|
Евгений Окс
Одесские страницы
“Евгений Окс (1899—1968) — художник и поэт, творчество которого было достойно составить одну из золотых страниц российского искусства ХХ века. К сожалению, начиная с 1930-х годов оно вошло в круг неизвестного: работы Окса исчезли с выставок, голос его не звучал в художественных кругах, и о самом его существовании до начала 1960-х помнили только немногие близкие друзья. Десятилетиями художник работал, что называется, “в стол”. Но тем не менее его наследие интересно и сегодня и как свидетельство об очень своеобразном художественном поиске, и как память о той жизни и той Москве, которая ушла в прошлое, оставшись в фотографиях, воспоминаниях — и в картинах Евгения Окса”.*
В апреле нынешнего года в Галерее Московского союза художников (ул. Тверская, 20) открылась персональная выставка Евгения Окса.
* * *
Творческий путь Евгения Окса начинался в сложную эпоху ломки старых устоев на фоне революционных событий 1917—1918 годов. В голодном Петрограде Евгений Окс поступает учиться в новую Художественную Мастерскую, где его учителями были известные мастера — А. Яковлев и В. Шухаев. Живопись вел О. Браз. Композицию — знаменитый М. Добужинский. В то же время Евг. Окс избирается в Совет художественных учебных заведений, участвует в реорганизации Академии художеств, да еще сотрудничает в газете “Зор”, редактируемой О. Бриком.
Оказавшись затем в Одессе, Евгений Окс принимает участие в создании Клуба поэтов, где — еще неизвестные — Э. Багрицкий, З. Шишова, А. Адалис, Ю. Олеша читали стихи любимых поэтов и, конечно же, свои. Там с огромным успехом выступал И. Файнзильберг со своей “Торгово-промышленной поэзией”, сходной с творчеством раннего Маяковского, — будущий Илья Ильф. Вскоре Евгений Окс призывается в ряды РККА, работает в политотделе 45-й дивизии, где с группой художников создает плакаты-окна “Юг Роста”.
1920—1922 годы. Евгений Окс оказывается на Севере, в политотделе Балтфлота, занимается организацией Клуба для моряков. Затем — переезд в Москву; здесь он окунается в водоворот бурной московской жизни, разнообразных художественных обществ и направлений. Становится членом общества Н.О.Ж. (Новые живописцы), принимает участие в выставке 1924 г., ему близки идеи, высказанные в манифесте общества “Маковец”: “Мы ни с кем не боремся, мы не создаем никакого “изма” — наступает время светлого творчества, когда нужны незыблемые ценности, когда искусство возрождается в своем бесконечном движении, требует лишь простой мудрости вдохновенных”.
Свобода творчества, существовавшая в 1920-е годы, стимулировала развитие искусства. Возникали группы единомышленников, объединенных общностью эстетических ориентиров, напряженным вниманием к форме. Так появилось содружество художников — А. Нюренберг, М. Перуцкий, А. Глускин, Н. Соколик, Е. Окс, впоследствии к ним становится близок художник-фантаст М. Соколов. Их объединили в том числе влюбленность во французскую живопись, увлеченность изумительным искусством Ж. Руо, А. Дерена, М. Вламинка и, наконец, П. Пикассо. Творчество этих мастеров служило неисчерпаемым источником для изучения, вдохновения, рождало споры. Можно было бы обозначить это стилевое направление как “русский экспрессионизм на французской почве”, безусловно с принятием относительности данного определения.
1932 год. Его можно назвать поистине переломным. Прошли последние выставки многих творческих объединений художников. Политика государства загоняла не только художников, но и всех деятелей культуры во все более жесткие рамки. И все же для Евгения Окса 1920—1930-е годы самые плодотворные. Он пишет много ярких, интересных работ, вступает в Ассоциацию Художников Революции (А.Х.Р.), участвует в выставках молодых художников Москвы в 1938—1939-х годах, словом, делаются попытки идти в ногу со временем, выполняя “социальный заказ”. Постепенно, ввиду малой отдачи темам “строящегося социализма”, искусство Евгения Окса становится “невостребованным”. В искусстве 30-х годов и далее утверждается тоталитарный стиль — воспевание “новой радостной жизни”.
Молодым ярким талантам нечем стало дышать. Многие из них ушли в тень или вели двойную жизнь: на выставке одно, а для себя, для друзей — другое. Имена тех, для кого это было неприемлемо, надолго покинули каталоги выставок. Среди них был и Евгений Окс. В стороне от официальных “выгодных” договоров он трудится в издательствах. Но летом, во время отпусков, ему удавалось работать во всю силу мастерства и таланта. Так появилось много пейзажей Подмосковья. Особенно плодотворными были послевоенные лета 1946—1947 годов.
По счастливому обстоятельству неподалеку обитали и трудились его друзья — А. Глускин, М. Перуцкий, Г. Цейтлин — таким образом создался “Русский Барбизон” в деревне Измалково под Москвой. В эти годы пишутся большие пейзажные работы — “Мостик через Озеро”, “Ивы у озера” и ряд других, множество этюдов.
Евгений Окс умер в 1968 году, почти вслед за “оттепелью”, но открытие художника пришло только в 90-х годах: выставки в галерее “Ковчег”, в Литературном музее, в Музее композитора Скрябина, в Доме-музее А.П. Чехова — экспозиция “Старая Москва”. Работы Евг. Окса стали экспонироваться на групповых выставках, приобретаться в музейные и частные коллекции, включая собрание Государственной Третьяковской галереи. Впервые появились репродукции с его работ.
Л.Е. Окс
Клуб поэтов
Там жили поэты, и каждый встречал
Другого надменной улыбкой…
А. Блок
Знакомства Музы (Аделины Адалис. — Ред.) были обширны и малопонятны. Благодаря умению заводить разговор и полному отсутствию обычных условностей, ее знакомства непрерывно расширялись. Каждый новый человек был ей чем-то по-своему интересен, независимо от профессии или социального положения.
Однажды она сказала: “Есть пустая буржуйская квартира — мы устроим там Клуб поэтов”…
И вот она привела Ильфа и меня на улицу Петра Великого. В квартире был хозяин — Митя Ширмахер*.
Он был хром, носил ортопедический сапог. Лицо имел бледное, один глаз был зеленый, другой был желт. Опираясь на палку и хромая, он показал нам комнаты. Их было две, довольно обширные, обе с выходом на балкон. Двигаясь, он ласково ощупывал рукой шелковую обивку кресел и большие атласно-желтые портьеры. В комнатах сохранилась мягкая мебель и даже рояль. Мелких предметов, посуды, ваз не было — их унесла начисто волна эвакуации. После нескольких предварительных условий, чтобы все расходы по квартплате и освещению оплачивались поэтами, с чем мы немедленно согласились, Митя перешел к главному вопросу: из чего лучше сшить костюм — из занавесок или обивки. Поняв, какая угроза нависла над креслами, мы после долгих дебатов и консультаций, видя, что отговорить Митю от задуманного никак не удается, с болью в сердце остановились на занавесках. Через некоторое время действительно на Мите и его верном адъютанте молодом Юре появились баснословно ярко-желтые блестящие френч и галифе, чем-то отдаленно напоминавшие костюмы какого-то XVII столетия.
Митя Ширмахер принадлежал к славному племени одесских комбинаторов. Я же прозвал его “хромой бес Тюркаре”. Он, в самом деле, был близок героям Лесажа. Но пока что он был небезынтересным собеседником и гостеприимным хозяином.
Вскоре мы стали привлекать всех знакомых поэтов и художников в новый клуб. Одним из первых был Гриша Гуковский, юноша необыкновенной эрудиции, знавший помимо нескольких европейских еще и древние языки — латынь и греческий. Он носился с идеей поставить пьесу Кальдерона “Жизнь есть сон”. Взяв на себя роль режиссера, Гриша быстро вручил нам роли, и вот мы стали заучивать довольно туманные и цветистые монологи Кальдерона. Не помню, далеко ли мы продвинулись.
Все это было забыто с появлением в Клубе Эдуарда Багрицкого и Юрия Олеши. Все приобрело совсем иные и ясные очертания. В тот же вечер было решено, что Клуб будет открыт свободно для всех выступлений, не будет ни устава и никаких стеснений для посетителей. Так же было решено отпраздновать открытие Клуба, которому, по предложению Адалис, было дано имя “Зеленое кольцо”. Все правление Клуба без труда разместилось в удобных креслах главного зала. Здесь были поэтессы Аделина Адалис, Зинаида Шишова, Илья Файнзильберг (Ильф), его брат художник Миша, Гриша Гуковский и, конечно, наш хозяин Митя Ширмахер и его верный соратник Юра, и, наконец, моя скромная персона. Вскоре в клубе стараниями Мити появился маленький бильярд, которым все увлекались, за исключением, конечно, наших поэтесс.
По вечерам все больше стекалось народу, горела одна лампа под зеленым абажуром, двери на балкон открыты в весеннюю ночь. Багрицкий читает стихи русских поэтов. Память его неисчерпаема. “Чьи это стихи, Юра?” — но эрудиция Юрия Карловича тоже огромна. Они читают по очереди Фета, Тютчева, Баратынского, Батюшкова, Языкова и т.д. и, конечно, много Пушкина и Лермонтова.
Стихи в чтении Эдуарда звучат по-особенному. Быть может, тому виной его астматический хриплый голос. И правда, это напоминает львиный рокот, раскаты его голоса. И вот один из первых поэтических вечеров. Уже довольно много народу, здесь художники Михаил Перуцкий, Александр Глускин, Наум Соколик, Андрей Соболь, много молодежи.
Илья (Ильф) читает свою “Торгово-промышленную поэзию” — произведения “оригинального ума”, как их кто-то назвал. Читает ясно, громко и четко, без всякого нажима, как читают приказ, рапорт. Чтение и стихи имеют большой успех и особенно поэма — “На Вандименовой земле”… читают другие поэты — недавно появившиеся Маслов и Горностаев. Маслов молодой, напористый, Горностаев, наоборот, читает глухим тихим голосом. Беззвучие символизма. Даже я, осмелев, читаю свои довольно невнятные стихи. Эдуард читает последним новые стихи про птицелова.
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель бродит в поле.
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай…
Каждый вечер к ней приходит
Королевский конный рейтор,
Перья сокола на шляпе
И с раструбом сапоги.
Требует он кружку пива,
С талера не просит сдачи
И глядит, глядит на Марту,
Щурит глаз и крутит ус…
Казалось, в убогую комнату ворвалось пространство полей, лесов, Германия, и вот он здесь, этот конный рейтор, среди нас “щурит глаз и крутит ус”. В этой поэзии было что-то завораживающее, она пьянила, как горный воздух. Во время чтения Эдуардом поэмы “Тиль Уленшпигель” по спине пробегал мороз, некий электрический ток. Иначе и не скажешь об этих стихах, столь поразительно отточенных, пронзающих, как сталь, непонятно законченных у такого молодого поэта, каким был Багрицкий в то время. Вскоре был устроен праздничный вечер — открытие клуба. Фундаментальной основой был бочонок спирта, трофей обменной операции Мити Ширмахера. Он обещал за него подошвенную кожу некоему лейтенанту германской армии, но, зная, что час эвакуации вот-вот наступит, не торопился с доставкой кожи. Дождавшись нужного момента, Митя буквально вырвал из рук немца заветный бочонок, обещая, что тележка с кожей находится за углом. Лейтенант бежал, догоняя свою часть, а трофей — бочонок — Митя пожертвовал для открытия клуба.
Так или иначе, спирт был. Но никто не знал, как его пить. Пробовали растворять с водой, но у него был аптечный привкус. Чья-то мудрая голова посоветовала пить его с медом. Сказано — сделано. Часть спирта обменяли на мед. И вот вся компания — поэтессы, поэты, художники — собрались вокруг большого стола. На столе в больших фужерах, кем-то одолженных, налит спирт с медом. Всем нравится, легко пьется, и никто не подозревает, что этот напиток коварен, свалит с ног и слона.
Языки развязываются, речи становятся все громче, доводы резче и запутаннее. Голова еще кое-как, но ноги не повинуются. Помню, Илья и я выходим в коридор, он огромен, как вокзал, но самое страшное — это окно в конце коридора. Оно оказалось в виде ромба. Так как пол теперь наклонился, как палуба корабля, все валятся, и я в том числе. Очнулся я под утро на диване в соседней комнате. Кругом лежали многие жертвы коварной смеси.
То, о чем я пишу, материал, негодный для хрестоматий, излишний для биографий, его трудно связать с образами поэтов, писателей, достигших зрелости и вошедших в круг нашей большой литературы. Но в то время, как ни невероятно, имена их были никому не известны. Это были в большинстве худые юноши, одетые в потертые военного времени френчи и пиджаки. (Забота об обуви представляла труднейшую проблему. Рынок отвечал астрономической цифрой стоимости “колес”, как их тогда называли. Если ботинки рвались, над человеком нависала катастрофа, ибо все пределы починки и ремонты были давно превзойдены.) Вся “проза” жизни давно превратилась в угрозу существованию. Это касалось всего: раньше всего продовольствия, затем топлива, потом одежды, обуви, белья, мыла, освещения и т.д. Все это известно. И вот, несмотря на все это, у всех нас было прекрасное настроение и масса интереса ко всему происходящему. Чем больше разрушался привычный быт, тем было все необычайнее, похоже на приключения. Мы верили в близкое чудесное будущее. Например, в близость мировой революции, всеобщее братство в течение этого, максимум еще одного года, в полную справедливость и доброе начало нового, счастливого строя, наконец-то прочно освободившего от деникинцев весь юг России. Мы голодали, но были веселы, пьянели от любой еды, но еще больше от стихов, от репродукций картин, от хорошей книги, от предчувствия близкой любви.
Муза Черного моря
(поэтесса А. Адалис)
А между тем судьба приблизилась к той бурной полосе рифов, что грозила разбить вдребезги нашу столь дорогую мне дружбу, тем более что на рифах нас подстерегала Сирена. Сирена была поэтессой, и в данный момент находилась в студенческой столовой. Естественно и то, что сирена имела зеленые глаза и пепельно-голубые волосы. Это было существо враждебного и коварного пола. Пока что она поражала непонятным высказыванием своих мыслей вслух. Это создавало положения до крайности рискованные и, мягко говоря, бестактные. К этому было трудно привыкнуть. Мысль о недостатке воспитания была отброшена, когда позже стало известно о ее происхождении из семьи известного издателя. Илья говорил: “У вас природное и уродливое отсутствие некоторых качеств”. В самом деле, общепринятое как бы отвергалось заранее. Одному нашему знакомому она говорила: “Вы красивый и толстый”. Такое соединение эпитетов ей безумно нравилось…
Она жила в маленькой комнате-коробочке. Там была кровать, столик и колченогий стул. Мы трое садились на кровать. Все трое курили, большею частью в пальто, так как было холодно. Беседы длились долго, до позднего часа. Потом мы двое шли пустынными улицами. Светила луна. Помню длинную тень Ильи в кепке, надвинутой до ушей. Шаги гулко отдавались от старинных плит тротуаров.
Муза Черного моря писала стихи мужественной рукой. Она вернулась из Крыма загорелая и гордая дружбой с Максимилианом Волошиным. Стихи были акмеистичны, но по-своему оригинальны и свежи. Для счастья, для стихов нужно было немного.
…Затем, что светлы пыльные каштаны.
Затем, что нищий весело поет…
Были стихи — переводы из Рэмбо. Никто Рэмбо не знал и не читал. Слово “перевод” внушало уважение, а стихи были хороши.
А что осталось мне в Париже,
И что преследует меня,
Тому, кто хризантемы рыжей
Не отличает от огня.
Тому, кто самой нежной даме
И выплаканной у небес,
Как кошке чешет за ушами,
Иль груди пробует на вес.
Пока же нас всех объединяла великая страсть к кино. Шел фильм во многих сериях “Парижские тайны”. Мы садились в первых рядах среди одесских мальчишек-“папиросников”. Это была публика восторженная и благодарная. Она так вживалась в экран, что предупреждала героиню о приближении злодеев: “Бетина, тикай!”. Или напоминали: “Эй, гитару забыл”. Изредка появлялся главный герой “Железный коготь” — у него был в самом деле протез в виде когтя. Лица его никто не видел. Позже “Железного когтя” великолепно имитировал Эдуард Багрицкий. Поднимал воротник пиджака, нахлобучивал козырек кепки на глаза и даже умудрялся изображать железную руку.
<…> Наши свидания втроем понемногу превращались в свидания вдвоем. Я этому противился, но ничего не помогало, это была логика, закон жизни. Сердце мое разрывалось от противоречий. До боли было жалко нашей дружбы. И, однако, это было неминуемо. Я мог только подозревать о возможности существования неизвестных мне отношений, еще до моего знакомства с ними, между Музой и Ильей. О всей их сложности…
Позже Ильф как-то сказал мне: “Влюбленных съединила влюбленного рука”. Муза считала Илью “своим созданием”. До знакомства с ней он работал на заводе Анатра токарем. Она искренне считала, что только благодаря ей, ее влиянию, он стал таким начитанным, разносторонне образованным и интересным человеком. Она часто говорила: “Иля — это мое создание”… Так ли это было? Он рос, конечно, самостоятельно и инстинктивно, питаясь теми знакомствами и связями, которые избирал. “Так или иначе, теперь Муза завладела мной целиком. Я уже не принадлежал себе, я был полностью в ее воле”.
Если раньше я еще мог доверить Илье кое-какие объективные наблюдения над недостатками Музы, например, ее немного выдающиеся зубы, ее нетерпимость к чужим мнениям или нечто подобное, то теперь это стало невозможным.
Она стала единственной, той, которая не подлежит ни суду, ни критике.
* П. Дейнека //Сб. “Из творческого наследия художника Евгения Окса”. М., 2004.
* По мнению дочери И. Ильфа, А.И. Ильф, Митя Ширмахер был одним из прототипов образа Остапа Бендера (http://www.echo.msk.ru/programs/kazino142650 — прим. ред.)
|
