Ксения Кривошеина

Своя стена

Об авторе | Кривошеина Ксения Игоревна родилась 1945 году в Ленинграде в музыкальной семье. В СССР Ксения Кривошеина (Ершова) была членом Союза художников, иллюстратором детских книг. В 1980 году выходит замуж за Никиту Игоревича Кривошеина и уезжает в Париж, где продолжает свою работу как живописец, скульптор и литератор. За последние двадцать восемь лет участвовала в многочисленных персональных выставках в галереях и салонах Франции, Германии, Японии. Автор автобиографического романа “Русская рулетка” (журнал “Звезда”, 2003, № 12, сборник “Русская рулетка для блаженного Августина” СПб, “Логос”, 2004). В 2004 году подготовила исторический сборник “Судьба века — Кривошеины” (“Звезда”, СПб). В издательстве “Искусство” (СПб) в 2004 году, вышло ее исследование “Красота спасающая” — о жизни, творчестве и судьбе матери Марии (Скобцовой 1891—1945). Автор сайта “Мать Мария”, где собраны уникальные материалы по Серебряному веку и эмиграции, архивные фотографии, тексты и документы по русско-французскому Сопротивлению 1943—1945 годов. В журнале “Звезда” № 10, 2006 и в издательстве “Христианская библиотека” (Нижний Новгород) выходит повесть “Недоумок”.

От автора | В тексте “Своя Стена” мне хотелось поделиться с читателями мыслями о том, что “стена”(ы) может существовать и может быть не только разделяющей стеной — границей, но и внутренней “перегородкой” в наших сердцах, душах, идеологических противостояниях. Каждый из нас ищет своего, близкого человека. Не всегда мы находим общий язык со своим соотечественником. И как его узнать? Кто есть “ свой среди чужих” и “чужой среди своих”? Вот об этом и хотелось рассказать...

Несколько лет назад я видела по французскому телевидению передачу о телепатии. Ведущий пригласил разных участников. Тут были ученые, маги, шарлатаны и гадалки. Обсуждался телекинез. Кто-то выступал “за”, кто-то — “против”. Конечно, противники требовали: “а вы докажите”. И вот очередь дошла до известной французской гадалки, ясновидящей Мод Кристен. Ей завязали глаза и только после этого дали в руки маленький камень. Она его потерла, сжала в ладонях и произнесла: “Я чувствую огромный сгусток негативной силы, которая сконцентрирована в этом кусочке. В нем много крови, страданий и ненависти, и все это происходило совсем недавно, где-то в самом центре Европы...”. Потом ей развязали глаза, и ведущий программы сказал: “Вы держали в руках осколок Берлинской стены”.

Каждый город обладает характером, он, как человек, имеет свое лицо, мордочку или маску. Не так много на свете городов, где осталась такая концентрация трагизма, как в Берлине. В нем нет красоты старинных ансамблей, все было разбомблено, а те отдельные исторические здания, которые сохранились, — оперный театр, музеи — на долгие десятилетия были отрезаны от западных немцев.

За Бранденбургскими воротами начинался другой Берлин. Хотя и эта “граница” не была единственной. Весь город, как лоскутное одеяло, был нарезан секторами, ячейками свободной и несвободной зоны, и через все это возвели Стену.

Первый раз я оказалась в Берлине проездом в 1979 году. Я ехала в гости, по приглашению моей девяностодевятилетней бабушки, в Женеву. Мое путешествие длилось две ночи и почти два дня. Села я на поезд в Ленинграде, потом Москва—Берн, через Польшу и Германию. Купе было узенькое, на троих, моими соседями оказалась женщина средних лет с мальчиком-подростком. Они должны были сойти в ГДР.

В первую ночь я проснулась оттого, что наш поезд стоит, и, кажется, уже давно. Соседка моя зашептала: “Мы в Бресте, здесь нам колеса меняют. Это часа на два, а заодно и документы смотрят”. Скоро послышался голос проводника: “Из купе не выходить!”. А еще через пару минут к нам сильно постучали, и сразу вошли молодой военный, женщина в форме и проводник. У нас отобрали паспорта, приказали выйти в коридор, пошныряли глазами по стенам, посветили карманным фонариком по потолку, заглянули под нижние полки. Я отвернулась к окну и в ночных сумерках, на плохо освещенной платформе увидела, как пожилую, полную женщину снимали с поезда с тяжелыми чемоданами. Уж не помню, сколько длилась эта ночная смена колес с постановкой на новые рельсы, но когда наконец состав тронулся, я увидела, как та же немолодая женщина, вся взлохмаченная, бежала по перрону с растерзанной огромной сумкой и развалившимся чемоданом, чтобы успеть на ходу впрыгнуть в вагон. Ей никто не помог, а поезд набрал скорость.

Я кое-как заснула, а утром мы уже катили по Польше. Поля, поля, редкие, одинокие пахари на лошадках, иногда на сотни километров попадается один трактор, мелькала за окном бедность, обшарпанность станций. Следующей ночью мы должны были пересечь границу Германии. Все почти сценарно повторилось. Сильный стук в дверь, и морда черной овчарки сунулась сразу под нижнюю полку. Мальчонка от страха вскрикнул и кинулся к матери, я в ночной рубашке успела прикрыться простыней. “Всем встать! Выйти! А вы, гражданочка, поторопитесь, вам здесь слезать. Да вещички свои подберите”. Только сейчас я заметила, что мои соседи уже одеты и готовы к выходу, а их чемоданы, полурастерзанные досмотром, ожидали в коридоре.

Это был Берлин, его Восточная зона. Моя соседка кинулась прибирать чемодан и сумки, я пыталась помогать, а в это время женщина — немецкий пограничник — подняла наши матрацы, посветила фонариком под потолком, собака обнюхала все уголки и не забыла о нас.

“Можете ложиться!” Я не успела попрощаться с соседкой и покорно залезла на верхнюю полку. Меня закрыли на ключ, поезд тронулся и покатил по Западной зоне Берлина. Лежа плашмя на животе, в темноте, я приподняла жесткую шторку окна и стала всматриваться в мелькавшие тени за стеклом. Сначала я видела только глухую бетонную стену, с металлической сеткой и колючей проволокой по верху, вдоль которой наш поезд ехал довольно долго. Минут через пятнадцать этого мрачного пути стали мелькать будки со слабым электрическим освещением, рядом люди в форме с собаками, все стоят лицом к проезжающему поезду. Потом опять стена, а через пару минут из этой мрачной темноты мы вырвались в полосу света. Наш состав набрал скорость, будто хотелось ему поскорее проскочить этот участок, где на его пути замелькали тысячи живых светлячков, которые, двигаясь, то сливались в живые потоки, то их разводило в разные стороны... Что это? Неужели ночной Берлин?! И “этот” Берлин не спит в мрачной летаргии своего соседа! Один город, но какое неравенство, будто один слепой, а другой — зрячий. Этот город сверкал огнями, в ночи я различила кафе, гуляющие парочки, сотни машин... Видение длилось несколько минут, потом поезд опять окунулся в вязкую темноту, опять сбросил скорость, и я опустила штору. Из своего угла, закрытая на замок, я почувствовала, что там, где был неоновый свет, идет другая жизнь, к которой ни меня, ни мою соседку, ни сотни тысяч моих советских соплеменников допускать нельзя. Я тогда не могла определить, какая эта жизнь, почему принято говорить, что “там” свобода, а здесь наоборот... Тогда я еще мало знала о Стене и не очень задумывалась о том, как живут немцы в Берлине.

После того как я оказалась в эмиграции, вторая моя поездка в Берлин случилась в 1987 году. Потом я бывала там много раз, уже после падения Стены, но то, второе, знакомство было столь же сильным, как и первое, мимолетное, из окна ночного поезда.

Наш самолет стал медленно снижаться. Ему нужно было, не промахнувшись, “упасть” в пятачок “своего” аэропорта.

На этом широком авиавираже город распластался, словно птица, и в иллюминаторе было хорошо заметно некое урбанистическое неравенство. Почему-то в одной части Берлина машин было больше, движение гуще, освещение ярче, а в других местах преобладали автомобили ярко-синего цвета и улицы малолюдные и плохо освещенные. Так, с высоты, в сгущающихся сумерках я впервые увидела два лица одного Берлина и знаменитые васильковые немецко-восточные “трабаны”, производством которых так гордилась ГДР. Пахнуло чем-то знакомым и унылым.

Берлин был разделен на четыре сектора — французский, английский, американский и советский. Во французском секторе в местечке Тейгел до сих пор находится русское кладбище с деревянной церковью. На нем похоронен дед моего мужа — Александр Васильевич Кривошеин. Рядом могила его политического противника Владимира Дмитриевича Набокова, закрывшего своим телом Милюкова.

Западная часть Берлина вливается в Потсдам, вокруг большие озера, шикарные виллы, замки с башенками и крепостями. Между двух озер узкая полоска воды, соединенная мостом Глинкер. В девятнадцатом веке мост был деревянный, потом его заменили на металлический. В период холодной войны именно он окончательно разделял Германии. На противоположной стороне начиналась советская ГДР, и почти невооруженным глазом, без бинокля, можно было увидеть зыркающие на Западный берег пулеметные стволы и вышки. Мост этот вошел в историю как “шпионский”. На нем обменяли американского пилота Гарри Пауэрса на советского разведчика Рудольфа Абеля.

Прошло восемнадцать лет после объединения, а в бывшей Восточной части Германии и сегодня видишь, насколько люди еще не “оттаяли”. Времена “холодной войны” крепко вошли в поколения. Гэдээровским немцам трудно перестроиться, привыкнуть к новой жизни. А казалось бы, чего проще, ведь объединились люди одного языка, одной культуры, но ЦК СЕПГ и Штази умудрились за малый срок превратить их уже в других немцев. Молодым, родившимся после объединения в 1989 году, осталось от того времени много реликвий — чтобы помнили. Возле Восточного вокзала сохранилась почти километровая часть Берлинской стены.

Стена расписана художниками и смахивает на политический плакат. Мы с Никитой* видели эту стену, еще не раздолбанную, она тянулась через весь город, более того, даже под землей. Дело в том, что берлинское метро было построено давно, еще до стены, и чтобы неповадно было восточному немцу спрыгнуть на рельсы “не своей” станции и выйти в свободной зоне, эти места отгородили: где-то залили бетонкой, где-то протянули проволоку под током. Люди с одной стороны — люди с другой стороны. Даже если чудом спрыгнешь и побежишь, все равно погибнешь.

За наземной частью стены, со стороны ГДР, была распаханная полоса, с вышками, с солдатами, с автоматами, с овчарками. И несмотря на это народ все равно бежал.

Мы пришли с Никитой в Музей Берлинской стены, основанный в 1961 году на знаменитом пограничном пропускном пункте в американской зоне “Чекпойнт Чарли”. Кстати, на этой, уже виртуальной, границе до сих пор сохранились русские буквы “КПП” и слова предупреждения на трех языках: “Здесь вы выезжаете из американского сектора”.

В музее “побегушников” поражает не только многоголосие туристов, но и огромное стечение немецкой молодежи. Лица сосредоточенные, читают, смотрят как завороженные на ужасное прошлое, слушают объяснения. Их волнует история тех лет. Экспозиция музея продумана: много фотографий известных политиков, улыбающийся Джон Кеннеди, посетивший Берлин в 1961 году и, олицетворив себя с трагедией разделенного народа, воскликнувший: “Я берлинец!”. Рядом фотографии событий шестьдесят первого года, когда на этом КПП стояли лоб в лоб американские и советские танки; можно послушать их рев, голоса, приказы командиров… А вот и улыбающийся Рональд Рейган со своей женой Нэнси — это уже 1989 год.

Фотографии Эриха Хонеккера, взасос целующегося с Брежневым, Горбачев с Раисой и тут же Ростропович, играющий на виолончели в момент разрушения стены.

На стендах гэдээеровская пропаганда, документы тех лет. Но больше всего поражают всевозможные, немыслимые агрегаты, они же — “средства передвижения”, с помощью которых люди бежали из Восточного Берлина в свободный мир. Чего только народ не выдумывал: здесь и воздушные шары, и змеи, и самодельные, бесшумные мини-самолеты, автомобили с тайниками и двойным дном — под размер человека, футляры от контрабасов и барабанов, водолазные скафандры, подводные мини-батискафы… Наглядно представлены рассказы и фотографии удачливых “побегушников”, можно послушать их голоса, посмотреть на чертежи конструкций.

Очень немногим удалось переплыть, перелететь и прорыться в ФРГ. Тех, кого ловили, сажали, более тысячи человек погибли от пуль пограничников. При Ульбрихте (до возведения стены) только в марте 1953 года бежало пятьдесят тысяч человек. Тогда еще по ним не стреляли… На территории ГДР к 1961 году уже стояла почти миллионная советская армия. Строительством стены управлял лично секретарь ЦК СЕПГ по вопросам безопасности Эрих Хонеккер.

Для меня было полным откровением (а нас в СССР учили другой истории) увидеть хронику тех событий, той драматической ночи 13 августа 1961 года, когда Берлин “разрезали” пополам. Советская армия не дремала, в случае чего она была готова в любую минуту блокировать войска западных союзников. За одну ночь, уже к утру, гэдээровские солдаты полностью разделили город. Полиция перегородила колючей проволокой сто девяносто три улицы, блокировала четыре линии метрополитена и восемь трамвайных линий: заварили водопроводные и газопроводные трубы, перерезали телефонные и электрические кабели. С 13 по 17 августа тысячи строителей, мобилизованных по всей ГДР, под неусыпным оком автоматчиков построили девятикилометровую монолитную бетонную стену высотой 3,2 метра. Стена разделила мосты и площади, кладбища и бульвары, пруды, парки и человеческие судьбы на многие десятилетия.

Хонеккер мечтал, что его детище отпразднует вековой юбилей, и частенько приговаривал: “Стена простоит еще сто лет, пока не будут устранены причины, обусловившие ее возведение”. Но воздадим славу Господу, что такие условия появились гораздо раньше… Как всякий сумасшедший, Хонеккер не ограничился строительством только стенки, а почему-то, уже в самые казалось бы благополучные семидесятые, под зданием Госсовета на шестиметровой глубине вырыл бункер, состоявший из нескольких комнат с велюровыми обоями, вентиляцией и тридцатиметровым подземным выходом во двор. Но и это его не спасло...

Никита рассказал мне:

— Когда родители опять в 1975 году вернулись в Париж, мы с папой поехали в Берлин. Он хотел посмотреть на этот город. Как бы глаза в глаза. Ведь он был в Сопротивлении, арестован гестапо в 1943 году, его пытали двенадцать дней в ледяной ванне, а потом отправили в Бухенвальд. Освободили союзные войска... он вернулся в Париж настоящим скелетом, еле стоял на ногах. Немцы сделали ему операцию, вырезали огромный кусок якобы “лишней” вены на предплечье.

— И как же, Игорь Александрович*  приехал в Берлин после тридцати трех лет? Ведь он боролся с фашизмом и для него каждый немец должен был олицетворять нациста. Что он сказал?

— Мы, конечно, тогда приехали с папой в ФРГ. И то, что он увидел, поразило его. Он плакал от счастья и сказал, что несказанно рад видеть свободную и процветающую Германию. Я хорошо помню, — продолжал Никита, — 22 июня 1941 года. В день вероломного нападения на СССР немцы решили провести профилактические аресты по всей Франции. По спискам, найденным немецкой комендатурой в Парижской полицейской префектуре, гестапо арестовало во Франции тысячи русских эмигрантов, в том числе и Игоря Александровича. В числе арестованных были и священники, и таксисты, и интеллигенция... Отца, как и других, поместили в транзитный лагерь Компьень. Евреи из посаженных в этот лагерь были выделены в особую, отгороженную колючей проволокой зону. Русские содержались в лагере Компьень без допросов и судов, а скорее на всякий случай, для устрашения. Спустя три месяца всех заключенных, кроме евреев, освободили. Компьеньский лагерь был транзитным и подведомственным Вермахту. Его начальника по фамилии фон Нахтигаль в русской среде звали Соловей. Для русских, находившихся в лагере, Нахтигаль разрешил посещения родственников и продовольственные передачи. Соловей смотрел сквозь пальцы на то, что русские делились чем могли с еврейской частью лагеря. Нахтигаль ни на кого не повышал голос, характер у него был ровный, он разрешил устроить в одном из бараков самодельную церковь. Русские сколотили из подсобных материалов подобие алтаря, нарисовали иконы. Священники, а их в Компьене было много, освятили церковь и начали служить.

Однажды мне родители сказали, что к нам на чашку чая придет необычный гость, немецкий офицер. Это был Нахтигаль. Наверное, сегодня это может показаться диким, почти неправдоподобным, но это было именно так. Он посетил и другие русские семейства, побывавшие в Компьене. К этому времени Игорь Александрович уже участвовал в антинацистском подполье и активно помогал матери Марии (Скобцовой).

Гость прибыл вовремя, в руках у него была кожаная палочка — стек. По-французски он говорил с акцентом. Он разрешил мне посмотреть его серую армейскую фуражку с распластанным оловянным одноглавым орлом. Начальство не одобряло отношения Нахтигаля к заключенным, и он был отправлен на Восточный фронт. После поражения Рейха союзники обнаружили в его личном деле должность “начальник лагеря” и арестовали.

Но Компьеньские русские написали в Нюрнбергский трибунал петицию с обстоятельным рассказом об отношении к ним Нахтигаля в 1941 году. Суд не нашел в его деле состава преступления и оправдал его подчистую...

Никита рассказал мне эту историю, а я подумала, что Берлинская стена, построенная для разделения собственного народа в мирное, послевоенное время, дала трещину уже во время войны! Кто был друг, кто враг? И как заведомый враг неожиданно оборачивался другом... Ведь среди немцев было немало настоящих антифашистов. Они понимали, что идеи Вермахта не только безумны, но и обречены. Особенно это стало явным после Сталинградского поражения. А те немцы, которые довольно быстро это поняли, были настоящими патриотами. С таким человеком Игорь Александрович познакомился в Париже в сорок первом. Свободное владение немецким позволяло ему выполнять для Сопротивления очень рискованные задания. Для изучения вопросов, касающихся промышленности и применения иностранной рабочей силы, Игорь Александрович в сорок третьем году несколько раз приезжал в Берлин. В то же время в Париже, в одной русской семье, он познакомился с неким Вильгельмом Бланке — немцем лет тридцати-сорока, служившим в экономическом отделе “Мажестик” в звании Sonderfьhrer. Он прекрасно говорил по-французски, учился в Швейцарии и не имел близких в Германии. Почти всю свою жизнь провел за границей, занимаясь коммерческой деятельностью. Бланке много бывал по делам во Франции и Испании, где во время гражданской войны находился в “красной зоне”.

Постепенно в разговорах с Игорем Александровичем Вильгельм стал высказывать свое несогласие с гитлеровской политикой, а потом вовсе перестал скрывать свои антинацистские убеждения. Он говорил, что Германия войну проиграет, и чем скорее она окончится, тем легче будут ее последствия для немецкого народа.

После долгого наблюдения за Бланке Игорь Александрович пришел к выводу, что необходимо попробовать предложить ему сотрудничать с Сопротивлением. Немец без колебаний согласился.

Информация, которую стал передавать Бланке, оказались крайне важной. Это были сведения о деятельности гестапо на территории Франции, все об арестах, раскрытии подпольных организаций, радиопередатчиков, часто даже фамилии арестованных. В гестаповских документах перечислялись и проведенные Сопротивлением операции, точное количество жертв с обеих сторон.

В результате провокации Вильгельм Бланке и Игорь Александрович в 1944 году были арестованы. Это был второй арест Кривошеина после Компьеня. Его допрашивали и пытали в течение двух недель. Иногда его отвозили “ночевать” в тюрьму Френ, но чаще он оставался на рю де Соссэ, в мансарде, похожей на пенал, с руками, скованными за спиной наручниками. Кривошеина избивали, пытали “ледяной ванной”, “кормили” дружескими уговорами с подкупом и провокациями, рассуждениями о долге. Результат: нервное истощение от физических страданий и страха за семью и друзей. Его жена Нина Алексеевна и Никита в этот момент скрывались на ферме под Парижем, потом в семье Генриха де Фонтенэ — нашего друга и участника Сопротивления. Несмотря на тяжелые допросы и даже пытки он никого не выдал.

После своего ареста Игорь Александрович видел Бланке еще дважды. Один раз издали в гестапо, другой — на допросе в тюрьме Френ. Они были скованы одной парой наручников, поговорить им не удалось. Бланке на допросах никого не выдал, не сказал ничего, что могло ухудшить положение Игоря Александровича. Вернувшись из Бухенвальда, он узнал, что Вильгельм Бланке так же твердо и бесстрашно держался перед военным судом, который состоялся в отеле “Континенталь”. Он взял на себя полную ответственность за свои действия, сказал, что он немец, любящий свою родину и ненавидящий фашистский режим. Бланке расстреляли в августе 1944 года. Игорь Александрович в 1947 году вернулся в СССР, где был опять арестован. На допросах его упрекали тем, “что если он выжил в Бухенвальде, то, значит, был сотрудником гестапо”.

Мое послевоенное ленинградское детство прошло в окружении сверстников, рисующих на чем попало свастики. Для них немцы, — это фашисты. Потом фашистами стали нередко называть иностранцев и даже русских, которые выделялись из общей массы. Фильм Александрова “Цирк”, призванный воспитывать уважение к цвету кожи и профилю, экзамена на терпимость не выдержал. Образ “не своего” человека после распада СССР перенесли на людей кавказской национальности.

“Наш — не наш, свой — не свой” так въелось в сознание советских людей, настолько проникло в поры, что и новое поколение — те, кто теперь летает в бизнес-классе на “Эр Франс”, и те, кто живет в русской глубинке, с трудом сдерживаются от оскорблений. В слово “свой” вложено больше, чем принюхивание, в нем отгороженность от “не нашего”, желание подпереть стену Берлинскую, подновить железный занавес, внутри которого были свои круги ада и километры колючки, отгородившие “своих же от своих”, где сын доносил на отца, а брат в монастырских стенах расстреливал брата. Кто же был “наш” и “свой”? И когда же это безумие началось?

Прошлый век, как ни один в истории, был помечен построением “стен” и границ. Но стены рухнули, Европа едина, человек обрел свободу, но так и не пришел к согласию с самим собой. Труднее всего осмыслить, что “своего” можно встретить за пределами своей семьи, города, страны и языка. А порой близкий, родной человек на поверку оказывается чужим...

— Вот видишь, Галка, здесь есть перевод на русский язык, — услышала я за своей спиной в туристическом берлинском автобусе мужской голос, — это они в благодарность нам, потому что мы им вернули Дрезденскую галерею и Пергамский алтарь. А могли ведь этим поганым фрицам ничего не возвращать!

Каждый европейский туристический автобус оборудован наушниками и семиязыковым переводом для удобства туристов. Русские теперь свободно путешествуют по миру и любуются его красотами.

Париж, 2007 г.

 * Кривошеин Игорь Александрович (1899—1987) — участник Белого движения, французского Сопротивления, узник Бухенвальда. Репатриировался в СССР, был арестован, отбывал срок в Марфинской шарашке. В 1974 году вернулся во Францию.