Анна Кузнецова

“Не плачь, Нюрка, я еще вернусь”, — кричал изменник (б. герой) Чонкин, когда его везли по деревне Красное (б. Грязное), ускоряя ход, чтобы Нюра Беляшова, бежавшая за машиной, отстала. И вернулся. Первые две части романа с жанровым подзаголовком “анекдот” были написаны в 1963—1970. Третья догнала их через 40 лет. Анекдот вырос в эпопею, скандальный тамиздат (Париж, 1975) — в подарочное издание энциклопедического формата.

Издать эпопею двухтомником “Эксмо” также не забыло. Первый том (1 и 2 части) — тиражом 15 000, второй — 50 000 экз. В предисловии к новому тому автор рассказывает драматическую историю создания третьей части, которая все эти годы не давалась его перу. Начинается третья часть с интервью генерала, получившего Звезду Героя, корреспонденту “Правды”, незадолго до того создавшему миф о героях-панфиловцах... К слову сказать, экскурсии в Волоколамск с заездом в Дубосеково, с подходом к памятнику панфиловцам и заходом в музей их боевой славы существуют сегодня в той же точке пространства, где издана книга, — как параллельная реальность.

“2042 год еще далеко, но кто знает, а вдруг Войнович все угадал?” — креативный эксмошный аннотатор явно не верит, что может оказаться Кассандрой...

К триумфальному возвращению В. Войновича в писательские ряды приурочено и это переиздание (первая публикация — США, 1986; затем русские издания: 1990, 1994, 2004). Напомню завязку романа: там идет комичная полемика немца с трехэтажной фамилией и главного героя, ставшего впоследствии путешественником во времени, — о реалистической и фантастической прозе. Главный аргумент немца, любителя фантастики, — тиражи... Тираж у этой фантастической книги почему-то маленький — 5 000 экземпляров. Ставка издательства в этом сезоне — на ретроспективного (пусть и не реалистического) Чонкина.

Думаю, и поклонники ненастоящего человека разочаруются в ненастоящей любви: уж очень скучно. Только это совершенно не важно — главное, чтобы купили, а это вопрос технологии: тираж книги 300 тыс. экз.

Сюжет: глянцевый журналист (по случайности — однофамилец религиозной поэтессы), обозреватель столичных тусовок, в силу профессиональной деформации личности воспринимает женщин как десерт, который может надоесть однообразием. Поэтому сначала он чередует в своей постели бизнес-леди с моделью, а потом пытается разнообразить рацион еще и студенткой. Подобный сюжет с круговоротом однообразных событий на протяжении 500 страниц (которые не разнообразит даже теракт, ставший уже, кажется, литературным штампом) может держаться только на драйве. В “Духлесс” еще был какой-то проблесковый драйв, для Миркина же мир несовершенен настолько, что даже драйва недостоин.

Текст романного объема, похожий на художественное исследование шизофрении изнутри болезни. Начинается он с того, как девушка прыгнула в шахту метро, что отвечала тем, кто ее там нашел, как оказалась в психушке, как жила дальше. Попутно дается много информации о методах и средствах лечения психических расстройств у нас и за границей. Далее идет углубление в психику героини, и это уже неописуемо.

Произведение в жанре клюквы развесистой, ставшее жупелом для исторических беллетристов и породившее среди них термин “брусника” — в этом лагере коммерческой литературы есть свой кодекс чести. Надо хорошо знать эпоху, в которой происходит действие романа, точно описывать детали быта, давать достоверные психологические мотивировки... Здесь же взят не слишком дальний, богатый материалом, хорошо изученный отрезок российской истории — с момента перехода власти от Софьи к Петру I — а квазиисторическая мифография плавно переходит в откровенное мракобесие: сплав православной традиции и каббалистики. Тираж 50 000 экз., способ распространения — агрессивная реклама в метро и книжных магазинах.

Популяризация малого жанра — достойная работа культурного издательства. В книге собраны рассказы и крохотки А.И. Солженицына.

Интересный как читателю, так и филологу, и социологу литературы сборник рассказов — можно понять, из чего вырастали романы, доставившие автору известность. А рассказы-то, на мой взгляд, лучше…

Девять автобиографических, ностальгически окрашенных историй о времени, когда живется с аппетитом, что бы ни происходило, — юности и ранней молодости. Институт, срочная служба на флоте, работа, хобби, первые признаки солидности... Размышление о времени как череде разрывов.

Новый сборник малой прозы Дмитрия Горчева — диалог с Гоголем, Достоевским и всей русской классикой, доказывающий, что подшитый к одежде топор и Акакий Акакиевич, которому сегодня до слез нужен имиджевый мобильник, — вечные русские типы и ситуации. Смущает только ернический тон, которым этот диалог ведется, — но, возможно, только так теперь и можно говорить о высокой культуре, обращаясь к молодежной аудитории. Иначе не поверят...

Предметы, часто умозрительные, привлекшие писательское внимание Аркадия Драгомощенко, Андрей Левкин называет “штуки-sztuk’и”. Он же предлагает постигать вместе с этой книгой русский язык “в варианте Upper Advanced”.

Я попробовала. “В смысловых отклонениях и пересечениях, которые мнятся (чем?), но начало уже требует слова “мираж”, в котором несомненно (вернее, до-сомненно) сознание провидит удвояющее себя удвоение, — и оно “сладостно”, равно как и вожделенно, поднимаясь из глубин реальности и географических фолиантов гелиографическим бестенным свечением мира, стоящего на грани зрения, обращенного в себя, как подсказывает позднее значение латинского mirare, слабо брезжа восхищением “мираджа” в пристальном зеркале удивления” (“Я (вь) я”)”. Обогатилась прилагательным “бестенный”, действительно красивым. В целом же мне это напоминает подстрочники переводов с немецкого.

Философ Владимир Кантор (не путать с художником Максимом Кантором) написал книгу в жанре арабесок. Это сборник малой прозы, в котором свободно, без рубрикации, сочетаются fiction и non-fiction. Предисловием идет интервью 1999 года, данное обозревателю ЛГ, где поднимается проблема личности, способной “постигать мир как целое, а не ползать по обочинам быта”, и разбираются типы взаимоотношений личности с государством в России.

В первой части — “Из цикла “Книжный мальчик” — рассказы о детях со сквозным героем перемежаются с эссе о писателях, которые, вероятно, помогли любившему читать подростку Боре стать личностью: о Борхесе, Толкиене, Достоевском, Ницше. Завершает эту часть обобщающее эссе о просвещении в России “Книжность и стихия в истории русской культуры”. Вторая часть “Из цикла “Предчувствия”” включает эссе и рассказы, объединенные темой снов и страхов: индивидуальных, как у героев Кестлера и Кафки, и коллективных — таких как русский нигилизм или конец европейской истории. Третья часть “Из цикла “Столкновения”” — диалектический синтез первых двух. Здесь космос и хаос порождают сюжеты человеческой жизни, фантастичности которых мы не осознаем в силу их обыденности. Кульминация цикла — рассказ “Соседи”, по которому озаглавлена книга. Заглавие это объединяет множество контекстов, от самого узкого — героя спасает от гибели давний и не самый приятный сосед по коммуналке — до самого широкого: все в мире со всем соседствует, и добрососедские отношения спасают несовместимые вещи от непоправимых событий.

В книгу вошел цикл миниатюр “Этюды в жанре хайбун”, рассказ “Рукавички” и три повести, все это публиковалось в журнале “Дружба народов” с 1999 по 2005 год. Владимир Курносенко — врач; возможно, профессия и сделала его редкостным человековедом: “По мгновенной застылости в пухлявых щеках он понял, вернее, утвердился в догадке, что перед ним ровесник, годок, — а сие обстоятельство искони ощущалось едва ль не как кровное родство” (повесть “Прекрасны лица спящих”). Это непроизвольное, едва заметное душевное движение, которым действительно выделяешь ровесников, — трудно не только описать, но и осознать.

Врач и поэт Анджей Щеклик написал увлекательную книгу о своей профессии, в которой так много непонятного, что чрезвычайно важна такая необъяснимая субстанция, как врачебный талант. Самый знающий врач многого не понимает, например, каким именно образом состояние нашего духа преобразует наш телесный облик; но то, что это так, — факт непреложный. Интуиция врача сродни волшебству, терапия близка к магии — “системе, опирающейся на всемогущество слова”. О чем бы Щеклик ни писал — о квантах, наследственности или коронарных сосудах — он всегда напоминает о неизбежной связи всего со всем в мире, обращаясь к образу сети, которому соответствует понятие системы, выражающее это же на языке науки.

Борис Голлер — драматург-легенда. Его пьесы, поднимавшие вопросы гражданской совести во времена, когда гражданским долгом считалось жить по властному указу, десятилетиями ходили в списках, готовились к публикациям и постановкам, запрещались и возрождались на молодежных и экспериментальных сценах позднесоветского времени — история каждой из шести пьес подробно дана в “Шести авторских примечаниях”, заключающих том. В сборнике семь пьес: “Десять минут и вся жизнь” — о летчике, сбросившем бомбу на Хиросиму, “Мальчик у телефона” и “Миф о десанте” — из цикла драматургических новелл “Поколение 41-го”, впервые опубликованная трагедия “Сто братьев Бестужевых”, историческая драма “Вокруг площади”, основанная на реальном факте: при подавлении восстания декабристов двум мальчикам-флейтистам из Морского гвардейского экипажа снесло головы картечью; “Плач по Лермонтову” и “Венок Грибоедову”, где образам писателей, приобретших иконописные черты в советском литературоведении, возвращается человеческий облик (хотя действие пьесы о Лермонтове разворачивается сразу после его смерти, его облик хранит чужая память и оставшиеся после него вещи).

Завершает том большое эссе “Слово и театр”, в котором поднимаются непростые вопросы: о роли автора и авторского текста в режиссерском театре, об обязательстве автора вносить изменения в текст, входящем во все типовые постановочные договоры, о примате зрелища над словом и изгнании литературы из театрального языка.

Действие пьесы построено внутри социального мифа о добром царе и его злом окружении, хотя царь не вполне добр, поскольку гневен, страстен… Но мы должны его простить (опричников, наверно, тоже), поскольку все это — урок Руси от Бога; в подкрепление этой мысли автор выводит на сцену “всю Русь”, коей преподается урок, в начале и в конце пьесы.

Взгляд с воздуха на землю, от которой человек оторвался. Прогулка по старым следам, восстановление былых ощущений силой поэтического воображения. Попытка доказать себе, что ничего не изменилось, что мир стоит, и он таков же, как во времена молодости, мощи, дальних пеших походов. Что времени нет — есть только пространство, а оно преодолимо.

Стихотворный сборник с продуманной структурой. Между “Второй обоймой” и “Третьей обоймой” регулярного стиха залегает цикл хокку “Семнадцатый калибр”. Стихи изящны и искусны, есть образные находки (“Дождь, шурша смородиной, прошел, / Как старик с газетою вчерашней”), запомнилось простое, стоящее особняком:

Избранное из четырех книг с добавлением новых стихов, двадцать лет поэтической работы. Петербург, стоящий в русской истории и культуре особняком, поэту видится островом, островитяне — это петербуржцы. Однако привязка к городу сильна лишь в стихах, открывающих сборник, — “Из книги “Между Питером и Ленинградом” (1988—1994). Поэтический интерес Елены Елагиной сродни философскому — человек в универсальной реальности, в отношениях с пространством, временем, Богом, другими людьми. Новые стихи — жесткие, далекие от лести себе и окружающим, полные горечи и вопросительных знаков.

Поэма о Петербурге, родном городе автора, эвакуированного в блокаду, а по приезде открывшего город заново. “…Детство мое — как два осколка / Чашки одной. Но только / Этот разбитый фарфор / Не склеить мне до сих пор”.

Слепой с пистолетом — это человеческий самец, пьющий как лошадь и стреляющий во все стороны из богоданного орудия. От его имени к образу светлого чувства добавлено 274 штриха.

Стихотворения 2005—2007 годов, продолжающие начатое в первых двух книгах симферопольского поэта “Версии” (2003) и “Строки” (2005), немного переводов и эссе. Стихи-размышления, спокойные, культурные, выходящие в больших количествах из-под умелого пера. Хочется пожелать автору поэтического поиска и новых книг, пусть более тонких, но более интересных. Пока наиболее привлекателен в нем писательский идеализм, который нынче в дефиците, в этой книге наиболее удачно выраженный прозаической частью, особенно расследованием сути феномена интеллигенции в эссе “Интеллигентно об интеллигенции”.

Поэтическое размышление о времени в стихотворении “Эон” — лучшее в сборнике. Самое неудачное в нем — малопонятные строки и строфы, которых немало. Например: “О себе — не своем, но Господнем! — / трижды выправь рассветный тропарь / и не жмись к околпаченным сотням, / ибо ястреб — зрачка государь”.

Стихи могут быть невнятными — но тогда отсутствие логоса должно восполняться музыкой, здесь же музыкальная ткань банальна. Опасность такой банализации стиха всегда актуальна для поэтов есенинского склада, сам Есенин попадал в нее не раз: “Эмоциональный поэт имеет право на банальность, но Есенин срывается на интонационную ложь, на застывшую стиховую интонацию — это отход на плоскость “стиха вообще”, на пласт читателя легкого чтения”. (Ю. Тынянов. “Промежуток”)

Книга оформлена интересной авторской графикой.

Эта большая (521 с. больше книжного формата) книга — результат многолетней культурологической работы автора с артефактами и концептами, привнесенными в нашу культуру извне, в том числе — с переводными книгами. Неслучайно рецензия — один из часто встречающихся здесь жанров: Александром Люсым написано множество рецензий в современной периодике. “В какой степени массовый перенос небывалого интеллектуального массива на российскую почву учит мыслить самостоятельно, вырабатывать свой язык, пригодный для сбережения своего и коммуникативного опыта?” — задается он вопросом в “Автопереводовведении”. Ответом становится множество парадоксальных наблюдений за сегодняшней культурой: “Русские бомжи — самые конвертируемые в мире, хотя и художники не лыком шиты. Так ритмы художественного пульса “образ — понятие — образ” подводят вряд ли окончательный, но эпохальный итог классической мыслительной схеме “товар — деньги — товар” (“Арт-герои нашего времени” — о выставке живущего в Германии фотохудожника Б. Михайлова на “Арт-Москве-7”).

Очень не хватает этой книге именного и библиографического указателя.

Книга знакомит читателя с символикой государственных образований, сменявших одно другое на русской земле с XV века: Государства всея Руси, объединившего Владимирское и Московское княжества в 70-е годы XV века, Российского царства (1547), Российской империи (1721), Российской буржуазной республики (февраль 1917) и РСФСР (1917—1922), затем РСФСР в составе СССР (1922— 1991) и, наконец, РФ (1991). В этом исследовании есть редкое и ценное для читателя качество — все время чувствуется авторское отношение к материалу, что повышает градус увлекательности. А прочитать книгу стоит хотя бы для того, чтобы не путать государственные символы с национальными — за некомпетентность такого рода можно поплатиться. Гражданин, отметивший прилив патриотизма вывешиванием триколора на балконе без разрешения властей, будет подвергнут штрафу в 500 рублей.

Литературно-публицистическое иллюстрированное издание, рассказывающее об эпохе 70-х, в которой “копились силы для всех грядущих перемен” (анн.) В книге — 28 интервью москвичей интеллигентных профессий, ответивших на вопросы о том, чем наполняли свою жизнь, совпавшую с эпохой политического “застоя”, а потому скудную на события, “семидесятники”. Оказывается, культурой: читали, ходили в театры, бурно обсуждали все, что там было живого…

Собранный материал хорошо бы дополнить, опросив тех, кто жил в это время в огромной России за пределами столицы, где продавцы не клали кость “в нагрузку” на кусок мяса (воспоминание, от которого Мария Дубнова отмахивается в предисловии: “А, что напоминать…”), поскольку не было там в магазинах ни мяса, ни костей; а врачи, инженеры и научные сотрудники — были.

Русская история с акцентом на истории Новгорода Великого, изложенная короткими главками, оформленная множеством фотоиллюстраций и цветными вкладками. Лучшее в книге — красочные детали быта, без которых учебники обычно обходятся. Например, главка “Холынские огурцы” — о деревне в 30 км от Новгорода, где крестьяне в XIV—XV веках не сеяли и не пахали. Они, малоземельные, успешно огородничали, обеспечивая новгородский рынок огурцами — как свежими, так и малосольными.

“Книга написана в неакадемическом ключе”, — будто извиняется автор перед научным сообществом, сообщив, что знает о доскональной изученности ахматовской поэзии 30-х годов и что “предлагаемый опус нов, может быть, только расположением материала”. Ирина Служевская прослеживает движение поэзии Ахматовой после 1925 года, когда ее перестают печатать, к “Поэме без героя”, которую считает кульминацией творческого пути поэта. “Второе рождение”, лирика нового периода начинается стихотворением 1928 года “Если плещется лунная жуть”, подробным разбором которого открывается эта работа, цель которой — поиск истоков “Поэмы без героя” в поэзии, а не биографии Анны Ахматовой.

Цивилизационная идея, акцентирующая разницу в ходе исторического процесса на разных геополитических пространствах, утвержденная трудами Н. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби и др., актуализировалась в свете становления процесса глобализации. Поскольку процесс этот построен на утверждении единства и универсальности истории, он неизменно вызывает возражение — идею уникальности каждой культурной традиции. И возражение это принимает формы, не позволяющие его игнорировать (террористический акт). Поэтому книга, в которой подробно прослеживается становление философского контекста цивилизационной идеи и ее взаимодействие с историческим знанием, причем прослеживается в двух измерениях: историческом — ход идеи через историю и философию — и географическом — конфигурации, приобретенные в последнее время (XIX—XX века) в Германии, Англии, Америке, Франции, России, — чрезвычайно своевременна и интересна.

Мемуары Людмилы Миклашевской “Повторение пройденного” и Нины Катерли “Сквозь сумрак бытия”. Эти две женщины “были свидетели” ХХ века, опыт которого сохраняется во множестве мемуарных книг, и никакая из них не может быть лишней. И события, и люди этого века были фантастичны. Дворянин Константин Миклашевский отказался от места в Министерстве иностранных дел, чтобы отдать себя театру; перешел в лютеранство, чтобы жениться на одесской еврейке... Она уехала с ним в Петербург, где они были счастливы, затем в Париж, где они разошлись; вернувшись в Россию, она вышла замуж за однофамильца Троцкого и угодила в репрессионную машину...

Дворянка Елена Катерли, о которой вспоминает дочь, приводя выдержки из ее писем мужу и дневника, совершенно искренне презрела свое происхождение и стала рабочей, но “косточка” подвела: заболела туберкулезом, пришлось перейти в заводскую газету... Став литератором, доросла до секретаря СП, но не стала правоверной советской чиновницей: кого-то тихо утешала, за кого-то громко заступалась, писала “верноподданнический” роман — и никак не могла написать, воплощая трагедию творческой несвободы...

Книга снабжена именным указателем, оба мемуара откомментированы, вот только нигде не указано, кем.

Странное издание, с неясной целью составленное из фрагментов опубликованных воспоминаний. Обычно так издают неопубликованные произведения с целью привлечь к ним серьезных издателей.