Шотландия

Когда бы больше не было меня,
а были бы — за горизонтом — горы,
и ближние холмы и зеленя
ничьи бы не притягивали взоры,

когда бы круглосуточно бурун
катил, переворачивая, воды,
и анонимно средь ветвей певун
сходил с ума от страсти и свободы,

и весь, теперь действительно ничей,
мир отрицал бы наименованье,
каких ещё тебе, поэт, очей,
какой ещё поры очарованье?

Шотландский лес, шотландская река,
впадающая в Северное море,
ещё не образумились пока,
теряя время в бесконечном споре.

Здесь замка зуб действительно торчит,
как буква некоего алфавита.
Трава от слёз действительно горчит,
Мария С. — действительно убита.

Скрипит на склоне мокрая трава,
белеет цветом местная рябина,
простые парни с раннего утра
чего-то чинят, фыркает машина.

Я жил в шотландском замке тридцать дней,
сквозняк гудел в камине что торнадо,
под окнами росла скала, под ней
река бурлила бешено, как надо.

Шотландская неслась из-за окна
простая жизнь, она не прекращалась,
я радовался, если вдруг она
в какую-нибудь песню превращалась.

В дневном экспрессе Лондон—Эдинбург
не спи, раскрой какое-нибудь чтиво,
желательно попроще, например,
путеводитель “Пти Фюте”, узнай,
что в Лондоне в ближайший выходной
ты не увидишь, разверни “Тайм-аут”,
“Обсервер” или на худой конец
техническое описание
лаптопа, но его не открывай
и не проси адаптер у стюарда,
побереги до будущего счастья.

А главное — за окна не смотри.

Разглядывай присутствующих: спящих,
жующих, пьющих и читающих

простых британских граждан и гадай:
вот англосакс надменный — он по делу
в провинцию собрался, вот студент
к мамаше едет кушать сладкий пудинг,
вот эмигрант из Никарагуа,
вы с ним примерно равные в английском,
вот явно идиоты футболисты.

О, не гляди в окно, не то напишешь,
позорище, как подражатель Рейна,
пустые путевые обозренья,
о том, как пил коньяк и сколько стоил
коньяк, без слёз, без жизни, без любви.

Хоп! Мимо шелестящего экспресса —
закладывает уши, съешь конфетку,
глотни кофейной дряни из стакана
пластмассового, сбегай в туалет, —

с остатками средневековых стен,
рутиною хозяйственных построек
летят уже шотландские поля,
кровавые шотландские поляны
с пасущимися овцами. Деревня!

Шотландия моя, моя невеста!
Я б воспевал тебя, как Роберт Бёрнс,
я б пел тебе, а временами пил
твои напитки, ну же, сдвинем чарки,
не покоримся Англии вовек!

О, вымысел прекрасный, над которым
слезами обольёшься ты один.

Упейся одиночеством, возьми
носки, здесь и в июне холодрыга.

С утра был дождь, к обеду потеплело,
и я, съев ланч, оправился гулять.
Выглядывало солнце то и дело,
чтоб путнику дорогу освещать.

Лес весь темнел, ущелье угрожало
мне, оступившемуся, крутизной
провала, ничего не выражало
посвистыванье пеночки лесной.

Зачем я здесь? Что всё же разглядела
в Шотландии замолкшая душа?
На дне оврага пело и кипело,
медитативной лирикой глуша.

Покой и воля. Воля и покой.
Как сладко повторять: покой и воля.
Шотландское тревожит ветер поле,
и вьются мошки тучей над рекой.

Все превратятся в горные ручьи
весной крутые горные дороги.
Хрустя по гальке, берегите ноги,
они, однако, ваши, не ничьи.

Я жил в шотландском замке, здесь уют
не отменял суровости природы.
Шумят в ущелье дождевые воды.
Написанное не даёт уснуть.

Осматривать замок на том берегу
и древнюю церковь на этом.
В окне ресторана узнать на бегу
угрюмого дядю с приветом.

Вертеть головою, крутить объектив,
запечатлевая в натуре
гробы тамплиеров, таки сотворив
жертвоприношенье культуре.

Обедать пора, и проснуться пора,
подохнуть, перевоплотиться,
уехать осматривать Глазго с утра,
в Ньюкасле в стекле отразиться.

Холодно. Окно в библиотеке
нараспашку. Старого камина
странного гудения в том веке
вот и обнаружилась причина.

Скучно. Липы. Сны. Дагерротипы.
Синие обои полиняли.
Все, прости за рифму, прототипы
бунинской присутствуют печали.

Нас с тобой волнует ли всё это?
Мы с тоскою столько лет знакомы.
Среди всех картинок и портретов
вряд ли здесь отыщется искомый.

Я не пью, камина нет, собаки

От долгих прогулок болит голова
не меньше, чем от сновидений.
На склоне холма вырастает трава
овечьих быстрей поколений.

От скверного кофе шумит в голове,
а тут ещё дождь да дремота.
Как пишутся книги, не видно траве,
в которой не видно кого-то.

Все кролики очень боятся лисиц,
не менее, чем человека,
которому взор оторвать от страниц,
что Вию поднять своё веко.

Когда распадётся “Дозморов и Ка”
и существовать прекратит ДНК
за номером сто миллиардов один,

закроется недорогой магазин,
подвальная лавка, дешёвый лабаз,
который открыт для клиентов сейчас,

но мало рекламы, маркетинг дурной,

и автор качает в окне головой.

Оторопев, завидовать смертельно
самоорганизации дождя.

Из этих, набухающих раздельно,
родится скоро общее дитя.

Есть абсолютность некая в природе,
есть сумма черт, конкретность, прямизна

в любом произведённом ей уроде,
в любой сосне есть дерево, сосна.

Нет относительности, а одно баранье
в предмете каждом равенство себе.

А тут банальность, лень, самокопанье,
марш похоронный, жалобы судьбе.

С конца чужой войны четвёртая весна.
Снег по-саврасовски на полдороге к морю.
Очнись, как богатырь от сказочного сна,
в котором горе.

Жги, будто жизнь прошла. Да, в общем, и прошла.
Забыть нехорошо, а плакать неприлично.
Один ты знаешь, где запрятана игла.
И чистый воздух остр. И дышится отлично.

Я одинокий друг рассеянных друзей
по всем земным мирам и облачному небу.
Храню за пазухой, печальный ротозей,
и горечь проигрыша, и общую победу.

Воспоминаний сад возделан, и цветут
три дымчатых куста сирени в знак печали.
Я телевизор с глаз долой, поскольку тут
нисходят отдохнуть друзья-однополчане.

Обедали? Чайку? Пожалуй, и чайку.
За мыслями и сном день безупречно прожит.
Расформирован полк, но мы ещё в полку.
Тревожить рану хлад воспоминаний может.

Примерный ветеран с медалью и тоской.
Без связи сотовой, в пределах отдалённых
я вижу вас, друзья. И потому живой,
покуда жду вестей нетелевизионных.