусок сливочного масла на булке.

Зарплата небольшая. Зато чаевые и питание. Ну и, конечно, люди. Кого только Иона ни перевидал: все артисты прошли перед его глазами, и ученые, и композиторы, и писатели, и деятели, и иностранцы.

Как-то ночью, уже и буфет запечатали, в двери колотится человек. В белой рубашке-апаш, светловолосый. Иона его сразу узнал. А на дверях в ту ночь дежурил Пичхадзе — дверь приоткрыл и строго выговорил:

— Время-то у тебя какое в мозгах? Все заперто. Иди домой.

А тот ему в руку лепит большую бумажку:

— Пусти! Очень надо!

Пустил. Человек к Ионе подходит со слезами, — почувствовал, что отзывчивый, хоть и молодой:

— Ты мне в сыновья годишься! Достань отцу выпить! Я знаешь кто? — и деньги из широких штанин вытряхивает. А там — тысячи. Он ими трясет: — Что, вот это ничего не значит? А тут, между прочим, если ты не слепой, Ленин Владимир Ильич изображен в полном сходстве с реальностью! Или нет?! — Артист. Да такой, что весь мир дрожит от него. И вот — просит: — Все деньги бери, а мне выпить надо. Я тут рядом живу, что ж, по вокзалам бегать — сто грамм просить? Все кругом закрыто, все на замке.

Иона это воспринял как боевое задание, которое выполнить не в силах. Сердце рвется на куски — хочется помочь. А не может. Сильно расстроился.

Работа Ионе нравилась. Например, сидит в глубине гардероба — это когда затишье, конечно, обычно с утра, — оглядывается вокруг. Образцовый порядок: надежно высятся рядами стойки для вешалок, крючки на них, номерки. Чисто, тихо.

А часам к двенадцати потоком тянется народ. Потом опять затишье. Потом обед, народ туда-сюда, поест без задержки, а вечером — гулянье напропалую до самого упора в закрытие.

В одежный сезон только успевай поворачиваться. Но Иона всегда умел улучить минутку — посидеть в самом дальнем краю на своей табуреточке. И такой покой его охватывал, прямо заворачивал всего одеялом, убаюкивал. Внутренне даже вроде качал, как на волнах. Но Иона не спал, Боже упаси, просто выработал такую для себя систему проведения личного времени в рамках рабочего дня.

За три года работы — только благодарности.

Как бы там ни было, наступил известный пятьдесят третий год. Иона переживал, но на похороны Сталина не пошел. Хоть и отец родной — а холодно, март месяц, кости у Ионы сильно чувствовали холод, прямо невозможно терпеть напряжения.

Ну, надо жить дальше.

Айрапетов как-то говорит:

— Есть мнение, что евреи один за одного держатся и помогают. Что-то я у тебя ни одного еврея не встречал. Жениться тебе надо, чтоб все наладилось. Попроси у кого-нибудь из своих совета. В синагогу, что ли, сходи. Или что-то еще еврейское есть же. Точно. Не может не быть. Кстати, ты понятия не имеешь, а Пичхадзе — самый еврей и есть. Это у него вроде секрета. В паспорте он записан грузином, но еврей. И характер у него еврейский, не дай Бог. И как ты не разглядел? Вот к кому пойти, поклониться. Он тебе и невесту найдет. Через свою жену. Она пол-Москвы переженила.

Иона обиделся:

— Ну и что, что Пичхадзе еврей! Да хоть кто. С чего вы взяли, что раз я еврей, так мне надо к евреям ходить и на еврейке жениться? Вот у вас жена русская. И ничего. А про армян тоже много всякого рассуждают.

Айрапетов аж вскипятился:

— Ты мою жену не трогай! Я тебе про другое, а ты не слушаешь. Ну и не надо.

Поссорились. В квартире в коридоре столкнутся — отворачиваются в разные стороны.

Иона первый примирился:

— Варткес Ваганович, извините меня, как старший по возрасту.

Айрапетов на мировую пошел, но прежней дружбы не стало.

В одной смене работают — спасибо-пожалуйста исключительно по необходимости. Тяжело.

Ну, ничего.

Жил Иона совершенно один. На работу — с работы. Так что Айрапетов ему замечание сделал правильно. И насчет семьи намекнул совершенно верно. Но, скорее всего, на Иону не понадеялся в смысле понимания, а сам что-то обсудил с Пичхадзе. Потому что тот стал пристально смотреть на Иону и разговаривать со значением: откуда родом, чем занимался до войны, как был на войне, почему приехал в Москву, какую занимает жилплощадь. И не сразу — а помалу, помалу, спросит одно — и вроде дальше неинтересно.

Иона, конечно, сразу почувствовал, что его пытают, и сам для себя решил, что Пичхазиха взялась пристроить к нему, как к завидному жениху, какую-нибудь свою кандидатку. Ну, пусть. Даже интересно. Иона отвечает на поставленные вопросы, но в разговорной манере, не как в отделе кадров. Шутит при этом, только не через край, а тактично, с мерой вещей.

Наконец Пичхадзе говорит ему прямо:

— Хороший ты парень, Иона. И красивый. И порядочный. Я за тобой с первого дня наблюдаю. Лишнего не скажешь. Чужого не возьмешь — свое положишь. У меня есть тебе невеста. Такая девушка, если сразу не умрешь от счастья, так сто двадцать лет будешь с ней счастлив. Приходи завтра ко мне домой — на обед.

— Так суббота, я как раз на смене.

— Поменяйся, хоть с Айрапетовым. Приходи обязательно.

И написал адрес на бумажке. Улица Расковой. А на словах пояснил:

— Спрашивай Старую Башиловку. Нас переименовали в честь героини-летчицы, еще не все усвоили.

Иона прибыл без опоздания. А там — еврейская суббота. Самая настоящая. Пичхадзе в ермолке, жена его в парике, трое гостей, кроме Ионы: мужчина, тоже в ермолке, женщина — одного с мужчиной возраста, и девушка, совсем молоденькая.

Пичхадзе познакомил Иону:

— Это Израиль Исаакович Кременецкий, это его жена — Хана Гедальевна, это их дочка Софочка. А это — герой войны, орденоносец, Иона Ибшман. А это — моя жена — дорогая Серафима Ефимовна. Будем все знакомы.

Сели. Жена Пичхадзе зажгла свечи в семисвечнике. Пичхадзе прочитал молитву. Разлили вино.

Пичхадзе сказал:

— Гут шабес!

Выпили, стали кушать.

Холодные закуски лились рекой, суп с клецками, рыба фаршированная, и так далее. А сервировано не хуже, чем в “Национале”.

Хана Гедальевна вставила:

— Моя Софочка отменная хозяйка, настоящая еврейская хозяйка. Мы не то что совсем кошер соблюдаем, но стараемся. У нас семья такая, что традиции уважаются от поколения к поколению. Софочка идиш знает в пределах разумного. А вы, Иона, как?

Иона возьми и брякни:

— Их хоб форгесн. Я после войны не могу слышать еврейской речи. Потому что она сильно смахивает на немецкий язык. И потом, столько горя из-за этого людям еврейской национальности! Говорят, что немцы евреям это сильно ставили в вину, что идиш похож на немецкий.

— Что вы говорите, Иона! — Хана Гедальевна выкатила глаза от удивления: — При чем тут язык, хоть и идиш? Разве за язык убивают?

Иона пожал плечами:

— Не знаю. Но давайте про грустное не говорить за этим прекрасным столом. Давайте выпьем за знакомство.

Хорошо посидели. Кременецкий с Пичхадзе говорили между собой, потом перешли в другую комнату. Иона слышал, как читали на еврейском Тору или еще другое священное, по тону было ясно. Старшие женщины между собой что-то обсуждали. А Иона с Софочкой перекинулся парой слов насчет передать соли. И все.

Иона под конец вроде сделал предложение, чтобы всем потанцевать, но ответа не получил.

Софочкина мамаша кривовато улыбнулась:

— Мы уже старые, а у Софочки от музыки и так голова кругом идет от шума — она музыкальный работник в пионерском доме.

В понедельник, не в свою смену, Пичхадзе пришел в “Националь” и пальцем поманил Иону в глубину гардероба.

— Ну, Иона, ты сильно понравился Софочке. Но еще главнее, ты понравился маме Кременецкой. Она в семье играет главную дудку. Ну как, рад?

— Конечно, рад. Скрывать не буду. И Софочка мне понравилась. Интересная девушка. Что дальше?

— А дальше то, что я прежде не выяснил у тебя главный вопрос. А теперь меня Хана Гедальевна спрашивает. Ты мне прямо скажи, Иона, ты обрезанный?

Иона засмеялся:

— Ой, не могу! Да не обрезанный я! Не беспокойтесь! Я ж советский человек. Это вы для анекдота спрашиваете?

— Ну тогда, ингеле, тебе от ворот поворот на первом шагу. Хана Гедальевна согласна только на обрезанного. Ей нужен настоящий еврей. У них семья такая, что ой-ой-ой на этот счет. Извини, моя вина. Нужно было про это сначала спросить.

Иона разозлился:

— Настоящий еврей! А я что, подделочный? У меня в паспорте написано.

Пичхадзе делает ему пальцем предупредительный знак:

— Ты тут не кричи. Хочешь, спрошу — если ты сейчас обрежешься, они тебя возьмут?

Иона оскорбился:

— Да я и говорить с ними не желаю! Ни на какой почве. Где видано, чтобы человеку условия ставили в подобном роде! Спасибо, конечно, но я обойдусь как есть. Без обрезания. Мне смешно, и только потому не обижаюсь. Бывают всякие люди. А вам насчет еврейства вообще стыдно рассуждать. У вас фамилия грузинская, и в паспорте записано, что грузин, а вы меня черт знает чем попрекаете.

Пичхадзе стал пунцовый:

— Ты щенок, мои предки эту фамилию носили испокон веков, а что у меня в паспорте записано — не твое дело! Я на паспорт плюю! Если тебе интересно. А на это дело не плюнешь, — и он ткнул пальцем себе в штаны. — У меня дед был раввином в Кутаиси. А я тут пальто всем раздаю. Я бы, может, тоже раввином был, если бы меня спросили.

Иона испугался, что старика удар хватит от наплыва воспоминаний.

Примерно через месяц в ресторан пришла Софочка. С подружкой — часов в двенадцать, когда обычно сходились перекусить, кофе и чай с пирожными.

Иона с Софочки снимал пальто, так чуть в обморок не упал от ее духов.

Софочка тихо поздоровалась с ним. И выходило по всем приметам, что она именно на него посмотреть и явилась. Потихоньку толкала подружку в бок и стреляла глазами в направлении Ионы.

Только тогда Иона обнаружил у Софочки большой недостаток — перекос с левого боку. Ступня идет внутрь, хоть ты что. Отсюда — хромота и перевалка в походке.

Иона сначала разозлился: хотели подсунуть кривобокую. А потом сам себя застыдил: она кривобокая, а ты кто? Она женщина, страдает от своего ущерба, может, плачет по ночам. Ей любви хочется, человеческой ласки, тем более мужского внимания. Обидно только, что его заранее не предупредили, не понадеялись на понимание с его стороны.

Так ли, сяк ли, через некоторое время Пичхадзе снова выступил связным:

— Иона, я с тобой должен поговорить по поручению Ханы Гедальевны.

Иона с улыбочкой:

— Ну, что еще отрезать надо?

— Брось ерунду городить. Она просит с Софочкой не встречаться, если Софочка пойдет с тобой на сближение. Она девочка своенравная, может и сама инициативу проявить. Как, еще не было ничего такого?

— Нет. Ничего не было. С того самого дня и не виделись, — Иона почему-то не признался в нечаянном свидании.

Как-то под вечер в воскресенье на Якиманке Иона встретил Конникова. Не виделись несколько лет. Иона давно забросил старую обиду. Кинулся к Василию Степановичу:

— Это ж сколько лет, сколько зим!

Конников вроде не обрадовался:

— Ёнька! Чего орешь? Здоровый? А я думал, ты загнулся.

— Что вы, Василий Степанович! Я теперь хорошо живу. Работаю в “Национале” гардеробщиком-швейцаром.

— Тоже мне, гордость. А я вот прогуляться вышел. Давай до “Ударника”, там в скверике посидим.

Шли молча и сидели молча. Смотрели на людей — лето, хорошая погода.

Первый заговорил Конников:

— Мясная-Бульварная теперь Талалихина. Не знал?

— Не знал. Я газет не читаю, радио не слушаю. Хорошо, что в честь героя назвали.

— Хорошо. Вот так, Ёнька, один таран — и вечная слава. А я с комбината уволился. Прижало, двинуться не давали, я и ушел. Теперь на новой работе. В такси. Денег хватает. Людей вижу. А то раньше мясо да мясо. Аж в глазах кровило.

— Да, это хорошо. Я тоже по преимуществу с людьми. Я бы в такси с удовольствием пошел, но меня не возьмут — тяжелая инвалидность. Мне рекомендована легкая работа, — вздохнул Иона, не зная, как еще поддержать беседу.

— А я женился, — Конников как-то криво подмигнул. — На своей соседке. Ангелина — женщина хорошая. Я подумал, подумал, чего искать, квартира теперь вся наша. И обед тебе, и стирка, и уборка. Только она на рояль ругается — ей места мало для воздуха. А куда его? Жалко.

Василий Степанович поднялся и подал руку Ионе:

— Ну, пока. Я недалеко свиданьице назначил. Тайное. А ты тут посиди. Заходи как-нибудь, чайку попьем.

— Обязательно, — от всего сердца пообещал Иона.

С того самого вечера Ионе на голову стал давить рояль. Иона захотел его себе.

Куда ставить, зачем, не думал. Отправился к Конникову. Его дома не оказалось — Ангелина Ивановна встретила приветливо, напоила чаем.

Иона ей сразу выложил свою мечту:

— Продайте мне рояль. Он вам ни к чему, только мешает. А мне для дела.

Ангелина быстро согласилась, но велела прийти через два дня — узнает, какую цену можно взять и заодно тактично поставит в известность Конникова, чтобы без дополнительной обиды с его стороны.

Ну, в общем, выторговал Иона рояль. Приволокли его, поставили кое-как. Сошлась любоваться вся квартира. Смотрели из коридора, а в комнату никто и не втиснулся — рояль все место занял на себя. Иона придвинул кровать вплотную к шкафу — как раз чтобы пробраться мимо рояля, ни уже, ни шире. А обеденный круглый столик заранее поставил в комнату к Айрапетову — чтобы потом разместить.

Айрапетов поцокал языком:

— Ай какая красота! Молодец, Ёня. А стол куда?

Иона обвел взглядом комнату — некуда.

— Может, кто возьмет, я подарю. Даром подарю. Хороший стол.

Согласилась одна соседка, только чтобы выручить.

Ну да. А жить надо.

Иона застелил рояль простыней, боялся на него дохнуть.

Первое время ел и чай пил на кухне — в комнату еду не носил. Не на коленях же ложкой махать и кипяток лить. А потом потихоньку приспособился принимать пищу на рояле. Положил толстую разделочную доску, а за ее границы ни-ни. Аккуратно.

Айрапетов как-то по-свойски спросил:

— Зачем тебе инструмент? Весь двор обсуждает.

Иона отмахнулся.

На самом деле внутри себя он знал, что приобрел рояль лично для Софочки. Вот она еще раз придет в “Националь” пирожные съесть, а он ей скажет, что у него для нее сюрприз. Она к нему тогда обязательно придет, он ей рояль и обнаружит со словами: “Это вам”.

Что будет потом, Иона не размышлял, потому что об этом вообще не размышлял.

Свою придумку насчет разведки он давно забросил. Но иногда сильно хотелось себе или кому там вслух доложить накопившееся. Но боялся, потому что был такой случай. Тетка через стенку постучала с вечера, а наутро со смехом сделала замечание:

— Ты богомольный, что ли, Иона? Так ты тише молись, а то бубнишь, как в трубу. Спать не даешь.

С того раза он свои отчеты и прекратил.

Софочка нескоро, но пришла. Оглянулась при входе, вроде с опаской кого-то высматривала, а потом вплотную прислонилась к барьерчику и вытянулась в струнку навстречу Ионе:

— А вы сегодня работаете? Очень приятно. Меня мама просила Григорию Михайловичу передать кое-что важное. Он тут?

— Нет, он сегодня выходной. Софочка, мне оставьте, я передам. — Иона хоть ждал, а растерялся. — А мне что вы скажете, Софочка? Как поживаете?

Софа только сказала:

— Спасибо, — и повернулась, чтобы уйти.

Но Иона почувствовал, что если уйдет — так навсегда.

— Софа, давайте с вами встретимся и погуляем. Когда вы скажете, тогда и встретимся. Хотите, я сейчас отпрошусь, и мы пойдем куда-нибудь побродим на воздухе? Солнышко какое!

Софа согласилась, лишь выразила опасение, чтобы у Ионы по работе не было неприятностей.

На улице постояли и решили, что надо идти в Александровский сад.

Прошли немного по направлению, Софочка хоть и выказывала радость, но старалась идти так, чтобы хромота не выходила на первый план. Но Иона учел это сердцем и предложил:

— А давайте вместо того, чтобы бесцельно шататься по улицам, поедем ко мне домой. Зайдем на минутку. Я для вас подготовил сюрприз.

— Как это? Может, мы бы и не встретились вообще. Вы что же, знали, что ли?

— Точно. Я, Софочка, все наперед всегда знаю. — Иона, конечно, пошутил, но Софочка поверила всерьез.

— Я про вас так сразу и подумала. А раз вы все знаете, я вам скажу — ничего мне мама Григорию Михайловичу передавать не поручала. Я к вам зашла. Просто по-товарищески.

И улыбнулась не то чтобы кокетливо, а совсем по-женски.

Софа увидела рояль и чуть не упала в обморок. Это еще когда он был в простыне. А когда Иона простыню снял — тут началась реакция ой-ой-ой. Что? Откуда? Каким образом?

Иона не стал распространяться. Туманно намекнул, что про подарки не рассказывают об источниках.

Насчет тазика с водой под роялем Софа осудила:

— У вас сырая комната. Вон и на стенке плесень, а вы дополнительно разводите. Немедленно уберите тазик навсегда! Я сейчас что-нибудь сыграю. Вы не против?

Открыла крышку, огляделась, на что присесть — как раз на краешек кровати. Села и пальчиками стала тыкать в клавиши — для пробы. И снова выговор:

— Рояль расстроенный, играть невозможно. Нужно срочно звать мастера, настраивать. Что ж вы не смотрите за инструментом? Ему цены нет, а он у вас как в сарае.

— Не сердитесь, Софочка, я в роялях ничего не понимаю. Это теперь ваше, что хотите, то и делайте. Но, может, все-таки сыграете как есть?

— Нет-нет. Ни в коем случае. Сначала надо настроить, подлечить. А потом уже играть.

Иона обратил внимание, что голос у Софочки стал другой, и говорила она будто давняя знакомая, не стеснялась: красиво жестикулировала руками и поворачивала головку в сторону Ионы — медленно, плавно, наверное, заранее репетировала перед зеркалом.

Иона решился сказать главное:

— Софочка, вы не подумайте ничего плохого. Но хочу вам предложить встречаться. Вы мне нравитесь, и я вам тоже. Мне Григорий Михайлович говорил. Посмотрим друг на друга поближе, может, сложится. А если нет — будем дружить. А что касается рояля — забирайте его себе хоть сейчас. Рояль к нашим дальнейшим отношениям совершенно не касается. Это просто сюрприз в честь нашей встречи.

Софа сидела на кровати и спокойно смотрела снизу вверх на Иону:

— Иона, вы взрослый человек, а ведете себя как маленький. Думаете, я не понимаю, зачем вам знакомство со мной. Вы посмотрели на меня — я хромая, мне по всей Москве жениха ищут — найти не могут. А тут вы — красивый мужчина, между прочим, довольно молодой, и все у вас есть: и комната, и хорошая работа. Только хромоножки вам не хватало. Хотя лицо у меня красивое, конечно. Вы хотите со мной я знаю для чего встречаться, так и я этого хочу. А о дальнейшем давайте не думать. Насчет рояля, спасибо. Но куда ж я его? Пусть тут.

Когда поздно вечером вышли из дома, Софочка прижалась к Ионе и шепотом сказала:

— Хорошо, что так сразу получилось. Не хочется время терять. Правда? А то мало ли что.

Иона проводил Софочку до ее дома — неподалеку, на Большой Полянке, рядом с Дворцом пионеров, где она работала.

Честно говоря, радости у Ионы на сердце оказалось мало. Софочка чем-то напомнила Ионе Фриду. Другая, ясно, и говорит по-другому, и обращение у нее другое. Но вот когда в глаза заглядывает — точно Фрида.

А что, все женщины похожи. Ничего страшного.

Встречались примерно раз в неделю. Иона не спрашивал у Софочки ничего про отца и мать, и она не рассказывала. В любви не признавалась. Он тоже не распространялся. Улягутся в кровать и занимаются своим делом. Иногда Софочка расскажет какую-нибудь книгу, иногда Иона — случай из фронтовой жизни.

Айрапетов, конечно, как сосед, видел Софочку у Ионы. Но не лез. А когда ему Иона предложил никому не рассказывать про девушку, особенно Пичхадзе, Айрапетов дал слово молчать.

Как-то Иона похвастался Софочке своим биноклем. Смотрели в окно, друг на друга — переворачивали бинокль по-всякому, выходило интересно.

Софочка спросила:

— Ты его с мертвого снял? С убитого?

— Ну, с офицера. С живого. Он валялся рядом со своим танком. Танк покореженный, горелый. Я внутрь полез, прихватить дальномер, у них были. А у нас не было. Вылажу — немец подает голос. Я хотел застрелить, да пожалел.

Софочка обхватила щеки руками, как ребенок:

— А он какой? Молодой? Красивый?

— Не знаю. Сильно обгорел. Наверно, надо было застрелить, чтобы не мучился.

— Да. Чтобы не мучился, — тихо подхватила Софочка, как эхо.

Про бинокль больше не вспоминали.

Получилось, что из дому вдвоем не выходили и не назначали встреч на улице. Софочка так повела себя сразу:

— Зачем выставляться напоказ?

Иона подозревал, что причина больше таилась в Софочкиной хромоте.

Раз сходили в “Ударник”, на Тарзана. Очередь за билетами — до самой набережной. Потратили часа полтора, кроме сеанса, — посторонние лезли без совести.

Рояль пребывал без изменений. Простыню Софочка сняла и велела больше не прикрывать инструмент. А играть — не играла. Все обещала привести настройщика, но не вела.

Как-то спросила:

— Иона, у тебя еще женщина есть?

— Нет. Ты у меня есть. Никого мне больше не надо.

— Очень хорошо. Если ты не обманываешь меня в утешение.

Иона от таких слов покраснел:

— Ты что говоришь? Давай я на тебе женюсь. Ты не говорила, и я не дергал тебя. Тем более нас для того и знакомили. Если бы не твоя мамаша, мы бы давно жили семьей. Я, наоборот, думал — ты сама меня как мужа не хочешь.

— А что мама? Ты же через Пичхадзе передал, что я тебе не нравлюсь. Он мягко маме намекнул, она мне рассказала. Надо, мол, Софочка, нам на землю опускаться, тебя возьмет только очень старый вдовец. Я назло ей подошла к тебе ближе. Мне, может, надо было кое-что доказать самой себе.

Иона аж задохнулся от возмущения:

— Ты что несешь? Ты сама хоть слова понимаешь? Ты мне сразу понравилась, я еще понятия не имел, хромая ты или не хромая. Ты хоть знаешь, почему на самом деле от меня твоя мамаша отмахнулась? Я тебе, чтобы не удивлять тебя насчет темноты твоих родителей, не рассказывал причину. Твоя мама не хотела меня, потому что я необрезанный. Ты-то хоть разницу знаешь? Ты передо мной держишь фасон неизвестно какой и зачем. Лично у тебя для этого какой повод? Ты из моей же кровати мне в лицо тычешь свою правоту. Выходит, ты на мне свое одолжение оттачиваешь.

— А ты думал, ты мне одолжение делаешь?

Софа прекратила разговор и быстро собралась. От провожания отказалась.

С того дня пропала. Полгода ее не было.

Иона подходил к Пичхадзе с непринужденной беседой, мол, как там Софочка со своими папой и мамой, не вышла ли замуж. Пичхадзе хмыкает, а толком не говорит, что случилось:

— Своим чередом идет, своим чередом.

Иона караулил у Софочкиного дома. То его чуть сам Кременецкий не увидел, то мамаша Хана Гедальевна прошла мимо в двух шагах — не заметила. А Софочки нет и нет.

Само собой, у Дворца пионеров дежурил. Ничего.

Иона бросил следить и решил, что раз у них с Софочкой не заладилось, так и ладно. Если бы с ней стряслось какое несчастье, Пичхадзе рассказал бы. А молчит — значит, все слава Богу. Наверное, вышла-таки замуж и с мужем уехала по его месту расположения.

Сидит Иона в гардеробе, приткнется к какой-нибудь шубе и размышляет ни о чем. Все тайны, а тайны какие-то пустые. Разгадывать не хочется, и так понятно: живи и радуйся, что живой.

И вот Софочка пришла к Ионе. В воскресенье с утра. Рассказала, что ее отсылали к дальним родственникам проветриться. Она там родила мальчика и оставила на попечение. А сейчас приступает к прежней работе и очень рада, что Иона ее не забыл. Мальчик, конечно, Ионе сын, но это не имеет значения. Главное, забыть все недоразумения.

Софа попросила, чтобы все было как раньше.

Иона растерялся:

— Как это? Мы теперь поженимся, и мальчика к себе заберем.

Софа не перечила, но и не выразила согласия. Сказала:

— Я просто поставила тебя в известность. Лучше, чтобы было, как есть.

Иона спросил, как в целом ощущают себя родители.

— А что, они мне счастья хотят. А я их так подвела своим поведением. Но ты не волнуйся, они про тебя не подозревают. Я вообще им заявила, что меня преступно изнасиловал незнакомый человек.

— Ух ты! Прямо кино. Подумаешь, соврала родителям. Нехорошо, но это запросто аннулируется. Вместе пойдем, и все расскажем. Страх есть страх. Страх — большое дело в этом вопросе. А ты ведь, как молодая девушка, боялась им признаться, стеснялась. Ясно.

Однако Софочка махнула ручкой — это еще хуже будет. Тогда ее вовсе не простят за распущенность.

Иона сказал Софочке, что между ними все будет как прежде. Насчет мальчика спросил, как зовут. Тут Софочка расплакалась и объяснила, что ребеночка отдала сразу после родов, про себя его никак не называла, потому что ее заверили, если хоть раз назовешь дитя по имени, потом не оторвешь от себя даже с мясом. А, по правде сказать, ей этот ребенок был все равно. Как женщина она, конечно, чувствовала ответственность, но в остальном не желала привязываться.

Иона поинтересовался, неужели отдала мальчика без содрогания? Софочка ответила, что ей мальчик представлялся исключительно помехой в дальнейшей жизни и непредвиденной остановкой в пути. У нее даже злость была: всегда, как только намечается что-то важное, от чего жизнь может переиначиться в положительную сторону, возникает какая-нибудь помеха.

Вот например ей должны были делать важную операцию — устранить врожденный дефект тазобедренного сустава, она уже была в больнице, в самой лучшей, с профессорами, так как раз объявили войну. Ее срочно прямо из палаты забрал отец и отправил с мамой в эвакуацию, а сам пошел на фронт. А потом в пятьдесят первом опять договорились насчет операции. Тут достоверно сообщили, что евреев высылают на Север. А после операции еще долго ходить на костылях, и уход тоже. Опять забрали из больницы, чуть не с операционного стола. На чемоданах просидели больше года. Ну ладно, в первый раз война. А во второй — ложная тревога. И евреи на месте, и тазобедренный сустав проклятый, какой есть, при ней. Потом — Иона. Тут Софочка решила взять в свои руки жизненный путь, чтобы опередить какое-либо стихийное бедствие, если оно намечалось в судьбе. Вроде хорошо. Но вот — ребеночек.

Иона слушал-слушал, головой качал, руками разводил, а спросил одно:

— Не понимаю только, почему ты сразу про ребенка не сказала?

Софочка молчала-молчала. Ответила так:

— Я сама хозяйка своего счастья. Если бы сказала тебе — уже и не одна, а надо распоряжаться вдвоем. Неужели непонятно?

И ушла. Хромать стала больше, это Иона приметил. А лицо еще красивее, чем было.

В голове у Ионы вертелись разные мысли, но ничего не клеилось одно к другому. Ночь проворочался, спал урывками. Хорошо — назавтра не его смена. День пролежал, как чумной. Вечером отправился к Конникову.

Тот встретил его радостно. Был дома один — окна настежь, прямо на паркет летят мокрые снежинки.

— А, помнишь меня, Ёнька! Без Конникова никуда. А мне нужен надежный человек. Сейчас выпьем, покушаем. Ангелина столько готовит, что половина скисает, не успеваю съедать.

Конников болтал без передышки, про какие-то планы, про таксопарк. Оказалось, он уже из таксистов перешел в начальники среднего размаха и что-то махерит с запчастями. А на складе окопался недотепа. И не мешает, а лучше бы своего человека поставить.

— Ну как, Ёнька, пойдешь ко мне? Подумай. Самостоятельная работа, деньги хорошие, я тебя в обиду не дам.

Иона для приличия сказал, что подумает. И приступил к главному.

— Я, Василий Степанович, пришел посоветоваться. Насчет одного положения, которое у меня сложилось. Тут женщина от меня родила ребеночка. Я бы на ней запросто женился, но родители ее категорически против. К тому же ребенка она оставила по месту родов — в каком-то городе, не знаю, где.

И так далее, больше про непонимание ситуации, а не по фактам.

Конников выслушал, не перебивая. В конце спросил:

— Ты мне одно скажи — эта женщина хочет за тебя замуж?

Иона пожал плечами:

— Честно вам скажу, Василий Степанович. Она калека с детства, думаю, это на нее наложило тяжелый отпечаток.

— Калека? — Конников рассмеялся. — Ничего себе калека! Родители, небось, спят и видят, как ее хоть кому с рук сбыть. А ты, подумать только, не устраиваешь! Какого же рожна им надо?

— Как вам объяснить?.. Они не то что верующие. Ну, считайте, верующие. А я, считайте, неверующий. Вот они и против.

Конников посмотрел на Иону как на круглого дурачка:

— Скажи, что тоже поверил в Бога. В синагогу вашу с ними вместе сходи.

— Не пройдет такой номер. Им нужен обрезанный. А я не обрезанный. Без этого никакая синагога не считается.

Конников посерьезнел:

— Да. А ты ни в какую, значит?

— Конечно. Это их прихоть, а я режься.

— Без этого никак?

— Никак.

— Нашла коса на камень! Что ни говори, евреи без выкрутасов не могут. То у них не считается, это не считается. Все им вынь да положь — на слова никогда не поверят. Считают они, считают. И когда только досчитаются? Ты не обижайся. Я не про тебя. Слушай, Ёнька, пошли ты их всех вместе с их психической доченькой подальше. К тебе претензий никто не имеет?

— Никто. Она им сказала, что изнасиловал кто-то. Несчастный случай.

— Тогда ясно. Раз несчастный случай, так и ребеночек не в счет. Х-ха! Тебе, Ёнька, повезло. Если бы она им сказала правду, так они бы тебя враз смогли засадить за решетку. Я знаю. Ничего не докажешь. И вообще, ты с ней осторожнее. Она может держать на крючке: мол, признаюсь папе с мамой, что это ты, они тебе покажут кузькину мать. Она же ко всему инвалидка, закон на ее стороне. Что ты смотришь? Бабы все могут! Да что говорить! Ты меня держись. Молодой парень, красивый. Найдем тебе жену. Хочешь, с ребенком, хочешь, девушку. У нас в таксопарке одна диспетчером работает. Не веришь?

Конников ловко перевел разговор на другую тему. Потом еще выпили. Потом еще. Как пришел домой, Иона наутро не помнил.

На работе Иона ронял номерки, путал ячейки для обуви, просыпал чаевые мимо жестяной коробочки, потом погнул крышку, когда эту коробочку прикрывал.

А ко всему — Архип Архипович пристал с разговором:

— Смотрю я на тебя Иона, и радуюсь. Хороший ты человек.

— Да ладно, какой я хороший? Места себе никак не найду. Сегодня чуть чужой макинтош не отдал, — Иона поддержал разговор без настроения.

— Ну и отдал бы, потом выплатил. Подумаешь, какая беда. Бывает и похуже. Ты с лица спал. У тебя жизнь проходит нормально?

— Нормально, Архип Архипыч. Просто я давно не был в отпуске. Четыре года тут работаю, а отпуск не брал. Как вы думаете, взять?

— Бери-бери.

— А с другой стороны, у нас же не работа, а сплошной санаторий. Люди культурные, красота кругом. А в отпуске мне что делать? С ума сойти.

— Тоже правильно.

Помолчали. Архип Архипович повздыхал, потом сказал:

— Я один раз на море ездил. В здравницу. В тридцать пятом году. Ты на море был?

— Никогда. Я плавать не умею. Даже стыдно.

— Ох, а я плавать любил. Чуть не утонул — от смелости. Заплыл далеко-далеко, смотрю — берега не видать. Лег на спину и лежу. Думаю, ни за что назад не вернусь — не доплыву. Сил не хватит. Полежал — и обратно. И что-то меня ко дну тянет. Не на самом деле, а как будто в уме. Да. А как у тебя с личной жизнью? Пора семью заводить.

Иона ответил в том духе, что завести семью никогда не поздно и что он благодарит Архипа Архиповича за заботу. Но, видно, как-то так обидно голосом произнес, что старик принялся извиняться:

— Я, Иона, не в свое дело полез, правда. Думал, ты ни с кем не разговариваешь, не делишься, а у меня сердце свободное — я любой твой разговор приму с радостью. А тебе, выходит, не надо. Ну не надо и не надо. Прости.

И отошел потихоньку в сторону, как раз люди появились.

Иона не находил себе покоя. В выходной отправлялся гулять куда глаза глядят. А в голове крутились плохие мысли. И про Софочку, и про ее поведение, и в целом про Кременецких. И притом Иона стал замечать детей. Крутятся под ногами, бузят, ручками машут. Смешные. И жалко. Дошел до того, что в коляски заглядывал: как они там спят, на что похожи. Мамаши с подозрением сторонились, но некоторые поднимали покрывальце — мол, полюбуйтесь, какой бутуз.

Словом, абсолютно сошел с рельсов.

Софочка не давала о себе знать. Иона считал, что хоть это хорошо. Не рвет душу бесполезными признаниями. Что там у нее еще припасено, один Бог знает. Его ли ребенок, есть ли он?

Иона думал-думал и придумал, что был сон — и прошел.

Архип Архипыч заболел и месяц не показывался на работе, а когда вышел — написал заявление по собственному желанию. Его не держали — на завидное место подступали новые силы. Проводили с почетом. С грамотой и настольными часами.

Иона промаялся до августа месяца и попросился в отпуск.

В ЦУМе купил кое-какие вещички: кеды, чтобы путешествовать по горам, фонарик, термос с розами, большое махровое полотенце — все китайское, отличного качества. Взял бинокль.

Поехал на море. В Крым, в Феодосию. Посоветовали знающие люди.

Снял сарайчик у старика со старухой — Петра Алексеевича и Елены Ивановны.

Ходил-ходил, и по горам, и всюду. Купался мало. Сядет на берегу и смотрит в бинокль за горизонт. Наслаждается красотой. Иногда на женщину какую-нибудь наведет бинокль, для развлечения. Но без осознания. Просто со скуки.

По вечерам пил водку со стариком и беседовал. Петр Алексеевич воевал еще в Первую мировую и в Гражданскую непонятно на какой стороне, если отсчитывать от советской власти. При знакомстве изучил паспорт Ионы и сделал заключение:

— Если ты непьющий, так ищи другую пристань. А если пьющий — милости просим. Водочки мне ставь каждый вечер. Ну и деньги, конечно, так, для порядка. Деньги я все равно старухе отдам, а водочка при мне останется — внутри. И тебе веселее. Конечно, сам-то можешь и вино, у старухи полно, а мне уж белую. У нас с ней заведено: против не будет.

Иона пытался поймать отдых, но не получалось. Лежит ночью — спит. А отдыха нет. Ходит — тоже нет. Сидит — то же. Правда, и ничего другого не обнаруживалось. В голове пустота. Работают только глаза: стал замечать, что видит далеко-далеко. Забросил бинокль и принялся тренировать зрение. Смотрел прямо на солнце — когда в глазах темнело, закрывал рукой, а в остальном старался не уступать: посмотрит, закроет, посмотрит, закроет. В общем, не сдавался.

Заходили беседы и о войне.

Петр Алексеевич твердо заявил:

— Мы бы войну не выиграли, если б не устав. Устав есть кулак. Теперь что — сплошное шатание. Я старухе иногда читаю по памяти. Она смеется. Ну и дурь, говорит, все же и так понятно: кому, как, куда, если что. Не понимает сути.

Иона поддержал:

— А суть в том, что каждая буква оплачена кровью.

— Вот именно. — Петр Алексеевич встал и с рюмкой потянулся к Ионе: —Молодец.

Иона продолжал, потому что уже много выпил:

— Ты присягу давал? Давал. Договаривались? Договаривались. Все тогда были? Все. А теперь отказываются. Ну вот и получайте.

И сказал это с таким убеждением, что старик забеспокоился:

— Ладно, Ёня, дело прошлое.

Но Иона разошелся:

— Нет, я тебе скажу, тебе форму дали — тебя всегда по ней узнают. Другую одел — все равно узнают. И под суд. Потому что присягу формой не отменишь… Мне товарищ разъяснял, что когда евреи с Богом встретились лично, они ему присягнули на верность и устав приняли от сих до сих. И там все присутствовали как один: и те, что тогда жили, и те, которые еще не родились во веки веков. Значит, и я там был. А я ж ничего не знал. Я ж не знал, понимаешь.

— Не знал, значит не был.

— А если был?

— Хорошо, хорошо, Ёничка, завтра договорим, — старик еле дотащил до сарая тяжелого Иону.

В сарае оказалось жарко. Давила крыша, стенки. Ионе спьяну показалось, что горит в танке. Еле привел себя в чувство.

До отъезда оставалась пара дней. Собрал кое-какую еду и отправился на самый дальний край берега. Днем уходил в тень, а к вечеру, когда садилось солнце, снова к морю. На берегу и ночевал. Очень жалел, что две недели валял дурака, не отдохнул.

В Москве все гудело. Наступил Всемирный фестиваль молодежи и студентов.

Помимо всех прочих приехали аж две делегации из Израиля. Одна прогрессивная. А другая не очень.

Негров полным-полно. Разные народы ходили с цветами прямо по улицам. Выстроятся в ряд человек по десять, возьмутся под руки — и идут по Горького, поют “Подмосковные вечера”. И наша молодежь, само собой, среди них.

Иона наблюдал от дверей “Националя”, любовался.

Пичхадзе спрашивает:

— Ты, Иона, израильтян видел? У нас в гостинице живет делегация.

— Не видел.

— А я видел, — Иона и Пичхадзе стояли на улице — время совсем раннее, посетителей ни одного. Вот и позволили себе такую свободу — подышать воздухом. — Я даже, можно признаться, подарок получил от одного. Посмотри.

Пичхадзе протянул Ионе маленький значок — флаг Израиля, белый с синей шестиконечной звездой.

— Красиво. Но у нас лучше. Красный все-таки, что ни говори, нарядней, — Пичхадзе согласно кивнул на замечание Ионы. — И как он, Израиль? Что говорит? — Иона из вежливости спросил, а не из интереса.

— Да так. Разное. Сам понимаешь.

— Ну и что, что Израиль? Люди как люди, — Иона так сказал, чтобы Пичхадзе поставить на место, а то он вроде от этой встречи стал больше о себе воображать. — Везде живут, и там живут. Мы вот с вами, Григорий Михайлович, тут живем, и ничего.

— Ничего-ничего, — быстро согласился Пичхадзе. — Я просто к тому, что если тебе интересно, я тебя приглашаю в субботу к себе в гости. Там будут разные. А то ты совсем один. Чахнешь. — Пичхадзе улыбнулся со значением.

Ну, так.

У Григория Михайловича на улице Расковой собралось человек десять. И, между прочим, Софочка с родителями. Вели они себя тактично — Иона то, Иона се. Софочка села рядышком и улыбалась по-дружески.

Пришел и фестивальный еврей, не тот который подарил Пичхадзе значок, а другой — родом из польского Томашова. Оказалось, он еще из Израиля разыскал отца Софочки, по дальней родственной линии, и теперь выступал в роли заморского гостя с рассказами. А у Пичхадзе собрались, чтобы не раздражать соседей Кременецких — у Кременецких хоть и две комнаты в коммуналке, но хорошо бы подальше от любопытных.

Спрашивали — как? что? почему? Еврей из Томашова отвечал длинно, мешал всякие языки, но Кременецкий и Пичхадзе хорошо понимали и толковали остальным.

Выходило, что все в Израиле лучше некуда. Только временная арабская опасность, которая не страшна, потому что у Израиля своя армия, вооружение и поддержка ого-го.

Иона не слишком следил за беседой, сказывалась близость Софочки. Но когда зашел разговор про специальных евреев, которые там только то и делают, что молятся и учат Тору на разные лады, Иона поинтересовался:

— А они, извините, кушают? И дети у них есть, и детям кушать надо. Молитвой много не заработаешь.

Еврей объяснил:

— Им платят из государственного кармана налогоплательщиков, чтобы была соль земли.

— Тогда понятно. За соль платят, — рассудил Иона и тайком погладил Софочкину руку повыше локтя.

Израильский товарищ послушал перевод — запаса слов у него оказалось все-таки мало — и закивал:

— В Мертвом море много соли. Но для Израиля это не главное, — и перешел на развивающуюся промышленность и сельское хозяйство.

После встречи у Пичхадзе Софочка несколько раз забегала к Ионе, но дело не пошло. Иона на нее смотрит и видит маленького ребенка. Даже спросил, как сложилась судьба младенца. Софа с готовностью ответила, что хорошо, его взяли честные работящие люди, русские.

— И хорошо, что он теперь в надежных руках. У него будущее. А со мной бы он только мыкался. Ну, пускай не материально. Но в остальном — нечего ему в нашей семье делать, особенно в настоящий период.

— Почему? — поинтересовался Иона.

— Потому что мой папа совсем с ума тронулся на еврейской почве. Он тайно учит иврит с теми, кто изъявляет желание. Спрашивается, зачем? Это прямо-таки шпионский язык. Чтобы никто во всей стране его не разбирал, что ли? Другого объяснения я не понимаю. Ну, идиш, еще ладно. Со стариками беседовать, у кого они живые. Я принципиально из дому ухожу, когда начинаются уроки. Или к соседям, вроде чаю попить. У них дочка в школе в восьмом классе — с ней решаю задачки. У меня с математикой всегда было очень нормально. Они хорошие люди, а что с мамой и папой не мирят, так я их понимаю. Характеры. Но, конечно, про иврит и прочее — секрет и тайна.

Иона не возражал на этот счет, но вернулся к разговору о ребенке — что они бы его вытащили из пут старика Кременецкого, и все такое.

Но Софа замахала руками и уронила слезу: мол, дело сделано раз и навсегда, и нечего возвращаться, нервы мотать.

Видя отношение Ионы к себе, что он ее не хочет, Софочка резких шагов не делала, а беседовала на разные темы. Но Ионе и это было досадно. Он как-то прямо спросил:

— Софа, зачем ты ко мне опять ходишь? У нас с тобой все разбито. Мы не можем оставаться друзьями, чтобы в кино ходить. Я не могу. Неужели ты не понимаешь?

Софа выразила недоумение, но не обиделась, а заключила:

— Хорошо. Я знаю, ты обиделся на меня из-за ребенка. Но, сам посуди, я могла бы тебе и не говорить ничего, а я честно сказала. Теперь ты обижаешься. Вот твоя сущность, ты правду не любишь. Ты страшный человек. Тебе все равнодушно.

И ушла.

На работе у Ионы начались неприятности. Из-за ухудшения здоровья он теперь вообще больше сидел на своей табуреточке в глубине гардероба. К клиентам подходил без желания. Айрапетов интересуется, в чем дело, другие тоже проявляют участие. А Иона отмалчивается или грубо отвечает не по существу.

Вдруг пригласили Иону в отдел кадров и спросили про Пичхадзе. Стороной, но вполне откровенно намекнули, что тот, по сведениям, ведет себя непатриотично. Во время фестиваля молодежи и студентов часто говорил с израильтянами не только на рабочем месте. А что по этому поводу думает Иона?

Иона ответил, что никаких разговоров с Пичхадзе не ведет, только на сугубо личную тему. Что видел значок с израильским флагом из рук Пичхадзе, а больше ничего. Зачем-то брякнул от растерянности:

— А при чем Пичхадзе к Израилю? Он же грузин, у него в паспорте записано.

Товарищ, который беседовал, хорошо улыбнулся и сказал, что в Советском Союзе не важно, кто еврей, а кто тем более грузин, но вести надо себя по-советски. И так посмотрел на Иону, что Иона обмер. Не от страха, а от ужаса.

На прощание порекомендовали никому ничего не рассказывать.

Иона и не думал.

Через неделю Иона написал заявление по собственному желанию и состоянию здоровья — просил уволить его с занимаемого места.

Подписали тем же числом, даже отрабатывать не заставили.

Сослуживцы отнеслись спокойно, будто так и надо. Пичхадзе пожелал счастливого пути. Вечером Айрапетов зашел в комнату к Ионе с бутылкой вина. Выпили молча по стопочке. Что говорить, Иона не соображал.

Несколько дней лежал на кровати — смотрел на ножки рояля. Внизу, у пола, ножки совсем обтерлись, черный лак облез, и выглядело так, будто рояль шел-шел куда-то и устал.

Иона не ел, не пил, не спал. Пробовал размышлять — не получалось: в голове туман.

И тут приходит Конников. Увидел состояние Ионы и в своем духе решил поправить: натащил еды, выпивки, привел какую-то женщину. Между прочим, красивую. Ну, как пришел, так и ушел. А женщина обиделась за невнимание.

Еду потом Иона дня четыре использовал по назначению. От вкусного питания слегка пришел в себя. И тут такое дело.

Явился незнакомец. Отрекомендовался Иваном Филипповичем Казьминым.

Одет кое-как, но речь вежливая:

— Ваш адрес мне дал гражданин Конников. Он мой бывший сосед по квартире. То есть я его бывший сосед. Это мой рояль теперь находится у вас.

И с такой уверенностью и так спокойно гость говорил, что непонятно было, как ему вообще отвечать.

— И что?

— Вы не подумайте, я без претензий, просто захотелось посмотреть на рояль. Я только-только из лагеря. Зашел к себе, в свою бывшую квартиру, просто так. Я пока у родственников остановился. Вот, хожу, вспоминаю. Вы не думайте, у меня документ в порядке, имею право находиться в Москве еще неделю. Мне Василий Степанович про вас немного рассказал. Вы ведь не музыкант и к музыке отношения не имеете?

— Не имею, — подтвердил Иона.

— И рояль вам Василий Степанович даром отдал, подарил?

— Ну, не совсем подарил. Я за него деньги заплатил, — Иона удивился и разозлился. — Вы зачем пришли? Может быть, считаете, что я вам должен рояль отдать? Так пусть мне Конников сначала деньги даст назад, а потом я вашу рухлядь с удовольствием отгружу своими руками. Жизни мне от него нет. Все перегородил, — Иона и сам не понимал, чего несет. И притом громко.

Гость растерялся и собрался уходить:

— Не волнуйтесь, гражданин Ибшман. Мне ничего не надо. Раз такое дело и вы рояль купили, так что ж. Мне его, честно говоря, девать некуда. Только Конников сказал, что вы мне рояль вернете по первому требованию, вот я и пришел.

— То есть как? — Иона сжал кулаки и пошел на Казьмина. — А ну пошли к нему, пускай он мне в глаза скажет!

Казьмин засмеялся:

— Вот история! Я Конникова знаю с детства. Не удивляюсь. И вы успокойтесь, обычное недоразумение в его духе. Честно говоря, он был пьяный, когда я к нему пришел. Завтра вместе зайдем и все выясним. Просто, чтобы вы плохого не думали. Потом, когда устроюсь где-нибудь, договоримся, я инструмент у вас выкуплю. Вы только никому другому не продавайте, ладно?

Казьмин не ждал ответа, ясно, что закруглил разговор из воспитанности.

Ионе не хотелось оставаться одному, ему как раз и нужен был незнакомый вежливый человек, чтобы передохнуть внутри себя, и он предложил:

— Товарищ Казьмин! Приглашаю вас в ресторан “Националь”. Прошу вас, пойдемте! У меня, сами видите, какое положение — шагу ступить негде. А там красота!

Казьмин согласился.

Иона в первый раз пришел в “Националь” не на работу. Но не смущался. А вел себя как полагается в таких случаях. В гардеробе дежурил Айрапетов и новый мужчина офицерского вида.

Айрапетов кивнул Ионе с приветом:

— Покушать зашел, Иона? Правильно, сегодня Прохор Семенович за главного, киевские котлеты первый сорт, рекомендую.

Иона поздоровался и сдал шляпу. Казьмин сунул кепку в карман.

Айрапетов протянул руку к нему:

— Давайте, дорогой, вашу кепочку, я ее пристрою. Окажем и ей уважение. Тут такое место, что всем хорошо.

После таких слов настроение у Ионы поднялось на высоту.

Сели, Иона заказал блюда, выпивку, фрукты. Как положено.

Разговорились. Казьмин пил мало, в основном ел.

Рассказал, что освободился из Онеглага в Архангельской области.

Иона пропустил мимо ушей, не стал расспрашивать.

Заговорил о своем:

— Я вот только что с работы уволился. Здесь, в “Национале”, работал. В гардеробе. Хорошая работа.

— А почему же уволились?

— По собственному желанию, — Иона выпил сразу три рюмки водки и теперь говорил свободно, — мне как-то неудобно стало. Отчего, почему, не понимаю. Ничего плохого не сделал. А неудобно. Думаю теперь переменить свою жизнь.

Казьмин кивнул:

— Правильно. Если решили, надо менять. Вы человек молодой, крепкий. Жизни ого-го как много, ее сколько хочешь — столько и меняй! Вот мне под пятьдесят, а я только начинаю жить.

Иона налил водку и предложил тост за новую жизнь. Выпили.

Казьмин говорит:

— Между прочим, вы не бойтесь, что вам неудобно. Вы по мягкости характера так выражаетесь — “неудобно”.

— Ну, стыдно, что ли. Только если на пустом месте — так это разве стыд?

— А откуда вы знаете, что на пустом? Вот вы и слово подобрать не можете, а рассуждаете. Не обижайтесь. Я для себя давно слово подобрал. Если бы не стыд — я бы уже на том свете был. Нас кормили совсем плохо. А работать, сами понимаете, велят за десятерых. Ну, конечно, умирали люди: и кто вкалывал, и кто филонил — по состоянию здоровья. Между прочим, рекордистов хоронили в белье. Остальных — без всего. Было такое распоряжение. Кто рекордист, тому премблюдо — котлеты с макаронами. Я вам точно скажу: премблюдо, как добавка к жизни, очень важно и отлично. Но главное — я рекордистом стал из-за подштанников. Чтобы похоронили в белье. Голому лежать стыдно. Ну вот — живой. Выпьем за все за это!

Иона поднял свою рюмку и чокнулся с Казьминым.

Выпили.

Принесли котлеты по-киевски. Иона с размаху ткнул вилкой в самую середину — фонтаном брызнуло масло — прямо на костюм. Казьмин присыпал солью и заверил, что следа не останется.

Ночевать поехали к Ионе. Казьмин улегся под роялем. Утром, когда Иона еще спал, Казьмин ушел в неизвестном направлении.

Ну, так. А жить надо.

Прошло с момента увольнения месяца три, а Иона почти каждый день ходил к “Националю” — вроде инкогнито. Полюбуется зданием, обойдет кругом. И так далее. Скучал без любимой работы и коллектива.

Ходил-ходил и решил предпринять что-нибудь бесповоротное.

Первым делом зашел к Айрапетову. Как-то так получилось, что за время с момента увольнения Иона с Айрапетовым не сказал и двух слов. А тут нанес визит.

Айрапетов обрадовался:

— Ну, наконец-то. А то в одной квартире живем — и ни гу-гу.

— Я зашел спасибо сказать и за все поблагодарить. И с просьбой тоже: я на долгое время уеду, так вы присмотрите за комнатой. Я оставлю деньги для квартплаты. Не трудно?

Айрапетов заверил, что не трудно. Конечно, тактично спросил, куда Иона уезжает. Иона отговорился, что это неважно. Мол, даст о себе знать.

Айрапетов насторожился и шепотом рассказал, что Пичхадзе уволили, вроде по поводу наступления пенсионного возраста, но на самом деле — никто не уверен. Так не связано ли поведение Ионы с этим?

Иона удивился:

— Я сам по себе. Про Пичхадзе ничего не знаю. А что люди говорят?

— Люди считают, что дело темное. Компетентные органы из отдела кадров многих вызывали, расспрашивали насчет Пичхадзе и его поведения.

— И вас вызывали? — Иона, конечно, лишнее спросил.

— Нет, меня не вызывали, — очень твердо ответил Айрапетов.

Потом Иона отправился к Конникову. Сказать “прощай” и все другое, что теперь о нем думает в связи с появлением Казьмина.

Выбрал время попозже, чтобы застать наверняка.

Конников пил.

Пригласил Иону к столу как ни в чем ни бывало:

— Присаживайся. У меня праздник. Ангелина меня бросила навсегда. Заперлась в своей комнате. Жить-то в другом месте все равно негде — вернется. Как дела, Ёнька? Чего невеселый?

Иона начал говорить по плану, не присаживаясь:

— Я, Василий Степанович, зашел всего на минутку. Сказать, во-первых, за все хорошее вам спасибо, а во-вторых, зачем вы такое с Казьминым устроили, что он ко мне как к вору явился и с ваших слов стал требовать свое имущество?

Конников аккуратно отставил рюмку:

— Минуточку, Ёня! А что я должен был сказать? Я между прочим, вообще мог сказать, что рояль тогда же забрали кому надо и куда надо. И концов бы Казьмин твой не нашел. А я ему по-хорошему: дал твой адрес и прекрасно тебя аттестовал. Ну, для успокоения положения добавил уверенности, что рояль может снова ему перейти. Мне же с первого взгляда было понятно — некуда ему этот рояль тащить. Пустой номер! А человеку приятно иметь саму возможность. Я дал человеку надежду. А тебе жалко, что ли?

Иона обиделся, но промолчал — понимал, что возразить Конникову нечего:

— Мне ничего не жалко, Василий Степанович. Я вообще пришел попрощаться с вами на неопределенное время.

— Погоди-погоди. Ты по оргнабору, что ли? На целину? Ой, молодец! Вообще у тебя шило в жопе, ты по натуре и по характеру на месте не сидишь. А там себе биографию сделаешь! Ой, какой же ты хитрый, Ёнька! Честно признайся, как друг, от кого бежишь? Опять с бабой не поладил?

Иона промолчал. Но Конников на ответ и не рассчитывал, он будто протрезвел от соображения хорошей комбинации:

— А комната пустая остается? Я туда жильца найду, с участковым договорюсь. Мне капельку, и тебе хороший доход. По рукам?

— Ну, я еще точно не уверен, когда отбываю.

Больше ни с кем прощаться Иона не запланировал.

Слово “оргнабор” взял себе на личное вооружение — соседям так и сказал, и вскоре выехал с Киевского вокзала в город Чернигов.

Когда еще думал, куда ехать, сразу решил, что Хмельника нет.

Оставался Чернигов.

Полюбовался вокзалом — пленные немцы отстроили целый дворец с башенками. Он таких — разного меньшего размера, правда, насмотрелся за дорогу.

Дальше отправился на Троицкую, как двенадцать лет назад, только теперь был конец апреля, а тогда июль. Иона специально отметил, как много зависит от времени года: если бы тогда его не сморила жара, может, вся судьба пошла по-другому.

Город сильно поменялся. Вокруг местной Красной площади — дома, похожие на вокзальный дворец. Тоже, значит, вроде немецкие. Потом — за Валом, к Лисковице, — старые, без изменений. Улицу Тихую Иона прошел крадучись, тем более что был вечер. Не то чтобы опасался знакомых — его бы никто теперь и не узнал, — а просто хотелось самостоятельности до поры до времени. Взошел на Троицкую. За новыми деревьями и кустами не сразу разобрался, где Коцюбинский.

В оградке памятника посидел, посмотрел на город с огоньками.

В итоге получалось что? В итоге получалось то, что надо идти обратно на вокзал и брать билет куда-нибудь. Другого выхода Иона не видел. Поддался минутной слабости духа — и вот кроме окружающей красоты никакого результата и облегчения по существу.

Поплелся к центру, к Красной площади, поспрашивал, где можно переночевать в гостинице — посоветовали новенькую “Деснянскую”, рядом с кинотеатром имени Щорса, на самой площади. А напротив — то самое здание, перед которым Иона стоял давным-давно и зачитывал мемориальную доску писателя Коцюбинского.

Так что все одно к одному.

Рано утром, часов в шесть, решительно встал и пошел по направлению Фридки.

Дом Герцыка стоял на месте. Крыша новая, забор крепкий, калитка пригнана и, видно, изнутри на хорошем замке.

Иона постучал в окно.

Фридка совсем не изменилась, только сильно раздалась, особенно в груди. Встретила Иону слезами, аж взахлеб.

Самуил умер от последствий ран три года тому. Дети — семеро — слава Богу, здоровы.

Говорили во дворе, чтобы не разбудить детей.

Фридка стояла в одной рубашке. Иона дал ей свой макинтош, но она его так и не накинула на плечи: говорила, говорила шепотом:

— Я зараз детей потихоньку подниму, им же ш все одно вставать, тогда в дом пойдем. Ты хвилиночку постой.

Дети смотрели на Иону с интересом. Но, так как он явился без гостинца, потеряли интерес, и каждый занялся своим делом, в основном пререканиями с матерью: кому идти за водой на колонку.

Иона сидел на стуле в углу. Дети как-то вдруг все хором ушли — старшие в школу, младшие — в детский сад.

— Очень самостоятельные, — похвалил Иона.

Фридка и Самуил по обычаю подобрали имена своих мертвых родственников, так что теперь так: первая — Лея — в честь Фридкиной мамы, потом — Тойбеле-Таня — в честь Фридкиной сестрички, средние — Моисей — в честь отца Ионы, Гриша, Миша и Башева — в честь сыночков и доченьки Суни, а младший — Герц — в честь Герцыка.

Когда Фридка рассказывала об этом, она особенно радовалась, а сокрушалась только про одно:

— Мы еще одну доченьку планировали, шоб в честь мамы Суниной. Ой, мы б столько еще нарожали! Только бери имена, бери и называй. Не успели.

Иона спросил, как получилось, что в честь его отца назвали мальчика. По справедливости — надо бы в честь Суниного папаши.

— Так как раз от тебя денежный перевод пришел. Не помнишь? Вот я и сказала: про Ёньку мы забыли, я подумала: столько денег выслал, значит, бессемейный. Одобряешь?

— Одобряю. Хорошие дети.

Фридка махнула рукой:

— А шо толку? Они хорошие, а меня не любят. Если б любили, нервы бы мои берегли. Правильно, Ёничка? Я ш мать-героиня такой-то степени. Мне надо уважение оказывать.

Фридка положила руку на плечо Ионы и улыбнулась.

Иона встрепенулся, как будто его побрызгали холодной водой.

— Ты что, Фридка?

— Ничего. Оставайся. Ты, мабуть, в отпуск приехал? У меня поживешь. Места хватит. На полу тебе постелю, — Фридка улыбалась.

Иона остался.

Фридка к нему приступила по-женски и раз, и другой. Иона ответил. Но честно предупредил, что у него на свое будущее другие планы.

Фридка рассмеялась:

— Я у тебя шо, планы забираю? Я тебе удовольствие делаю просто так, по обоюдному желанию. Каким ты был, Ёнька, таким остался. Я к тебе как к родному, а ты выкобенюешься.

Про свою московскую жизнь Иона Фридке почти ничего не рассказал. Она и не интересовалась.

Через недельку Иона попросил Фридку подыскать ему угол у кого-нибудь неподалеку:

— Дети же все понимают. А как они посмотрят, когда я уеду и тебя брошу? И соседи болтают, наверное, что попало.

Фридка отнеслась с пониманием, что значит — возраст. Не махнула, как раньше, рукой. Повела Иону к своей знакомой женщине — на другом конце улицы. Прямо через одну минуту после Иониной просьбы. Видно, сама про такое думала.

Женщина была лет… трудно сказать. Худая, черная, лицо закутано платком до носа.

— Привела до тебя жильца, Рахиль. Хороший мужчина. Аид. Иона Моисеевич Ибшман. С Москвы приехал. Ты его, может, помнишь, он при Герцыке со мной жил. А теперь на неопределенное время здесь в отпуске.

Рахиль кивнула. Назначила цену — копейки за жилье и питание. Но с условием — поправить кое-что по хозяйству: крышу, калитку, то-се.

Иона заметил, что говорит она нехорошо. Какой-то сильный дефект речи.

Перенес чемоданчик и стал жить. Быстро привел в порядок и крышу, и калитку, и весь заборчик укрепил.

В доме — две крошечные комнатки, одна проходная, там Иона и расположился.

Рахиль соблюдала субботу, читала Тору, молилась.

Дала Ионе отдельную посуду, велела другой не трогать; к печке с самостоятельной готовкой не подходить.

С квартирантом за неделю не сказала и двух слов, больше кивками, угу да ага.

Что же, люди бывают разные.

Каждый день Иона ходил на Троицкую гору. Брал с собой детей: он впереди — с младшим Герцыком, шестеро позади, парами, за руки держатся.

Дети галдели, но строй не нарушали, так как Иона предупредил насчет дисциплины.

Ходили долго — по часу-два, до Ильинского монастыря, с привалом у могилы Коцюбинского.

Леичка спросила, нужно ли салютовать у могилы, так как она пионерка и ее учили всегда салютовать у могилы павшим воинам. Иона сказал, что можно и отсалютовать, хотя Михайло Михайлович и не павший герой, но очень хороший человек и знаменитый революционно-демократический писатель. Ничего страшного не будет.

Чтобы дети не привязывались в смысле тесного общения, Иона приходил к Фридке с утра, как только все разбегались по детским учреждениям. Фридка работала в роддоме акушеркой в разные смены, можно было выбрать время.

Три недели прошли. Москва не вспоминалась.

За хозяйкой Иона замечал кое-какие бытовые странности: всегда в платке по самый нос, ест украдкой, чтобы Иона не видел. И молчит, молчит. Кроме случаев молитвы. Ну, тут Иона ничего разобрать не мог. Да и разбирать нечего.

Он спросил у Фридки, почему такое дело. Та рассказала, что Рахиль увечная и вот вследствие какого происшествия.

Про нее все на улице знали, какая она добросовестная еврейка. Кошер и такое подобное. Конечно, молодое поколение посмеивалось. Но вот в году в пятьдесят втором случилось.

Несколько придурков-пацанов лет по двенадцать, украинцев, и, между прочим, один еврейчик с ними, тоже с Тихой улицы, когда стемнело, залезли в дом — дверь у Рахили держалась на честном слове, и намазали ей рот салом. Она проснулась, а они свое дело не бросили, а продолжили с выкриками разного обидного характера.

Рахиль вскочила — бросилась на кухню, схватилась за нож. Полоснула себе по губам. Отхватила. Не ровно, конечно, как попало.

Пацаны испугались, бросились бежать, она за ними на крыльцо — вся в крови, мычит.

— Ой, Ёничка, еле ее в себя привели. Я говорила — напиши на гадов заявление, а она отказалась. Уродкой осталась на всю жизнь. Это ш надо себя до такого превратить!

— Может, она всегда была ненормальная? — предложил выход Иона.

— Та нет. Нормальная. У ее в войну и отца, и мать, и трех сестер — младших — постреляли, она в лесу спаслась, в партизанах воевала. У них вообще все Бога боялись, мне Герцык рассказывал. Но, говорил, шо ш такого, раз Бог есть, так его и бояться не стыдно. Сразу ненормальными людей обзывать?

К нам, как к соседям, приходила учительница, когда еще думали, шо Рахиль заявит на хлопцев, объясняла, что это итог средневековья и фанатизма. Но я думаю, Ёничка, Рахильке просто стало обидно, шо они слов не понимают. Она им по-другому никак не могла объяснить, шоб ее оставили в покое. Погорячилася, конечно.

— Я не понял, ты кого тут считаешь на правой стороне?

— Никого. Ты не губы себе режь, а свое дело делай.

Фридка высказалась и потянулась к Ионе. Но он не ответил и быстро ушел.

Когда в доме столкнулся с Рахилью, Иону вырвало, даже до уборной не добежал. Потом ходил-ходил на улице, тошнота никак не унималась. В магазине неподалеку купил водки — там же, во дворе, хватил чекушку.

Вернулся, сказал Рахили, что срочно уезжает — телеграммой вызывают с работы. Сложил чемоданчик, на секундочку забежал к Фридке, та как раз собиралась в ночную смену, что-то наплел про работу и двинулся на вокзал. Купил билет на поезд до Бахмача — других ближайших в московском направлении не было. От Бахмача на перекладных добрался в Москву.

Вошел в свою комнату. Бросился на кровать и заснул как убитый.

Ему снилось, что он с Рахилью. Во сне ему было так хорошо, как никогда не было. Но то вроде была и не сама Рахиль, а что-то другое. И не женщина. И вообще непонятное.

Очнулся и подумал, что он снова в танке, и люк открыть нельзя, потому как сверху вода, целое море. Иона громко, не боясь потревожить соседей, начал требовать от всего сердца:

— Ничего мне не надо, все у меня есть. Только сделай так, чтоб не было воды, чтоб я люк открыл, а то я сойду с ума, а мне еще надо как-то жить, раз я уже родился.

И еще что-то важное дальше.