Анатолий Королев

Сгинь, коса!

От автора | Пожалуй, ни один из моих романов не заводил меня так далеко. Начав с чистого вымысла о бессмертии, я вдруг оказался среди тех, кто уже бросил вызов смерти. Это наши современники: трансгуманисты. Печатается журнальный вариант.

ПИСЬМО С ТОГО СВЕТА

Смерть — о, это всем интересно.
Курт Воннегут

Никогда не свистите.

Не чертыхайтесь. Не закладывайте черту своей головы.

Никогда не читайте писем на свое имя в конверте без указания обратного адреса.

Если бы я заранее знал, чем все кончтся, я бы ни за что не стал вскрывать полученное письмо. Но я — и насвистывая, и чертыхаясь — разодрал конверт, адресованный мне, вынул лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул.

И вздрогнул.

В жизни не получал писем, написанных от руки.

“Здравствуй, дорогой сын.

Прочитал твое письмо. Рад, что ты, куздра, наконец повзрослел и перестал меня судить с пылом строгого юноши. Ты прав, мой мальчик, нам давно пора встретиться, но, увы и увы, ты опоздал. Я погиб то ли по глупости машиниста, то ли по собственной воле. Искать встречи теперь поздно и бесполезно. Даст бог, увидимся на том свете, если он есть и если я попаду в рай.

Запомни, я любил тебя больше, чем Лизу, и виноват лишь в том, что не сумел полонить твое сердце. Ты был маленький гордец, а я часто бывал слишком пьян и зол против всех.

Матери наври, мол, отец пропал без вести.

И внуши, что искать меня ни к чему.

И знай, если мы так любим жизнь, не стоит страшиться смерти, уверен, мы тоже полюбим ее. Ведь и жизнь, и смерть — дело рук одного мастера.

Это не я такой умный. Где-то вычитал.

Обнимаю”.

И ниже — знакомая подпись отца, которую я легко узнаю.

Написано на одном дыхании.

Единственная помарка: в страшной строчке “Я погиб то ли по глупости машиниста, то ли по собственной воле” слово воле было написано поверх слова “вине”. И если бы отец не поправился, фразу следовало читать так: “Я погиб то ли по глупости машиниста, то ли по собственной вине”.

Что значит этот кошмар?

Последнюю открытку от отца я получил в 10-м классе, когда оканчивал школу; порой мне казалось, что почерк — это его рука, порой — чужая.

Короче, полный облом.

Перечитав письмо, я позвонил матери в город Юрятин и сказал: “Мам, я получил жуткое письмо. Мне кажется, что отец, наверное, умер”.

— Что значит “наверное”?

— А может быть, и погиб.

— Кит, объяснись толком, — перебила пораженная мать.

Мое имя “Никита” мать в детстве переиначила в шутливое прозвище “Кит” и с тех пор все друзья зовут меня Кит.

Я рассказал матери, что месяц назад послал, в конце концов, отцу длинное письмо в Пуп-Казахский (ты сама дала мне его адрес!) и попросил прощения за то, что не писал ему почти десять лет. Написал, что ему скоро исполнится шестьдесят лет, а мне — тридцать и нам давно пора позабыть взаимную злобу и помириться.

— Ну и что же? — Раздражилась она.

Нас разделяло полторы тысячи километров: сутки езды поездом от Москвы или два часа лёта рейсом “Аэрофлота”, но я был так возбужден, что мне казалось, я слышу белоснежный запах серебристого ландыша, спрятанный в аромате “Диориссимо”, которым мать надушила воротничок платья и платок в сумочке, — они с мужем собирались в театр, на “Волшебную флейту” Моцарта.

— Я только что достал из почтового ящика письмо из Пупска, написанное, по-моему, чужой рукой, но — так, словно его пишет отец.

И прочитал страшные строки.

— Это чей-то злой розыгрыш, — перевела мать стиснутое дыхание.

Тут в разговор вмешался ее муж Вилен (советское имя: от В.И. Ленин). Он, как обычно, караулил каждое слово матери и перехватил трубку.

— Лиза забыла сказать, что мы опаздываем в театр, — сказал Вилен (не поздоровавшись) голосом жирного мальчика, у которого на перемене отнимают булочку с маслом.

Надо ли говорить, читатель, что мы ревнуем Мону Лизу и ненавидим друг друга.

Мать снова взяла трубку; она нашла открытку с обратным адресом; у меня был тот же самый.

— Он жив. Это он сам написал. Он! Узнаю его шуточки! Кстати, ведь там должна жить его сестра, твоя тетка. (Черт, я и забыл про тетушку!) Я нашла ее адрес в старой записной книжке. Вот, запиши: Силикатная улица, 18, квартира 4.

Прощаясь, я просил, чтобы она ничего не говорила Вилену о смерти отца, мать обещала: не буду, но я чувствовал — ее колотила дрожь. Ротвейлеру и спрашивать не придется, что стряслось.

Вилен похож на ротвейлера.

Она сама все выложит как на духу.

И челюсти пса начнут пережевывать нашу семейную беду с содроганием свиньи, о которой философ Пиррон писал: умники, берите пример с невозмутимости хряка на палубе корабля, который лопает варево из корыта даже в разгар океанского шторма.

Но вернемся к письму отца о собственной смерти.

Ясно, что покойники писем не получают и тем более не пишут ответов, ясно, что мертвый не станет шутить, но. Но от бумаги в разгар жаркого летнего вечера тянуло таким свежим холодом, что я с ужасом понял: отца больше нет и уже никогда не будет. Ты опоздал, осёл! Опоздал! Опоздал навсегда! Мы не увидимся и не объяснимся.

В состоянии паники я набрал 07, заказал междугородний разговор и попросил телефонистку срочно соединить меня с Пуп-Казахским, с почтовым отделением № 13. Чертова дюжина! Сказано же не свисти, не чертыхайся.

— Ждите соединения...

Я окаменел.

Кстати, читатель, пора познакомиться.

Я — Никита Царевич, мне двадцать девять лет, я окончил филфак МГУ и — по болонской программе — парижскую Сорбонну, пишу для тонуса диссертацию о сказках Шарля Перро, зимой живу в отеле на берегу Индокеана (Гоа), а служу в московском филиале фирмы “RS&Art” креативным экспертом: анализирую русскую рекламу знаменитых брендов на предмет положительного внушения. Я вроде ресторанного критика. Моя задача проверить на вкус блюдо и исключить негативные ассоциации в мозгу потребителя. Например, фирма “Баунти” предлагала рекламировать шоколадный батончик молодой паре, которая — амм! — наперебой откусывает лакомство, вырывая новинку друг у друга на выходе из супермаркета. Я зарубил этот бред — для русских, если парочка быстро жует что-то на выходе из супермаркета, значит, лакомство они спёрли. Нет, господа! Нужен остров. Берег моря. Нужна сексуальная шоколадная дива, которая разевает рот на батончик с вожделением шлюхи. И не надо откусывать, а только млеть от предвкушения... Принято! Отныне на ТВ торжествует мой вариант: в хорошем рекламном продукте всегда есть чуточка похоти. Так вот, у меня наивысший рейтинг среди экспертов фирмы. На службе не бываю никогда, работаю по смартфону и коммуникатору в режиме online. Я фрилансер. Мое дело — заточить рекламу на публику. Я тот бог рекламы, о котором у Пелевина в романе “Generation П” сказано: солидный господь для солидных господ.

Я пошел в рекламщики, прочитав Дженерейшен пи.

Это библия для пиарщиков.

О заработанных деньгах мне сообщает служба MAES: popolnenie scheta uspeshno summa 7000 euro. Кстати, рекомендую, очень удобно: мобильные люди держат бабло на мобиле. Что еще? Да, я холост, но у меня есть невеста.

Ту... ту... — ожил телефон.

— Соединяю, — сказала телефонистка междугородней станции.

— Алле, — тускло ответила незнакомая женщина.

— Пуп-Казахский, ответьте Москве, — сказала столичная телефонистка.

— Здравствуйте, — сказал я. — Мой отец — Царевич Василий Никитич проживает по адресу: Карла Маркса, дом 33. Это ваш участок?

— Мой, — ответила женщина, — я почтальон.

— Слава богу, как раз вы-то мне и нужны. Я получил письмо, что он умер. Но выглядит письмо словно розыгрыш. Прошу вас! Зайдите по этому адресу. Там проживает его жена. Спросите, правда ли это.

Женщина на том конце света помолчала, потом устало произнесла:

— Я сама живу в этом доме. В указанной вами квартире нет никакого Царевича.

— Вот как… — опешил я. — Но кто там живет?

— Девушка Ирма с младенцем. Она еще кормит его грудью.

— Может быть, я перепутал номер квартиры?

— Может быть. Но я знаю в своем доме всех по фамилиям. Такой адресат — Царевич, — в списке получателей на нашей почте вовсе не значится. Фамилия редкая, я бы запомнила.

Я не знал, что сказать. Ситуация сгущалась грозовым облаком мглы.

— В вашем доме есть хотя бы один городской телефон? — простонал я.

— Нет. С этим проблемы. Пуп — городок небольшой. Вам бы лучше приехать и отыскать концы самому.

— Да, наверное, да...

Положив трубку, я стал вглядываться в сторону ужаса, который откосом чернильного берега наступал в мою сторону, еще немного — и библейская тьма поглотит меня, как кит, проглотивший Иону.

Я снова вцепляюсь в письмо окоченевшими пальцами.

Внешне ничего особенного! Писано гелевой ручкой.

Я понюхал бумагу... она пахла бумагой.

Посмотрел на просвет... никаких тайных знаков.

Перевернул... на обороте ровная белизна без пометок.

Даже укусил... бумага.

Прочел начало: Рад, что ты, куздра, наконец повзрослел и перестал меня судить с пылом строгого юноши.

Отец меня звал в детстве “куздра” (есть такой стёб у лингвистов: глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка. Несмотря на то, что все слова тут выдуманы, общий смысл фразы понятен. Так академик Щерба доказал, что смысл заложен уже в самой грамматической форме высказывания).

Нашел глазами самую страшную строчку: Я умер, то ли по глупости машиниста, то ли по собственной воле/вине.

Боже мой...

Мама, папа умер!

Чтобы отвлечься от ужаса, я вынул смартфон Nokia 95 (встроенный SPS, камера 5 мегапикселей, дисплей 2,6 дюйма) и попытался прокачать рекламное предложение.

Фирма “Nordic” продвигает на русский рынок новый набор заморозки: баклажанная стружка с зеленым горошком и кукурузными зернами. Надо убедить народ покупать пакеты от “Nordic”.

Лично я никогда не ем заморозку, только свежую зелень из магазинов “Калинка-Стокманн”, но это дорого, не для всех.

Пожелание шведской фирмы — все тот же набор набивших оскомину шаблонов: быстрая заморозка сохраняет полностью свежесть продукта.

Прокручиваю присланный ролик: шведская мамаша, сияя от счастья, достает из холодильника пакет еды, отрезает краешек ножницами и высыпает в кастрюлю. Из кастрюли вылетает призрак рыжего лета. И слоган: плоды лета круглый год на вашем столе.

Поломай голову, пишет шеф.

Вникни.

Вникаю, шведская картинка для нас не годится. Надо исключить аллюзии подсознания с холодом, кому у нас холодно? Только покойнику.

Набираю сенсорами рецензию для шефа:

Фигово! Лета — река смерти в аду древних греков.

Ее воду пьют души умерших, чтоб забыть о былой жизни.

Ответ приходит через минуту:

Кит, про Лету знают только эстеты.

Сильней шевели репой. Босс.

Мда, не покатило.

Снова хватаю письмо, которое зимним холодом проникло в слоган.

Снова читаю: я погиб...

Память потоком смертельной Леты хлынула в голову.

Я объявил войну своему отцу едва ли не в колыбели. Мать рассказала однажды, что я чуть не убил папеньку в возрасте трех лет. Мы жили тогда в Юрятине. Отец дремал в тот страшный день на диване, рассказывала мать, я стирала в ванной пеленки. Ты играл на полу в спальне. Крутил бабушкину юлу. Потом вдруг раздался глухой удар и вскрик отца. Я кинулась в комнату. Отец вскочил с дивана, зажимая руками текущую по голове кровь. На полу валялся большой молоток. Ты таращил круглые глаза. Оказалось, что, пока он дремал, ты вышел из спальни, вошел в комнату. Взял со стола молоток. Отец как раз ремонтировал полку в старом шкафу. Как ты его только в руке удержал! И ударил отца по голове. Если б удар угодил в висок, ты бы убил отца наповал.

Я ничего не помнил про тот жуткий случай, но зато сразу представил свою любимую юлу, подарок бабушки: стальную репку с витым прутиком на макушке, как сладко было, поставив юлу острым кончиком на пол, нажимать ладошкой на круглую шляпку винта, следить за тем, как оживает спираль, жужжа, погружаясь в сердце заводной машинки, и вот раскрученная юла начинает быстро-быстро крутиться… Цветные полосы на ребрах сливаются в круговорот вращения, и — сладкий миг: рука отдернута. А раскрученная юла остается сначала стоять на одном месте, а затем пускается с жужжанием жука по стойке смирно храбро бродить по паркету, потом, ослабев, начинает пьяно покачиваться из стороны в сторону и — бац! — звонко падает на бок и закатывается в угол.

Так же подробно я могу вспомнить и мотоциклиста на мотоцикле из жести, и крокодила из кубиков с разинутой пастью, и рыжего заводного цыпленка, у которого был ключик на пузе, стоило его подкрутить — цыпленок принимался клевать пол желто-сливочным клювиком, тук, тук, тук... все помню, но только не отца, залитого кровью до пояса.

— Но почему, — спросил я тогда беспечно у матери, — я хотел пристукнуть отца?

— Наверное, ты чувствовал, что я его разлюбила.

Ну, конечно же, вспомнил я метания своей детской души. Я без памяти любил маменьку и больше всего на свете боялся, что заблужусь в дремучем лесу, как в сказке о Мальчике-с-пальчик, или в чужом городе и она никогда-никогда меня не найдет!

Это ощущение близости с матерью породило странные феномены, например, при отце мальчик стеснялся своей голизны. Когда мать мыла в пластмассовой ванночке, похожей на ботинок с ноги великана, и поливала мое голое тельце горячей водой из кувшина и вдруг появлялся отец, я переживал приступ смущения, старался повернуться к нему спиной или разом садился на дно, в мыльную воду, чтобы тот не видел мое куриное перышко между ног.

Только когда я стал мальчиком, мы почти подружились.

Мы стали наконец друзьями.

Перестали ревновать мать друг к другу.

Он записал меня в детскую библиотеку Юрятина, а сам стал читателем взрослой библиотеки, и мы вместе ходили за книжками. Он читал разный научпоп, а мне выписывал книги своего детства, например, “Маленький оборвыш” Джеймса Гринвуда. Действие книжки происходило в Англии. Я читал и диву давался, какая там царила отсталость. В Лондоне все еще ездили на лошадях, а у нас, в СССР, были паровозы и самолеты!

Я не понимал, что история с оборвышем происходит в XIX веке.

А потом все снова испортилось. Я взрослел, а отец нет. Он стал по-мальчишески задираться со мной и глупо хвастаться силой духа. Мы любили ходить в зоопарк, где отец обожал дразнить зверей. Например, он вставал против клетки с бенгальским тигром и начинал громко щелкать языком, доводя зверя до бешенства. Я тащил его за руку прочь, я боялся, что полосатое чудовище вырвется на свободу. А отца веселил мой страх, и он становился неуправляемым. Трус! — говорил он мне весело. Он прикладывал руку к стеклу серпентария, и сонная гюрза у стального корытца с водой вдруг оживала, открывала шары и, приползая к стеклу, пыталась поставить человека на место — вжик! — бросалась на расплющенную ладонь. Зубы бессильно кусали стекло. Текли капли яда. Отец хохотал. Я, чуть не плача, тащил его за руку прочь из отдела рептилий. Он мог швырнуть камнем в слона. Ноль внимания. Или резким свистом вспугнуть мрачного грифа — пожирателя падали, который взлетал с камня и носился под потолком вольера, роняя перья, глупый вонючий старик с голой шеей.

Надо сказать, что наш сталинский зоопарк областного центра Юрятин был разбит прямо на бывшем городском кладбище и представлял собой самое одиозное в мире надругательство над прошлым. Часть могил коммунисты демонстративно оставили, это были могилы священников. И тот зловонный гриф взлетал с каменного креста, на котором сквозь потеки помета читалась фамилия мертвеца.

Однажды отец доигрался. Растравив горного барана, он не рассчитал бешеной скорости, с какой разъяренный самец кинулся с каменной горки и ударил рогами в обвислую сетку. Сетка отпрянула, отец отскочил, но крутые рога все-таки достали отца, и он чуть не упал от удара. Из уголка рта потекла струйка крови.

Я был холоден и насмешлив. Мы не щадили друг друга.

Он перехватил злорадный взгляд мальчика.

Тут я подумал, что это дикое письмо с того света — “я погиб то ли по глупости машиниста, то ли по собственной воле”, — вполне в духе отца: свистеть в ухо бенгальскому тигру.

Может быть, он сам разыгрывает меня, свистит в ухо.

Неужели он умер!

О смерть, мне видеть невтерпеж Твой серп, срезающий колосья. Мы поле на твоем пути, Где нет ни одного колосса… — писал Поуп в своей балладе “Жатва”.

Я вспомнил, как ребенком однажды спросил перед сном: “Пап, а я умру?”

Стояла лунная ночь. Я болел ангиной и потому лежал на раскладушке рядом с кроватью матери и отца в комнате взрослых. Мне кажется, мать в тот миг была в ванной. Свет в комнате был погашен. Но я видел, как брезжит во мраке белым пятном луны его лицо и блестят открытые насквозь глаза. Отец не отвечал. “Пап! — повторил я громким шепотом. — А я умру?”

— Спи давай, — ответил он с раздражением. И отвернулся.

И я с ужасом понял — умру! Умру навсегда, навсегда, навсегда, навсегда, и никогда, никогда, никогда ни за что больше не буду на свете жить.

Так я впервые по-настоящему пережил чувство собственной смертности. Хотя о смерти догадывался и раньше. Я помню себя с раннего детства и вспоминаю, что в трехлетнем возрасте долго мучился поиском своего лица перед большим зеркалом. Я стоял напротив отражения в трусиках и пытался понять, сколько у меня глаз, только два, те, что около носа, или еще вот эти два круглых розовых пятнышка на груди? Но почему они слепы? И где рот? Вот эта дырка под носом или еще и этот глубокий кружок на коже, — и пытался просунуть палец через пупок прямо в живот, и вдруг какой-то язвительный дух прозрения озарил мой детский умишко блистанием истины и прошептал на ухо: глупыш, у тебя под кожей целый мертвый скелет, а за твоим лицом прячется череп.

От ужасного открытия я закрылся ладошками и стал пугливо нащупывать под кожей лица спрятанный череп. Вот так номер! Там явно кто-то был. Я запустил пальцы в рот и нащупал край зазубренной кости. Он точно прятался там, словно другой человек, и подкарауливал меня на каждом шагу. Я разревелся.

Так в меня навсегда вошла смерть.

Вспомнил.

Вспомнил!

Отец обожал шпионские игры и показывал однажды один трюк, который привел меня в бурный восторг. Он продемонстрировал мне чистый лист бумаги и обещал дать денег на кино и мороженое, если я сумею прочесть, что здесь написано. Я кисло разглядывал чистый листок, рассматривал его под разными углами — ноль. Наконец, когда я был совсем посрамлен, он забрал листок в свои руки, положил на гладильную доску и прокатил по бумаге горячим утюгом, после чего на странице вдруг проступили большие коричневые буквы: ни кина, ни пломбира!

Оказалось, он писал, макая перо в стакан с молоком. Когда бумага высыхала, буквы исчезали, но стоило лист прогреть, например, утюгом, как следы молока, вскипая, выступали на свет рыжеватыми пьяными буквами.

Иногда мы так с ним переписывались.

Эврика!

Я включил маленький утюг для поездок, положил письмо на мраморный подоконник и осторожно прокатил по листу гладью горячей стали: внизу, под подписью отца, тут же показались слова.

Наверное, с таким ужасом царь Валтасар прочитал в разгар вакханалии на стене дворца огненную скрижаль небесного приговора: мене, текел, фарес.

Я прочитал:

“Ну что, сын, убедился? Это письмо подлинное!”

Волосы шевельнулись на моей голове.

Эту нашу тайну уже не мог знать ни один посторонний. Даже мать.

Итак, ясно одно: тебя преследует Рок Черного Юмора.

Он просчитывал ситуацию на много ходов вперед и насвистывал.

Этот кто-то рангом не ниже черта, а то и сам Вельзевул.

Итак, надо было срочно лететь самому и разбираться на месте.

Я заглянул в справочник посмотреть расписание рейсов компании “Аэрофлот”: в городок Пуп-Казахский был всего один рейс в неделю. В пятницу. Сегодня среда. Я тут же заказал билет по телефону с доставкой на дом, и уже через час посыльный привез мне конверт с билетом.

Вот этот клочок бумаги: Москва — Пуп-Казахский.

До вылета оставалось ждать ровно два дня, 13 часов и 25 минут.

Самолет Ил-62 летит туда из Москвы целых пять часов!

Я раскрыл атлас бывшего СССР и провел пальцем по карте незримую линию. Палец пересек Восточно-Европейскую равнину, нашел Уральские горы, по бледному хребту спустился на юг к Тургайским степям, пересек границу России, вошел в страну Казахстан, где, наконец, наткнулся на кружок, причаленный к синей нитке реки Ишим. Это и была финальная точка пути, — пуп, стоящий на самом краю света.

Я захлопнул атлас.

Раскрыл Советскую энциклопедию. Нашел ПУП-КАЗАХСКИЙ.

Читаю: “Центр Северо-Казахстанской обл., на реке Ишим. Ж-д. уз. 241 т.ж. Маш-ние и металлообработка. Пищ., мясной и др. комбинаты. ГРЭС. Пед. ин-т. Т-р. Краеведч. музей. Основан в 1752 г. …”

Самое забытое богом место на свете!

Над Пуп-Казахским строкой выше парил ПЕТРОНИЙ.

Читаю: Гай Петроний. Римский писатель. Автор романа “Сатирикон”, в комически сниженном плане рисующий нравы римского общества.

Не ты ли, Гай, встал из гроба, чтобы царить над пупом земли в комически сниженном плане? Не ты ли мой изобретательный рок?

Я захлопнул энциклопедию.

Напольные часы “Norton” от Бреге€ печальным серебром пробили десять вечера.

Я понял, что не могу оставаться в квартире один. Что бессонница обеспечена, что я нуждаюсь в людях, хочу срочной поддержки — вон отсюда! Я спустился на лифте в подземный гараж нашего дома на Полянке, прыгнул в желток — так я называю свой двухместный спорткупе “Porsche Cayenne” цвета сырого желтка — и вихрем тревоги помчался к Куки.

Куки — моя невеста.

Кстати, фразу “Дурни, если вы любите жизнь, то и смерть вам тоже понравится, ведь это ж изделие одного мастера” сказал Микеланджело своим ученикам.

У Куки были гости.

Она открыла дверь в прекрасном настроении, которое я тут же испортил.

— Только не порти наш праздник! — закричала она, увидев мое опущенное лицо.

На ее руках нежился сиамский любимец Снуппи. Белый, как снег, кот-альбинос с гадким красным взглядом горящего светофора.

— Не буду.

На этот раз моя Куки была в шапочке с забавными ушками кролика, в облегающем трико из черного шелка с нашитыми блестками из коралла в форме морковок: костюм Кролика из “Алисы” Льюиса Кэрролла. Куки — дизайнер своей судьбы и любит приколы. На попке красовался аппетитный заячий хвостик-помпончик. Я до сих пор не знаю, сколько ей лет, но выглядит моя невеста как семнадцатилетняя школьница.

— Ладно, выкладывай, — не стерпела она приступа женского любопытства.

Кот тоже таращил глазищи.

— Куки, у меня умер отец.

— Ну и жуть. Умер — это круто... Брысь, Снуппи, брысь, — сбросила она кота на пол, к его вящей досаде.

Куки ужасно боится смерти.

Ее кумир — фитнес.

Она запретила мне употреблять три слова: “смерть”, “старость” и “морщины”. Она никогда не говорит о возрасте, больше того, до сих пор я не знаю даже ее полного имени и фамилии, только прозвище — Куки; милый, ты все узнаешь, когда мы поженимся! Я даже не знаю, брюнетка она или блондинка! — Куки любит носить парики либо ходит как есть. А под париком у нее остриженная наголо голова. Если кому-то интересно, то моя Куки копия поп-певицы Дрейды о’Коннор.

Мы познакомились с Куки на выставке Fashion Expo в Бангкоке. Она шокировала публику роскошной шляпой с вуалью и чучелом райской птицы на самой макушке и перчатками из шкуры питона до самых плеч. В руках дива держала поводок от хамелеона, который дремал на ее голом плече. Я ходил за незнакомкой как очарованный луною лунатик, пока она вдруг не выматерилась: бля! — оказалось, что хамелеон обгадил плечо своей дамы.

Русская! И я кинулся на помощь с платком.

— Терпеть не могу мудаков с носовыми платками, — сказала она, убирая свежее говнецо.

Так грянула наша встреча.

Куки чертовски привлекательна (не чертыхайся!), но… Но сначала у меня не было никаких шансов. Да, я — гений рекламы и знаток Шарля Перро, но ей по фигу мои заморочки, Куки — крутая богачка… И вдруг лед тронулся. Куки показала мою фотографию какой-то знаменитой ведьме-гадалке в Гоа, и та объявила, что я стану бессмертным. Годится, мой милый, годится, примчалась Куки, целуя меня, как ребенка, в обе щеки, бессмертных у меня еще не было. Барбос, да я искала тебя всю жизнь. Отныне мы жених и невеста.

Спорить с Куки бессмысленно, ее легче убить.

— У меня гости, — объявила мне Куки. — Только прошу, не говори, сколько тебе лет, если спросят, скажи — шестьдесят.

— Но мне двадцать девять!

— Умоляю, Никита, так надо.

— Тогда я скажу, что мне стольник, — сказал я.

— Нисмишно (в переводе с олбанского: плохо, гаденько, не смешно).

У нее опасное чувство юмора, и вообще она опасна.

Стуча черными шпильками, она ввела меня в гостиную и представила шумной компании:

— Знакомьтесь. Это мой жених. Никита Царевич.

На миг стало тихо. Все с интересом уставились на явление народу небесного жениха, в том числе и кот, который буравил меня вполне осмысленным взглядом: надо же, блин, говорили его круглые глаза, какой из тебя жених, лузер. Я — ее муж... зло сверкали стразы Сваровского на кошачьем ошейнике.

— Представьте себе, этот негодник похоронил отца!

Что тут началось...

Я никогда не видел, чтобы незнакомые люди так горячо реагировали на смерть отца человека, которого видят впервые в жизни. Дамы разом страшно расстроились. У двух из глаз брызнули слезы. Третья вскрикнула: “Какая глупость!”, закрыла лицо руками и впала в транс. Толстяк в возрасте лет за пятьдесят вышел из-за стола, обнял меня как родного и стал горячо утешать, но самым престранным образом:

— Мужайтесь, мой друг, осталось совсем немного — и смерти вовсе не будет. Мужайтесь. Мы как раз собрались отметить успех пересадки мочевого пузыря. Слышали? Какой триумф! Какая победа над смертью! Кстати, ты выглядишь на все сто.

И затем воззвал к публике:

— Вот вам еще один аргумент. Гляньте-ка на его лицо. Он как новенький. Что я говорил! Гелевые инъекции! Гелевые! Никакой лазерной эпиляции. Где венозные звездочки? Где морщины? Где целлюлит? Куки, можно я его расцелую?

— Куки, представь нас, — позвал я на помощь невесту, отстранив губастое сочувствие неизвестного.

— Это доктор Фаустпатрон, врач-косметолог, — представила Куки пошлого толстяка. — Фауст с друзьями создает новую партию… Это моя любимица Муслин (та, что вдрызг разрыдалась), это близняшки Кристина и Жанна (я не смог их различить), — тыкала быстрой рукой Куки, представляя гостей разными кличками на свой лад, — а это наш маг, великий пластический хирург, липоскульптор док Джоу Го.

Гость с тибетским лицом медного казана сложил руки на груди жестом Будды. С его подбородка свисала бородка, заплетенная в две короткие косички.

— За один сеанс Джоу Го удалит пять кило жира. Блеск!

Тут я заметил, что вместо левой руки у него протез: неподвижная кисть в черной перчатке. Он был тоже под шестьдесят и одет в китель защитного цвета, какой носил вождь Китая Мао Цзедун.

Надо же, успел я подумать, Куки терпеть не может старости, а тут сразу две развалины с отвисшими животами.

— Мяумяу, — крикнула в глубь квартиры Куки. Из комнаты вышла четвертая незнакомка, этакая долговязая фурия ростом на голову выше меня, и молча протянула мне руку. У нее идеальная фигура, отметил я про себя. И в облегающем платье. Она тоже была обрита, как Куки, — наголо. А ее уши были закрыты большими стереонаушниками JABRA.

— Мужчина — вот лучшее средство для ухода за кожей, — неопрятно пошутил толстяк Фаустпатрон, глядя в упор на меня.

Нападение пуза тут же подхватили подружки-близняшки (я буду звать их ЖаннаКристина):

— Куки, где покупают таких гладких барбосят?

— Он выглядит моложе сорока.

— Классная кожа!

Я хотел сказать, что мне двадцать девять, но Куки устремила на меня выразительный взгляд: ни слова!

Только долговязая молчунья продолжала молчать в тряпочку и слушать свою музыку, да проклятый кот по-прежнему не сводил с меня глаз.

— Мой барбос разработал систему игры в казино! — Продолжала сочинять Куки: — К нашей свадьбе он обещал выиграть двести тысяч зеленых.

И ущипнула за щеку: молчи, дурашка...

Тут я заметил, что Куки опять сменила домашнюю мебель, на месте недавнего овального стола стоял низкий стол из черного стекла, вокруг которого лежали красные кожаные подушки со спинками — на этом можно было сидеть, — гости уселись, поджав под себя ноги. Прежняя люстра исчезла, вместо нее с потолка свесилась стальная змеюка, которая заканчивалась матовой дыней. На стене появилось огромное зеркало (мой палач, заметила Куки), в углу бюст неизвестного с задранным носом (мой Платон), а на мольберте стояла новая покупка — известный фотоснимок Хельмута Ньютона “Гладкая кожа”: на автозаправке в пустыне Айдахо в Неваде голая красотка в черных туфлях, присев на корточки, в полном кайфе облизывает языком намыленный “Мерседес” (мой Ньютон).

Прежняя мебель в стиле венецианского дожа мне нравилась больше.

Впрочем, главная идея моей невесты в декоре такова: дом — это путешествие по земле. Душа квартиры — туризм по городам и эпохам. Куки живет в знаменитом доходном доме Кекушева на Пречистенке. В квартире с видом на стеклянную крышу академии живописи. Семь комнат... Есть место для любых метаморфоз.

— Зачем ты сочинила про казино?

— Тебя разом зауважали, дурилка. Ну что значит критик рекламы? А деньги откуда? Иди к столу. И ни слова о мертвых. У нас праздник.

Что ж, подумал я, подчиняйся, ты же хотел отключки.

Поначалу я принял застолье вокруг пузыря за перформанс, на которые моя невеста была непревзойденная мастерица, но оказалось, что это не понарошку, а на полном серьёзе. Эксцентричная компания отмечала победу американской хирургии: пару дней назад в университете Уэйк Фостера в Колорадо хирург Энтони Атала пересадил шестнадцатилетней школьнице Кейтлин искусственный мочевой пузырь.

— Посмотри, милый, — показала Куки на центр стола, где на блюде красовался розовый овал. — Это мочевой пузырь из бисквита с миндальными орехами. С корочкой из шоколадной глазури. Его сделал для нас сам Леонардо Винченца из ресторана Фиделио. Как мило смотрятся эти незабудки.

— Потрогай, какая гладкая кожа у этого пупса, — и моя невеста страстно погладила скользкую корочку кончиком пальца.

При любой возможности наслаждайся скольжением пальцев, читатель.

Только бритоголовая бестия Мяумяу была безучастна и слушала свою музыку, да проклятый кот-альбинос Снуппи, оседлав пианино, бросал на меня пытливые взгляды, от которых, признаюсь, мне было не по себе. Никогда еще не встречал такой очеловеченной твари: я вижу тебя насквозь, явственно говорил взгляд котяры.

Я платил той же монетой: хватит пялиться, майонез!

— Атала начинал свою карьеру с выращивания кроличьих пенисов, — сказала Куки и поставила компакт-диск, — милый, мы пьем только морковный сок. Выпьешь с нами?

Я отказался.

— Тогда посмотри меню, — и протянула перечень блюд и винную карту.

В доме Куки в цене только авторская кухня.

Я заглянул в меню.

Какая скука… вареная спаржа, корнишоны с клубникой, тыквенный суп.

Меню! Осенило меня. Не надо нажимать на скорость заморозки, которая, мол, сохраняет в овощах все витамины. Главное в том, что это овощи. Все прочее несущественно. Я вынул смартфон. Пишу: убери мальчугана с ножницами. Тот, что режет пакет с овощами. Оставим ножницы евнухам. И набрал новый вариант рекламного слогана для замороженных продуктов фирмы “Nordic”:

Овощи в меню ничем не заменю.

Смартфон немедленно пискнул отвеченной эсэмэской.

Гениально, твоя репа незаменима. Босс.

Кушай овощ, будешь фруктом! — огрызнулся я.

— Муслин, хватит выть, — накинулась Куки на хныкающую приятельницу, — переведи-ка лучше этот треп. Дурочка Мяумяу не знает английского.

Моя невеста любит хамить, подумал я.

— Извини, барбос, — прочитала мои мысли Куки, — я знаю, ты человек тонкий, но старомодный. Ты любишь галстуки с большим узлом и унитазы с высоким сливным бачком. Тебе приятно подбирать галстук в тон рубашки и спускать воду, дергая за гирьку из белого мрамора на цепочке. Ты всегда смотришь свои какашки, а мы нет. Тебя коробит от простоты современных нравов. Но, рассуди, у нас такой стеб принят. Не бери в голову, милый. Привыкай.

Я без ума от Куки.

На экране плазменного “Филипса” с экраном по диагонали в сто шесть см появился латиноамериканец в черных очках и белом халате у доски с нарисованной схемой.

Это и был герой дня, мистер Энтони Атала.

Сердобольная Муслин взяла себя в руки, промокнула глаза и стала переводить.

— Наши опыты с пенисом кролика были успешны, — переводила Муслин английскую речь героя, — после пересадки у животных возникла эрекция, и самцы могли даже спариваться.

— Но у пенисов, — продолжала Муслин, — слишком сложная анатомия для выращивания в пробирке, чтобы перенести данную технологию на людей. И я как уролог переключился на более простой орган — мочевой пузырь. Мы растили мочевой пузырь полтора месяца. Начали со ста клеток и в конце получили итог — полтора миллиарда клеток!

Застолье зааплодировало.

Только молчунья-панк Мяумяу до сих пор не проронила ни слова. Обитала в наушниках и продолжала дуть в свою дуду: тайно сверлить меня испытующим взглядом. От нее веяло холодом льда.

— А в чем ваш секрет? — обратилась ко мне ЖаннаКристина.

— В рулетке я всегда ставлю на чертову дюжину.

— Деньги меня не интересуют, — поджала губы ЖаннаКристина, — я получила наследство от мужа. — Но ваша кожа великолепна. Особенно на руках. А ведь лапки — это наша визитка. Завидую вам. Это химический пилинг? Лифтинг? Блефаропластика?

Я замялся, потому что никогда даже косметикой не пользуюсь.

Кроме того, у меня есть маленький бзик: благоухают педики, мужчины пованивают.

— Нет, я просто по утрам протираю руки лосьоном после бритья.

— Вы шутите, — рассвирепела ЖаннаКристина, отвернулась и демонстративно перестала обращать на меня внимание.

Я же тем временем все сильней реагировал на Мяумяу, которая усадила на свои колени кота, и теперь они вдвоем пялились в четыре шара. От парочки тянуло полярным холодом. Отвяжись, послал я коту злобный взгляд.

Маэстро-пузырь продолжал вещать с экрана.

Если я правильно понял, сначала у пациентки взяли несколько сотен клеток из мочевого пузыря. Несчастная девочка-инвалид не могла мочиться. Затем клетки мышц и стенок отделили друг от друга и стали выращивать в биореакторе. Через несколько недель клеточная масса увеличилась в миллионы раз (опять аплодисменты), после чего на коллагеновом каркасе из клеток мышц и стенок формируется будущий орган. Затем коллаген растворяется — ура, — орган готов к пересадке. И вот финал — Кейтлин, которая страдала недержанием мочи из-за врожденной патологии позвоночника, сидит на горшке.

— Пойду, пописаю, — объявила Куки, и все рассмеялись.

— Я тоже, — сказала Муслин.

— И я, — присоединилась двойняшка ЖаннаКристина.

Молчунья тоже встала и, бросив на меня испытующий взгляд, вышла, посадив кота на плечо. На пороге уже оглянулся красноглазый котяра.

Брысь!

Но если кот бесил, то тайное подсматривание Мяумяу меня озадачило.

Определенно ее безмолвие меня пугает, интригует, затягивает.

Кто она, эта фанатка музыки Мяумяу?

На время мы — я, Фаустпатрон и Джоу Го — остались одни.

На миг воцарилась мужская серьезность:

— Представляешь, дядя Джо — обратился Фаустпатрон к бронзоволицему Будде, — нам чертовски не повезло. До победы над смертью осталось лет пятьдесят... мы последнее поколение человечества, которое умрет. Замена больных органов позволит продлевать жизнь человека сначала на десятки, а потом и на сотни лет. После 2050 года смерти уже не будет. Только мы, блин, тем, кому сейчас от двадцати до семидесяти лет, сдохнем, как собаки на свалке.

— Тогда зачем цепляться за старые формы? — ответил китайский китель. — Зачем вечно чинить биомассу? Кожа свое отжила. А заодно мясо и кости. Идеальное тело обойдется без крови и жил. Нет никаких принципиальных ограничений по переводу человеческого организма на небиологическую основу.

Они говорили так, словно меня нет.

— Пожалуй, вы правы, — продолжал маоист. — Разумная жизнь в форме мяса подходит к концу. Близок конец эволюции. На смену хомо сапиенс придет некто сапиенс. Надо за это выпить.

— Простите, — вступил я в разговор, задетый их полным равнодушием к моей персоне, а ведь еще минуту назад было столько сочувствия чужому горю, — если я правильно понял, вы сторонники вечной жизни?

Пауза.

Они переглянулись как заговорщики.

— Да, вы правильно поняли. Мы — сторонники вечного человека, — ответил косметолог. — Мы верим, что этой суке скоро конец.

— Какой суке? — не понял я.

— Курносой!

— Смерти не будет. Смерти... — усмехнулся будда моей непонятливости.

— Да, да, — с необычайным жаром подхватил Фаустпатрон. — Костлявая наконец получит под зад и развалится, курносая сука!

— Кстати, мы создаем партию против смерти. ССН. Скажем Смерти Нет. Кремль обещает поддержку. Мы открыты для спонсоров. У вас есть желание сказать ей нет?

— Но в смерти есть великая тайна, — возразил я.

Мои слова произвели эффект разорвавшейся бомбы.

Повисла тяжелая пауза.

— Простите, сколько вам лет?

— Мне уже скоро тридцать.

— Ха, ха, ха... — рассмеялись два старых хрыча одним басом.

— Микрошлифовка кожи кристаллами алюминия? — спросил Фаустпатрон, — Ультразвук? Пилинг с эффектом лифтинга?

— Я не боюсь старости и не маскируюсь, — сказал я.

Тогда косметолог протянул руку и бесцеремонно схватил мою кожу за ухом. И вдруг переменился в лице. Сначала я опешил от подобной наглости, но вдруг понял.

— Вы ищете шрам от подтяжки лица? — рассмеялся я в ответ, торжествуя над жиром и складками. — Не дождетесь!

— Джо, у него нет шрамов, — поведал Фаустпатрон изумленно.

— Куки любит натуралов, ты забыл? Мальчик отвлекает ее от притяжения смерти — ответил буддист-маоист вполне равнодушно.

На последних словах Куки с подругами вернулась к столу из туалета.

Они были возбуждены (кроме обритой наголо меломанки), словно не пописали, а понюхали.

— Мужчины опять хамят, — скуксилась Куки, — говорить при дамах о смерти — все равно что забыть застегнуть ширинку на джинсах.

— Куки, твои друзья считают, что смерти скоро не будет, — сказал я.

— Да, я знаю. Но как дожить до светлой полоски, вот в чем проблема.

— Есть одно решение, Куки, — сказал многозначительно однорукий бандит, — есть, и ты знаешь какое...

Этот нажим мне решительно не понравился: ё-моё, ты о чём, мао?

После чего Куки взяла в руки десертный нож и стала нарезать мочевой пузырь (торт) на кусочки и раскладывать по тарелкам.

Кстати, для любопытных: наш роман с Куки — идеальный платонический роман (вот почему в углу — бюст Платона), никакой постели до брачных уз... мы только целуемся. Куки — абсолютный уникум.

— Тост, тост, — устремились на меня взоры гостей.

— Друзья Куки — мои друзья, — я взял в руки дурацкий бокал с морковным соком. — Надеюсь, буду правильно понят, если скажу, что старая кожа ничуть не хуже молодой. Она полна информации, как кора дерева. Ею можно любоваться. С ней не скучно. Я обожаю старые пальцы моей матушки, чуть искривленные, с голубыми венами, которые придают рукам черты холмистой местности, где-нибудь в окрестностях Пизы. Я как ястреб Леонардо делаю над ними круги озабоченности. Они умиляют меня до слез. Я готов целовать их часами.

Лица гостей вытянулись.

— Руки нимфетки тоже хороши, — закончил я, — но, увы, в них нет тайны. За старую кожу, друзья!

После чего все как один поставили бокалы на стол, все, кроме Куки.

И зашумели наперебой: да он у тебя дурачок. Ваш тост нехорош.

— Мой барбос, — заступилась Куки, — из тех, кто согласился в конце жизни просто отдать концы. Это, конечно, глупо, но в мужестве ему не откажешь. Пьем за идеальную кожу и вечную молодость.

— Послушай, — шепнул я, — за кого они меня принимают?

— За трансвестита... за бабу с яйцами, — и Куки скорчила рожу: молчи!

О’ля-ля...

После чего Куки дала себя уговорить поиграть на пианино.

Для своих лет она играет просто гениально. Сегодня она выбрала “Рапсодию в стиле блюз” Гершвина: меланхолическое воспоминание о любви, которая прошла... Муслин встала рядом, с зажженной сигаретой, чтобы давать затянуться. (Куки не может играть без затяжек). Разговоры смолкли. Даже молчальница сняла свои дурацкие наушники, обнажив маленькие прижатые ушки настороженной пантеры. Дурачье не понимает, что исток печальной мелодии Гершвина льется из чувства смертности человеческой жизни. Без оглядки на смерть никакая музыка вообще невозможна. Напряжение нарастало, Куки то и дело давала знак и делала по глубокой затяжке. Лампа, кидаясь заревом света на кожу лица, рисовала на щеках Куки черные тени от длинных ресниц. Они чернели, как царапины от удара кошачьей лапы. А коралловые морковки на трико превратились в розоватые слёзы. Моя невеста — второе воплощение Генриетты, той единственной женщины, которую любил Казанова, величайший бабник Европы. Внезапно Куки оторвала свои руки от клавиш и стала в истерике кричать:

— Они тоже сгниют. Блин! Я вижу червей. Они залезут в глаза, холодными пальцами. Сожрут мозг! Я не хочу умирать! Не хочу гнить в земле! Не хочу. Брр... сожгите меня. Дотла. Бля. Все напрасно. Напрасно. Напрасно...

И уронила голову на клавиши.

“Стэйнвей” вскрикнул от ужаса.

— Куки! — кинулся я к невесте.

— Отвяжись, — подняла она зареванное лицо. — Урод!

Я отшатнулся.

— Прости, — схватила она меня за рукав, — я не в себе. Зачем ты сказал про отца? Это перебор! Зачем?... Друзья, оставьте меня. И ты тоже, барбос. Все свободны. Мяумяу, забери Снуппи к себе на денек. Не хочу портить нервы бедняжке. Пока... Пока... Пока, милый, я тебе позвоню.

Я рулил домой на кромке рассвета, думал о смерти и мысленно говорил с толстяком-косметологом и меднолицым хирургом.

Нет, господа, остановить смерть не значит накостылять костлявой по заднице, нет. Мало крикнуть наступающей армии лезвий: сгинь, коса! Бери выше. Замахнуться на смерть — значит замахнуться на Бога. Но даже если твой ботинок, мистер Фаустпатрон, будет весом с Вавилонскую башню, пнуть Господа не получится.

Следовательно, все не так просто.

Мда...

Тут на светофоре мой “Porsсhe” нагнал снежный “Lexus”, за рулем которого я увидел молчаливую стерву. Рядом с Мяумяу на сиденье восседал снежный Снуппи.

Повернувшись в мою сторону, молчунья впервые раскрыла рот и бросила через открытое ветровое стекло:

— Барбос, ты понял, что ты под колпаком?

У нее был хриплый прокуренный голос Мика Джаггера. И она была пьяна от рыжей моркови.

— Ты кто, сука? — вспылил я наконец.

— Я твоя смерть, — рассмеялась дрянь и газанула на красный.

И вдруг кот явственно тявкнул: гггав!

Сначала морда кота исказилась от напряжения: сморщились волнами складки кожи вокруг рта, затем открылась щель, усаженная зубами, после чего альбинос захлопнул от натуги красные глаза и, вытянув шею вперед, как черепаха, злобно гавкнул на всю улицу. Мерзкий сиамский взлай вывернул наизнанку кошачью природу.

Ты слышал когда-нибудь, читатель, чтобы лаяли сиамские кошки? Нет. А вот я услышал.

С этого момента я окончательно понял — вся моя прежняя жизнь больше не в счет.

Нет, это не Рио-де-Жанейро, мог повторить я вслед за Остапом Бендером, увидев из иллюминатора катящего самолета унылое одноэтажное здание аэровокзала, увенчанное великанскими буквами: “Пуп-Казахский”.

Я читал их, как надпись на воротах Дантова ада: оставь надежды всяк сюда входящий.

Правда, пограничные и таможенные формальности заняли едва ли двадцать минут. Сработал мой заграничный французский паспорт (у меня французское гражданство, так удобней).

Слава богу, что в этой дыре у выхода стояло такси, единственное на площади, пассажиры московского авиарейса бегом устремились к автобусу. Влезли не все.

За рулем изношенной “Волги” сидел молчаливый казах в европейском пиджаке, но в тюбетейке, расшитой бисером. Он с трудом говорил по-русски, но сказал, что хорошо понимает русскую речь.

Я назвал для начала адрес тетки на улице Силикатной, ехать прямиком в дом отца было выше моих сил, я хотел оттянуть время.

Казах кивнул и тронул машину с места.

Город встретил нас шлагбаумом у железной дороги, по которой шли все те же цистерны с мазутом, виденные мной еще с высоты полета.

За ними последовал второй шлагбаум и новый состав, теперь вагоны с цементом. За вторым — третий шлагбаум: это был город не для живых, для вагонов, для мазута, цемента, гравия, кирпича. Люди тоже были разновидностью кирпичей. Красочное единственное пятно — машина-рефрижератор с красной надписью “Мясо” (по-русски), везущая мороженые туши на местный рынок, да желтизна лохматого верблюда, которого вел под уздцы казах в полосатом халате. Как ОН тут жил? — подумал я об отце, который не выносил скуки для глаз и любил большие города с историческим прошлым, и чтоб обязательно был оперный театр и фонтаны.

Проклятый поезд с вагонами кирпича никак не кончался.

А что, если тепловоз ведет тот машинист, тот, что накатил на отца?

Тут звякнул смартфон: Москва. Я получил очередную работенку от фирмы. Онлайн — это онлайн... проанализировать ТВ-слоган для майонеза “Calve”. Прежний слоган “только Кальве” служба маркетинга признала негодным из-за созвучия с русским существительным “кал”.

Думай по-быстрому, строчил, босс — премия $5000.

Судя по сумме бонуса, продажи упали настолько, что фирма явно отчаялась. А ты?

А ты должен из говна сделать конфетку, но.

Я проглядел два пристегнутых видеофайла: пикник и приход бабушки на день рождения к внуку. Финальный жест — рука, достающая тюбик майонеза: только “Calve”! Слишком лобовое решение.

Но проблемы не в картинках, нет, скажите, как можно уйти от фекальных аллюзий, если не менять само имя бренда? “Кальве” всегда будет читаться по-русски: “кал вам”.

В России гибнут самые классные мировые слоганы. Хотя бы вот этот: американский шампунь “Vidal Sasson. Wash & Go”. В дословном переводе — “Вымыл и пошел!” Но у нас именно американская реклама считается самой вульгарной и невыносимой. Дело в мощном матерном поле, в котором существует русская речь. Что вымыл? Куда пошел? Ответ один: пошел туда, на что вымыл!

Наконец полосатый шлагбаум был поднят.

Оставив шофера поджидать у раскрытых ворот, я с трепетом души вошел во двор и увидел точную копию того унылого места, где прошло мое раннее детство в уральском Юрятине. Все точь-в-точь то же самое. Сараи с дровами. Огромный ящик для помоев, выкрашенный белой известью. Перекошенный от дождей столик для домино. Два типовых дома в глубине. Такие строили пленные немцы по всему СССР. Я жил в левом, в шестой квартире на втором этаже. Вот форточка в окне моей кухни, откуда мы с дружком Цыреной однажды выставили лыжу и запустили в небо ракеты с начинкой из диафильмов отца. Вот, где время не сдвинулось с места за двадцать лет.

У входа в подъезд — я вздрогнул — сидела белобрысая девочка и что-то быстро строчила в тетради, которую уложила на коленках. Точно так же сидела двадцать лет назад отличница Люська Никипелова, которая уходила из шумной коммуналки готовить уроки во двор. И косички у этой девочки были как у той Люськи.

Заметив мой изумленный взгляд, школьница зыркнула из-под челки глазами настороженной птицы и стала писать в два раза быстрей.

С бьющимся сердцем я потянул на себя деревянную дверь подъезда.

Она заскрипела знакомым проржавленным голосом старой вороны.

Номер квартиры — 4 — мне был тоже хорошо знаком. Еще бы! В том юрятинском прошлом именно здесь жил сумасшедший сорокалетний Яша, который знал только три слова — яма, патака, коммуна, которых ему вполне хватало, чтобы объяснить мир: яма — плохо, патака — туда сюда, коммуна — хорошо. И звонок был тот же — черная кнопка посередине рифленого кружка из черной пластмассы. Нажав кнопку, я был готов увидеть все что угодно, вплоть до усатой матери психа, которая была знаменита тем, что брилась... но дверь открыла незнакомая неопрятная грубая баба с сырой тряпкой — она то ли стирала, то ли мыла посуду. Последний штрих — она была босиком.

— Здравствуйте. Я ищу Марию Никитичну.

— А ты кто ей будете?

— Племянник.

— Нет у нее никакого племянника! Марья Никитична! — крикнула она вглубь квартиры. — Тут вас спрашивают. Говорят — племянник.

Пахло жареной рыбой. Стучал за стеной молоток. Громко орало радио.

Я выглядел залетным марсианином в замшевых ботинках от J.M. Weston с рыжей дорожной сумкой Keepal в джинсах Kenzo с ремнем Baldessarini и пегой рубашке Van Laack, которая неплохо гармонирует с мужским ароматом Incanto с нотками розмарина, живицы и юза.

Наконец из комнаты вышла тощая мегера в стеганом халате, в бигуди, накрученных на тощие волосы, держа на руках сиамскую кошку; при этом она еще и курила папиросу.

Моя тетушка была явная стерва, решил я, но прежде отметил странное сходство поз пупской мегеры с моей суженой Куки. Та ведь также встретила меня, держа на руках сиамскую сволочь, и тоже курила. Мой таинственный Рок-опекун (назову-ка его — Петроний) явно продолжал иронизировать с высоты происходящего: смотри, лузер, вот такой когда-нибудь станет твоя Куки...

— Здравствуйте, тетя. Я из Москвы. Я ваш племянник Никита, сын Василия Царевича.

— Царевич! — Прыснула баба с тряпкой.

— Молчи, дура, — прошипела мегера, отсылая ее на кухню, а вот ко мне обратилась даже сочувственно: — Я не знаю никакого Царевича. Старшая моя сестра никогда не рожала, брат тоже не имел детей. Следовательно, у меня физически не может быть ни племянника, ни племянницы. Вас обманули.

— Вы Мария Никитична?

— Да. Мария Никитична Розен.

Слава богу, мегера в стальных папильотках не моя родная тетушка.

Я уже хотел извиниться за беспокойство и уйти восвояси, как мой взгляд упал на стопку книг, небрежно поставленных на пол, и взгляд мой оцепенел: сверху лежал темно-синий томик Ральфа Ингерсола “Совершенно секретно”. Мало того — редкое издание 1947 года. Я узнал ее потому, что видел ее в детстве. Это была настольная книга моего отца! Первая толстая книга, которую я мечтал прочитать, когда пойду в школу и научусь читать.

О, я прекрасно запомнил ее.

Отец предпочитал брать книжки на дом из библиотеки. Мать читать не имела привычки. Словом, вся наша домашняя библиотека состояла именно из этой вот одной-единственной книги. Еще бы мне не узнать!

После она куда-то пропала.

Это не могло быть случайным совпадением!

Кот с рук хозяйки смотрел мне в глаза прямым встревоженным взглядом, он тоже чуял — тут дело нечисто, кажется, что-то пронюхал.

— Вот посмотрите, это отец, — сказал я, доставая из бумажника фотокарточку отца (лишь бы затянуть время). — Может быть, вы знали этого человека?

В провинции ничего не происходит, и явление приличного, то есть не пьяного, мужчины издалека, тем более из Москвы, на пороге собственной квартиры явно занимало хозяйку.

— Подержите, — она бесцеремонно передала папиросу гостю и взяла свободной рукой фотографию. Левой рукой она прижимала кота.

— Клавка! — крикнула фурия. — Принеси мне очки.

Босая баба покорно притащила очки.

— Да не эти, а те, что лежат на телевизоре, дура.

Напялив очки на нос, она стала изучать фотографию, а я косил глазами на книгу и думал, как бы ее зачитать, читатель. Папироса тошнотворно ела глаза своим кислым дымком. Кот тем временем стал ерзать и рваться, сцена на пороге выводила его из себя.

— Он похож на моего мужа. Ммда… Но тот давно умер и...

Но договорить не успела, кот не выдержал муки, рванул изо всех сил, спрыгнул с рук на пол и сиганул между моих ног во двор.

— Клавка! — крикнула тетка бабу-посудомойку. — Пулька сбежал!

Кот оглянулся на меня и залаял.

Только тут я понял, что принял за кота комнатную собачку типа карлик-пинчера.

Началась суматоха, служанка кинулась ловить псину, хозяйка вернула мне снимок отца, вышла на лестничную площадку контролировать ловлю, и я, воспользовавшись минутой — да, да! Брось в меня камень, читатель... — украл заветную книгу и засунул под ремень своих брюк, застегнув на пуговицу пиджак, чтобы скрыть преступление... впрочем, когда я брал томик, на нем был такой толстый слой пыли! — стопку, стоявшую на полу у порога, явно готовились выбросить за ненужностью. Кражу никто и не заметит.

— Извините, за беспокойство.

Я пошел к выходу, где столкнулся с бабой, несущей пленника.

— Постойте, — окликнула меня хозяйка, — я думаю, что мы с мужем стали жить в этой квартире уже после вашей тетушки. Припоминаю, — до нас квартира долго стояла пустой. Тут случился большой пожар. Никто из очередников не хотел делать ремонт, а мы согласились.

Что ж, и на том спасибо.

Пройдя мимо девочки на скамейке, которая — прыснув глазами — продолжала строчить в тетрадке на коленях с немыслимой скоростью, я вернулся к такси, где дремал казах в тюбетейке, едем дальше!

Первая ниточка, ведущая к разгадке тайны, оборвалась.

По дороге я переложил украденную книгу в свой саквояж — рассмотрю в гостинице. От обложки все еще пахло горелым. Книга явно угодила в огненный переплёт. Удивительно, как долго сохраняется вонь от беды и как быстро увядают запахи счастья.

Тут я почувствовал первый приступ внезапного беспричинного страха.

Путь на такси до нужного адреса занял минут пятнадцать.

Пупск был унизительно мал, приехали! В доме отца по адресу Карла Маркса на первом этаже находилась булочная, машина завернула во двор к среднему подъезду заурядной пятиэтажной хрущобы.

Я велел подождать.

Казах снова сказал, что каждая минута ожидания будет стоить в два раза дороже, чем минута передвижения. И показал два раздвинутых рогаткою пальца.

По рукам.

Я вновь оставил на сиденье в залог свой саквояж и поднялся на третий этаж.

На лестничной площадке я долгую минуту переводил дыхание. Мое сердце билось отчаянно — что бы там ни было, именно здесь отец прожил остаток своей жизни. Отсюда посылал мне редкие письма в Юрятин, пока я учился в школе.

С богом! Нажимаю кнопку звонка.

Сначала тишина, затем шаги, пауза.

Кто-то внимательно изучает меня в дверной глазок.

Наконец фейс-контроль кончился, дверь открылась. На пороге передо мной стояла растрепанная белобрысая девушка в халате с голым ребенком на руках. У него были точно такие же круглые зеленые глаза, как у той комнатной собачонки, что только что облаяла меня в подъезде.

— Я из Москвы...

— К чему эти предисловия, заходи, — перебила она, словно мы были давно знакомы.

Я прошел в квартиру, с ужасом оглядывая стены, которые окружали жизнь моего отца двадцать лет. Ничего не осталось! Голые стены. Ободранные обои. Кровать у стены. Детские ясли в углу. Платяной шкаф. И — вот так номер! — черный пластмассовый телефон советских времен на подоконнике.

— У вас есть телефон? — спросил я с досадой, вместо того чтобы сказать о том, что ищу отца, и объяснить цель визита.

— Конечно, — она легко достала тяжелую грудь из прорези халата и слегка брызнула в сторону струей молока, проверяя работу нехитрого механизма.

Она совершенно не стеснялась присутствия постороннего человека.

Младенец на ее руках не сводил с меня огромных картинных очей, написанных кистью Леонардо да Винчи.

Грудь незнакомки украшал распухший сосок размером с красно-сизую овальную виноградину сорта изабелла.

Она стала совать сосок в рот младенцу, который вдруг не захотел сосать молоко и крепко-накрепко стиснул рот так, что сосок моны Ирмы мягко загнулся. Вы видели когда-нибудь младенца, который бы не хотел груди? Я не видел. Он, наверное, обещал стать святым, подобно св. Пантелеймону, который чурался груди своей матери. Между прицелом соска и стиснутым ротиком началась борьба, при этом полы халата девушки окончательно распахнулись, и моему изумленному взору открылись все подробности интимной анатомии провинциальной мадонны. Оказалось, халат был накинут поверх голого тела.

В этой демонстрации живота с круглым пупком и крутых ляжек была явная нарочитость вызова, и я сделал осторожный шаг в сторону двери, но хозяйка опередила меня:

— Ты что, не узнаешь?

— О чем ты? — сказал я злым голосом.

— Это же твой ребенок, — и, резко давнув грудь, смеясь, окатила мой подбородок и рубашку струей молока.

Я понял, что она психопатка, и что — ого-го — я тоже угодил в переплет.

— Отвяжись, идиотка.

Тут наконец младенец заплакал.

— Хочешь засунуть? — она чуть выгнулась животом, демонстрируя торчащий фигой пупок и свою лохматую щель. Глаза ненормальной дышали соблазном Лилит.

В дверь позвонили. “Слава богу” — подумал я.

Резкий звонок разом сдернул чад безумия с ситуации.

Она немедленно запахнула халат.

Кто-то звонил не переставая и при этом еще вдобавок стучал в дверь кулаком и во всю мочь пинал преграду каблуком, подбитым железной подковкой.

— Прячься, если жить хочешь, — прошептала она и распахнула дверцу встроенного шкафа в прихожей.

Ее голос был исполнен такой убедительной мощи и страха, что я подчинился, как кролик внушению удава, и самым глупейшим образом шагнул в глубь того чертова шкафа, где оказалось пустое пространство темноты, если не считать пальто на плечиках, висящее на крючке, вбитом в стену. “Ты спятил? — спросил я себя самого. — Что ты делаешь в этом шкафу, идиот?” Тут меня привлек странный тревожный запах, который, который...

Между тем дикость ситуации усилилась.

Мадонна открыла дверь, я услышал недовольный густой мужской бас, гость хозяином властно вошел в прихожую, и между ними произошел диалог точь-в-точь такой же, какой был уже описан Шарлем Перро в страшной сказке о Мальчике-с-пальчик и каковой я сразу узнал, потому что уже говорил: Перро — мой конёк. Минувшей весной я читал лекцию в Сорбонне о том, что интонация сказок Перро есть мистическое общение двух близнецов — живого младшего брата Перро, Шарля, — с мертвым братом старшим Франсуа, который умер через полгода после появления на свет.

Бас говорил с мадонной почти как Людоед с женой, которая спрятала Мальчика-с-пальчик и его братишек в доме посреди ночного леса.

— Чую запах человечьего мяса. Где он?

— Да, наверное, это с кухни несет. Я поджарила отбивные.

— Говорю тебе, чую запах. Что-то здесь не так, чего — не пойму.

Между тем, пока они препирались, ребенок плакал все сильней и сильней. Судя по басу, это был боксер, с крепкими кулаками, который одним ударом выбьет все зубы любовнику в проклятом шкафу.

— Заткни своего ублюдка!

— Хочешь глотнуть из моей груди?

Я оказался совершенно в идиотском положении.

— Я, что ли, козел, сосать твое вымя? Чую, ты меня хочешь надуть, сучка. Не знаю, отчего я тебя до сих пор не прикончу, шлюха. Счастье твое, что я вечно тебя хочу, подлая тварь.

— Так трахни меня, только заткнись.

Между тем я узнал запах… рука нащупала круглые пуговицы, а вот глубокий карман, на его дне всегда были душистые рыжие лохмы... вот они! Курительный табак “Шкипер”! Волосы шевельнулись на голове — это было пальто моего отца, которое он купил себе, когда стал директором кондитерской фабрики, шикарное демисезонное пальто. Сколько раз я обыскивал эти карманы в поисках мелочи — и часто ее находил, — купить жвачку или орешки. Отец из пижонства курил трубку, которую набивал голландским табаком из пахучих пакетов. Этот запах я бы узнал из тысячи. Шик по тем временам.

Он уходил в нем, когда мы — жена и сын — выжили его из дома.

И вот оно!

Пять тысяч километров позади!

Двадцать лет!

А оно все то же: с пуговицами и лохмами душистого табака в карманах!

Может быть, он все-таки жив, подумал я, обнимая пальто за плечи.

Отец, где ты?

Между тем, судя по звукам, бас занялся любовью под плач ребенка в яслях, я осторожно приоткрыл дверцу и узрел ягодицы волосатого качка, который, не сняв пиджака, просто спустил на обувь брюки и услаждал свою плоть, нанося удары и хрюкая как кабан. Мамаша — стоя нагишом, дугой выставив зад, чтобы принять торпеду и, оперев обе руки на смятую кровать, — неожиданно обернулась ко мне лицом, и наши взгляды скрестились: беги, дурачок, шепнула она затуманенным взглядом, тут людоед закатил глаза, застонал в корчах оргазма, я воспользовался секундой и мигом шагнул к двери, нажал дверную ручку и бесшумно выскользнул на площадку.

Бегом вниз.

— В гостиницу! — я был сильно напуган.

Таксист не спрашивал, в какую, в Пупске была только одна-единственная гостиница “Ишим” на центральной площади. Пятнадцать минут езды — и вот она. Безобразное здание советской архитектуры с башенками и балкончиками, похожее на присевшего задом на землю старого бульдога.

Судя по оживлению раскосой казашки за стойкой администратора, я был чуть ли не единственным гостем: паспорт, талончик для проживания, откуда? Какова цель приезда? Туризм! Ваш номер 66. Это был двухкомнатный люкс. Лучший из всего, что имелось.

Оставшись наедине, я убедился, что внезапный и беспричинный страх не прошел.

Зайдя в номер, я не стал заносить саквояж, оставил дверь в коридор открытой и, прежде чем закрыть ее, осмотрел обе комнаты, заглянул в ванную, совмещенную с унитазом, на котором, впрочем, не было наклейки: “дезинфицировано”, а на полочке у зеркала — не имелось привычного набора шампуней и мыла. Хорошо еще, что из крана полилась горячая вода, а резиновый шланг в душевой кабинке не был разорван.

И все же беспричинный страх не уходил.

Убедившись, что никого, кроме меня, в номере нет, я вдобавок осмотрел все шкафы и даже заглянул под кровать, словно искал змею. Наконец я решился внести саквояж и закрыться сразу на два поворота ключа. Страх не проходил. Я, не раздеваясь, плюхнулся в кресло, включил телевизор, но тут же вырубил звук и попытался сосредоточиться на том, что я пережил. Чего ты испугался, барбос?

Я пытался понять смысл этих нагромождений, но уловить хоть какую-то логику развития был не в состоянии, я только фиксировал совпадения... Дом как две капли воды похожий на дом моего детства. Кошка, которая оказалась псом Пулькой и тявкнула тем же лаем, каким облаял меня гадкий Снуппи. Тетка, у которой имя моей тетушки. Глаза псины и младенца одинаково круглые, зеленистые, с бликами света. А еще стук в дверь. Диалог баса с хозяйкой, который издевался... тут моя мысль взлетела вверх — ну, конечно же! — всю нелепую ситуацию, в которую я угодил, можно было вполне прочесть как издевку над моей лекцией в Сорбонне.

Я утверждал, что спрятаться в сказках Перро значит попасть в живот людоеда и пережить встречу с запрятанной тайной.

Что ж, получай!

И Нечто или Некто в ответ на мой тезис, ерничая, впихнуло меня силой рока в темный встроенный шкаф, где я оказался в запертой комнате Синей Бороды, в коей тот хранил на стенах тела замученных до смерти жен, висящих на крючьях. Так вот что означало пальто отца на гвозде! Он убит и подвешен на стене плача — все напрасно...

Ну и ну, тебя преследует Рок-интеллектуал. И насвистывает.

Я чуял, что окружен кольцами смысла, как планета Сатурн, помечен кровавой меткой, как лик планеты Юпитер — красным пятном, но разгадать всю эту каббалистику был не в состоянии.

Разум безмолвствовал, только душа вопила: осел, берегись, твоя жизнь висит на волоске!

Вскочив, я задернул штору, словно кто-то мог наблюдать за мной хотя бы из дома напротив, достаточно взять в руки бинокль, включил настольную лампу, раскрыл саквояж и взял наконец в руки украденный томик Ральфа Ингерсола “Совершенно секретно”. Обтер от пыли салфеткой. От книги пахло пожаром, край корешка был обуглен. На обложке маячил след от утюга.

Раскрыл.

На развороте красовался штамп городской библиотеки.

Судя по дате, книгу замели еще в 1950 году.

Листнул пару страниц... дальше страницы слиплись.

Я стал скользить ногтем по краю обреза в поисках щелки.

Внезапно книжка раскрылась как на шарнире.

Вот те на!

Внутри книги был устроен тайник, а именно — страницы внутри были вырезаны квадратом на глубину около трех сантиметров, вырезаны аккуратно до противоположной обложки, а само углубление было заклеено сверху папиросной бумагой, под которой просвечивал какой-то овальный предмет. Я попытался оторвать бумагу, но она была прочно приклеена, рвать, кромсать, пачкать не в моих правилах... с бьющимся сердцем, я достал из саквояжа свой нессесер, извлек маникюрные ножницы и осторожно разрезал — буквой П — наклеенную бумажку, отогнул клапан и извлек пальцами странный пористый камень размером с крупный каштан, а формой похожий на сердечко (острием вверх).

Камень был драгоценно украшен.

Он был одет в рубашку из витой золотой сетки. Макушку камня венчала голова остроухой собаки (шакала Анубиса) из нефрита. Между ушей египетского цербера покоилась крупная жемчужина черного цвета (чтобы камень носить на шнурке — жемчужину просверлили).

Сердце отчаянно стукнуло.

Безоар!

Пожалуй, только один из миллиона человек мог бы сразу понять, что это.

Я был как раз тем единственным, кто знает.

Это был безоар — амулет, популярный в эпоху Возрождения.

Страх тем временем еще больше усилился, мои пальцы дрожали, и безоар постукивал по столу. Я всей кожей почувствовал, как сию минуту на меня устремился из бездны чей-то нацеленный взор, пока он еще слеп, но вот взгляд наливается блеском подзорной трубы, окуляры незримого шпионажа наводят резкость, две размытые половинки сливаются, и Рок взирает на меня с высоты с холодным изумлением ярости.

— Идиот, — сказал я себе громким голосом, — чего ты боишься, безоар призван охранять жизнь хозяина!

И как только я сие произнес, страх пошел на убыль.

— Безоар! Я твой хозяин! — крикнул я камню и небу.

Страх и вовсе съежился.

Уф. Мой хронограф “Flagships” проиграл на руке шесть часов вечера.

Пожалуй, только тут, в знаменательной точке, я впервые перевел наконец дух; дух, который был смущен четыре дня назад в роковой час получения письма.

Безоар!

Я принялся внимательно разглядывать находку.

Знай, если неподвижно и не мигая внутренним оком рассмотреть любое внезапное нечто — вещь, ситуацию, — считай, что проблема уже наполовину решена, читатель.

Культ безоаров начался в Древнем Египте, но пика популярности тайные камни достигли во времена Возрождения, то есть две тысячи лет спустя. Именно в ту эпоху началось всеобщее помешательство на странных образованиях, которые изредка, — раз в десять лет, не чаще! — попадают под руку мясника или повара в пищеводе жвачных животных, коровы, буйвола или оленя. Безоары — особая редкость. Таким камням приписывалась магическая сила, считалось, что они предохраняют от болезней, от действия яда (на самом деле это корректоры участи) и черной меланхолии, их обрамляли в золото, украшали алмазами, вельможи носили их на шейной цепочке и опускали в сосуд с поданным питьем, чтобы нейтрализовать яд.

Безоар!

Но как столь редкая вещь могла попасть в книгу, какую я видел в ящике письменного стола отца и мечтал прочитать? Кто запрятал сей свет мира в экземпляр, которой возглавлял стопку, сложенную на нечистом полу в прихожей явно с целью избавиться от ненужного хлама! Как он попал в Россию, где ни в одной из государственных и даже частных коллекций нет ни одного безоара! Безоар — амулет римских пап! Как он мог оказаться здесь, в паршивеньком центре. Тем более в нищенском доме. В городке для паровозов, зерна и забитого скота на окраине большой казахской степи, в пространстве между Европой и Азией, в гуле нефтяных составов, звуки которых долетали до моей гостиницы.

Безоар!

Словом, обнаружение безоара тут, в Пупске, можно сравнить только с явлением украденной Моны Лизы в чемодане итальянского воришки, который кражей хотел отомстить Франции. Представьте убогий номер флорентийской гостиницы, куда вошли директор галереи Уффици Джованни Поджи и антиквар Джери, кровать, из-под которой незнакомец достает старый чемодан, кладет на обшарпанный стол, достает сначала ботинки, затем несвежее белье, фу, вынимает второе дно и! на вас — ах! — с улыбкой взирает Джоконда.

Судьба наконец посылала мне знак опеки: магический безоар внушал: ты на верном пути, не бойся, ты под защитой и отыщешь разгадки. Путь нелегкий, внушал черный цвет жемчужины, но ее же матовый блеск обещал — ты выиграешь.

Я поцеловал находку.

И снова услышал запах слабого табака — это несколько крупинок спрятались под ногтями моей правой руки.

Отец, где ты?

Охранный камень положено носить на цепочке, опустив тяжесть на грудь, желательно — в область солнечного сплетения, туда, где обитает наша душа.

Я снял с рукоятки саквояжа бирку, полученную в московском аэропорту: “ручная кладь”, разрезал шнурок, на котором она крепилась, продел кончик веревочки в отверстие жемчуга и, завязав узелок, водрузил амулет на шею. Безоар в золотой сетке приятно скользнул вдоль голой кожи на нужное место и стал нагреваться теплом моего тела.

Страх отступил.

Все в ажуре.

Смерть случается далеко не всегда и не со всеми.
Алкмеон (и Аристотель был с ним согласен)

Все в ажуре.

Страх отступил, я нашел силы принять массажный душ. Подставил безоар под колючие струи, камень в ответ благодарно полыхнул в глаза золотой кольчугой, а мокрая жемчужина вволю напилась блеском воды. Надел свитер поверх рубашки, переобулся в кроссовки для вечерней пробежки вокруг отеля и вышел в коридор. В буфете на втором этаже перекусил обычным пайком провинциальных гостиниц: сосиска с зеленым горошком, выпил порцию кофе-эспрессо в бумажном стаканчике и отведал молочный коржик местного производства хлебобулочной фабрики имени 50-летия Октября.

Время здесь явно остановилось.

Я опять в СССР (как пели битлы).

Спустившись в холл, я прошел к стойке регистрации и протянул ключ с биркой от номера 66 дежурной.

— Вам звонили, — сказала она.

— Кто?

— Женский голос. Я соединила с номером, но телефон не отвечал.

— Я ужинал в буфете.

— Женщина попросила записать вам сообщение.

— Какое? — спросил я.

Дежурная порылась в азиатском хаосе на столе и протянула записку.

Там было написано: “для № 66, если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот”.

— Что это значит?

— Вам лучше знать, — ответила женщина.

— У вас есть болота?

— Нет. Что вы. Тут сплошная сушь! — и заносчиво: — Наша степь больше, чем вся ваша сраная Бельгия.

— Я не бельгиец, я русский, из Москвы, — сказал я.

— Какая разница, — отмахнулась дежурная.

Пожалуй, она права: в этом захолустье нет никакой разницы между Копенгагеном и Третьим Римом, это только лишь слова, слова, слова…

Но погодите, перечитал я вновь записку.

Где-то я уже читал эту фразу, но где?

Вспомнил! Незнакомка взяла ее из “Собаки Баскервилей”.

Любой любитель Конан Дойла легко вспомнит таинственное письмо, которое получил молодой наследник из Америки Генри Баскервиль в гостинице “Нортамберленд”, приехав в Лондон. Текст письма был склеен из строк, вырезанных ножницами из передовой статьи газеты “Таймс”, и гласил: “если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот”.

В конце повести Конан Дойла читатель узнает, что письмо сэру Генри послала жена злодея Степлтона миссис Степлтон. При этом она пользовалась маникюрными ножницами.

Вот оно что!

…и я! Я тоже только что разрезал пергамент поверх безоара с помощью маникюрных ножниц. Некто (Петроний) в Пупе-Казахском не только знает о моем приезде, но отлично видит, чем я занимаюсь в запертом номере! И заранее подстраивает психологические ловушки.

Но что все это значит, черт возьми?!

Не чертыхайся, болван!

Когда я вышел наружу, день клонился к закату.

Я хотел всего лишь оглядеться. Быстро дошел до первого угла, на котором увидел почтамт, миновал несколько жилых домов и стал двигаться вдоль начавшегося забора из цементных плит. Осёл, шепнул внутренний голос, поверни назад, но я заупрямился: дойду до угла! Что ж, мне пришлось шагать вдоль ограды, долгих минут пятнадцать, прежде чем я поравнялся с проходной, где прочел: “Пуп-Казахский мясокомбинат им. Ленина”. Как нарочно, именно в тот момент ворота быстро разъехались, и на меня, злобно гудя, поехал грузовик, покатил вдоль глаз открытый кузов, набитый доверху обглоданными ребрами в ошметках коровьего мяса, я шарахнулся в сторону… Машина, воняя запахом крови, проехала мимо, открыв вид на территорию и охранника, который смотрел на меня с оторопелым видом. Так не вязался мой спортивный стиль в духе Reebok с местными физиями. Я смерил его холодным взглядом: отвяжись. Но добился обратного — охранник в форме сержанта внутренних войск не стал запирать ворота, а, наоборот, вышел на улицу и остановился, демонстративно глядя мне в спину. Ненавижу, когда мне смотрят вслед. Я прибавил шагу, но стена комбината никак не кончалась, а тянулась дальше и дальше, как в дурном сне. Я шел уже почти полчаса, а желанного угла все не было и не было. Проклятый мясокомбинат имени Ильича расположился посреди несчастного Пуп-Казахского словно государство Ватикан на правом берегу Тибра в центре Рима. Я уже решил плюнуть, повернуть назад, но шагать обратно мимо гаденькой проходной, увенчанной глазами подозрительного сержанта, фуй, увольте. Я принял вызов забора. Пропади ты пропадом, гад! Должен же быть когда-нибудь поворот. Я прибавил шагу. Тем временем окна в домах стали быстро один за другим гаснуть, как это бывает в провинциальных городках, где жители ложатся спать рано и все — почти в одно время. Улица разом потемнела, редкие фонари светили тускло. Душа встревожилась, и, наплевав на приличия, я пустился бежать вперед вдоль проклятого забора. Уф! А вот и угол. Я добежал до угла и опять повернул налево. Проклятье… разумеется, стена продолжалась… Чего же ты ждал, глупец. Предстояло обойти весь дурацкий квадрат, который (стеной) окружал территорию забойного производства. Я наклонился затянуть потуже шнурок на левой кроссовке. И тут! Бог мой, волосы шевельнулись у меня на голове, внезапно город пропал, словно на Пуп-Казахский упал с небес черный занавес. Пространство бесшумно развернулось, как театральный круг на сцене. Не сдвинувшись с места, я — с чем бы сравнить? — я оказался как бы на носу корабля, идущего в ночное море, а напротив, прямо по курсу — мамочки! — раскрылась бездна, которая сначала уступами мрака сходила от моих ног в низину, вглубь исполинской долины, а затем опять шла ввысь, все дальше и дальше, выше и выше, пока не вырастала в отдалении макушкой горы, озаренной полной луной. Ну и ну! — ее раздвоенная вершина покрыта снегами.

Видимо, я спятил или в лучшем случае заснул на ходу.

Я закрыл и открыл глаза — ни угол ограды, ни гора напротив не исчезли.

До меня донесся лишь далекий лай собак и только.

Тогда я укусил себя за руку, чтобы прийти в чувство.

Снежный конус горы потускнел.

Я отступил к стене и страстно ощупал ее поверхность руками.

Теперь этот ненавистный забор стал для меня последней надеждой — краем земного мира, за которым остался и ночной городишко, и гостиница на улице Луначарского, и мой номер 66 на втором этаже, и диван, на котором я оставил дорожный саквояж, и тапочки на плешивом коврике у кровати.

А тут прямо у моих ног начинался исполинский уклон в бездну какой-то швейцарской долины.

Я вцепился в забор с безумием утопающего.

Внезапно угол озарило мощным сиянием.

Это на территории мясокомбината включился прожектор на мачте охраны. Вспышка света распугала стаю ворон, которая без единого звука взлетела в небо. Ага! — подумал я одновременно с ужасом и облегчением — я всего лишь немного тронулся. Не могут вороны взлетать без крика. Я прислушался и хлопнул в ладоши, ни звука. Для проверки я пнул кроссовкой в забор — ни звука. Я крикнул: эге-гей! И в ответ не услышал ни слова. Я оказался в мире, где кто-то выключил звук.

Самым простым решением было опрометью бежать назад, но страх оторвать руки от стены был так силен, что я стоял, как приклеенный.

Казалось, как только я сниму руки, я окончательно потеряю рассудок.

Как быть? Осмотрев угол стены, составленный из двух прижатых железобетонных плит, я заметил, что из плит торчат куски прутьев, за которые можно цепляться. Что ж, выход найден! С энергией страха я вскарабкался наверх, и, ухватив край плиты, подтянувшись на руках, осторожно заглянул внутрь: ничего особенного... необычного… я увидел лишь безлюдную заводскую территорию, заброшенный цех с потушенными огнями и выбитыми стеклами. У стены, на асфальте торчал разбитый грузовик без колес.

Я легко представил план места.

Территория комбината — банальный прямоугольник. Я шел сюда вдоль стены с его левой стороны, и, значит, в той стороне проходная. Теперь наглый сержант охраны казался мне Вергилием, каковой выведет меня из Аида. Бегом, к проходной. Я повис на руках с противоположной стороны забора, спрыгнул и побежал вдоль стены одноэтажного цеха. Звук был по-прежнему выключен. И вдруг! И вдруг я различил впереди какое-то тихое лязганье, словно где-то качалась на ветру цепь, ударяясь о стену. Глинк-гланк, глинк-гланк... и лязг становился все более отчетливым, словно некто прибавил громкость в радиоприемнике. Если бы это был звук автомобильного гудка, хлопанье двери, чьи-то голоса, я бы стал звать на помощь, но ритмичный и непонятный лязг внушал тревогу, и, разом перестав бежать, я перешел, задыхаясь, на шаг, подкрался к очередному углу и выглянул. Бог мой, по асфальту между корпусами завода в мою сторону шли на задних лапах две исполинские черные собаки размерами с тигра ли, льва ли.

Я прикипел к месту от ужаса.

Глинк-гланк, глинк-гланк....

Это лязгали страшные когти ротвейлеров по рельсам, проложенным по заводской территории.

Как ни страшен был этот миг, я неким безумным наитием понял, что чудища заняты какой-то светской космической болтовней и пока две болтливые самки еще не учуяли моего присутствия.

Это были сторожевые псы ада.

Но разглядеть подробности собачьего облика я не мог, две черные тучи сливались между собой, как чернильные пятна, разлитые Гойей на черной бумаге. Были различимы лишь сверкающие пятна глаз и расселины ртов, усаженные дьявольскими клыками и окольцованные алыми губами. Как должна быть велика тайна, раз ее стережет такая стража!

Бежать? Бесполезно.

Кричать? Но кому?

Появление звука означало, что мой бег будет тут же услышан.

Тут я заметил, что одно из чудовищ держит в лапе сигару. Вот черная лапища взлетает к губам. Собака делает затяжку сигарного дыма слюнявым ртом.

Еще минута — и валькирии выйдут из-за угла.

Я глянул назад и заметил дверцу, ведущую в цех, побежал к ней, вцепился отчаянно в ручку, толкнул, дверь была заперта... в этот миг четыре страшные лапы очередью когтей вышли из-за угла — меня увидели! Раздался животный хрип ярости. Бестии разом упали на передние лапы и кинулись на человека. Падение туш было столь мощным, что от землетрясения моя дверь распахнулась, и я зайцем паники помчался по проходу вдоль ржавых токарных станков. Казалось бы, я спасен. Сами размеры чудовищ не давали возможности проникнуть внутрь через дверь. Псы это поняли. И бестии принялись крушить стеклянную крышу и ломать перекрытия. На пол посыпалось стеклянное крошево. Я только на миг поднял голову вверх и увидел кошмар: две чернильные собачьи морды с белками кровавых очей, которые смотрели на меня с такой адской злобой, что кровь стыла в жилах. Встав на задние лапы, они, не сводя с меня взгляда, профессионально делали в крыше дырищу, достаточную, чтобы просунуть лапу и разорвать меня когтями.

Еще миг — и псы достанут меня.

Я кинулся бежать и наверняка бы пропал, если б не увидел расщелину, которую используют для ремонта автомашин, сделанную с таким расчетом, чтобы автослесарь мог стоять в полный рост, и узкую, чтобы ходить под днищем машины между колес. Я спрыгнул в расщелину и понял, что она идет к воротам из корпуса и по логике должна длиться и дальше.

Собаки мигом раскусили мой умысел и, оставив крышу, кинулись вдоль корпуса, чтобы перехватить мое крысиное бегство. Я же бежал сломя голову. Расщелина вышла из-под ворот и устремилась через двор к стене противоположного цеха. Дно расщелины было полно зловонной стоялой воды, которую наливали дожди. Вот оно, болото! То самое, о котором упреждал меня голос записки: если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот.

Нет, все-таки это форма безумия!

Надо очнуться от чар!

Даже ценой собственной смерти!

Нет никаких собак!

У тебя двоится в глазах!

Невероятным усилием воли я подчинил себе тело и, остановившись в расщелине, которая доходила до моих плеч, устремил взгляд в сторону набегающих бестий.

Огромная снежная гора сияла в глубине ночной дали.

И зарево ее снежной вершины заливало заводской двор ребрами света. У безумия был оперный облик в духе миланского театра Ла Скала.

Гланк, гланк, гланк. Лязгали звуками льда когти о рельсы.

Опустив смоляные морды к земле, баскервильские суки бежали к моей голове с рычанием самолетных моторов, капая пеной из распахнутой глотки. Но!

Сработало...

Но при этом они стремительно уменьшались в размерах, вместо глыб мрака ко мне неслись два крупных ротвейлера…

Внезапный гудок автомобиля заставил меня оглянуться, из тьмы в сторону псин, прямо на меня мчался грузовик, пылая желтыми фарами дальнего света. Еще одна атака. Нас отделяло едва ли пять метров. Бипппп! Отчаянно сигналил грузовик. Это был огромный рефрижератор для мороженых туш. Он мчал прямо на меня. Я пригнулся. Днище промчалось над головой. Рявкнули тормоза. Вжжжииик — и машина остановилась. Остановилась, прикрыв меня днищем от бестий. Жутко лая, они пытались просунуть свои пенные рожи в щель между землей и днищем машины, лягзая зубами акул. Но тщетно. Они не пролезали. Хлопнула дверца машины. Фу! Фу! Псы заскулили и опустились на задницу.

Раздались торопливые шаги по асфальту.

— Эй, — постучал носок туфли о борт, — вылезай. — Сказал женский голос.

— А псы... — простонал я.

— Не тронут. Я их пристегнула. Смелей, парень.

Я по-пластунски вылез из-под машины.

Страшные псы (уже обычных размеров), два мерзейших черных ротвейлера сидели, тяжело дыша и свесив алые язычищи из слюнявой пасти, твари были пристегнуты поводками к стальной вертикальной рельсе, вбитой по пояс в асфальт.

Привет, киска!

Передо мной стояла блондинка с лицом Мишель Пфайффер в роли кошки из фильма про подвиги Бетмэна, только не в элегантном наряде голливудской бестии, а в костюме для верховой езды. В бейсболке. В черных лайковых сапогах и с сетчатой битой для игры в конное поло.

— Наложил в штаны? — спросила она.

Меня шатало от пережитого ужаса.

— Если б не ты, эти твари меня бы прикончили.

— Если б ты не совал свой нос в бездну, дурилка картонная, они б тебя не узнали в лицо, — сказала она загадочную фразу, не лишенную поэзии, — ты думаешь, они хотели тебя сожрать? Нет...

Красотка рассмеялась.

— Ты хозяин собак. Они хотели всего лишь пасть ниц и облизать твои ноги.

Она была забрызгана свежей грязью, словно явилась по мою душу прямо с матча по конному поло.

Я не знал, как реагировать на слова незнакомки, и сменил пластинку.

— Это ты мне звонила в гостиницу? — я чуть осмелел.

— Нет. Но ты зря пустился гулять по болотам.

— Ты ясновидящая? Кто ты?

— Не задавай вопросов, дольше будешь жить, Кит.

— Так ты меня знаешь? Мы разве знакомы?

— С этой минуты да.

— И как мне тебя называть?

— Зови Бастет.

— Это же имя богини египетских кошек.

— Какая разница, кто я. Важно, кто ты.

— “Я тот, кто я есть”, — процитировал я слова из Библии, сказанные Господом Моисею в ответ на его вопрос, как его имя.

— Не богохульствуй, Кит. Не смешно. Сейчас твое дело выжить. Ты попал в крутой переплет, парень. Счетчик включен.

Она протянула руку к моему солнечному сплетению и проверила, на месте ли безоар.

Я отшатнулся. Она знала про камень!

— Ты под колпаком, — сказала она.

— Ага, — сказал я, перехватив ее руку, — я тебя узнал. Ты — Мяумяу!

— Нет, твоя подружка сама по себе.

— Я вижу, ты чересчур много знаешь, любопытная кошка!

— Это ты суешь нос в чужие дела, — сказала Бастет, вырвав кисть.

— Какие чужие дела? Что стряслось?

— Хватит спрашивать! Садись в кабину, я провезу тебя мимо охраны.

Тут я сдался, покорно влез в кабину и поспешно захлопнул тяжелую дверцу. Вот так номер! Я попал в крутой переплёт. Я под колпаком. Как это понимать? Тем временем моя незнакомка, кошка Бастет, отцепила чернильных псин от рельсы, протащила вдоль вагона к хвосту рефрижератора, открыла двери (я смотрел в окно заднего вида) и псы — ну и ну! — послушно прыгнули в морозную тьму, где болтались мороженые туши коров и ноги свиней.

— Они не замерзнут? — спросил я девицу, когда она села за руль.

— Нет. Они любят холод.

— Но там минус тридцать!

— Там минус пятьдесят шесть! Но это необычные псы, они питаются только ледяным мясом, прячутся в тени торосов от солнца, трахаются в полынье. Успокойся, дурашка.

Воистину она говорила языком “Ворона” Эдгара По.

— Пригнись! — сказала она.

Мы как раз подогнали к воротам.

— Что так поздно, куколка? — спросил охранник.

— Читай наряд и отвяжись.

Послышался шелест бумаги в лапах сторожа.

— Ехай!

Раскрылись с визгом ворота, рефрижератор выкатил с территории комбината, тут в кармашке моей бестии зазвонил мобила, и я стал свидетелем разговора, в котором решительно ничего не понял, хотя речь шла исключительно про мою персону.

— Бастет слушает! — ответила она по-военному.

— Нет, выжил... — она перешла на английский, — псы присели и стали в размер человека.... Он? Пока не знаю, какой-то малый абсолютно не в курсе. Лет двадцать семь. Я глянула протокол. Его зовут Никита Царевич. Где? Не знаю, спрошу сейчас:

— Что за дыра это место?

— Это Пуп-Казахский в Казахстане.

— Малый сказал, это Пуп в каком-то Казахстане. Полная х..ня! Посмотри на карте. Это в Азии. Рядом с Индией.

— С Ираном, — поправил я.

— С Ираном, точнее... Ты казах?

— Я русский.

— На каком языке я с тобой говорю?

— На русском, — опешил я.

— Я где-то в бывшем СССР, шпарю по-русски... Сас? Не вижу...

— Подскажи, Кит, ты не видел поблизости гору?

Я ответил, что “да, видел и вижу, вот она” — и я ткнул рукой в сторону горизонта, где мерцал ее фантастический конус.

— Высунь голову из кабины и оглянись.

— Да, вижу Сас... говорю тебе, он в кубе игры, какие еще сомнения... я проверила камень, он включился... ясно... Мы как раз рубились в поло в Асконе, когда поступил приказ, я даже не успела переодеться... Почему всегда я? ...Ясно. До связи.

На этом этот крайне любопытный разговор кончился, и уже через десять минут рефрижератор притормозил у гостиницы, откуда я так беспечно вырулил выгулять тело.

— Спасибо. Может быть, выпьем кофе в баре? — сказал я.

— Нет, нет. Ты все испортишь своими вопросами. Выходи.

— Выхожу. Только один, самый последний вопросик? Эти кошмары? Они повторятся?

Бастет впервые задумалась и, устремив на меня свои зеленые глаза, сказала совсем непонятно:

— Даже не знаю. Куб Мардука непредсказуем. Раз ты вляпался и получил допуск на плоскости, значит, участь твоя решена. Тебя нашел безоар. Тебе или кранты, или ты выживешь. Ты скачешь, как заяц. Что ж. Это тоже выход. Петляй дальше. Забивайся по щелям. Меньше надейся на репу, думай пятками. Убегай от косы. С этой минуты может быть все что угодно. Уноси ноги из Пупска. Пулей лети! Твоя цель попасть в Пенне (я расслышал: пенни). Помочь я тебе ничем не смогу.

— Тогда чего ты тратишь на меня время?

— Влюбилась — вот чего. Хочешь знать правду?

— Конечно, — ответил я.

— Я всего лишь твои часы. Я “Роллекс”. Подарок от курносой Шанель. Мое дело вести счет твоих шансов. Ясно? Не ищи отца — с ним все в полном порядке — он умер. И не лапай письмо руками. Не облизывай марку. На ней ЛСД! А теперь вываливай.

Я спрыгнул из кабины на землю и зашатался на слабых ногах.

— До встречи, дурашка! — она захлопнула дверцу.

Рефрижератор, набитый красными льдинами мяса, укатил в темноту.

Я понял только то, что я ничего не понял, кроме того, что моя жизнь висит на волоске. Мамочки...

Вот так номер, чтоб я помер...

Вернувшись в Москву, я позвонил сначала матери (сказал, что нашел одну ниточку, но куда она приведет — не знаю, и вообще это не телефонный разговор), а затем Куки.

— Кит, ты где?

— В “Домодедове”. Только что прилетел.

— Пулей в похоронную фирму “Киска”. На Ново-Лефортовском кладбище. Справа от входа.

— Что стряслось?

— Снуппи умер! — разрыдалась Куки.

Кто забыл, напомню: Снуппи — сиамский кот, альбинос-майонез, любимец моей невесты.

Признаться, мне его было ни капли не жаль, но бедная Куки так его обожала. Когда я попытался однажды сказать, что кот сущий дьявол, потому что ревнует меня, словно он старый муж, а я соблазнитель, Куки заявила: я и Снуппи вместе уже семь лет, а тебя я знаю всего лишь полтора года. И не выдумывай личного, кошки не знают привязанности, ревнуют только собаки. Потом, подумав, добавила: он просто не любит мужчин, как всякий кастрат.

Итак, Снуппи сдох; что ж, без него Куки не станет тянуть с нашей свадьбой.

Фирма “Киска” занимается похоронами, а также усыплением и кремацией и кастрацией кошек из числа VIP-персон кошачьего слоя Москвы. У входа в салон мое такси подкараулил юноша в траурной униформе: черный фрак, белая рубашка с бабочкой, высокий цилиндр, траурная повязка из шелка и розетка на груди, куда была вставлена фотография Снуппи.

— Вы на прощание к Снуппи? — глаза подлеца были мокры от слез.

— Да.

И ловкач, вздыхая, церемонным шагом провел меня под руку в траурный зал прощания с усопшим любимцем.

Судя по его костюму, дела у фирмы шли на ура: русские богачи любят из близких либо кошку, либо собаку или лошадь.

Куки встретила меня в черном. На нее было страшно смотреть.

Интересно, с каким лицом она будет хоронить меня?

Вокруг невесты толпились уже знакомые рожи: Муслин в траурной вуалетке на шляпке, две подруги ЖаннаКристина, которых я, кажется, никогда уже не различу, и два старых пузатых хрыча: доктор Фаустпатрон и бронзоволицый буддист в прежнем кителе Мао, на который была приколота траурная розетка с мордочкой Снуппи. На этом месте обычно красуется круглое личико вождя. Не было только дылды Мяумяу.

Куки приподняла траурную вуаль.

Мы печально расцеловались.

Слава богу, я успел купить по пути маленький букет незабудок.

— Как это мило, барбос, — вздохнула Куки, погружая нос в незабудки, — я никогда его не забуду.

— Прими мои соболезнования. Он был отличным парнем, — сканил я.

— Как ты съездил? — спросила она для проформы.

— Нормально, — сказал я, решив, что не стану грузить подробностями.

— Иди, попрощайся с мальчиком.

Надо отдать должное ловкачам плача, прощание с проклятым котом было устроено на высшем уровне и обошлось Куки в кругленькую сумму. Просторная зала была преображена в заупокойный египетский храм с колоннами лотоса. По углам стояли живые фигуры, одетые в пятнистые хламиды жрецов с масками кошек на лицах. В центре — на мраморном столе стояли увитые живыми цветами вазы из белого алебастра с головами котов. Я подошел, не веря глазам. Гаденыша Снуппи Майонеза хоронили как египетского фараона. Провалиться мне на месте, но это были канопы, сосуды для удаленных частей тела.

Мою догадку подтвердил церемониймейстер в голливудской одежде жреца, который понуро стоял у прощального стола:

— В этой вазе — мозг нашего общего любимца, в этой — внутренности, в этой вазе — сердце покойного, а здесь его священный пенис с яичками.

— Но Снуппи кастрат, — попытался я испортить погоду прохвостам.

— Мы знаем, — печально сказал махинатор, — вместо яичек положены два теннисных шарика из тех, что любил кусать шалунишка, и фаллоимитатор для кошек.

— Классно, — подошла Куки и тиснула мою руку.

Тут разревелась траурная музыка.

— Господа, настала последняя минута, — вступил проходимец церемониймейстер. — Простимся с телом нашего дорогого друга, который целых семь лет жил рука об руку со своей любимой хозяйкой. Он был воплощением идеальной кошки: ум, грация, презрение к низким животным, способным лишь лаять. У него был только один недостаток — он был немножко ревнив и порой слегка покусывал всех, кто покушался на сердце хозяйки, но, господа, кто бросит камень в такую преданность?

Прощай, наш любимец.

Плита дрогнула и стала мягко уходить вниз.

Там раскрылась квадратная пасть хранилища.

— Вы сделали выводы? — подхватил меня под локоток доктор Фаустпатрон.

— О чем, доктор Фауст?

Я понял, что этот помешанный на бессмертии мономан снова начнет дуть в свою дуду про омоложение тела.

— Ну, зачем так церемонно. Зовите меня просто Патрон.

— Есть, Патрон, — откозырял я.

— В нашу первую встречу, Кит, вы пели дифирамбы курносой. Даже пытались защитить эту бездонную пасть. Не так ли?

— Да, но это был не дифирамб, а всего лишь вопрос, — сказал я.

— О чем?

— О том, что в мире не бывает лишних вещей. Все имеет глубокий смысл, и самой великой тайной жизни является смерть.

И перевел стрелку:

— Доктор, вы верите в Бога?

Мы вышли из кошачьего морга и направились к автобусу у ворот кладбища: Куки везет гостей на поминки любимца.

— Я об этом не думал. Бог всего лишь одна из научных гипотез.

— Тогда что, по-вашему, управляет Вселенной?

— Физика. Математика. Биология... здравый смысл внутри бытия.

— Ага! Биология. Ладно, допустим, что биология, это никак не меняет дела. Если по законам вашей биологии человек и все живое умирает в конце жизни, следовательно, в его биологической смерти есть смысл. Ну, хотя бы для эволюции. От хорошего к лучшему. От обезьяны к человеку. От аэроплана к ракете… Увы, смерть необходима миру как воздух.

— Не говорите при мне больше о смерти, Кит. Вам забили голову в школе глупыми баснями про эволюцию. Дарвин — кретин. Люди никогда не были обезьянами. Смерть — полная глупость. Кремль с нами согласен. Нашей партии дали добро.

— Вы про СС?

— Нет ССР: “Споем Смерти Реквием”.

— Уж лучше СССР... “Скажем Смерти Спасибо, Россия”.

— Ваша ирония неуместна, юноша. И бросьте заискивать перед черепом, Кит. Смерть дышит на ладан. Еще чуть-чуть, и смерти вовсе не будет. В конце концов мы все станем бессмертными. Вы слышали про успехи доктора Стримла из Медицинского колледжа в Нью-Йорке? (Тут мы сели в автобус.)

— О стволовых клетках в сердце?

— Ого! Поздравляю. Вы в курсе. Да, я о них, милашках, стволиках-ноликах, барбосятах. Это сенсация! Стало ясно, что в сердце человека присутствуют стволовые клетки. Они сгруппированы в зоне предсердия. Три года назад такие штучки обнаружили в мышиных сердцах. Теперь вот у человека. Между тем, инфаркты — любимые игрушки курносой. И вот полный облом ей, заразе. С помощью роста стволовых клеток можно ремонтировать все аномалии сердца. Еще 1:0 в нашу пользу.

— Не берите находку близко к сердцу, Патрон, — пошутил я, — уж вам-то известно, что главная проблема введения стволовых клеток в том, что не знаешь, во что они превратятся после соединения с тканями человека. Не дай бог, сердце станет черепом.

— Вы неисправимый нытик, — отпрянул от меня косметолог, — ну и помирайте. Ни я, ни наша дорогая Куки не собираемся в гроб!

После чего он демонстративно пересел в кресло рядом с доктором Джоу Го.

Нет, эти парни точно что-то задумали...

Еще полчаса езды — и мы приехали на поминки в рыбный ресторанчик “Золотые рыбки”, где прощание с покойной тенью достигло гомерического размаха: в центре траурного зала на мольберте покоилась любимая картина Снуппи — конечно же! — “Золотые рыбки” Матисса, копия, сделанная мастерской рукой… сукин сын обожал рыбу.

Меню было также под стать его вкусам — практически сплошные морские сокровища: кальмары, креветки, рыбные котлеты из чилийского сибаса от шеф-повара, гарнированные жареными артишоками, тут же обнаружилось ассорти из прошутто с дыней и пармской ветчиной, оказывается, мясо кот тоже жаловал. Закуски в меню украшал специальный салат “Снуппи”: карпаччо из лосося с маринованной мини-спаржей, с медальонами из жареных тигровых креветок под апельсиновым соусом, плюс малосольная семга в соусе из сморчков. В разделе “супы” торжествовал суп по-тоскански, который назывался “качуко по-ливорнски”: варево из скорпены, морского петуха, каракатицы, скампи, креветок, с шафраном и фенхелем, помидорами и белым вином. Но я предпочел заказать супчик от Снуппи: крабовый суп с рожицей Снуппи, нарисованной на поверхности жижи соусом терияки с глазками из базилика.

Я выбрал сие блюдо, чтобы сначала кончиком ложки превратить мордку кота в карикатурную лужицу, а затем взбить порцию зеленых глазков и... амм.

Тот, кто не любит кошек, меня поймет.

Тут ко мне подсел маоист Джоу Го, и я сразу начал атаку:

— Скажите, чем вам так не нравится смерть? Только откровенно.

— Если честно, я не люблю неизвестности, — ответил он.

— Но вы же буддист, — сказал я. — Это вы говорите нам, что душа человека переходит из тела в тело, согласно кармической колеснице сансары и смерти нет, а есть только вечное превращение тел. После смерти вам подадут новую жизнь. Надевай ее! Дыши глубже.

— Это цепь слепых перерождений, — ответил он. — В новом теле обычный человек забывает себя, ведь он может родиться в теле змеи или собаки. Превращение, которое сохранило память о прожитой жизни, касается только великих святых: далай-ламы или бодхисатвы. Но, Кит, я не буддист и уж тем более не святой. Боюсь, мне не пережить смерть и в новом теле я не вспомню себя. Вот почему она мне не нравится.

— Странные слова в устах восточного человека. Я читал, что человек, решивший стать Буддой, желает прервать колесо мучительных бесконечных рождений и наконец умереть. Для такого вот Будды смерть и есть высшее состояние духа — нирвана, переправа на другой берег.

Выходит, смерти не стоит бояться.

— Вы говорите как молодой человек. Посмотрим, что вы запоете, когда наступит пора угасания, — сказал маоист. — Знаете, в чем главная тяжесть старости?

— Не знаю, — сказал я.

— Тело стареет, а душа остается юной. Желания кипят, а дно чайника вот-вот отвалится. Смерть пришла, а ты еще мальчишка. Так что умирать приходится молодым...

Тут подали раскаленного скорфано в чугунной сковородке под крышкой в сопровождении фужера итальянского кьянти, и наш разговор оборвался.

А потом был меланхолический финал с танцами под звуки лютни, оказалось, Снуппи обожал лютню, и моя дорогая Куки играла божественными руками на лютне что-то очень старинное.

— Что ты играешь, Куки?

— Это Букстехуде. Седьмая кантата: Не забудем о страданиях Христа.

Под печальный перебор струн в центре зала кружились печальные пары в кошачьих масках.

А вот финал.

— Кит, — позвала меня Куки.

Она доедала морковную мышку с глазами из моцареллы.

— Что? — сказал я.

— Джоу Го обещает найти котенка, в которого ушла душа Снуппи...

Похороны были испорчены!

В лабиринт нужно входить только с опытным проводником.
Умберто Эко

Ненавижу слежку!

Ненавижу подглядывающих!

Ненавижу, когда запрещают: не лапай конверт руками, не облизывай марку... но это же ключ от бездны. Вот он — конверт от письма с того света, с наклеенной маркой.

Достаточно лизнуть ее языком и...

Стена, вдоль которой я падал, бесшумным махом опрокинулась навзничь и оказалась — вот так номер! — каменной площадью у меня под ногами.

Светила полная яркая луна, мир дышал жаром молодой древности, я стоял посреди улицы для процессий, идущей от ворот Иштар вдоль двойной стены, которая окружает зиккурат Вавилона. Неведомым образом я знал все, что видел.

Шел 309-й год до нашей эры. Сорок первый год царствования царя царей, Навуходоносора. Я стоял между двумя самыми страшными зданиями тогдашней Земли: слева от меня высился огромный храм бога Мардука Эсагила, увенчанный золотой статуей самого Мардука, который милостиво принял образ крылатого быка с лицом человека, чтобы всегда видеть перед глазами любимый город Ста медных врат. Слева возвышался чудовищный зиккурат Этеменанки, Храм краеугольного камня неба и почвы, Опора Вселенной, или Вавилонская башня, идущая семью уступами силы в покоренное небо.

Ее цель — поднести фимиам к самым ноздрям Бела, высшего Бога богов.

За моей спиной раздался звук меди о медь.

Кто-то вставил ключ в отверстие для ключа.

Я повернулся к входу в святилище. Здравствуй века, библиотека жрецов!

Я стоял прямо напротив цели своей атаки — то была потайная дверь из кованой меди в стене. Она была заперта. Но меня уже ждали. Не успело облачко пыли от моего прыжка успокоиться, как я услышал этот вот скрежещущий звук оборотов несмазанного ключа. Дверь приоткрылась наполовину. Навстречу ко мне из стены на свет луны вышел человек в облачении жреца с искусственной бородой из плетенного косицами конского волоса, привязанной ремешками к голому подбородку. И молча сказал:

— Приветствую тебя, Ашшурбакатим, хозяин собаки.

— Кто ты? — сказал я.

— Я — Нипал, хранитель таблиц судьбы в библиотеке Ашшурбанипала.

— Чье время царит в Вавилоне?

— Ты в Вавилоне в царствование Навуходоносора, сына Набополасара. У нас меньше часа. Поторопись.

— Что все это значит, Нипал?

— Ты обратился к великому Мардуку понять смысл того, что с тобой происходит, и Мардук, Повелитель Вселенной, повелел мне ответить тебе. Поспешим, пока стража не обнаружила твое вторжение.

— Я не помню, чтобы я потревожил Мардука. Ну да ладно. Иду!

Наклонив голову, чтобы не задеть каменный косяк, я протиснулся мимо жреца, обдавшего меня благовонием смол, в глубь коридора, подождал, пока тот запрет дверь ключом и возьмет в руки горящий факел, оставленный в медной лапе грифона, после чего мы быстро пошли в глубь сокровищницы по наклонному коридору. Несмотря на тесноту, в коридоре струился свежий ночной воздух, и временами факел в руке жреца вспыхивал от налетевшего ветерка. Только тут я заметил, что одет таким же образом, что и мой проводник, и даже успел погладить свою черную бороду из шнурков туго заплетенного конского волоса, покрывшую мою грудь водопадом тайны. Тут коридор кончился, своды пошли вверх, и мы оказались в просторном зале, где ярко горели факелы.

Огонь озарял стену, похожую на соты огромного улья, где в каждой ячейке лежал нефритовый цилиндр, покрытый клинописью.

— Эмендепенс! — Воскликнул жрец, приветствуя божество, охранявшее библиотеку.

— Эмендепенс! — Повторил я священную форму учтивости к тайнам.

— Внимание, гость. Перед тобой величайшая тайна Древнего Вавилона, хранилище судеб в библиотеке Ашшурбанипала, которую наш царь повелел перенести из развалин Ниневии. Здесь в ячейках священной стены хранится сто цилиндров судьбы. Каждый цилиндр (опустив факел в лапу грифона, жрец достал из ячейки цилиндр) — это судьба бессмертного, того, кому Мардук даровал жить дольше обычных людей. Я жив уже две тысячи лет, считая со дня основания Вавилона.

— Но, Нипал, никакого Вавилона давно нет, — сказал я. — Его разрушил в 312 году Селевкид и построил на руинах свою жалкую Селевкию. А потом и этот глиняный город погиб. Вот уже две тысячи лет твой Баб-илон, ворота богов, засыпан песком, а камни его пошли на дома жалкого иракского городка Хиллех, а ворота Иштар можно сегодня увидеть только в берлинском музее. Правда, недавно Саддам Хуссейн отрыл Вавилон из земли и устроил из обломков музей мертвого города. Но его опять разбомбили во время последней американо-иракской войны. А самого Хуссейна повесили.

— Да, земного Вавилона из глины-сырца давно нет, — ответил мне жрец. — Но священный ночной Вавилон, столица бессмертных, — жив. И золото не погасло на груди крылатого быка, на вершине святой Эсагилы. Не погасло, болтун. Над ним всегда светит луна. И свет ее отражается в воде Евфрата. И стража — ты только что видел — неустанно обходит его вечные стены.

А библиотеку мы, жрецы, давно спрятали в другом месте. Слышишь?

Я прислушался и услышал шум близко бегущих машин и автомобильные гудки.

Стало ясно, что на самом деле библиотека бессмертных расположена в каком-то современном городе, а Вавилон — видение, которое, как маска Луны, заслоняет своим сиянием тайну происходящего.

— Что я еще спрашивал у Мардука?

— Ты спросил, зачем дарить бессмертие избранным, если все остальные люди на земле должны умереть?

— Хороший вопрос. Согласись, глупо нарушать железное правило?

— Ашшурбакатим, остерегайся своего языка!

Решения Мардука не обсуждают, а принимают. Мардук милосерден и любит воскрешать мертвых. Этот дар Мардука наносит удар по существованию смерти. Если смерть не будет окружена запретом, тогда она вовсе распустится и сама станет Богом. Ничто не может быть сильней Бога, даже сама смерть.

Вот почему Мардук сказал: смерть, знай свое место. Словно черной голодной кошке на кухне в канун новолуния, что прыгнула на стол отпить сливки из праздничной чаши: брысь, курносая, брысь! Сгинь, безносая! Сгинь! Вот эти покойники и эти тоже, и еще вот тот мертвец, и вот этот труп будут бессмертны.

Бог Мардук любит воскрешать мертвых.

И смерть спрыгнула на пол, и стала лизать руки Всесильного, и стала всего лишь верной собакой у ног хозяина. Сто раз он сказал эти слова: смерть, знай свое место.

— Почему именно сто, а не девяносто девять или сто один?

— Потому что бессмертие на земле получили ровно сто человек. Когорта бессмертных.

— Мардук сглупил, эта сотня наверняка возомнила себя богами. Если тебе не угрожает смерть — значит, тебе не угрожает сам Бог.

— Придержите язык, молодой человек.

— Но скажи, мой Нипал, за что мне дарована такая опасная власть над вашими бессмертными душами?

— Это решение Мардука, и оно не обсуждается и не осмысляется. А беспрекословно принимается к исполнению.

Нам известны только его слова: у дома бессмертных я поставлю свою верную сторожевую собаку, чтобы она стерегла священные жизни от смерти, а хозяином собаки назначу первого прохожего, чье имя Случай.

Ты нашел безоар, жребий Доски указал на тебя, и ты занял место хозяина пса. Твое имя теперь Ашшурбакатим. Ты воплощение Случая.

— Так я тоже бессмертный?

— Нет. Ты несносный смертный молодой человек, только на время ставший хозяином общего жребия.

— Это несправедливо!

Вдруг лицо Нипала встревожилось:

— Тише...

— Что?

— Нас обнаружила стража.

— Какая стража?

— Стража Доски, которая следит за правилами игры.

— А это еще кто такие?

— Нельзя игрокам самим следить за ходом игры. В каждом поединке борцов ли, футболистов ли, игроков в казино есть судья, рефери, крупье, который следит за борьбой, за матчем, за ставками.

Жрецы Доски — судят наш поединок с Мардуком. Это десять судей. Им служит стража Доски. Говоря языком твоего времени, это медиумы, экстрасенсы, которые только что обнаружили постороннее лицо в библиотеке Ашшурбанипала. Тебе пора уходить!

— Но чего мне их бояться. Я вне игры. На запасной скамье.

— Глупец, как только ты получил безоар, ты уже в игре, хотя ты и смертный!

Жрец выхватил из лапы грифона горящий факел и окунул его в чан с водой. Огонь разом погас. Но темнота не наступила, наоборот, стало светлей, и мимо нас — о’ля-ля! — прошлепала босыми ногами по полу девушка в белом махровом халате, которая явно только что вышла из ванной, заматывая вокруг мокрых волос махровое полотенце. Надо ли говорить, что это была она, проклятая бестия! Бастет!

“Проклятая кошка”, — ругнулся я мысленно.

Внезапно дрянь насторожилась и стала оглядываться по сторонам.

Жрец безмолвно накрыл мой рот напором ладони. И молча сказал:

“Кошки читают мысли собак. Выключи голову”.

Я постарался не думать о стерве.

Кошка полезла в карман халата, достала мобильный телефон. И, открыв внезапную дверь в стене святилища, вышла на улицу.

Донеслись гудки автомашин, голоса людей.

Жрец закрыл ладонью мои глаза, но я оттолкнул его руку и злым шагом кинулся, чтобы догнать и — раз! — разом оказался на улице. Это был Рим! Я легко узнал великий контур Капитолийского холма, увенчанный куполом церкви Санта-Мария ин Араколи. Здесь был самый разгар жаркого вечера. Я оказался на краю узкой улочки, выстланной грубым камнем. На меня накатывала стая роллеров, человек двадцать ряженых оболдуев в коронах, с ушками Бэтмена и Микки Мауса... роллеры хохотали. Стерва шлепала босиком через улицу прямо к стене, которая окружает развалины античного форума.

— Не оглядывайся! — услышал я отчаянный вопль жреца.

Налетающий юноша притормозил.

Наперекор жрецу оглянулся и впился взглядом в здание, из которого я только что вышел, это был отель, отель “Каза Рома”, я хотел еще раз прочней прочесть его имя, но вдруг все, что я видел, стало гаснуть, в глазах потемнело, тут же хлынуло сверху, я кинулся бежать, одновременно спасаясь от ливня и преследуя девушку, которая, перейдя через улочку, открыла плоскую белую дверь в стене, стайка худых чернильных римских кошек брызнула из-под ног, и я вбежал следом за ней в коридор просторной квартиры, где она включила свет и вошла в ванную комнату, я кинулся следом, крича: стой! Но я был невидим, и неслышим, и невесом.

Фурия приблизила лицо к зеркалу и, оттянув нижнее веко, изучала свой глаз, в который залетела соринка, затем протерла кожу лосьоном, я даже услышал его запах — кажется, от “Chanel” — и ткнул пальцем прямо ей в голову, чтобы убедиться, что моя рука всего лишь видение; внезапно она насторожилась и, протянув руку, выключила свет, стала искать в темноте мой призрак зелеными кошачьими глазами и втягивая круглыми ноздрями воздух... от ужаса я попятился, но тут она снова включила свет и поспешно пройдя сквозь меня, вышла к балконной двери — я следом, — где на просторной лоджии стоял полосатый шезлонг и домашний телескоп! Бестия тревожно приложила глаз к окуляру и стала крутить рукой резкость. Я тотчас увидел то, что видит она, это был мой дом в Москве на Полянке! Моя лоджия, мое окно и я сам — потерявший сознание в кабинетном кожаном кресле у журнального столика с конвертом в руке и отклеенной маркой на гладком стекле. Мое тело озарялось тусклым светом напольной лампы. Видеть себя со стороны было так страшно, что я застонал и скачком очнулся от морока. Открыв глаза — уставился на стену своей московской квартиры с маленькой иллюстрацией Гюстава Доре к сказке Шарля Перро, в стальной рамочке под стеклом. (Замок спящей красавицы на дне столетней чащи.)

Несколько минут я ничего не понимал и сверлил взглядом преграду.

Постепенно оцепенение прошло, я смог моргнуть и тут же вскочил на ноги.

Ты принял дозу! Вспомнил я окончательно, приходя в себя.

Тут ожил смартфон.

Это звонила Куки.

— Я купила новую киску, — сказала она голосом счастья.

Все боятся, хотя никто не знает доподлинно.
Сократ

— Это ты, Куки? — моя голова еще дымилась видениями.

— Проснись, милый, я купила нового мальчика.

Оказалось, что моя невеста (по наводке проклятого пластхирурга) приобрела взамен усопшего Снуппи новую игрушку с хвостом, тоже сиамской породы, тоже кота, точнее, котенка.

— Я назвала его в твою честь — Кит. Кити. Немедленно приезжай. Пора вас познакомить!

Мы встретились в частном салоне “Кис-Кис”, где Куки выбирала для новичка стильную одежду: приталенный кошачий костюмчик, поясок с часами, тоненький ошейник из крокодиловой кожи и прочие пупсики.

Кити оказался таким же противным кусакой, как покойный Снуппи, и когда я хотел пощекотать его мягкий животик, — Кити лежал на желтой подушке на дне корзинки, которую Куки держала на сгибе руки, — пузатый гаденыш, кривляя хвостом, тут же ухватил меня зубами за палец и пребольно укусил. Впрочем, кошки чувствуют фальшь: где это видано, чтобы собака ласкала кота?

Куки не заметила, как я скорчил рожу от боли, а принялась с наслаждением целовать ушастую покупку.

— Мне кажется, в него переселилась душа Снуппи. Знал бы ты, как он взглянул на меня! В оградке ползало десять котят. Но мы сразу узнали друг друга. Правда, шалун? Ну, дай я тебя чмокну в розовый носик.

Вокруг Куки вертелась целая камарилья жуликов, хотевших нажиться на ее любви к усатым-полосатым. Чего только не предлагали для полного счастья котяры! Там были даже кошачьи туфельки и нахвостник для зимних прогулок. Кульминацией абсурда стал подарок для малыша — мобильник от Nokia, инкрустированный стразами от Сваровски, на коем была сделана лазерная гравировка: “Малышу Кити, на память о нашей встрече. Любимая мамочка”.

Моя невеста — классная женщина, но и на солнце есть пятна.

Тут звякнул мой смартфон. Эсэмэска от босса.

Фирма предлагала раскусить новый орешек. Требовалось оценить рекламный образ для холодильников “Beco”.

Для отрицания ума не надо. Проблема в рекламе холодильника одна и та же: холод в подсознании связан со смертью, отчего шкаф для хранения продуктов обретает признаки гроба на кухне. Выключить эту опцию в голове покупателя практически невозможно.

Прежний ролик (писал босс) фирма забраковала:

Белоснежка командует гномами, которые тащат в свой сказочный домик сказочный холодильник.

Кит, глотай планктон, шевели мозгами. Босс.

Отвечаю. Шеф, заткни фонтан. Кит.

Мы всегда подкалываем друг друга. Мне можно — я тоже туз.

Наконец Куки выбросила кучу денег, после чего мы заглянули в маленький индийский ресторанчик “Ганеша”. Я словно чувствовал, что туда не стоит заглядывать, звал отобедать в “Фиделио”, где повар готовит замечательное ризотто, но Куки обожает узнавать новые места и пробовать разную кухню. На этот раз ее выбор пал на буддийскую гастрономию.

В ресторане было пусто, корзинку с Кити мы поставили на середину стола, метрдотель не возражал, в меню было много всякой экзотики, но мой взор привлек девиз ресторана на обложке меню:

“В наших блюдах нет ни капли смерти!”

Я подозвал официанта.

— Но как удается вашей кухне избежать смерти? Согласитесь, — я подчеркнул ногтем блюдо из палтуса, — этот пункт все равно результат чьей-то смерти?

— Рыба,— ответил дока в чалме сикха, — считается лишенной души, она не живет, а дремлет. Пойманную рыбу, не трогая, не разрезая, не срывая чешую, кладут в ларь, зарывая ее в колотый лед, где ее дремота превращается в счастливую смерть.

— Но она же бьется на крючке как бешеная, — заметила Куки.

— Мы не ловим рыбу крючками, только сетями. Нашу рыбу доставляют самолетом из Калькутты.

— Но и в сетях она тоже бьется, — заметила Куки.

— Она не бьется, а всего лишь пытается проснуться, — упорствовал сикх.

— Забудем о рыбе, вот — прочитал я в меню, — специальное предложение от повара: печень барашка, тушенная с овощами. Думаю, что это блюдо наполовину из смерти. Ведь этот барашек умер как раз потому, что у него вынули печень для сковороды.

— Вы не знакомы с идеей шхиты?

— Нет. Я перровед.

— Так вот, правоверный еврей ест только того, кому сделана шхита. Это особый обряд рассечения глотки острейшим, как бритва, ножом, чтобы барашек не испытал ни капли боли. Существо, не избавленное от боли, умершее в страданиях, считается падалью. Наша буддийская кухня исходит из этих же принципов: нельзя наесться убоиной... Рассмотрим ваш заказ на предмет наличия смерти.

— Давайте.

— Вы берете барашка?

— Возьму, если вы докажете, что он не умер.

— Только не употребляйте это ужасное слово! — закурила Куки.

— Хорошо, — кивнул наш индус, — для тушения берутся восточные овощи и пряности плюс зубчики чеснока. Чеснок — это душа восточной кухни. Соль и перец — сдобрить печень барашка. Овощи не чувствуют ножа.

— А вот и неправда! Мой фикус, когда я подношу к листьям огонек зажигалки, боится и мечется.

— Наша кухня исходит из того, что овощи не уми... простите... не ведают конца...

— “Конец” — тоже плохое слово, — пригрозила Куки.

— Простите, а слово “итог”? — извернулся официант.

— Годится.

— О’кей. Так вот, овощи не ведают итога.

— А барашек? — спросил я софиста.

— Наш барашек ничем не отличается от овощей. Он тоже не знает итога. Прежде чем зарезать барашка, мясник укачивает его на своих руках. Миляга не успевает моргнуть, как — чик — его жизнь прекратилась. Главное — хорошенько наточить нож. Вот это умиротворение овощей и мяса и называется “нирвана”. Вдобавок на блюде из риса повар пишет изречение Будды: “Спите спокойно, я бодрствую”.

Так что заказываем, печень?

Этот малый был гением казуистики.

Я решил отведать печень барашка, не заметившего собственной смерти. Куки заказала только восточные сладости. Кити дремал.

Наконец подали печень с цитатой из Будды, но только я взял вилку, как Куки вытаращила глаза: “Боже, Кит, я потеряла брелок!”

— Какой брелок?

— Такой красненький, узенький. На титановой цепочке.

— Поищи в сумочке.

Ее лицо пошло пятнами, на глазах появились слезы, она распахнула сумочку и вывалила ее содержимое на середину стола. Я не понимал причин для такой паники. Подумаешь, брелок, Куки может купить тысячу таких вот всяких красненьких, узеньких не моргнув глазом.

— Боже, Кит, джипиэс тоже нет!

Кто не знает, пишу: GPS — карманное компьютерное устройство для обнаружения человека на случай каких-либо ЧП — если ты перевернулся в машине или тебя похитила аль Каеда, прибор тут же выдаст на дисплее всемирной сети ГЛОНАСС твое местонахождение и укажет квадрат, где находится твоя священная персона с точностью до ста метров.

— Ты была в туалете! — вспомнил я.

Кити молнией помчалась в отхожее место и вернулась в состоянии прострации: там кто-то спрятался. “Я боюсь. Кит, ступай и отыщи вора”.

Она была в таком подавленном состоянии, что я махнул рукой на приличия и ворвался в дамский туалет: идеальное просторное помещение: зеркала, умывальники, сушилки для рук, горячие полотенца валиками в корзинке...

Пройдя вдоль полузакрытых кабинок, я быстро обнаружил одну закрытую и вежливо постучал: мадам, пора на выход. За дверцей изумленно ругнулись, затем зашумела вода, дверца распахнулась, и я получил по кумполу от величественной дамы в сари.

— Извращенец.

И удалилась.

Тут мое внимание привлекло странное новшество — стена туалета имела окошки, задернутые желтыми шторками, из любопытства я отдернул одну и увидел через оконце... мужской туалет. Стоило толкнуть створки, я при желании мог шагнуть через низкий подоконник на половину к мужчинам и удовлетворить любопытство более грубым способом.

— Эй, — крикнул я, — есть кто-нибудь?

На мой крик снова раздался шум спускаемой воды, и из кабинки вышел ласковый незнакомец с лицом лакомки, который помахал мне рукой и спросил: пэссив?

— Эктив, — огорчил я милашку, и тот удалился.

Тут я увидел то, что искал, джипиэс и брелок на краю широкой раковины (плюс браслеты), оставленные Куки по рассеянности, после того как она почистила перышки у настенного зеркала.

Распахнув створки, я шагнул через окно в мужскую половину и забрал находку:

— Куки, ты перепутала туалеты. Держи.

Она страстно расцеловала брелочек и надела на шею.

По дороге я рассмотрел исподтишка причину слез и прочитал на брелочке номер мобильного телефона с загадочной надписью КРИОРАША. На джипиэс белела наклейка с координатами той же фирмы.

— Кто такой Криораша?

— Не хами. Это вовсе не то, что ты думаешь.

— И все-таки.

— Я все тебе расскажу после свадьбы, — увернулась моя невеста.

Мда, подумал я про себя, в жизни моей невесты немало секретов. Впрочем, и твоя жизнь недавно стала таинственной цепью загадок, опущенных в бездну незримого.

— Ну, а теперь рассказывай, — приказала Куки.

— Что рассказывать? — спросил я.

— Все, что случилось.

Что ж, мое молчание действительно затянулось. И я рассказал невесте все: и как съездил в Пупск, и в какой переплет там угодил, только о видении Вавилона умолчал.

— Кит! Ты рассказал не все, — возмутилась Куки.

— Почему ты так решила?

— Сознайся, ты лизнул конверт!

Куки прекрасно меня изучила, подумал я, и тогда рассказал о видении Вавилона, разговоре с вавилонским жрецом и неожиданном выходе из библиотеки Ашшурбанипала прямо в современный Рим, где сумел прочесть точку входа в тоннель между мирами: отель “Каза Рома”.

Только про имя свое я все-таки умолчал.

— Кит! Ты утаил что-то важное! — опять раскусила Куки; ей бы в разведке работать, цены б не было.

— Не знаю, насколько это существенно, но жрец из видения объявил мне, что мое имя на самом деле — Ашшурбакатим, что значит Хозяин собаки. И еще я понял, что ключ к разгадке в этом самом отеле.

— Круто, — восхитилась Куки, — ты ввязался в большую игру. Все это неспроста. Уверена, финал будет обвальным. Ты обязательно должен дойти до конца. Поклянись!

— А если мне оторвут голову?

— Не бзди. Ты на прицеле очень больших людей. Им позарез нужна твоя жизнь. И знаешь зачем? Тебя хотят сделать бессмертным!

— Куки, ты бредишь.

— Ты важная шишка, ты для них остров сокровищ. Осталось только понять, почему именно ты? Где зарыта собака? Лети в Рим! Кусай их за ляжки, барбос!

При этих словах котенок в корзинке внезапно прервал дремоту и насторожил остро заточенные ушки. “Началось”, подумал я.

Тут же ожил мобильник у Куки.

— Да? Что? Когда!!! — и она разрыдалась.

— Куки, что стряслось?

— Муслин умерла.

Не скрою, в душе я перевел дух, мне померещилось бог знает что: новая атака на небоскребы в Нью-Йорке, взрывы в британском метро.

— Прими мои соболезнования. Сколько было ей лет?

Мой элементарный вопрос привел Куки в бешенство:

— Сколько лет? Сто лет в понедельник! Какая разница! Ее нет! Нет с нами, барбос! Сразу после Снуппи. Это чертова смерть никак не успокоится, сучка. У меня такое чувство, что она косой косит лобок. Курносая тварь! — она вскочила — Бежим, Кит.

— Куда?

— Куда, куда. На кудыкину гору. Похороны через час!

— Ну и ну. Что за спешка! Она мусульманка?

— Никита, — взмолился мой зареванный ангел, — меньше знаешь, лучше спишь. Так надо. Понимаешь, так надо. Надо! Счет пошел на минуты. После свадьбы...

— ... я тебе все объясню, — подхватил я рефрен невесты.

Оказалось, что Муслин отдала концы в клинике красоты “Тутти Фрутти”: уколы от морщинок — биополимер, рестилайн, ботокс — мгновенное разглаживание морщин и шрамов, моделирование формы губ, блефаропластика — удаление избытка кожи на веках; липоскульптура — моделирование тела и удаление за один сеанс до пяти кг жира; маммопластика — увеличение и уменьшение груди; обертывание водорослями, лазерная эпиляция; микрошлифовка кожи кристаллами алюминия; ультразвуковой пилинг с эффектом лифтинга; устранение бородавок, родинок и паппиломм; татуаж — испанская техника микропигментации губ, бровей и век (без боли и крови), кембриджское питание и, наконец, главное блюдо омоложения — имплантация золотых нитей под кожу для подтяжки лица и других частей тела без швов и разрезов с косметическим эффектом от восьми до двенадцати лет.

Вот на этой-то операции Муслин и сыграла в ящик.

А погубил ее не чужак, а любимец компании — наш доктор Фаустпатрон.

Мы увидели несчастную Муслин на железном столе в операционной, куда Куки ворвалась, волоча меня за руку.

Я вытаращил глаза: бог мой, это была старуха в серебряном боди, с отвисшими титьками, вся в страшных морщинах и с венозными ногами. Ступни обмотаны бородой водоросли. Ей было сто лет или восемьдесят!

— Это не она, — заявил я, но был тут же одернут Куки.

— Это Муслин, Кит! У нее лопнула кожа от перетяжек.

На шее старухи я заметил точно такой же брелок, какой теряла Куки. А в руке покойница сжимала последним усилием воли джипиэс.

Вся камарилья Кукиных VIP-персон была уже в сборе: близняшки Кристина и Жанна, и бритоголовая дылда с наушниками Мяумяу. Все они были страшно взволнованы (только буддист Джоу Го сохранял невозмутимость) и кричали наперебой на Фаустпатрона, который стоял, отступив от напора к стене из кафеля, подняв руки в полукольце разъяренных фурий:

— Где они?

— Прошло уже сорок минут!

— Накройте голову, голову сырым полотенцем!

— Ничтожество. Звоните снова! Быстрее!

— Где лёд?

— Льда!

— Мы ее потеряем.

Кричали они весь этот загадочный вздор в лицо доктору Фаустпатрону, после чего я шагнул к столу, чтобы убедиться в том, — вопли напрасны, — что старуха была абсолютно мертва и холодна, как мороженый овощ. Рука окоченела.

— Мы ее уже потеряли, — сказал я и вызвал приступ протеста:

— Замолчите, невежда. Куки, уйми своего дурачка!

— Перестань ее лапать! — вонзила Мяумяу в мою руку свои кошачьи алые когти.

— Гробоман! — верещали близняшки.

Они орали так, словно покойница всего лишь потеряла сознание.

— Мы еще встретимся с ней, — шепнул многозначительно Джоу Го мне на ухо, касаясь губами.

— Да, конечно, на том свете, — ответил я вполголоса.

— Невежда, — сказал в ответ Джоу Го. — Идея неотвратимости смерти, уже устарела. Это советский атавизм.

— Барбос, — прижалась Куки к моему плечу, — я боюсь. Боюсь. Теперь моя очередь. Не отрицай. Я знаю, знаю. Посмотри на нее, я буду выглядеть точно так же.

— Куки, Муслин было сто лет, а ты молода. Не паникуй.

— Не утешай, я буду как деревяшка, мослы врастопырку, волосы полезут из носа, сиськи отвиснут, пуп заголится, и они, они, они полезут мне в нос, они запустят туда свои скользкие гадкие пальцы...

— Кто они, Куки?

— Черви! — завизжала она нечеловеческим голосом.

— Доктор, сделайте что-нибудь, она без сознания, — крикнул я, обнимая глупышку.

— Вот, — Джоу Го достал из кармана ингалятор и брызнул что-то хвойное в алые ноздри моей невесты, она разом очнулась.

Тут в операционную вбежал бледный молодой человек, потрясая баллончиком самообороны, и произошла безобразная сцена, смысл которой мне был в тот час непонятным.

Я даже решил, что вижу сцену всеобщего сумасшествия.

— Я внучатый племянник покойной тетушки Муси, — крикнул юноша страшным голосом, — отойдите от трупа, кропофаги!

И врубил струю газа в рожу Фаустпатрона после чего тот вырубился и, скользя по стене жирной спиной, осел на пол.

— Я похороню ее по-человечески! Тетя просила кремации! Я не отдам ее вам, мерзавцы!

— Спокойно, юноша, — выступил вперед Джоу Го, — у нас хранится ее последнее завещание, заверенное в нотариальной конторе. Согласно ему тело покойной принадлежит фирме “КриоРаша”. Сейчас здесь будет ее адвокат.

— Джоу, — закричала Куки, — счет идет на минуты. Мяу, выруби дурака!

После чего Мяумяу нанесла взмахом тренированной ноги удар в грудь юноши такой силы, что тот рухнул на пол рядом с Фаустпатроном. Баллон покатился по кафелю.

— Кит, — устремила на меня свой взор Куки, — поклянись, что ты сможешь?

— Что смогу, мой ангел, что?

— Сделать то, что я скажу! Поклянись.

Я видел, что она вкладывает в свой крик всю душу, охваченную ужасом от вида грянувшей смерти, но был бессилен понять: о чем ты умоляешь, моя любовь?

Но ответа я не услышал, абсурд крепчал, как русский мороз.

В зал вбежали два молодых человека, одетых в камуфляжную форму и в армейских ботинках:

— КриоРаша! — крикнули оба страшными голосами восторга. — Где клиент? — запнулись они, увидев старуху и двух бездыханных лиц на полу.

— Вот, — показала Куки, и братки кинулись молнией к трупу Муслин, словно могли ее оживить. Один из них при этом тащил на себе переносной холодильник из тех, что ставят в автомобиль — полакомиться на пикнике мороженым. Распахнув пасть холодильника, он положил его боком на пол и натащил ледяную коробку на череп Муслин. Второй распахнул пасть саквояжа и достал оттуда пилу для анатомических вскрытий, словно собирался отрезать ей голову или распилить пополам череп.

— Кит, — схватила меня Куки за руку и потащила вон из салона, — тебе нельзя это видеть.

— Что видеть?

— Ее мозги! Сейчас достанут ее мозг! Ты слишком слаб, чтоб это видеть. Вали отсюда, вали. Катись в Рим. Поклянись, что ты едешь в Рим!

— Клянусь, — отступил я от умопомешательства любимой невесты.

— Я сама позвоню. Прощай! — и вытолкала меня взашей.

В коридоре меня нечаянно (голова — вечный двигатель) осенил сюжет для рекламы холодильников фирмы “Beco”: жаркий день, гномы изнывают от жары в сказочном домике, Белоснежка открывает холодильник, откуда сияет звезда и вылетает снегопад. Гномы радостно раскатывают на лыжах.

Слоган: Лучшая смерть в Рождество (ясно, что фишка моя не покатит).

Неужели я влюбился в лед?

Мы давно не боремся с миром, мы вступили в игру с ним.
Алкмеон
(И Аристотель был с ним согласен)

Через неделю я был в Риме.

Надо ли говорить, с каким чувством я увидел улочку вдоль низкой стены и отель “Каза Рома” (“Римский дом”). Найти отель не представляло труда — достаточно открыть путеводитель потолще.

Я приближался к тайне своей жизни. Вот она, улица Сан Теодоро! Вот он, дом 22! Узнать причину своего появления на свет — главная цель каждого человека. Счастье, если ты узнаешь ее в юности; печально, если только старость откроет тебе глаза на цель собственного рождения; ужасно, если ты умрешь, так и не проснувшись для истины, умрешь спящим, проживешь — мертвым. Платон определял эту задачу так: истинная судьба есть вслушивание в оклик богов и послушание расслышанному.

Куки скинула эсэмэску: уехала на Гоа, показать Инд. океан Кити.

(Бедняжку кастрировали, и Куки переживала чувство вины).

Я вышел из такси у входа в отель, но, не сдержавшись, ринулся через улочку к противоположной стене, за которой лежали развалины римского форума, и принялся с трепетом разглядывать и щупать камень в том месте, где был вход в тайный тоннель, связующий лунный Вавилон и вечный Рим с моим домом в Москве.

Я понимал, как глупо выгляжу со стороны, и все же продолжал пьяно лапать шершавый камень руками в поисках заоблачной дверцы.

Наконец я вернулся к подъезду отеля.

На массивной двери красовалась табличка: “Chiuso” — “Закрыто”!

Тяжелый “Мерс” с тонированными стеклами сторожил вход, как череп, надетый на кол вокруг древнего капища.

Даю длинный звонок. Дверь распахнулась мгновенно (секьюрити давно наблюдал за моими конвульсиями и ждал, когда же я окачу стену могучей струей):

— Месье? — вопросительно поглядел он на меня.

— Полагаю, я должен назвать свое имя?

— Да, — холодно поджал губы страж бездны.

— Ашшурбакатим, — вымолвил я с презрением.

Тот заглянул в список, нашел имя и пометил галочкой.

— Держите, — секьюрити протянул мне маску, шляпу и помог надеть длинный сверкающий плащ; в таком щеголял Дар Вейдер в фильме Лукаса “Звездные войны”.

Моё сердце отчаянно билось: я входил во врата тайны.

Охранник сделал шаг в сторону: “Проходите” — и достал рацию: “У нас гость”.

Пошатываясь от возбуждения, я шагнул внутрь отеля и увидел огромный шатер, стоящий на мраморе посреди холла. “Туда!” — показала рука охранника. Я онемел: такие шатры в фильмах Дэвида Линча означают два аспекта реальности: переход в иное пространство и обитель высших причин действия. Вспомним хотя бы “Малхолланд драйв”. Порывшись в складках, я отогнул тяжелую ткань и вошел внутрь красного пространства, подошвой на пол, который сплошь покрывал ковер такого же красного колера. В центре шатра стояла прозрачная колонна, копия известной римской колонны с волчицей, под сосцами которой ютились младенцы Ромул и Рэм. От нее шел острый холодный свет. Колонна оказалась люминесцентной лампой.

— Наденьте маску! — приказал глухой голос.

Я ответил, что по-итальянски почти не разговариваю, а говорю, например, по-французски.

— Наденьте маску! — повторил голос уже на французском.

Ага! Было ясно, что я становлюсь частью некоего ритуала.

Я надел маску и замер, держа шляпу — в левой руке, не сделав ни шагу, пока чьи-то глаза из укрытия внимательно изучали мою внешность. Меня колотило.

— Входите!

Стена красно-мрачного бархата передо мной взволновалась, кто-то раздвинул сомкнутые половины огромной завесы, и показались чьи-то руки в черных перчатках до локтя. Мне протянули кеглю. Обыкновенную кеглю для игры в боулинг. “Ага, вот для чего, значит, сооружена петля на моем плаще!” Я вставил кеглю в отверстие.

Те же руки протянули овальное зеркало, и я посмотрел в отражение, мда… от меня ничего не осталось, кроме рта. Маска — одна из самых опасных вещей в мире. Выбирая маску, ты выбираешь судьбу. Самое трудное — это ее снять. Судьба маски прилипает к лицу, и отодрать личину очень непросто. Это знают актеры и маги, но. Делать нечего. Я должен — кровь из носа — понять, что со мной происходит — иначе труба.

Зеркало исчезло.

— Прошу, — рука в перчатке взяла меня за руку, легонько потянула за собой через разрез в ткани шатра, и я оказался перед лестницей, рядом с абсолютно голой девушкой для vip-сопровождения, если не считать ее красных лаковых туфель на тонкой шпильке и бархатной полумаски с перьями на бледном лице, да декоративных кошачьих ушек, пристегнутых к макушке.

Хорошенькое начало.

Теперь меня окружал фильм Стенли Кубрика “С широко закрытыми глазами”. Эпизод, где герой попадает на тайную оргию. Что ж, хеппи энд гарантирован.

— Кто ты, киска? — спросил я игриво.

Она прижала палец к губам: тсс, погрозила мне пальцем и, вышагивая походкой цапли на подиуме, повела меня вверх по лестнице. Мы шли по багровой ковровой дорожке. От нагретой кожи топ-модели струился аромат кокосового масла. В отеле стояла мертвая тишина. Казалось, что, кроме нас, здесь нет ни души. Вход на второй этаж заграждала завеса. Что ж, знак завесы всегда читается как приближение к “святая святых”.

Девица ждет, пока я найду разрез — нашел! — и следует после меня.

Мания драпировать пространство турецким тюрбаном здесь, на втором этаже, привела почти к полумраку. Все окна на внутренний дворик были задрапированы алыми шторами.

Сердце мое ушло в пятки: войти ты вошел, а вот как ты выйдешь?

Рубль за вход, два за выход.

У входа в актовый зал, перед высокой дубовой дверью девица замедлила шаг у столика с раскрытым ящиком для театральных наушников. Ящиков было два. Почти все ячейки были пусты. Следовательно, в зале не меньше пятидесяти человек. Девица безмолвно достала из ячейки под номером 77 (номер моего безоара, сообразил я) наушники, помогла мне надеть и подогнать по размеру дугу. Включила приемник (после чего я сразу услышал в наушниках громкий мужской голос). И, поманив к двери, открыла ее, пропуская вперед. Я снова увидел полог (завеса означает прощание с жизнью) отдернул его и оказался в продолговатом актовом зале без окон длиной в десять-пятнадцать рядов, где в полном молчании восседало собрание людей в таких же, как я, черных плащах и белых масках, которые все как один слушали через наушники оратора, выступающего перед аудиторией внутри прозрачного звуконепроницаемого пенала, где и была установлена невысокая кафедра.

Я никогда не встречал таких мер безопасности.

Я был потрясен тем, что увидел.

Я вошел в самое сердце тайны.

— Итак, позавчера судьи, братья Доски, — говорил выступавший, — передали нам, братьям Безоара, условия предстоящей игры...

(Ага, на земле существуют два тайных ордена! Братья Доски и братья Безоара).

Я сел на последнем ряду и осмотрелся.

На мое опоздание никто не реагировал.

В драпированном зале, озаренном светом ночных люминесцентных ламп, я насчитал сорок семь братьев. Еще один выступал с трибуны. И, наконец, три маски сидели за столом президиума (позже я разглядел — это был столик для хирургических инструментов). Причем тот, кто был в центре — крупный мужчина с мясистыми щеками шарпея, видимо, был главным лицом странного собрания, о чем говорила позолоченная маска и золотая цепь поверх плаща, украшенная драгоценным расшитым мешочком из атласа для безоара.

Я назвал его про себя — кардинал; позолоченная маска была приторочена к круглой алой шапочке — подобная нашлепка обычно украшает голову католического епископа.

— Как мы и ожидали, — гремел голос в наушниках, — на первой доске будет разыграна шахматная партия, в основу которой положен проект дизайнера Маурицио Каттелана. Шестьдесят четыре клетки. Тридцать две фигурки из фарфора. Банальное противостояние добра и зла в духе поп-культуры. На стороне добра: Жанна Д’Арк и порнозвезда Чиччолина. Их достоинство конь. Король — Мартин Лютер Кинг. Королева — Дева Мария. Слоны: Ганди и Че Гевара… Ладья на ферзевом фланге — Владимир Ленин. Среди пешек: Бетмэн, далай-лама, Волк из “Красной шапочки”, мать Тереза. Сторону зла представляют черные фигуры: король Адольф Гитлер, королева Лара Крофт, слоны — Зигмунд Фрейд и Фантомас. Конь на королевском фланге — Саломея с блюдом, на котором голова Иоанна Крестителя. Скорее всего, у этой фигуры будет право сразу на два хода: танец и кегельбан, где роль шара исполнит голова пророка. Очень сильная фигура, у которой есть серьезные шансы уцелеть до конца игры.

Постепенно страх отступил: раз ты здесь, значит, так решено свыше.

Захваченный происходящим, я впивался ушами буквально в каждое слово, но решительно ничего не понимал, кроме того, что таинственное сообщество готовится к некоему шахматному поединку с весьма чудными правилами.

— Другая сильная фигура — ладья королевского фланга: древо добра и зла. Наличие змея, обвившего дерево, и пяти яблок соблазна делает эту фигуру намного мощней формального короля и тем более королевы, роль которой исполнит Лара Крофт — расхититель гробниц. Хотя, возможно, королева-гробокопатель будет делать ходы ниже уровня доски, под землей, и ее удары будет трудно угадать. Среди пешек: Сталин, Распутин, Нерон, Аль Капоне... фигуры вполне предсказуемые, ходы которых, скорее всего, будут прямолинейны. Обращаю внимание на отсутствие фигур пограничника с собакой и пожарника с брандспойтом. Это увеличивает наши шансы на выигрыш.

На этом месте в зал вошел еще один человек в маске и сел рядом со мной.

Я насторожился. В зале были свободные места. Присаживаясь, он нечаянно задел мой локоть, лежащий на ручке кресла. Я отпрянул и слегка развернулся лицом: в чем дело? (Ненавижу тесноту). Сосед извинительно тронул меня рукой в черной лайке, дружески кивнул и устремил свой взгляд на оратора.

Тут в речь оратора вмешался кардинал, который сказал (через ту же голосовую связь).

— Уважаемое Братство Безоара, мы восстановили прерванную связь с хранилищем святыни. Образ скрижали первого Завета, как всегда, вдохновит наше собрание. Прошу всех встать для молитвы.

Маски стали подниматься со своих мест.

На столике чуть позади президиума заработал проектор, и в воздухе перед глазами собрания медленно развернулся голографический вид на нечто такое, что я не смог сразу понять: это был прозрачный ящик, нет пенал, нет прямоугольник, стенки которого стали светлеть, истончаться, пока не раскрылось его содержимое. Это была вода! Вода, которая имела вид плоской доски и при этом не проливалась! И вода была — где-то там, — залита солнцем и полна отраженьями неба!

— Помолимся, братья, истинной плащанице Завета! — сказал кардинал, сложив руки в молитвенном касании ладоней и опуская на грудь голову в маске.

Да, в воздухе висел прямоугольник воды! Именно воды! И она не растекалась, а только слегка подрагивала водной рябью, по ее середине шла солнечная дорожка, от которой по залу разбегались отражения света. Там был штиль. И была хорошо видна в глубине стайка золотых рыбок.

(Это не рыбки, а буквы — осенило меня!)

Нет, такое не под силу даже самому Дэвиду Копперфилду.

Вот она, Туринская плащаница бессмертных!

Невидимый хор затянул молитву на латыни (тройка на экзамене в университете) — кое-что я все-таки разбирал:

Но не страх стиснул мое сердце, не страх, а восторг.

Жидкая доска, с которой не слетает вниз ни капли воды!

Бог мой, затрепетало мое сердце, неужели чудо возможно, и Бог есть, и сфинкс у пирамид только кажется мертвым камнем, и сын Божий Христос воскрес после казни, и из пупка Шивы вырос Авалокитешвара и нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!

Наконец хор смолк.

Жрецы безоара сели в кресла.

Жидкая плащаница умерила блеск, словно там, в бездне сакрального, на солнечный диск набежало облако, рыбки выстроились в золотую клинопись.

— Парле ву франсе? — не стерпев, спросил я соседа с красной рукой.

Тот кивнул.

— Что там написано, коллега, я плохо вижу.

— Sit et est. Пусть все останется, как есть, — любезно шепнул мой сосед, сверкнув глазами из прорези маски.

Оратор вернулся в звуконепроницаемую кабинку, откашлялся, и его сухой жилистый голос снова ожил в наушниках:

— Второй доской на турнире судьи выбрали проект дизайнера Пола Маккарти, прошу не путать с поп-идолом Полом Маккартни из группы “Битлз”. На этой доске нет четкого разделения черных и белых фигур. Друг против друга играют предметы, найденные на кухне и в корзине для мусора. Белые: пузырек со средством от тараканов с головкой из фаллоимитатора — король; коническая баночка с соевым соусом — королева. Ладья на ферзевом фланге — баночка кетчупа, ладья на королевском фланге — кофеварка, на которую поставлена черная пепельница с парой окурков. Это завершение делает фигуру непредсказуемой. Возможно, ладья будет комбинировать ходы ладьи и коня. Вызывает интерес конь на ферзевом фланге — черный зажим для бумаг с почтовой открыткой из Лондона. Скорее всего, эта фигура будет ходить по прямой линии как королева, а королева с учетом того, что баночка соуса не раскрыта, будет неподвижно стоять на месте. Впрочем, об этом можно будет подискутировать. Возможно, это ловушка.

Я с трудом понимал оратора.

Понятно, что идет речь о шахматной партии, где вместо обычных фигур будут использоваться вещицы, значение которых игрок узнает по местоположению той же баночки кетчупа.

Раз кетчуп стоит на поле ладьи — это ладья. Но!

Но из комментариев оратора стало ясно, что каждая фигура вовсе не конь, и не ладья, и не король, и не пешка, а какой-то вихрь комбинаций.

Как же играть в такие безумные шахматы без всяких правил?

— Среди пешек фигуры менее сложные: зажигалка, бутафорский лимон, головка чеснока, детский скворечник из пластмассы размером с коробок спичек. Против каждой можно вести сильную игру. Гораздо причудливее ситуация на той стороне, которую мы назвали условно белыми. Король — медный чайник для кофе и королева — бутылка минеральной воды будут пассивны.

Вся сила позиции сосредоточена на поле ладьи на ферзевом фланге — перед нами предмет (на экране появился силуэт в черном), который с головой накрыт надетым мужским черным носком сорок второго размера. То есть перед нами зеро, понять, что спрятано внутри, только глазами невозможно, будет ли возможность пощупать фигуру руками, тоже пока непонятно.

Другой непонятной фигурой, которая привлекает внимание, является пешка на поле а7 — засохшая сосиска в кляре. Она явно успела побывать в мусорной корзине, и не один день, потому что на вид совершенно засохла. Эта сосиска — будь она неладна — может натворить бед.

Зал согласно зашумел, хотя ни одного слова не было сказано.

— Из других фигур назову брусок мыла — конь на ферзевом фланге; кукурузный початок в кружке — слон на фланге ферзя; коробочка с зубочистками — пешка на поле d7 — и — внимание! — пешка на поле f7 — это Санта-Клаус, надетый на носик медного чайника. Чайник — король черных, его раздвоение еще и на пешку делает характер фигуры вдвойне неподвижным. По сути, перед нами — смерть короля. Могила силы. Точка смерти. Следовательно: вид короля имеет простая пешка под шахом белой фигуры.

(Ага, сообразил я, тайный орден обсуждает нечто вроде Элевсинской игры, есть такая занятная штука, смысл которой в том, чтобы найти правило карточной игры. Игроков должно быть как минимум четверо. Сначала один из игроков, так называемый Король, придумывает правило и записывает его на листке бумаги, который называется Правило мира. Например: чередовать две цветных масти высшего достоинства с одной низшей картой черной масти. Игрокам раздаются две колоды по пятьдесят две карты. Игроки начинают расклад, Король говорит: это хорошая карта или: эта карта не годится. Нужно отгадать принцип расклада, пока карты не кончились. Здесь же нужно отгадывать перемены правила! Но это абсурд!).

Тут у меня как назло прозвенел смартфон, и на меня разом оглянулось несколько масок.

— Я же просил отключить мобильные телефоны, — прогремел на весь зал (в микрофон голосовой связи) голос кардинала.

Пока я вытаскивал и отключал проклятый смарт, оратор в звуконепроницаемой будке не произнес ни слова.

Я успел только заметить по дисплею, что меня доставал босс.

Я похолодел. В брюхе кита на меня обратили внимание.

— В качестве стола для доски, — продолжил оратор, — будет использована посудомоечная машина. Опасности этого варианта в том, что — повторюсь — предметы похожи, это кухня дизайнера, где все под рукой, то есть, по сути, это игра игрока с самим собой. “Я” против “я”. Учитывая безграничное могущество нашего противника, имя которого мы не произносим, этот вариант игры “его против себя же” сводит наши шансы к соотношению один к тысяче. А вот на первой доске я бы оценил шансы братства более оптимистично, как один к ста.

Ну и ну, подумал я, о каких шансах можно говорить при такой форе.

И кто этот могучий соперник собрания игроков, чье имя не называется? Наверное, сам черт!

Тут председатель объявил перерыв.

Итак, председатель объявил перерыв.

Собрание масок оживленным потоком тайны устремилось на огромный балкон с видом на сад, где были накрыты столики для кофе-брейка и где сновала уже целая стайка голеньких фурий на алых каблучках Прада (как известно: смерть, как и дьявол, носит Прада). Причем присутствие попок никак не занимало мужчин. Алые, черные белые клювы в перчатках (руки) устремились к чашкам и восточным сладостям.

Надо ли говорить, что небольшой сад в стиле папских вилл с пальмами, фонтанами, руинами, дорожками из красного песка, шарами из стриженых лавров, античными атлетами из мрамора был тоже задрапирован, и римское небо лишь просвечивало раскаленной бирюзой сквозь алый шелковый полог двухэтажной квадратной палатки. От изобилия красного казалось, что все мы перцы в преддверии ада.

Я полистал информацию на смартфоне.

(Босс прислал новый заказ. Швейцарская фирма “Нестле” продвигала на русский рынок шоколадное эскимо с крупинками льда. Требовалось прокачать мозгами TV-рекламу для мороженого и картинку для обертки).

Маски разбились на группки.

Изумляли зубы собратьев, нормой были прекрасные сталактиты современной стоматологии: острозаточенный лёд.

— Изучаете наши рты, коллега, — обратилась ко мне маска с бокалом розового грейпфрута. По руке, одетой в черную лайку, я опознал своего соседа в левом кресле.

— Как вы догадались? — изумился я такой проницательности.

— Очень просто. У вас рот молодого человека.

Мне показалось, что я уже где-то слышал его голос. Но где?

— Скажите, коллега, вас не удивляет такое множество голых попок среди столь почтенных людей? — сказал я.

— Пожалуй, да. Я давно считаю, что кошек нужно держать подальше от игроков и что решение о тренинге от 1801 года давно устарело. Но большинство считает, что девушки горячат нашу кровь. Для партии кровь первое дело.

Я не успел отреагировать на столь странный ответ.

— Коллега, — коснулась чья-то рука моего плеча.

Я оглянулся. О’ля-ля! Это был палач в капюшоне.

— Мессир председатель просит вас отдать мобильный телефон. Я верну его после сессии.

— Послушайте, господин исполнитель судебных приговоров, — горячо вмешался мой собеседник, — правила тайны не разрешают бессмертным отдавать любые источники информации: письма, записные книжки, мобильные телефоны.

— Вас никто не спрашивает, коллега по вечности, — отрезал палач и протянул ко мне руку в алой перчатке — ни дать ни взять распахнутый рот бульдога.

(Так это бессмертные! Вау!).

Как назло именно в этот момент мой комм просигналил мелодией Вивальди с помесью Пинк Флойда: вам пришла эсэмэска. В зале я отключил только голосовую связь.

— Я жду! — напрягся палач.

— Не подчиняйтесь! — пылко сказал мой защитник и вскинул руку. — Внимание, — я требую присутствия председателя.

Черт! На меня вновь устремились взгляды всех сорока девяти масок.

Я явно становился главным нарушителем правил.

— Брат, отключи телефон, — залязгали челюсти.

— Вы должны подчиняться.

— Вам неймется?

Черт с вами, бессмертники! Я демонстративно отключил коммуникатор и показал всем черный экран, но связь палачу не отдал.

Тут собрание расступилось, пропустив по живому коридору кардинала в золотой маске.

— Он не подчиняется вашему приказанию, мессир, — доложил палач.

— И не должен, — вмешался мой Вергилий, — согласно нашему уставу и правилам тайны, бессмертный не должен отдавать в чужие руки любые источники информации, раньше это были глиняные таблички, личные восковые дощечки, папирус, потом свитки пергамента, сегодня — мобильные телефоны, смартфоны, коммуникаторы.

— Да, это так, — сказал кардинал. — Но отдавая приказ об изъятии телефона, я заботился только о тишине в зале собраний. Меня не интересуют тайны коллег. Предлагаю такое решение. Вы доверяете вашему другу? — обратилась ко мне золотая маска.

— Полностью, как и вам, мессир, — сказал я.

— Отлично. Отключите телефон и передайте ему на хранение. Уверен, принципиальность коллеги будет лучшим хранилищем для этого маленького радиошпиона.

Я протянул Вергилию свой смарт.

— Возьмите.

— Не беспокойтесь, — я верну вам эту игрушку как только закончится сессия.

Кардинал ласково похлопал меня по плечу и удалился в сопровождении кровавой тени.

— Спасибо, — сказал я внезапному покровителю (так ли уж внезапному?). — Я рад что обрел в вашем лице неизвестного друга. Надеюсь увидеть ваше лицо.

— Вы будете разочарованы. Кстати, как вы оценили позицию первой доски? — спросил мой опекун. — Не правда ли, среди армии света есть несколько скользких фигур. Хотя бы Ленин, или порнозвезда Чиччолина, или тот же Волк.

— Возможно, так было задумано, — ответил я, пытаясь выглядеть знатоком неизвестно чего.

— Возможно, — задумался мой спаситель, отпивая глоток сока. — Но если это перебежчики, засланные враги, то тогда у черных в сумме сразу три дополнительные фигуры. Они ударят в тыл белых в любую минуту. Ленин — ладья на королевском фланге. Затем конь Чиччолина на фланге ферзя и эта серая пешка d7. Волк в овечьей шкуре.

— Тогда тем, кто будет играть белыми, нужно начать игру с нее, — сказал я. — Тогда можно будет быстрее пожертвовать этой пешкой при размене. Пусть предатель Волк первым погибнет.

“Ловко ответил”, — подумал я.

Маска же уставилась на меня с недоумением.

— Что значит начать игру с нее? Наш соперник никогда не ходит одной фигурой. Это было бы слишком просто. И я не понял ваших слов, вы сказали “пожертвовать” при размене? Так?

— Ммм, — промычал я в ответ нечто невнятное: ну и ну, мало того, что в предстоящем матче неизвестны достоинства фигур. Наш соперник будет ходить парой, а то и тремя фигурами сразу. Как играть в такое безумие?

— Здесь нельзя потерять фигуру, — сказал мой визави. — При всем желании. Понятие “жертвовать” еще никогда не было встречено во всех из сорока девяти сыгранных матчей. Мой друг, освежите вашу память: все фигуры остаются в игре в вавилонские шахматы до конца партии.

(Ага, это ристалище называется “вавилонские шахматы”!)

— Но это безумие, — сказал я. — Кто же тогда победит, если у черных и белых на доске останется равное количество фигур?

— Вы говорите загадками, брат, — ответила озадаченно маска, — в этой игре исчезают поля, и фигуры остаются без места.

Он замолчал, вперив в меня сверкающий взор из прорези маски.

Тут раздался звонок — перерыв кончился, нас приглашали в зал заседаний.

Братья смиренной цепочкой шаровых молний вернулись в зал.

Жидкая плащаница, висящая в воздухе, переменилась, над бассейном воды без стенок — там, в бездне сокрытого — стояла лунная ночь. По легкой ряби бежала яркая дорожка из света Селены. Золотые рыбки забились в песок.

Маски расселись по прежним местам, мой Вергилий также занял кресло слева. Братья надели наушники, и оратор прошел в звуконепроницаемую кабинку.

Тут из-за боковой шторы к столу президиума прошел быстрым шагом некто в маске. Пятьдесят второй по счёту.

Кардинал откатил от стола кресло и выставил в сторону вестника багровое ухо с серьгой из черного жемчуга.

Я насторожился.

Кардинал резко встал:

— Уважаемые братья!

Живая речь в безмолвном зале произвела впечатление грянувшей бомбы.

— Вечнобессмертные! У нас проблемы. В Риме появилось лицо, которое предъявило права на обладание семьдесят седьмым безоаром. Больше того, оно обманным путем проникло в тайну и сейчас среди нас!

Пропал!

— Закройте Доску! Закройте Доску! — закричало несколько голосов.

Прямоугольник воды тут же погас.

— Принять фигуру защиты! — приказал кардинал, выхватив кеглю.

Единым движением все собрание, выхватив кегли, подбросило оружие к потолку, после чего головки всех пятидесяти двух фигур устремились вниз и застыли над головами, вибрируя от напряжения. Даже испуганным, я был восхищен явленной силой жрецов.

Я тоже кинул свою кеглю, которая помчалась к моей голове и — раз — была перехвачена рукой моего соседа в сантиметре от цели.

— Брат! Отпустите священное жало! — крикнул в ярости кардинал.

— Ни за что! — ответил сосед. — Игра началась!

— Возражение не принято! — сказал кардинал. — Братья, снять маски!

Жрецы в едином порыве сняли маски с лица.

Я обомлел: под снятыми масками у братьев оказались те же самые маски! Они сидели в двойных масках! И, подняв в руках снятые рожи из латекса, никак не нарушали тайны лица, но! Но я-то был лишь в одной-единственной маске.

Ловушка!

Маски все как один устремили на меня свои огненные глаза.

— Брат, — грозно обратился ко мне кардинал, — вы единственный, кто не снял маски и не подчинился удару судьбы.

— Нет, — раздался голос моего соседа, — я тоже не снял своей маски.

Зал не издал ни звука. Все человеческое исчезло. Осталось сияние.

— Почему? — спросил кардинал.

— Потому что считаю вторжение постороннего в тайну условием новой игры. Если бы Всесильный захотел, чтобы среди нас не было посторонних, он бы не допустил того, что случилось. Случайный оказался в кубе игры. И стал ее новым условием.

(Тут я внезапно узнал его голос.

Это был голос жреца Нипала, хранителя библиотеки Ашурбанипала).

— Это софистика! — сказал председатель.

— Нет. Это условие партии. Игра Всесильного началась! — ответил спорщик.

— Пока Великий судья не включил часы, игра не считается начатой. Это правило неизменно.

— Тогда пусть ответит Игровая Доска Вавилона, — сказал мой сосед.

Мертвая пауза — и вдруг собрание жрецов зашумело.

— Он прав! Случай вошел в игру!

— Партия началась!

— Смерть профану, немедленно!

— Казнь!

Кардинал надел маску на маску и отклонился в сторону от нависшего жала — кегля вернулась на место.

Все жрецы единым порывом повторили его жест.

Все, кроме моего соседа, который продолжал держать рукой навершие кегли, нависшее над моим черепом.

— Минуту внимания, — поднял голос председатель собрания. — Прежде чем поставить на голосование предложение известного брата, я хочу спросить у безымянного лица. Почему вы не сняли маски?

— Я не могу расстегнуть защелки, — соврал я с уверенностью шулера.

— Помогите ему.

Несколько масок шагнуло в мою сторону.

— Протестую, — сказал мой защитник, — может быть, наш брат не хочет снимать маску. Вы не спросили его желания.

Вновь стало тихо.

— Безымянный, вы не хотите снять маски? — произнес кардинал.

— Теперь нет, — обнаглел я. — Я согласен с тем, что сказал мой дорогой брат, среди нас должен быть неизвестный, это, видимо, новое условие игры Мардука.

Я специально ввернул про Мардука, чтобы говорить на языке Нипала и выглядеть своим в доску. Но ошибся.

Повисла грозовая тишина.

Затем собрание превратилось в аравийский самум.

— Заткните ему рот!

— Глупец выдал себя!

— Это голос профана!

— Смерть ему, смерть!

— Казнить безымянного!

— Фигура нападения номер два!

Жрецы вновь подбросили кегли вверх, и все пятьдесят два жала нависли над моей головой с теснотой пчелиного роя. Идеальная машина бессмертных работала без единого звука в абсолютном молчании. Только кегли касались друг друга с лёгким металлическим лязгом, словно зубы смерти стучали от холода.

Председатель поднял руку.

— Братья, нужны ли нам еще доказательства. Профан не знает, что нельзя произносить вслух имя Всесильного, да будет он благословен. Он богохульствует. Палач, задуши безымянного священным шнурком...

Палач поспешил в мою сторону, на ходу разматывая петлю своего безоара.

— Что ж, — сказал мой защитник, — я вынужден занять его место, снять маску и требовать справедливости.

Говоривший выдернул меня из-под нависших уколов, поднял руки к лицу и снял маску — да это был тот самый человек, которого я видел во сне в библиотеке лунного Вавилона.

Стало тихо.

— Вы узнаете меня, братья?

— Да, — сказал кардинал, — мы узнаем тебя, благородный Нипал, хозяин последнего хранилища вечных. Ты выглядишь точно так же, как две тысячи лет назад. Я вижу тебя и узнаю.

— И я узнаю тебя, благородный председатель собрания, Оверлорд великого братства бессмертных. Не обнажай своего лица. Я прекрасно слышу тебя. Твой голос такой же, как две тысячи лет назад. Это твой голос, Ассур. Солнце для видящих! Луна для слепых!

— Говори! Брат.

— Смотри! Брат.

Нипал протянул руку перед собой, и с нее закапала кровь.

Коснувшись пола, она превратилась в эмблему дерева сефирот, нарисованную на мраморе. И по лучам от сефиры Кетер к сефире Малкут устремились волны сияния.

— Итак, спросим Доску? — спросил кардинал. — Кто за то, чтобы спросить доску — хотя это нарушение правила: не поминай Доску всуе.

Подняли руки все кроме меня.

— Кто против?

— Я, — я поднял руку. — Не стоит взывать к Тайне для такого пустяка, как чье-то разоблачение.

— Молчи, безымянный зеро, — оборвал меня председатель. — Большинство “за”. Поставьте его на колени!

Пять тяжких рук разом опустили меня на пол.

— Нипал, спрашивай.

И кардинал подал знак.

Прямоугольник воды выступил из воздуха — там наступал штормовой рассвет и ветер, поверхность доски покрылась рябью, золотые рыбки совсем не видны в пенной взвеси.

— Дух Хранитель Доски, — сказал громко Нипал, — мы обращаемся к тебе за помощью.

Золотые рыбки мгновенно выступили в глубине пылающим светом и перестроились в линию золотых вертикалей: хвостики вниз, головки — вверх.

Это была золотоперая клинопись.

Шторм превратился в штиль.

Внезапно стайка приняла форму огненных знаков бегущей строки.

“Кто меня спрашивает?” — прочитал Нипал надпись.

— Собрание бессмертных, — сказал кардинал.

“Слушаю и отвечаю”.

— Может ли безымянное лицо быть среди нас как новое условие Игры или это простая случайность и неизвестный должен быть предан смерти за то, что проник на наш форум? — сказал кардинал.

“Нам известно неизвестное лицо, которое проникло на тайное собрание, — прочитал ответ Силы Нипал. — Мы знаем, кто он и его имя. Он может не снимать маски”.

Шум прокатился по залу отеля.

“Его появление отслежено, предусмотрено и санкционировано”, — громко читал Нипал.

Шум перешел в гвалт и смятение.

“У него есть полное право вступить в игру на равных с бессмертными, — продолжал Нипал, — потому что на него указал жребий, и смертный человек занял место на поле игры. У него есть шанс стать бессмертным. Его нашел безоар Мошонка Анубиса. Без божьего промысла этого б не случилось. И вам известно, что ожидает всех после победы смертного, если таковая случится...”

Шум стих, если бы в зале появилась муха, ее бы услышали.

“Случайности в его появлении нет, — громко читал Нипал, — братья Безоара, братство Доски полгода наблюдает за ним и ведет его к партии. Но сначала он должен пройти Лабиринт, отыскать гробницу Царя и подтвердить непрерывной цепью неотвратимых удач выбор великого жребия.

Так узнайте же имя этого новичка — внимание!”

Все стихло.

“Это смертный, занявший место жреца Вавилона по праву Игры, он отныне — хозяин собаки, — воскликнул Нипал. — И имя его — Ашшурбакатим!”

Стало тихо как в новеньком морге, затем собрание взъерошилось криками.

— Пес!

— Великий пройдоха!

— Хозяин вавилонских собак!

— Сукин сын Ашшура!

— Счастливчик!

Это завопили маски — голосами восторга, страха, злобы и зависти.

— Здравствуй, Ашшурбакатим, хозяин собаки, — сказал кардинал, снимая маску. Бог мой, я сразу его узнал — это был маэстро Умберто Эко собственной персоной, автор бестселлера “Имя Розы” и изобретатель разных головоломок.

— Встань с колен, хозяин собаки. Теперь у тебя есть реальный шанс стать бессмертным. Поздравляю! Ты будешь играть на седьмой Доске.

— С кем играть? — сказал я, трепеща и вставая на ноги.

— С Богом, да будет благословенно его имя! — сказал кардинал.

Потолок распахнулся, открывая вид на ночное звездное небо, откуда блистающая луна с шумом катящегося шара по дорожке для боулинга идеальным накатом ударила из поднебесья в последнюю кеглю (меня).